Иедидия.

Лучи пробуждающегося солнца начинают скользить по просторной комнате, ласково оглаживая все, что попадается им на пути. Будто почувствовав первые отголоски начинающегося дня, некто начинает шуметь в доме, бодрой походкой перемещаясь по открытой территории, готовясь к новому дню тяжелой работы. Шаги приближаются, и Соломон слегка хмурится, еще не до конца проснувшись, но уже будучи близким к этому. К сожалению, ему не суждено будет сделать это самостоятельно, как бы он ни продолжал пытаться изо дня в день, каждый раз это заканчивалось одним и тем же. — Проснись и пой, мальчик мой, — высокий и ясный голос, наполненный энергичностью, раздался совсем рядом с ухом ребенка, когда он был резко поднят из постели в воздух своим сияющим улыбкой отцом. Их утро было всегда таким: Давид мог вскакивать с постели еще с первыми отголосками поднимающегося солнца, никогда не теряя своей естественной живости, он будил его то своими очередными песнями, то пытался сразу же вытащить из постели. Соломон сонно моргал, пытаясь осознать, что происходит, и унять зарождающееся раздражение в своей груди. Сколько бы он ни кривился, сколько бы он ни пытался отчитать своего отца, тот вряд ли когда-либо изменится. И в каком-то смысле... это было даже к лучшему. Да, он любил его таким. Любил, несмотря на странные шутки в его духе и гиперактивность, которую он полностью выливал на своего несчастного сына, ведь... Давид был до невозможности живым, заражающим своей энергетикой. Такому впору быть и царем, полководцем, а не простым пастухом, бахвалящимся своими былыми достижениями в битвах с великанами. Хотя какой уж там из него правитель, Соломон даже фыркнул от этой мысли, он скорее привел бы царство к развалу, сбежав с ковчегом и своими тайными любовницами. — Опять обо мне плохо думаешь? По твоему взгляду все сразу видно! Совсем бедного отца не любишь, а ведь он так хорош, — наиграно жалуется Давид, внимательно наблюдая за сменой эмоций на лице своего сына, сохраняющего молчание. — Ну ничего не поделаешь, — он усмехается, ничуть не расстроенный подобной ситуацией, и перехватывает ребенка одной рукой, унося его с собой на улицу, чтобы накормить свежеприготовленной кашей. Здесь были только они: отец, сын и их стадо, а вокруг — бескрайние пустоши, реки, да солнце над головой, неизменно приветствующее их своим жаром. Иногда здесь проходили другие пастухи, телеги с товарами, совсем уж редко — Сауловские солдаты, приносящие для отца вино и военные рассказы. Давид очень любит и это, и боевые тренировки с ними на улице, как он любит при этом приговаривать: "Покажите-ка, козочки, свои навыки, а то только рассказами и хвастаетесь". Иногда Соломон думает о том, что... Возможно, его отец скучает по всему этому, но тот лишь смеется на смело заданный вопрос, растрепывая чужие белоснежные волосы. — Послушай, Соломон, в войне нет ничего хорошего, и я, и ты, — мы лишь слуги Господа, а пока на то его воля, я с готовностью буду брать меч в свои руки, но сейчас, как видишь, — он чуть усмехается, оглядываясь на простирающуюся до самого горизонта зелень, — я исполнил свой долг, так что... Совсем не против того, чтобы жить так же, как жилось раньше. Ведь все-таки есть еще так много вещей, которые можно увидеть и совершить! А на войне ты способен познать лишь одно, лицо смерти. Давид так любит улыбаться и видеть улыбки на чужих лицах, о чем однажды ночью ему рассказывает. Он любит играть на своем кинноре, писать письма Богу, чувствовать его и жизни любовь, направленную на таких хрупких созданий, как люди. Он придумывает песни и басни, заставляя людей смеяться и плакать от радости, передавая свои ощущения, свои чувства. Давид словно ветер, такой легкий, свободный, необходимый. Но попробуй поймать — не ухватишься. — А этим несносным мужам нужно время от времени напоминать, что меня еще рано называть "шиврей лухот", если, конечно, они осмелятся, — его отец смеется, привязывая к его поясу любимую пращу и усаживает на одну из овец, стоящих поблизости, — ну-ка, Авиталь, прокати нашего мальчика. Иногда Соломону кажется, что это все — длинный сон, от которого ему суждено проснуться, но... есть ли смысл переживать о таком? Ведь сейчас перед ним беззаботная жизнь, жизнь пастуха, перед ним бесконечно прекрасный мир, так любимый его отцом, который ему еще предстоит увидеть, а если и нет... то ему и этого вполне достаточно. Звуки киннора заполняют собой все вокруг, приглушая и разговоры животных меж собой, и вой ветра, который тоже будто заслушался. Его отец совсем не умеет танцевать, но все равно упрямится, пробегаясь пальцами по струнам, за нотами с которых пытается поспевать ногами. А Соломон смотрит и почему-то тоже улыбается, не от смеха, нет, но счастливо. — Дай-то Б-г, чтобы из тучи к нам сошла радуга! Дай-то Б-г, чтобы этот мир можно было исправить! Дай-то Б-г, чтобы из бушующей бури родился новый день! — Давидов голос завораживает, унося за собой день ото дня, с утра до ночи разносится над полями, направленный и к природе, и к человечеству. Если честно, Соломона можно назвать стеснительным. Он не привык говорить со своими сверстниками, но отец подталкивает его, одаривая своей верой в него и подсказками, помогая тому постепенно научиться правильно разговаривать. Не о делах, не о людских заботах, а так, просто, о детских радостях. — Дай-то Б-г, чтобы никогда больше не был потерян дар! Дай-то Б-г, чтобы пустыня зазеленела! Дай-то Б-г, чтобы мы еще сидели в тени смоковницы! Его отец дает овцам женские имена и любит одинаково каждого члена своего скота. Он не говорит никогда о его матери или почему они живут лишь вдвоем на этой пустоши, называя это делами прошлого. Единственное, что Соломон от него смог узнать — та женщина была столь прекрасна, что с первого взгляда пленила его отца. Вот только судьбой им не было предначертано стать семьей, хотя его отец не слишком от этого расстроился. — Дай-то Б-г, чтобы нам не было больно, и каждый любил ближнего своего! Дай-то Б-г, чтобы снова распахнулись врата рая! Дай-то Б-г, чтобы сошлись восток и запад! Соломон с малых лет полюбил читать. И иногда, под покровом ночи, они с отцом зажигают свечку и разворачивают очередной рассказ. Давид любит читать вслух и подначивает сына присоединяться, и тот, сначала совсем в себе неуверенный, начинает тихо, пока не влюбляется. Не влюбляется в красочный мир из эмоций, переживаний, душевный мир персонажей. Они любят лежать вот так, на одной постели, споря о наилучших решениях и текстовых смыслах, пока Давид не вздыхает, думая, в кого его сын уродился таким, и не начинает щекотать, прерывая очередную тираду мальчика. А тот дергается, как от огня, но вовсе не забывает, о чем пытался сказать, пытаясь выговаривать слово за словом сквозь смех и слезы, в конце концов засыпая, устав после насыщенного событиями дня. — Дай-то Б-г, чтобы обновились дни наши и стали такими, как встарь! Дай-то Б-г, чтобы народы не поднимали более друг на друга меч! Дай-то Б-г, чтобы мы никогда не теряли надежду! Давид учит его стрелять, учит управлять овцами. И так проходит день ото дня вместе с седеющими волосами отца, все такими же беспорядочными. Вскоре Соломон и сам возьмет в руки киннор, пытаясь повторять за былой красотой песен отца, научившись писать свои собственные. — Дай-то Б-г, чтобы человек был милосерден целый день! Дай-то Б-г, чтобы был хотя бы один шанс на любовь! Когда-нибудь он останется здесь один, только он и овцы. И он никогда не проснется от этого сна, проживая жизнь счастливо.