Какие тайны скрывает гостиная Хаффлпаффа

Хосок вымученно вздыхает и захлопывает очередной фолиант по Истории Магии, поднимая столб пыли, который тут же устремляется в нос усердно корпящего над своим пергаментом Кихёна, вызывая у него приступ чихания. — Ты не мог бы поаккуратнее? — он жалуется, вытирая рукавом потёкший нос и усиленно моргает, пытаясь скинуть пелену с глаз. — Этой книге, между прочим, в 36 раз больше лет, чем тебе. Хосок хмыкает, даже не удивляясь тому, что Кихёну известна дата печати этого мракобесия, небось ещё и всю сотню авторов перечислить сможет, и точные координаты издательства назовёт, даже если сейчас на том месте уже давно пустырь. Натягивает повыше сползший вниз тонкий жёлтый плед, украшенный барсуками — подарок старшего брата на его поступление 6 лет назад, и утыкается носом в плечо Кихёна. Незаметно целует — они ведь всё-таки не одни в общей гостиной, и трётся щекой. — Я просто не могу уже, ничего не понятно, я не могу сделать это задание, — он хнычет и тянется рукой под пледом к худому бедру, но её тут же настойчиво убирают прочь. — Хорошо, иди спать тогда, а мне нужно закончить, — Кихён даже не оборачивается и хмуро поправляет великоватые ему очки, вглядываясь в написанный текст. У каждого из них индивидуальное задание на 12 дюймов пергамента, а Кихён пока исписал только половину. Всего. Микроскопическим почерком, пером с самым тонким наконечником, который только нашёл. Не удивительно, что его зрение так стремительно портится, несмотря на то, что Хосок готовит ему настойки для поддержания тонуса глаз, рецепты которых он вычитал когда-то давно в книге по Магической Медицине. Хосок корчит пренебрежительную рожицу, смотря на это всё, и радуется, что Кихён слишком увлечён, чтобы вокруг себя что-то замечать. — Я не пойду без тебя, Кихён-и, — Хосок придвигается ближе и шепчет прямо на ухо, намеренно выдыхая как можно жарче, а Кихён дёргается и ярко краснеет, что видно даже в тусклом желтоватом освещении. — Чш! Хосок! — он отвечает так же шёпотом и не очень любезно напоминает: — мы тут не одни вообще-то. Выразительно распахивает глаза и кивает в сторону группки младшекурсников, которые заныкались ближе к огню и шумно разбирают задание по зельеварению. Те, вообще-то, даже не смотрят в их сторону, да если бы и смотрели, то какая разница: все на факультете давно знают, что Кихён, староста курса, и Хосок, капитан команды Хаффлпаффа по квиддичу, и, по совместительству, лучший загонщик — встречаются, и это, в принципе, никого не волнует. Да, прилетают смешки с других факультетов, да, Кихёна это тревожит, да, очень неприятно и обидно, но Хосок всегда всё берёт в свои руки и успокаивает его после очередных гомофобных нападок. Он бы, может, даже начистил пару наглых морд, да только статус хаффлпаффца не позволяет ввязываться в драки. Иногда кажется, будто он и на факультет этот случайно попал, раз такие мысли возникают, но ради Кихёна он точно готов пойти на что угодно, если встанет острая необходимость. Да и Кихён, в общем-то, такой же. Хосок часто тревожится о собственной бедности, из-за которой его активно шпыняли всё детство, и тупости, мол, учиться не получается, тяжело, только и умеет, что над полем мяч гонять, иногда даже отчаяние берёт. Оба помнят, но стараются не обсуждать, как накануне СОВ полгода назад Кихён отпаивал Хосока успокоительными и занимался с ним чуть ли не до потери пульса. Пульс, слава богу, не потеряли, а вот пару сотен-тысяч нервных клеток точно — Хосок так сильно паниковал, что Кихён, даже находясь на другом конце аудитории во время экзамена, чувствовал, как того трясёт. Хосок отмахивается от мелькающих воспоминаний и прослеживает за взглядом Кихёна: никто из тех ребят даже не обернулся. — Да им же всё равно, Кихён-и. — И тем не менее, давай не сейчас, — отрезает он и возвращается к работе, пытаясь спрятать раскрасневшееся лицо под светлой кудрявой чёлкой. Вообще-то, у Кихёна красивые чёрные прямые волосы, и идея перекрасить их в светло-русый принадлежит Хосоку. Просто так, забавы ради. И завивает кудряшки по утрам ему тоже Хосок. Кихён смущается невероятно каждый раз от манипуляций с его волосами, особенно из-за того, что дыхание Хосока так близко — то на задней части шеи, то на губах, а пальцы тёплые, аккуратные. Смущается, как в первую их встречу, и жмурится, когда Хосок не может сдержаться и роняет скромные поцелуи. Это их время наедине, когда они встают пораньше остальных и общаются вместе в гостиной, и это те крошечные моменты, когда Кихён может позволить себе выражать чувства к Хосоку открыто, но тому даже этих крупиц вполне достаточно. Но сегодня почему-то недостаточно. Может быть дело в том, что они давно не были вместе во многих смыслах этого слова. Может быть потому, что близится Рождество, а вместе с тем и промежуточные тесты, дедлайны горят ярким пламенем, и Кихён весь в учёбе и работе из-за миллиона проектов, которые понабрал на свои хрупкие плечи, спит едва ли по 3-4 часа, и ему совершенно не хватает времени на Хосока. Он не обижается, нет. Всё в порядке, он всё понимает. Хосок тоже старается учиться, очень усердно старается. Под назидательным взглядом Кихёна, под его диктовку, под его краткие лекции по тому или иному предмету. Но хочется — правда хочется — чтобы Кихён ненадолго сменил свой сосредоточенный лисий «весь в учёбе» взгляд на привычный тёплый «я люблю тебя» взгляд. Хосок вздыхает и снова открывает какую-то книгу, уже поновее, отыскивая нужные страницы, и принимается за чтение. Он не замечает, как по лицу Кихёна проскальзывает одобрительная улыбка, когда Хосок начинает писать — не так мелко, конечно, но не менее старательно. Они заканчивают через пару часов — Кихён дописывает немного пораньше, но берётся за другое задание, пока ждёт Хосока, и потихоньку ему подсказывает нужные слова. Младшекурсники давно уже ушли, кто-то ещё приходил, но занимался недолго, а теперь они сидят одни, и оба немного мёрзнут, потому что плед уже плохо помогает — гостиная совсем остыла, угольки в камине тлеют еле-еле. — Тебе холодно? — Хосок спрашивает, гордо ставя финальную точку в своём сочинении и откладывает его прочь. Закрывает чернильницу, вытирает промокашкой перо и откладывает его прочь. — Иди ко мне. Он притягивает смаргивающего сон Кихёна к себе, помещая его бёдра по обе стороны от своих, и обнимает, целуя — приторно, медленно, почти что робко. Перебирает спутавшиеся кудряшки, касается холодных ушей. — Кихён-и, у тебя даже уши замёрзли, почему ты не сказал? — Ты так усердно занимался, не хотелось тебя отвлекать, — беззастенчиво отвечает тот и вымучивает улыбку. Жмурится — глаза опять болят. Только не признается никогда в жизни. — Я горжусь тобой, Хосок-а. Хосок устало вздыхает — его парень неисправим — снимает сползшие на кончик носа очки, складывает и аккуратно откладывает на стол. Легонько массирует пальцами натёртость на переносице. — Э-эй, мне теперь ничего не видно, — Кихён хнычет и прячет лицо в сгибе хосоковой шеи, слишком уж ему некомфортно терять фокус зрения. А ещё это нечестно — он бы хотел любоваться Хосоком в лучшем качестве, чем теперь. — У тебя глазки устали, — Хосок гладит его по спине и шепчет в ухо, пуская мурашки и отогревая его, — им нужно отдохнуть. Как и тебе. Пошли спать? На самом деле, ему очень бы хотелось урвать минутку с Кихёном. Ну прям очень-очень-очень. Коснуться его плоского живота под шелковистой тканью водолазки, оставить влажные поцелуи на тонкой шее, может быть даже забраться под пояс штанов — но эти мысли уж точно надо отгонять подальше, а то тело Хосока само себя выдаст. Но в нём никогда не будет достаточно эгоизма, чтобы попросить у Кихёна времени на себя любимого вместо его драгоценного сна. — Я хочу спать. Очень, — Кихён признается и целует шею, трётся носом, легонько покусывает. Прячет замёрзшие ладони в обесцвеченных волосах и мягко массирует кожу головы подушечками пальцев. Хосок прикрывает глаза: теряется в ощущениях. Кихён очень нежен с ним. Даже несмотря на то, что они часто ругаются. Часто не понимают друг друга. Часто обижаются друг на друга. Кихён всегда нежен. Хосоку вдруг вспоминается, как он подвёл Кихёна, обещав отправить за него совой письмо семье — они очень строги и ожидают сообщения от Кихёна с определённой регулярностью. И только когда Кихён позорно получил громовещатель во время обеда, Хосок вспомнил, что так и не сделал этого. Кихён неделю обижался и отказывался разговаривать с Хосоком, что уже даже от злых языков пошли слухи, будто они расстались навсегда, но Хосок знал, что это не так, что Кихён перебесится и услышит его извинения: а до тех пор просто подкладывал Хосоку подсказки по домашнему заданию в учебники и вкусности из столовой в сумку. Ему просто нужно было время, но любить Кихён точно меньше не стал. Он почти засыпает, когда Кихён вдруг целует его — иначе. Глубже, настойчивее, вкуснее. Мнёт пальцами краешки ушей и тихо ёрзает по бёдрам, задевая пах, что Хосоку мгновенно становится жарче. — Ки- — Чш-ш, — Кихён перебивает и улыбается, щурясь. — Я хочу спать, но я так по тебе соскучился. Он снова целует и забирается руками под толстовку, Хосок уже не может сдержать тихий стон прямо в довольную улыбку Кихёна — вот же он чертёнок, только что чуть не заснул у Хосока на плече, а теперь дразнится. Облизывает его губы и зацеловывает, ну разве это вообще законно? — Кихён-и, давай не здесь, вдруг кто придёт, ты же знаешь… Ты же сам- — А мы пледом укроемся, — и в подтверждение своих слов он действительно накидывает себе ткань на спину, краешки подтыкая под плечи Хосока, сооружая вокруг них нечто вроде импровизированной палатки. Хосок уже практически не может в полумраке разобрать хитрое лисье выражение лица, но отчётливо ощущает пальцы на ширинке своих брюк. — Боже, Кихён, мы не можем здесь… Что тебе в голову ударило? — Хосок уже хнычет, потому что член-то болезненно ноет, и оба это чувствуют. — Ну что ты так сразу грубо? — Кихён поджимает губы и убирает руку. Обижается. И это просто ужасно, когда Хосок уже так с пол-оборота возбудился. Боже, он правда не знает, что делать, потому что от паники кровь приливает к голове и мешает думать. А вдруг кто зайдёт? Но Кихён-то хочет! А он хочет Кихёна. Кихён вдруг смеётся и чмокает Хосока: — Я даже слышу как у тебя шестерёнки скрипят. Расслабься, пожалуйста. — Да я же за тебя волнуюсь, — протестует Хосок, — твоя репутация… — Я знаю, — Кихён теснится ближе и расстёгивает свою ширинку, не давая шансов Хосоку, — но мы ведь быстро, да? Если кого-то услышим — притворимся, что спим, — Кихён шепчет заговорщицки в ухо Хосока и забирается прохладными ладонями ему под толстовку, сжимая чуть-чуть соски. — Согласен? — выдыхает в губы и прикусывает нижнюю, чуть оттягивает и целует. Хосок шумно выдыхает и сдаётся, опускает ладонь на промежность Кихёна — уже значительно возбудившуюся и увлажнившуюся. Сжимает и поглаживает, слушая кихёново «боже-боже-боже, пожалуйста». Кихён тоже расправляется с его застёжкой и приспускает трусы, дрожащей рукой проводит по стволу: чертовски волнуется, Хосок же знает. Его всего колотит, и теперь это точно не от холода. Кихён никогда прямо не признается, что чего-то боится, он всегда будет делать так, как хочет, скрывая свои истинные чувства, но когда Хосок прикусывает выпирающую косточку его челюсти возле уха и вместе с тем сжимает влажную головку, надавливая на устьице, Кихён не сдерживает громкий стон и тут же его пугается. — Боже-боже, — он почти плачет в сгиб шеи Хосока и трясётся, — давай быстрее, вдруг сейчас- Он осекается. — Ты слышал? — он испуганно шепчет и поворачивается к выходу из спален, сослепу пытаясь что-то разглядеть, но, конечно, видит целое ничего. — Кихён-и, — Хосок мягко целует его в щёку и гладит по волосам, — там никого нет. — Нет, я слышал… Помолчи. Они замолкают и максимально напрягают слух, но в гостиной действительно стоит гробовая тишина. У Кихёна сердце колотится так, будто вот-вот выпрыгнет, а Хосоку его ловить, пытаясь ещё и своё удержать. Им обоим кошмарно страшно, и руки неловко замерли на членах друг друга. — Никого нет, — наконец выдает Хосок и касается подбородка Кихёна, разворачивая его лицом к себе. Целует и замирает ненадолго. — Всё хорошо. Всё замечательно. Мы одни. — Пожалуйста, — Кихён рвано дёргается бёдрами в хосокову руку, а свою сжимает слишком уж сильно, но Хосок не говорит этого, — пожалуйста, давай быстрее. Он ускоряется, и Хосок повторяет за ним. Хочет урвать поцелуй с разгорячённых кихёновых губ, но тот прячёт лицо в чужой кофте и сжимает зубы изо всех сил, пытаясь не стонать. Хосок старается быть аккуратнее Кихёна, придерживает его, но всё равно срывается на какую-то беспорядочную хаотичность, что даже уши закладывает — если бы сейчас кто-то и правда появился в гостиной, он бы всё равно это не услышал. Кихён, кончая, скулит ему в надплечье, а Хосок старается изо всех сил дышать ровно, потея от напряжения, но получается ерунда и стон всё равно слетает с его губ, когда он кончает следом. Слишком позорный и слишком вкусный стон, что Кихён тут же, дрожа, сцеловывает его остатки с языка Хосока и целует глубоко. Они оба перепачкались в поте, слюне и сперме, дрожат, как загнанные в угол кролики, хотя при этом жарко, словно глубоким августом, а одежда прилипла к спинам, и смертельно боятся, что их обнаружат, хотя все свечи окончательно догорели, и теперь они находятся в кромешной темноте, не решаясь оторваться друг от друга хоть на мгновение. — Я тоже очень сильно соскучился по тебе, — шепчет Хосок между поцелуями, которые роняет на влажный висок, когда Кихёна потихоньку отпускает послеоргазменная лихорадка, и он расслабляется, выравнивая дыхание. — Не уезжай на зимние каникулы домой, ладно? Оставайся со мной в комнате. Как раз все остальные уедут. — Но родители… — Кихён глухо протестует. Хосок разочарованно выдыхает, вспоминая, что именно из-за них Кихёну каждый год приходится срываться. — Но я придумаю что-нибудь, — он вдруг добавляет и гладит пальцами лицо Хосока. — Я останусь, обещаю.