Цветок бессмертника

      Для их маленького театра каждая постановка — событие, но эта бьёт все рекорды. Цузуру, вновь взявшийся за пьесу, превзошёл самого себя — он и сейчас, в трясущемся автобусе, скорчившись на сиденье и упираясь лбом в спинку впереди стоящего кресла, вычитывает сценарий. Карандаш в его руке порхает над страницами, и Изуми не сомневается: к тому моменту, как автобус прибудет на место, сценарий обрастёт правками и станет ещё лучше.       При условии, конечно, что Цузуру не отключится от недосыпа в ближайшие пять-десять минут и не рухнет в проход между сиденьями в глубоком забытьи. Тёмные круги под его глазами очерчены так размашисто и ярко, словно нарисованы не тенями даже — густыми чернилами. Если прямо сейчас объявить Хэллоуин, то Цузуру даже не потребуется костюм. Он опять самого себя не жалеет в работе над сценарием, и это с лёгкостью читается на его лице — отпечатано двумя громадными тёмными кругами бессонницы.       Новая постановка в два раза масштабнее тех, что театру Манкай приходилось делать раньше. Десять ролей вместо пяти — в два раза больше действующих лиц, актёров и костюмов. Особенно волнуют костюмы: это значит, что ответственному за них Юки придётся в те же сроки выполнить вдвое больше работы. Он сейчас сидит в автобусе, ловко подобрав под себя ноги, и в пальцах у него, как и у Цузуру, зажат карандаш — но не скользит по бумаге, а выписывает задумчивые круги над листом. Лоб Юки перерезает глубокая вертикальная морщинка. Изуми прекрасно знаком этот тревожный симптом — значит, эскизы костюмов не вытанцовываются. В последний раз в такие глубокие раздумья Юки вводили кошачьи наряды. Выходит, на этот раз Цузуру придумал что-то сопоставимое по заковыристости. Но сейчас, считает Изуми, немного легче — сейчас Юки не участвует в спектакле и не нужен на репетициях от зари до зари. На нем лежат только костюмы.       А с другой стороны, их теперь в два раза больше, чем обычно.       От режиссёра такая большая постановка тоже требует в два раза больше сосредоточенности и внимания, чтобы управлять подготовкой, но Изуми уверяет себя, что она справится. Должна справиться, у неё нет иного варианта — и тогда театр станет ещё на шаг ближе к тому, чтобы расплатиться с долгами. Чтобы наконец над ним перестала нависать угроза разрушения.       В каждой из четырёх трупп театра Манкай пять актёров — для этой же пьесы Изуми формирует одну временную большую труппу из десяти актёров. Выдёргивает по несколько человек из каждой труппы, отважно соединяет их в один коллектив и с замиранием сердца ждёт, что из этого выйдет. Не будет ли взрыва — но нет, на чтениях сценария всё идёт гладко. Молодые люди пока не проявляют никакого желания сцепиться на почве того, какая труппа лучше, мастеровитее, имеет больше фанатов, тащит на своих плечах театр, и прочая, и прочая. Вообще пока поводов для ссоры не ищут, и это прекрасно.       Изуми боится — она всегда за что-нибудь да переживает, но ей кажется, в этот раз её опасения полностью оправданы, — что эта постановка будет в разы сложнее, чем любая из предыдущих. Чем все предыдущие вместе взятые, возможно. И потому никак нельзя отвлекаться от репетиций — а в городе отвлекает практически всё. Что вынуждает Изуми быстро прийти к очень простому, любимому её решению.       Тренировочный лагерь, объявляет Изуми — и спустя неделю уже грузит полностью готовую к работе труппу в автобус.       Цузуру и Юки по горло заняты делом, но и не вовлечённые в него актёры не скучают. Изуми окидывает взглядом салон и лишний раз убеждается: так и есть, никто не умирает от скуки, все нашли себе занятие.       На последнем ряду Джуза и Муку, объединённые для этого спектакля в складный дуэт, старательно репетируют свои сцены. Их нисколько не волнует то, что Цузуру ещё вовсю покрывает листы сценария правками и запросто может изменить не только реплики, но и некоторые сцены до неузнаваемости. Юноши усердно оттачивают — слова, интонации, жесты. Они явно ловят характеры своих персонажей, и Изуми не мешает им в этом.       Вместо этого она дивится на их разительную несхожесть.       Ей до сих пор иногда приходит в голову подозрение, что юноши её разыгрывают, заявляя о своём родстве. В них кажется различным всё, за что ни возьмись. Что далеко ходить за примером: даже сейчас когда Муку произносит свои реплики свободно и звонко, Джуза старается говорить тише, смиряя свой низкий и раскатистый, больше похожий на рык голос. И так во всём. Там, где Джуза высокий, крепкий и плечистый, его хрупкий кузен выглядит нежным, испуганным и бесконечно ранимым. У Муку даже плечи почти всегда неуютно сведены, он словно готов в любую минуту смутиться и начать прятаться. Тогда как Джуза, очевидно, скала несдвигаемого объекта, и его прятаться заставишь едва ли.       Неподалёку от самозабвенно репетирующих родственников вжимается в окно Масуми. Первые минут десять он рассерженно шипел и фыркал, требуя, чтобы горе-актёры заткнулись и не терзали его слух «этой фальшью». Будь перед ним один только Муку, скорее всего, Масуми бы его продавил, заставил замолчать и загнал бы под сиденье. Он бывает по-хищному агрессивен, несмотря на свои хрупкие восемнадцать лет, — но в этот раз всё равно что утыкается в бетонную стену. Муку пересыпает мелкой дробью извинений и немедленно ныряет за крепкое плечо своего кузена. А Джузу критика только подстёгивает и раззадоривает. Он в ответ напряжённо сдвигает брови и начинает спрягать уже отработанные было реплики на новые лады, ища к ним верный подход.       Очень быстро Масуми, понимая, что достигает лишь прямо противоположного эффекта, отгораживается от любых звуков наушниками, забивается в угол к окну и оттуда неотрывно смотрит на Изуми. Немигающими, словно у филина, глазами. Его бесполезно просить не делать этого: не услышит и продолжит жадно впитывать взглядом любимый образ, на котором зациклился намертво. Порой от его непрерывного настойчивого внимания бывает польза, но куда чаще оно смущает и даже где-то раздражает.       Едва заметив, что Изуми тоже смотрит на него, Масуми проворно наклоняется к окну, дышит на него и быстро рисует на запотевшем стекле. Рисует смешной треугольный зонтик, а под ним ровными вопреки автобусной тряске иероглифами выводит своё имя и имя Изуми.       «Ожидание любви».       Изуми спешит отвести взгляд и делает вид, что её невероятно отвлекает пробегающий мимо Хомаре.       Поэта поездка бодрит так, словно ему в лучших традициях Тарантино впрыснули прямо в сердце адреналин. Причём это из одного шприца, а другим туда же закачали огненное вдохновение. И теперь Хомаре, размахивая полами плаща, мечется по автобусу обезумевшей птицей, словно пытается в неостановимом движении выплеснуть хотя бы часть кипящей в нём энергии.       — О, несравненная! — ласково говорит он, в очередной раз поравнявшись с Изуми. — Наяву и во сне — вижу, белизной твоих рук — грежу! Успокоить мне чем — сердце? Глубиной твоих глаз — брежу!       Изуми смущённо улыбается в ответ. За спиной у Хомаре, не слыша слов, но с болезненной точностью угадывая смысл, беззвучно скалится Масуми, буравя конкурента полным неприязни взглядом.       Даже не замечая, что только что нажил себе смертельного врага, Хомаре пролетает мимо, и его вдохновенная декламация тает за весёлым гомоном других актёров.       Таичи теребит себя за волосы — выкрашенные в роскошный ярко-алый цвет, но уже поблёкшие и секущиеся на кончиках. Возможно (даже скорее всего), и ослепительная бирюзовая синева огромных глаз не от природы ему дана, а достигается с помощью очень синих линз. Изуми из деликатности никогда не задаёт этого вопроса. Хотя Таичи наверняка не обидится и даже расскажет, с какой целью это делает. Поделится тайной, которая давно уже ни для кого не тайна.       Девчонки. Это нехитрое слово для Таичи обозначает смысл жизни. Все оттачиваемые перед зеркалом изящные ужимки оттачиваются для того, чтобы впечатлять дев с первого взгляда. Вот только девы наотрез отказываются впечатляться, что ни делай. Это для Таичи вечный повод для печали. И сейчас он, дёргая себя за волосы так, что вот-вот рискует остаться с залысинами, плачется о том, как ему ничего не удаётся.       Но сегодня его слёзы падают на благодатную почву. Благосклонно внимающий его печали Казунари — как раз тот, кто может не только выслушать, но и осыпать ценными советами в утешение. У этого дамского угодника нет и, наверное, никогда не было никаких проблем в общении с девушками. Он знает больше сотни способов очаровать, от банальных фото в социальных сетях — хотя с великолепным дизайнерским чутьём Казунари «банальными» их назвать сложно, он и обыкновенное селфи легко превращает в настоящее искусство, — до чуткого умения вовремя раздобыть плед, чтобы укутать мёрзнущую даму. И сейчас он не находит ничего зазорного в том, чтобы поделиться горстью житейских хитростей. О том, как правильно посылать сообщения, когда уместно смотреть на девушку влюблённым взглядом, а когда лучше проявить деликатность и отвести пылающий взор, и всё такое прочее. Подобных премудростей у Казунари, пожалуй, не меньше тысячи. Уж как минимум те советы, которые он сейчас легко дарит Таичи, имеют космические совершенно номера, глубоко переваливая за сотню.       Таичи развешивает уши и слушает, почти не дыша.       Изуми не уверена в том, что хоть один совет пойдёт ему впрок. Таичи какой-то особенно невезучий, когда речь идёт о воплощении его мечты. Никак нельзя сказать что он не старается, — и тем не менее, он неизменно терпит неудачу в том, что отлично сработало бы у других. Изуми жаль паренька, но она пока что не видит никаких способов изменить этот жестокий закон.       Через проход от непрерывно щебечущей парочки сидит Банри, но то, как громко они беседуют прямо у него над ухом, оставляет его глубоко равнодушным. Первую половину пути Банри увлечённо и яростно наяривает всеми десятью пальцами по экрану смартфона. Изуми не вникает в тонкости, но в общих чертах знает: надолго оставшись без интернета, Банри потеряет свой высокий ранг в онлайн-игре. Не очень понятно, что именно это означает, но судя по живописанию юноши — что-то ужасное. Что в него только ленивый не будет плевать, как в прокажённого, или что-то в этом духе. И поэтому Банри стремится выжать максимум из последних процентов зарядки и последних капель интернета.       Где-то на полдороге его телефон, печально пискнув, разряжается окончательно.       Пару минут Банри раздосадованно ругается, потом находит себе новое, не менее интересное занятие. Он разворачивается на сиденье, наполовину вывешивается в проход (рискуя, что в него в любой момент врежется всё ещё бестолково блуждающий по автобусу вдохновлённый Хомаре) и прислушивается к репетиции на заднем ряду.       А там, конечно, благодатная почва для насмешек. Джуза, как и всегда в самом начале подготовки к спектаклю, читает свои реплики деревянно и скованно. Понимает, что от него требуется, но ещё не нашёл верного способа это выразить.       — Тебя же даже на детские утренники пускать нельзя! Ты такой безнадёжный Пиноккио, что младенцы, и те услышат, как ты фальшивишь, — веселится Банри. Сейчас он чувствует своё тотальное, неоспоримое превосходство над Джузой. И будто совершенно забывает, что через пару недель упорных репетиций всё изменится. Что финальный расклад, очень может быть, окажется не в пользу Банри.       На одном из передних сидений Тенма, демонстративно заткнув уши, строит планы тренировок. Они с Банри — лидеры своих трупп, и в этой постановке Тенма изо всех сил стремится показать, что он в гораздо большей степени лидер. Сейчас это ещё несложно, потому что Банри за своё знамя превосходства пока не борется совершенно. Легко выпускает его из рук и с любопытством наблюдает, как Тенма ворочает его в одиночку — а тот, в свою очередь, не роняет честь и справляется. Ответственностью его не напугаешь. Тенма привык волочь её на себе — в том числе, потому, что это, очевидно же, то место, откуда можно сиять своей незаменимостью.       Если Тенма или Масуми затыкают уши, потому что их раздражают бестолковые беседы окружающих, то Хисока абсолютно искренне не придаёт этому ни малейшего значения. Изуми иногда кажется, что Хисока может заснуть стоя, защёлкнув колени, как лошадь. И не факт, что проснётся, если у него над ухом кричать, хохотать, топать ногами, палить из ружей.       Компактные сиденья автобусов никак не рассчитаны на то, что на них кто-то будет сладко спать, но Хисока со свойственной ему невозмутимостью игнорирует и это. Он заваливается головой на колени к сидящему рядом Оми и на том успокаивается, проваливаясь в глубокую дрёму.       Лицо у Оми в этот момент — сложное, даже слишком. Первую скрипку неизменно играет удивление: Оми всё никак не привыкнет, что именно его Хисока по каким-то одному ему ведомым причинам избрал в качестве подушки. Причём не один раз и случайно, а, кажется, планирует делать это постоянно.       Изуми, впрочем, догадывается о причинах. Когда дело касается питания актёров и готовки, Оми, как по мановению волшебной палочки, трансформируется почти что в заботливую маму-наседку, чтобы следить за каждым десятком калорий, проверяя, что все едят как положено, а не перебиваются чем попало и когда попало. Хисока же в этой системе — вечно выпадающее звено и вечное больное место Оми. С его категоричной диетой, состоящей лишь из сменяющих друг друга бесконечных пачек маршмеллоу, он непрерывно тревожит Оми, заставляя его экспериментировать и извращаться всё на новые и новые лады, изобретая что-то, что Хисока сможет есть добровольно и более-менее постоянно. Возможно, именно это частое заботливое внимание Хисока и отзеркаливает, когда назначает Оми любимой подушкой.       Постепенно удивление смиряется печальным смирением, и Оми покорно терпит. Хисока сопит у него на коленях, как большой пушистый кот.       Пока разношёрстная труппа, яркая и болтливая, неплохо уживается вместе. И Изуми очень рассчитывает, что и в тренировочном лагере ничего не изменится.       Хотя к концу поездки она уже начинает тревожиться. Ей, кажется, что атмосфера — всего в паре точек, но всё же — становится слишком уж напряжённой. Что Банри вот-вот полезет с кулаками, потому что на все его многочисленные подколки Джуза, полностью поглощённый сценарием и репетицией, реагирует более чем вяло. Или что Масуми в любой момент может вцепиться в горло снующему туда-сюда Хомаре. Поэт то и дело встревает между ним и Изуми, и глаза у Масуми уже очень злые.       По сути, всего две точки напряжения, но они тревожат очень сильно. И Изуми с облегчением выдыхает, когда автобус наконец останавливается и распахивает двери, а ни смертоубийства, ни хотя бы драки так и не случается.       — Приехали! Все на выход! — спешит объявить Изуми. Первой подхватывает свои вещи и выскакивает из дверей, подгонять остальных снаружи.       — Нам нужно больше репетировать в парах, — выходящий следом за ней Тенма зависает в дверях, чтобы немедленно, не сходя с места, объяснить Изуми свою идею. — Муку и Джуза — молодцы, что уже начали, нужно всем так делать, и как можно больше. Не только по сценарию, играть импровизации тоже. В парах нужно привыкнуть друг к другу, понимать, чего можно ждать друг от друга.       — Угадай, чего ты сейчас дождёшься от меня, — стоящий у него за спиной Юки бесцеремонно колет Тенму между лопаток острым концом карандаша.       Тенму подбрасывает на месте.       — Сдурел? Больно! — вскрикивает он, оборачиваясь к Юки. Изуми видит, что на светлой рубашке у него осталось пятно от карандашного грифеля, и к тёмно-серому едва заметно примешивается красный. — Ты совсем уже в швейную машинку превращаешься! Так бьёшь, будто насквозь пробить хочешь! Держи себя в руках!       Юки остаётся невозмутим.       — Не врастай в землю, старичок, — хладнокровно советует он. — Ты не один в автобусе. Пройти дай.       Изуми берёт дрожащего от негодования Тенму под локоть и мягко отводит в сторону. Её тоже изумляет обращение «старичок» — Тенма старше шестнадцатилетнего Юки всего на два года. Но вот поди ж ты, вылезло откуда-то, и теперь Юки прибегает к нему с завидной частотой.       Раньше, чем Казунари, из автобуса появляется его телефон и слышны щелчки затвора камеры, похожие на пулемётную очередь. Через плечо ему с любопытством заглядывает Таичи — они по дороге обсуждали, в том числе, и посты в социальных сетях, и Таичи сейчас, скорее всего, присматривается к тому, как знающие люди делают для такого правильные снимки. Или пытается приглядываться — Казунари делает снимки с умопомрачительной скоростью. Вид из автобуса, себя на фоне автобуса, себя и Таичи на фоне автобуса. Потом Казунари замечает, как Изуми пытается успокоить раздражённого Тенму — и немедленно, в его понимании, спешит на выручку.       — Меньше пены, — миролюбиво советует он. И ловко вклинивается улыбчивым лицом между Изуми и Тенмой, ловя их прицелом фронтальной камеры, приобнимает Тенму за плечо. — Ну-ка, улыбочку! Покажи энтузиазм, Тентен! Ты готов к репетициям?       Неподалёку топчется Таичи и несмело поглядывает в сторону Юки. Кажется, он подумывает о том, чтобы повторить этот же ход, но его останавливает предчувствие жёсткого отказа. Если что-то сошло с рук Казунари — далеко не факт, что те, кто решится за ним повторить, отделаются так же легко.       — Ты маньяк, — вздыхает Тенма. Но послушно выдаёт на камеру бодрую улыбку. И лишь потом с кислой миной отталкивает Казунари: — Всё, хватит. Это был первый и последний кадр. Отойди от меня немедленно.       — Зря. Ты вообще-то отлично получаешься на фотках, — заявляет Казунари. Но послушно уходит, оставляя Тенму с сомнением смотреть ему вслед.       Банри и Джуза вываливаются из автобуса, крепко держа друг друга за шиворот. Когда сценарий постановки уже не торчал между ними разделяющей стеной, Банри всё же сумел пробиться через нежелание Джузы обращать на него внимание. И теперь парни выглядят так, словно готовы в любой момент начать ломать друг другу шею. Вокруг них встревоженной птицей мечется Муку с перепуганным лицом. Когда драка вот-вот готова случиться так близко, она перестаёт быть восхитительно похожей на сцену из сёдзе-манги.       — Нет-нет, ничего подобного! — протестует Изуми. И вынужденно оставляет Тенму — он вроде как уже успокоился, а погасить новый костёр ей сейчас кажется важнее. — Только без драк! Прошу вас!       — Брейк, — по-боксёрски добавляет выходящий из автобуса Оми. С плеча у него свисает Хисока, не делающий ни малейшей попытки разлепить глаза, несмотря на то, что он болтается вниз головой. Одна рука у Оми занята спящим Хисокой — а другой рукой он помогает Изуми развести драчунов в стороны и напоминает: — Нам ещё вещи перенести в дом. Настоятельно рекомендую вам об этом вспомнить.       — Спасибо, мама, — колко отзывается Банри. Желания броситься в работу у него в голосе — ровно ноль.       — Вот именно! У нас же ещё чемоданы! — подхватывает Изуми. И мысленно благодарит судьбу за то, что Оми рядом и всегда готов ворваться голосом разума, усмиряя пыл своих буйных товарищей. — Вы ведь поможете нам с чемоданами, верно? Нам всем и себе в первую очередь?       Как раз во время этих рассуждений из автобуса появляется Масуми. На несколько мгновений он замирает, бросая на Изуми пронзительный взгляд — от которого мурашки по коже и нервный холодок под кожей, — а потом без слов идёт к багажному отсеку и начинает вытаскивать оттуда сумки.       В определённые моменты его способность без слов подчиниться просьбам дамы сердца просто спасает положение.       — Вот, именно это я и имела в виду, — обрадованно говорит Изуми. И осторожно, мягко подталкивает молодых людей в сторону чемоданов.       Первые несколько секунд ей кажется, что она упирается ладонями в скалу и зачем-то пытается сдвинуть её с места. Потом под рукой постепенно подаётся Джуза. Отворачивается от Банри, словно вмиг забывает про него, и послушно идёт впрягаться в разгрузку багажа вместе с Масуми. Который между тем справляется очень лихо. Даже слишком лихо. Ещё немного, и никаких помощников ему не понадобится. Надорвётся, но все сумки перетащит сам.       Судя по задумчивому выражению лица Банри, он думает примерно о том же.       — Ты уверена, что ещё нужна помощь? — спрашивает он и хмыкает. — По-моему, твой чокнутый сталкер и так справляется отлично.       — Серьёзно? Ты искренне считаешь, что если он в одиночку будет разгружать багаж на тринадцать человек, это будет нормально? — восклицает Изуми. Порой Банри скручивает таким принципиальным упрямством, что ничем этот узел не развяжешь. Вот как сейчас: зачем ему напрягаться и таскать чемоданы, когда это отлично может сделать кто-то другой. — Что он, по-твоему, железный?       — Железный дровосек, — усмехается Банри. И ободряюще касается плеча Изуми: — Да ничего. Смотри, их там теперь двое. Сейчас дело пойдёт гораздо бодрее.       — Оно пошло бы гораздо бодрее, если бы ты снизошёл и помог, — сердито отвечает Изуми, отходя. Но в чём-то Банри прав, в том числе определяя юношей как «железных дровосеков». Джуза и Масуми деловито работают, отмахиваясь от пытающегося ткнуться к ним с помощью Тенмы. Один просто молча отгоняет лезущего под руку нежеланного помощника, второй через раз огрызается. И оба, похоже, настроены на то, чтобы перетаскать всю гору чемоданов и сумок по узкой лесной тропинке в ожидающий где-то за деревьями дом строго в четыре руки.       Последним из автобуса выходит Хомаре. Оглядывается по сторонам, расправляет плечи, делает вдох полной грудью, с выражением говорит: — Да! Природа! — и технично испаряется.       Цузуру так и не появляется. Изуми приходится за ним идти и натурально вытряхивать на улицу. Он так скрючился между сидений, что чудом в них не врос. И даже не заметил, что автобус уже не только остановился, но и опустел.       — Цузуру, пойдём. Приехали, — зовёт Изуми. И мягко тянет юношу за плечо, разгибая его. Если получится, там будет уже недалеко и до следующего этапа: поднять на ноги. — Сейчас заселимся, и будешь спокойно писать в комнате. Там будет гораздо удобнее. Пойдём, ну?       Цузуру реагирует не сразу. Он словно медленно выныривает из омута и переводит на Изуми совершенно ошалелый взгляд: — Как? Уже? Так быстро?       — Когда работа горит, она очень лихо сжигает время, — понимающе кивает Изуми. И тянет Цузуру за локоть, всё же поднимая его на ноги. — Давай. А то тебя увезут обратно, и остаемся мы без сценариста. Что делать будем?       Цузуру смущённо улыбается, складывает разрозненные листы сценария в одну лохматую стопку и идёт к выходу.       Там у дверей крутится Муку.       — А у нас всё хорошо, — стеснительно сообщает он. И вытягивает тонкую шею, пытаясь разглядеть листы в руках у Цузуру: — Что это? Правки? Это нам? Ты сделал нашу шикарную пьесу ещё более шикарной?       — Ого! Вот это громкие слова, — Цузуру улыбается и растерянно взъерошивает и без того растрёпанные волосы. — Ну, я ещё не закончил. Но когда закончу, то, и правда, это будет вам. Надеюсь, пьеса действительно станет лучше.       — Всегда становится, — нежно замечает Муку. Он как будто пытается планомерно вогнать Цузуру в краску, невесть для чего.       Изуми отсутствовала совсем недолго, но оставленным без присмотра, кипящим энергией мальчишкам много времени и не понадобилось. У них уже и впрямь всё хорошо.       Возле багажного отсека происходят перемены. Теперь там же вьётся Оми, который утверждает, что чемоданом в одной руке уравновешивает свисающего с другой руки Хисоку. Туда же прорвался Тенма и теперь ворочает сумки почти что с гордостью. Казунари мирно первым волочёт первым по тропе свой чемодан, словно показывая, как умные люди правильно делают такие вещи, и по дороге успевает делать селфи с разных ракурсов. Таичи и Муку мечутся в трудовом припадке — не столько помогают, сколько создают массовость, но и это в итоге идёт на пользу общему делу. Рядом кружит Банри с тревогой на лице. Теперь, когда разгрузка багажа постепенно приобретает массовый характер, ему уже неловко так демонстративно быть ни при чём. И заканчивает он в итоге тем, что тоже с остервенением впрягается в перетаскивание чемоданов.       Хомаре всё это время бродит по лесу. До Изуми порой доносится его восторженное уханье — как у самого странного в мире филина, — и только это выдаёт, что поэт всё ещё где-то рядом.       Банри самовыражается чуть позже, когда труппа добирается до скрытого за деревьями двухэтажного домика. Его светлые стены, видно, напоминают юноше холст и провоцируют на творчество. После того, как все чемоданы не только занесены в дом, но и распределены по комнатам, и все уже решили, кто с кем живёт, Банри выбегает на улицу и раскуривает сигарету. Изуми никогда раньше не видела его курящим, но сейчас цель, очевидно, другая. С тлеющей сигаретой Банри подступается к светлой стене и начинает преувеличенно каллиграфически на ней писать.       Изуми смотрит, как он долго, увлечённо, старательно возится, и сомневается в том, что ей делать. С одной стороны, нужно поймать за руку и пресечь это безобразие. С другой стороны — любопытство всё же побеждает, и Изуми, притаившись на крыльце, следит за тем, к чему дело идёт.       Банри успевает нарисовать четыре затейливо витиеватые буквы из слова «осень», а потом из-за угла дома вылетает Тенма и выплёскивает ему на голову ведро воды.       — Очень смешно, — шипит Банри и вскакивает. Его потемневшие от воды волосы липнут к лицу и шее, и по ним крупные капли стекают за воротник куртки. — Чего тебе неймётся?       — Возьми себе блокнот и рисуй в нём сколько влезет! Хоть изрисуйся! — Тенма встречно дрожит от ярости. Вандализм отнюдь не входит в число тех невинных хобби, которые он готов понять, простить и принять. Изуми в волнении следит за юношами с крыльца, готовая в любой момент вмешаться и развести спорщиков по разным углам домика — а сцена между тем продолжает набирать обороты.       По следам Тенмы, всё из-за того же угла дома неспешно выворачивает Юки. С салфеткой в руке он берётся стирать со стены оплывшие от воды буквы, рекламирующие чужую труппу, и замечает серьёзным тоном: — Нам вообще-то не до шуток. У нас чуть пожарная сигнализация не сработала. Ты дымился.       Банри переключается на новое действующее лицо мгновенно. С нехорошим прищуром он оглядывает Юки с головы до ног и вкрадчиво тянет: — Так это твоя, что ли, идея была, мелкий ты паскудник?       Юки реагирует на первые же признаки опасности с такой же запредельной скоростью.       — Смотри, опять загорается! — восклицает он, стреляя в Банри по-лисьи хитрыми глазами. И у Тенмы, оказывается, ещё не опустело ведро, которое он держит на изготовке и тут же пускает в ход, отзываясь на восклицание Юки, и в лицо Банри летит новая порция воды.       — Остуди свой зад, — хладнокровно советует Юки, пока Банри отфыркивается и трясёт головой, разбрызгивая капли воды во все стороны. — Или следующим возьмём огнетушитель.       Мокрый как мышь, Банри вынужденно отступает. Изуми же удивляется неожиданной слаженности Тенмы и Юки. Обычно сварливая парочка сейчас действует так синхронно, что оторопь берёт. Всегда бы они были так единодушны — например, когда выбирали, где устроить тренировочный лагерь, — но чего нет, того нет.       Впрочем, при обсуждениях грядущих тренировок все были по-своему хороши.       Место лагеря они выбирали вроде бы все вместе — но большая часть труппы предпочитала отмалчиваться или кидать ни на что не влияющие комментарии. По сути, настоящий спор, с аргументами «за» и «против» вели всего три человека, если не считать саму Изуми. У остальных был миллион причин вести себя иначе.       Банри в принципе выступал против идеи тренировочного лагеря: там нечего делать, у него просядет ранг в онлайн-игре за дни отсутствия и ещё мало ли что.       В противовес ему — как, впрочем, и всегда, — Джуза встретил идею поездки с полнейшим равнодушием. Он в перемене места не видел ничего критичного или принципиального, и механически соглашался с любым предложением, лишь бы быстрее уже остановились на чём-нибудь.       Юки говорил много и часто, но он был не в счёт. Он одной только критикой занимался, ради этого открывал рот и, кажется, просто получал удовольствие от процесса, не стремясь к чему-то прийти.       Оми было не так важно, какой лагерь в итоге выберут, он лишь особенно просил, чтобы там была приличная плита и адекватный выбор продуктов.       От Таичи просто исходило много шума. Он поддакивал то одному спорщику, то другому, и не выражал ничего похожего на собственное мнение.       Масуми плевать хотел, куда именно ехать, если Изуми тоже едет.       Цузуру после бессонных ночей написания сценария до сих пор ещё походил на сомнамбулу и в принципе был не способен трезво участвовать в дискуссии.       Муку мялся, стеснялся, извинялся за каждое слово и готов был в любой момент сдать позиции и согласиться с любым, кто достаточно твёрдо настоит на своём. От него, в общем, было примерно столько же бестолкового шума, сколько от Таичи.       Хисока на протяжении всего обсуждения дремал на диване.       По-настоящему спор вели только Тенма, Хомаре, да неожиданно к ним присоединился обычно покладистый Казунари. В этот раз у него было своё видение тренировочного лагеря, от которого он никак не хотел отступать, и спорил с неожиданным жаром.       Требования Тенмы больше смахивали на длинную простыню райдера — как и положено телезвезде. Там был и список неприемлемой еды (как можно вообще беспокоиться о еде, когда с группой едет Оми, который способен банальный омлет приготовить так, что Хисока с радостью примет его за маршмеллоу?), нетерпимость к слишком жёстким матрацам и слишком мягким подушкам, нездоровая любовь к верхним этажам и ещё тысяча и одна претензия к бытовым мелочам. Отдельной строкой Тенма желал — и особенно на это упирал, как на первый, самый важный пункт — большой зал для репетиций, который полноценно заменил бы им сцену.       — Ха, вы сейчас не найдёте такого зала, и Тенма съедет на том, что не может «нормально репетировать в конуре». Лови халтурщика, — укоризненно и манерно тыкал мизинцем Юки.       — У тебя что, это слово к языку пришито? Отцепись от меня уже со своими гнусными намёками! — защищался Тенма.       Юки со скучающим видом рассматривал потолок:       — Зачем намёки? Как есть, так и говорю.       Старания Юки привели к тому, что Тенме оказалось очень сложно держать оборону. Казунари и Хомаре наседали вдвоём, и у каждого свой аргумент против — от которого сложно отмахнуться, когда рядом кружит Юки и готов коршуном вцепиться в любое неосторожное слово.       — Лучшая сцена — это природа! — вещал Хомаре. — И единение с природой поможет нам лучше почувствовать лесную пьесу! Любая поляна будет для нас уместнее самой большой комнаты!       Краем глаза Изуми заметила, как Банри незаметно для Хомаре покрутил пальцем у виска, а потом подтолкнул локтем Джузу, приглашая разделить мнение — но не добился никакой ответной реакции.       И хорошо, что он натолкнулся именно на Джузу. Иначе уже успешно развёл бы на заднем плане цирк и балаган.       — Тентен, ты слишком всё усложняешь! Как ты живёшь с таким сложным лицом? — щебетал Казунари. И, в упор не замечая, как поперхнулся при этих словах Тенма, весело продолжил: — Комната — это прекрасно, спору нет. Но играть-то нам на нашей сцене? У неё совсем другая геометрия, верно? Тогда нам не так уж и принципиально, где репетировать, пока до прогонов на сцене не дойдём. Я прав, госпожа режиссёр?       — Нет уж, не прикрывайся Изуми! Говори со мной сам! — яростно потребовал Тенма.       — Сам не прикрывайся тем, что кто-то кем-то прикрывается, — тут же обрубил Юки. Чем дольше тянулся спор, тем злее и нетерпеливее он становился.       Не переубеждённый, но затравленный Тенма, ворча, уступил. И дальше обсуждение приобрело лёгкость и мягкость, так свойственные всему, к чему прикасается Казунари. Они с Хомаре, перебрасываясь светлыми фразами, а порой и почти нежными «ты не прав», очень быстро пришли к варианту, который устроил обоих.       Хисока за это время отлип от спинки дивана и припал к Оми как к большой тёплой подушке, но продолжил спать.       Именно когда Изуми с улыбкой вспоминает эту трогательную сцену, заспанный Хисока выползает на крыльцо.       — Мне здесь не нравится.       — Что? — сперва Изуми даже не понимает, о чём он говорит. — В каком смысле — «не нравится»? Ты ведь мог высказать своё мнение, когда все вместе выбирали лагерь. Почему этого не сделал? Или ты хочешь сказать, что тебе не нравится комната? Так, может, ещё не поздно с кем-нибудь поменяться? Хочешь, пойдём и вместе спросим?       — Здесь неуютно, — бормочет Хисока и поджимает плечи, плотнее кутаясь в бесформенную кофту. — Мне кажется, здесь будет очень неспокойно спать. В любой комнате.       Изуми напрягается. Когда такое заявляет способный заснуть в любое время, в любом месте и в любой позе Хисока — это звучит как повод для беспокойства.       А с другой стороны, не бросать же сейчас всё только из-за того, что Хисоке что-то показалось.       — Давай хотя бы попробуем, — предлагает Изуми. — И если у тебя действительно будет здесь бессонница — ну, тогда мы подумаем, что с этим можно сделать. Уедем, если не найдём никаких других вариантов. Как тебе такой план? По рукам?       Хисока протяжно вздыхает. По нему не видно, чтобы такой компромисс хоть сколько-нибудь его успокоил.       — Допустим. По рукам.       Изуми мягко пожимает вечно тёплую со сна ладонь Хисоки, потом жестом подзывает к себе Тенму, уже где-то избавившегося от своего боевого ведра, и вместе с ним уходит в дом. Им ещё расписывать план тренировок, чтобы к ужину они могли посвятить в него всех и составить чёткое расписание, так что лучше с этим не затягивать.