Цветок бессмертника

      Следить за тем, с какой скоростью вокруг него решаются насущные бытовые вопросы, барахтающийся в полусне Хисока катастрофически почти не успевает.       Он, правда, первым вползает по лестнице на второй этаж — там, над кухней, над столовой, над просторной гостиной и не менее просторным тренировочным залом, над тренировочными комнатками поскромнее ждут гостей спальные комнаты. Семь небольших комнат, на два человека каждая — одна, само собой, отдаётся Изуми в единоличное пользование, остальные юношам предстоит поделить между собой.       О, с этой лестницы очень легко упасть. В общежитии театра Манкай тоже есть лестницы, но почему-то ни одна из них не выглядит такой опасной.       И тут Хисоку начинают обгонять все кому не лень.       — Наша угловая! — кричит снизу Банри. Ещё даже не поднявшись до конца по лестнице, он швыряет сумку. Та, кувыркаясь, описывает в воздухе хромающую дугу и приземляется возле двери угловой комнаты. Чётко как заявлено. — Занято!       — Чья «наша»? Твоя и твоего воображаемого друга? — язвит Юки. Хисока вяло оборачивается — ему, пожалуй, тоже интересно узнать ответ — и как раз успевает увидеть, как Банри хватает Джузу за локоть и тянет к себе.       — Мы соседи, — говорит он так непримиримо, что в голосе звякает сталь.       Хисока чуть слышно фыркает. Это смешно — в том числе потому, что Джуза не спешит вообще сдвигаться с места. Он высоко оттопыривает локоть, частично уступая нажиму Банри, но и только. Даже плечо не отдаёт, и Хисока невооружённым глазом видит натяжение в переплетённых руках.       Юки тоже придерживается мнения, что это смешно.       — О да. Твой «сосед» так и пышет энтузиазмом, — хмыкает он. И ядовито добавляет: — Мне кажется, кому-нибудь из нас придётся хорошенько поработать шваброй, чтобы затолкать его в одну комнату с тобой.       — Тебя не спросили! — рявкает Банри.       Он делает ту же ошибку, что всегда допускает Тенма: начинает понемногу переходить на крик. Нет-нет, это не поможет. Хисока садится на ступеньки, нервно укутывается кофтой и сам себе качает головой. Юки всегда спорит, не повышая голоса, и попытки переорать его, взять громкостью ещё никому не удавались.       Этот дом какой-то совсем не гостеприимный. Лучше бы они остались репетировать в городе.       — Меня не надо спрашивать, — Юки шагает по лестнице, высоко поднимая колено, как фотомодель. — Я сам тебе скажу своё мнение. На это ты всегда можешь рассчитывать. Сейчас говорю: пошёл к чёрту. Может, эта комната понравится Изуми больше всех? С ней тоже будешь орать и драться?       Это, наверное, единственный аргумент, который способен сейчас усмирить пыл Банри, и Юки угадывает его с филигранной точностью.       Но Изуми выбирает комнату в конце коридора, на некотором отдалении от всех остальных, и спор разгорается с новой силой.       Попытки разделиться на пары и разойтись по комнатам первое время остаются беспорядочными и безуспешными. Хисока всё так же сидит на верхней ступеньке лестницы, укутавшись кофтой, и рассеянно слушает вполуха. Активных спорщиков не так много — но орут они за десятерых, не меньше.       Как будто, если они правильно разобьются на пары, этот дом позволит им спокойно спать.       — Мы можем просто расселиться так же, как и в общежитии театра, — предлагает Тенма. Это самая логичная, лежащая на поверхности мысль — но Хисоке она не нравится. Он рассчитывает хотя бы на время тренировок в лагере жить отдельно от Хомаре. Который, кажется, вообще понятия не имеет, что у других людей существует личное пространство, в которое не рекомендуется лезть без разрешения. Тем более, лезть с руками и ногами. Хисоке и без него неуютно и тревожно. — Вот, Банри и Джуза, потом Цузуру и Масуми, ты, Юки, со мной…       — Не буду, — обрубает Юки. — Старик, я и без того всё время терплю тебя в городе. Дай дух перевести.       — Что значит — ты меня терпишь? Я думал, у нас всё нормально, — Тенма искренне теряется.       — Тебя и твои старческие привычки, — припечатывает Юки, оставляя Тенму окончательно несчастным.       Масуми участия в споре подчёркнуто не принимает. Он стоит, подпирая плечом стенку, прячет руки в карманах брюк и смотрит в конец коридора, на дверь, за которой скрылась Изуми. Ему наплевать, кто выпадет ему в соседи по комнате. Хисока отчётливо улавливает это холодное «наплевать» и лениво думает о том, что, может быть, попробовать объединиться с ним — не самый плохой вариант. Каждый не будет обращать на другого внимания, и в итоге никто никого не раздражает повышенным присутствием в чужом личном пространстве. Звучит не так плохо.       И никто не заметит, когда пропадёт другой, и вот это уже никуда не годится.       Цузуру тоже совершенно не участвует в споре. Пока шли к дому, он ещё крепился. Болтаясь у Оми на плече, Хисока слышал, как Цузуру со всей честностью старался обсуждать с Муку сюжеты популярной манги, предсказуемость отдельных ходов и их применимость к пьесе. Но потом, в доме, силы крепиться резко кончились. И теперь Цузуру утомлённо облокачивается на перила, почти что обвисает на них. Выбирать себе соседа и бороться за этот выбор он не в состоянии. Все силы уходят на то, чтобы хоть как-то на ногах держаться. Вплотную к нему время от времени пробегает Муку, смотрит и сочувственно молчит. После чего снова отбегает — слушать, как обстоят дела там, в гуще событий.       Рядом продолжают ломаться копья.       — Юки, а может быть, мы с тобой…? — яркие голубые глаза Таичи светятся надеждой — но тут же гаснут, едва его взгляд скрещивается с холодным взглядом Юки.       — Даже не мечтай. Плачь под дверью у кого-нибудь другого.       — О, да просто выбери уже себе жертву и вали отсюда. Хватит корячиться, — советует Масуми. Юки пропускает эти слова мимо ушей — но, кажется, даже его лопатки кричат о том, что тот, кто не обсуждает вместе со всеми, не имеет права вякать.       Банри продолжает настаивать на том, что они с Джузой будут делить одну комнату, и Хисоку это всё ещё очень смешит. Что за нежелание расстаться? Хочет держать руку на пульсе и следить, чтобы вечный соперник не проводил ночами тайных тренировок в чём бы то ни было?       Было бы ещё смешнее, если бы Джуза отпихивался всеми четырьмя и кричал «изыди!» — но нет, не кричит. И даже не отбивается толком, только устало смотрит в сторону и всё так же не спешит отдавать плечо.       — Не переживай так, Таи-чан. Я могу разделить с тобой комнату, — щебечет тем временем Казунари. Летняя труппа — «летняя» явно в честь него. В честь непрерывно сияющей улыбки и вечно бьющего ключом позитива. Он треплет приунывшего Таичи по волосам, а потом всё с той же улыбкой оборачивается к Тенме: — Или с тобой, Тентен. Мы будем отличными соседями!       Тенма хмурится — у него какие-то проблемы с этим нежным прозвищем — и упускает момент.       — Согласен! — от вопля Таичи только что стёкла не звенят. — Отличный план, Казунари! Я только «за»! Всеми руками!       — Вот и договорились, — кивает Казунари. Подмигивает: — И ещё на правах договорившихся раньше всех первыми выбираем комнату, улавливаешь? — и, подхватив свою сумку, идёт по коридору, заглядывая в каждую комнату по очереди. Таичи спешит за ним по пятам, вьётся лисьим хвостом, смешным и рыжим.       Юки в итоге всё же выбирает — объявляет, что будет жить в одной комнате с Цузуру, и вместе с ним не надрываться до ночи на репетициях, а спокойно заниматься своими делами. И при этом умудряется выглядеть так, словно разбивает своим выбором десяток сердец одновременно. Даже Хисока, попадая под его влияние, на миг чувствует себя странно и смутно. Как будто он в глубине души хотел жить с Юки в одной комнате и теперь расстроен отказом.       Но наваждение почти сразу тает, когда по лестнице поднимается Оми. Который пропустил почти всё обсуждение, потому что, должно быть, разгружал продукты и иными способами осваивал кухню.       — Надеюсь, ты не остаёшься ночевать на лестнице? — шутит он и ласково смотрит на сидящего на ступеньке Хисоку сверху вниз, с высоты своего почти двухметрового роста. — С кем ты будешь жить? Так же, с Хомаре?       Нет. Ужас. Лучше сразу смерть.       — С тобой, — отвечает Хисока. Он вдруг понимает, насколько идеальный это будет вариант. Едва ли можно пожелать себе лучшего соседа, чем Оми: негромкого, незлого, заботливого, но не назойливого. — Хочу с тобой.       — Хм? — Оми озадачивается и рассеянными движениями потирает шрам на нижней челюсти. — Признаться, я об этом не думал.       Пожалуйста, подумай, — Хисока упирается лбом ему в бедро и молчит.       У него за спиной Банри добивается полного триумфа, получая и угловую комнату в своё распоряжение, и Джузу в соседи по комнате. Всё как хотел изначально, было бы из-за чего столько кричать.       Следующего твиста Хисока откровенно не ждёт.       — Хочешь, я буду твоим соседом? — застенчиво спрашивает Муку. Он всё время ходит по кругу то в одну сторону, то в другую, прислушиваясь к спору, но толком не решаясь в него влезть. И заканчивает тем, что останавливается возле скучающего в отдалении Масуми, которому вдруг и задаёт свой вопрос.       А Масуми в этом месте ни с того ни с сего вздрагивает острым плечом:       — Да, пофиг. Давай.       — Спасибо! — восклицает Муку. Он мгновенно разгорается, как лампочка. — О, ты не пожалеешь! Я знаю, что я могу быть отвратительным, безынициативным, раздражающим аморфным планктоном, но я сделаю всё, чтобы не быть тебе неприятным соседом!       Оставшиеся стоять лицом к лицу Тенма и Хомаре озадаченно смотрят друг на друга.       — Пожалуйста, — шепчет Хисока и бодает Оми лбом. Он не верит в то, что Тенма вообще рассматривает его как вариант, а выбор между Хомаре и Оми очевиден до боли. — Пожалуйста.       — Хисока! — уже зовёт Хомаре. Он очень громкий и кажется сейчас неотвратимым, как цунами. — Ну-ка, скажи нам, прелестное создание…       — Мы с Хисокой живём вместе, — перебивает Оми. По его уверенному тону и не подумаешь, что он принял решение вот только что. — Извини, Хомаре. Мы ещё в автобусе договорились.       И эта маленькая спасительная ложь даётся ему очень легко. Хисока благодарно обвивает руками колено Оми и молчит. Нужно, конечно, сказать «спасибо», но сейчас оно прозвучит не вовремя.       — Идём занимать комнату. Надо вещи разложить. И, думаю, сразу постели застелить, — напоминает Оми. Он весь как океан заботы, в котором постепенно размывается и тает сковывающее Хисоку чувство тревоги.       Но всё равно не уходит надолго. Оно возвращается, когда Хисока выходит на крыльцо, чтобы обменяться своими подозрениями с Изуми.       Оно снова приходит ночью и пытается остаться до утра.       Если затаить дыхание, то становится слышно, как ночью мрачно за окном завывает ветер.       Он воет по-волчьи.       Хисока переворачивается на другой бок, почти что утыкается носом в стенку и с головой накрывается одеялом. По его представлениям, это должно помочь — но чем в более уютный кокон он свивает свою постель, тем отчётливее и беспощаднее в этот уют врезается волчий вой ветра.       Когда Хисока уже близок к тому, чтобы окончательно задохнуться в опутавшей его простыне — это не так уж и плохо, по крайней мере, мёртвые спят крепким сном, — сосед по комнате с избирательной точностью приходит на помощь в последний момент. Уверенные крепкие руки стягивают одеяло, распутывают завязавшуюся причудливыми узлами простыню, и кожу Хисоки обжигает прохладный ночной воздух.       В темноте не разобрать — но на лице Оми наверняка написано удивление. Забавная гримаса, напоминающая маску, но в то же время остающаяся удивительно живой. Хисока с лёгкостью мысленно воспроизводит её: излом высоко поднятых бровей, вишни совершенно круглых карих глаз и губы, чуть приоткрытые, застывшие в немом звуке «о».       Да. Оми удивляется так.       — Что, позволь узнать, ты делал?       — Мне не спится, — урчит Хисока, пытаясь заползти обратно под одеяло, спрятаться в нём, как в норе. Теперь его тревожат не только мысли о ветре. Оми тёплый. Весь, от кончиков пальцев до последних нот негромкого голоса. Хисока думает, что он, пожалуй, смог бы заснуть, вытянувшись вдоль тёплого бока Оми — а ещё точно знает, что был бы в этом одинок. Вторжение в личное пространство всегда носит для Оми едкий оттенок мучительности, это видно по его лицу. Он благосклонно терпит попытки припасть к нему днём, но едва ли одобрит такое вторжение ночью. Значит, нечего об этом и думать.       Но жаль, это и правда помогло бы уснуть.       — Ветер мешает, — добавляет Хисока, стараясь объясниться, но, кажется, делает только хуже. Он почти что кожей чувствует, как крепнет удивление Оми, и уже сомневается в том, что напрашиваться к нему в соседи было такой уж хорошей идеей. — Воет. Слышишь?       Это жалко звучит.       И тем не менее, Оми слушает. Вслушивается. Потом встаёт и подходит к окну. Хисока видит его силуэт в бледных пятнах лунного света. Видит сквозь кисею занавесок, вздыбившихся в безумной пляске, когда через открывшееся окно в комнату врывается холодный ветер.       Теряет его, когда Оми захлопывает внешние ставни и лунный свет исчезает. Хисока напряжённо вглядывается в темноту, спеша к ней привыкнуть. На какое-то время ему остаётся воспринимать происходящее только через звук. Щелчок оконных шпингалетов. Лёгкое поскрипывание половиц и мягкий шорох приближающихся шагов.       Футон приминается, когда Оми снова опирается на него коленями.       — Так лучше?       Теперь, когда окно закрыто совсем, закрыто-закрыто, вой ветра звучит не громче комариного писка. С этим, пожалуй, можно жить. Хисока кивает. Спохватывается, что в темноте этого не видно, и спешит подать голос: — Да. Это лучше. Спасибо.       Ему кажется, что он слышит улыбку в голосе Оми, прежде чем давящая на футон тяжесть его колен исчезает.       — Замечательно. Всегда пожалуйста. Спокойной ночи.       — Спокойной, — шепчет Хисока, натягивая на себя одеяло. Сперва ветер, пробивающийся сквозь окно назойливым комариным писком, продолжает его тревожить. Потом у Хисоки получается сконцентрироваться на совсем другом звуке.       Неподалёку в темноте спокойно и мерно дышит Оми.       Звук такой, словно стоит лишь руку протянуть — и можно будет коснуться горячего плеча. Словно Оми совсем рядом, хотя на самом деле его футон предусмотрительно отодвинут к противоположной стене.       Хисока вслушивается — размеренный, неторопливый вдох и такой же неспешный выдох.       Дыхание Оми укачивает его, как ласковые морские волны.       Хисока засыпает, мягко уплывая на этих волнах в спокойную темноту.

***

      Когда утром Хисока просыпается от внезапно тяжёлой тишины, Оми уже нет в комнате. Но его присутствие всё равно ощущается — по дому плывёт тёплый запах пшеничных лепёшек. Пусть Хисока их и не ест — они кругом проигрывают маршмеллоу, — но сам запах успокаивает. Наводит на мысль о том, что всё идёт, как всегда шло раньше, и что пока ещё ничего не поменялось к худшему.       Вниз по лестнице Хисока сползает вдоль перил, толком не разлепляя глаз, двигаясь строго на запах. Внизу уже переругиваются на повышенных тонах — это тоже норма. Хисока нащупывает последнюю ступеньку лестницы, садится на неё, приваливается боком к перилам и всё так же с закрытыми глазами слушает.       — Потому что надо было больше меня водой поливать вчера. И выставить потом на ветру постоять, для закрепления эффекта. Нет, ну, а чего вы хотели? Я простужен! — заявляет Банри. Простуженным он при этом не звучит совершенно. Похоже, хочет в основном напугать, чтобы впредь неповадно было.       А ещё похоже на то, что это всем вокруг понятно.       — Обливания холодной водой закаляют. Как по мне, ты не простудился, а закалился, — возражает Тенма. И следом слышится шорох переворачиваемых страниц. Сценарий, угадывает Хисока. Тенма уже за завтраком читает сценарий. Какой он прилежный, когда дело касается репетиций. Наверняка это заразно. Если сейчас открыть глаза, гарантированно обнаружатся ещё несколько человек, которые последовали примеру лидера и тоже мучают свой текст.       Сзади — дробный топот ног по лестнице и знакомый звонкий голос.       — Хисо-Хисо, береги голову!       Хисока послушно кренится к перилам ещё сильнее, позволяя Казунари с разбега пролететь мимо. Казунари всегда отвратительно бодр даже с самого раннего утра. У него внутри вечная батарейка, другие объяснения Хисоке сложно придумать.       — Чего такие мрачные? Утро же! — удивляется Казунари. И следом немедленно — шорох раздвигаемых занавесок, и под ресницы Хисоке пробивается яркий, почти режущий солнечный свет.       Вот же беспокойное создание.       Хисока вынужденно разлепляет глаза и обводит взглядом длинный обеденный стол. Там уже собралась вся труппа — не хватает Оми (но запах пшеничных лепёшек немедленно выдаёт, что Оми трудится на кухне), да где-то всё ещё ходят Изуми и Джуза — и половина заспанные, вялые и солнцу вовсе не радуются.       — Смерти моей хочешь, — стонет Цузуру и прячет лицо от солнца. — Изверг! Выключи это немедленно!       — Это — солнце. Оно означает, что пришёл новый день и пора просыпаться, — ласково разъясняет Казунари. Он в два прыжка оказывается рядом с Цузуру и теребит его за плечи, игнорируя недовольное мычание. — Тебе просто не хватает бодрящего утреннего массажа, Цузуруун! Ничего, сейчас будешь как новенький! — И, не дожидаясь выпада от встрепенувшегося было Банри, Казунари выкладывает ещё один убийственный аргумент: — И солнце выжигает микробов, чтобы кто-то знал. Тебе, Сетцер, как самому больному из присутствующих, солнечные ванны вообще нужны в первую очередь.       — Самому симулирующему, — ядовито встревает Юки. — Кто-то же не лечится, только ноет, что его простудили и заболели.       Как раз на словах Юки из кухни появляется Джуза. В руках у него стакан с чем-то… ну, издалека выглядит, как бурда. Которую Джуза суёт Банри под нос и требует: — Пей.       Хисока заинтересованно вытягивает шею.       Кто-нибудь обязательно должен начать принимать ставки на то, чем кончится эта сцена. Чтобы градус абсурда был круче.       — «Кушать подано» — совсем не твоя реплика, ты в курсе? Больше похоже на «выпей отравы, тварь», — заявляет Банри и с сомнением рассматривает стакан. — Ты что, меня со свету сжить хочешь? Что это?       — Это — морс, — лицо Джузы непроницаемо, не понять, в шутку он или всерьёз. — Ты жалуешься, что ты простужен. Это — морс. От простуды. Пей.       — Ещё и сладкий, да? — с подозрением спрашивает Банри, но всё же подносит стакан к губам — чтобы едва пригубить и тут же преувеличенно скривиться. — Фу! Чувак, тут что, вся сахарница?       — Переигрываешь, Сетцер. Низкий класс, — поддразнивает его Казунари. Из-за того, что Цузуру быстро увернулся от «бодрящего массажа», его деятельные руки не находят себе места, и он заканчивает тем, что кружит возле стола, в одиночку расставляя посуду на всех. Это суетливое занятие как раз по нему.       Вокруг стакана с морсом продолжают кипеть страсти, там никто даже и ухом не ведёт в ответ на замечание Казунари.       — Здесь вообще нет сахара, — Джуза поджимает губы. — Мёд. Это разница.       — Всё так же невыносимо сладко, — упрямится Банри. — Разницы никакой. Сам пей.       — Болен кто? — угрюмо напоминает Джуза.       В этот момент в столовой появляется Оми с огромным блюдом пшеничных лепёшек в руках. И он явно слышал, о чём спор, потому что тут же к нему присоединяется и заявляет: — Вообще-то, мёд — природный антибиотик. Он действительно хорош при простуде, здесь Джуза прав.       — Пей до дна, — с улыбкой прибавляет Казунари. Выхватывает из рук Оми блюдо, кивает ему: — Этим я займусь, я справлюсь, — и тащит к столу.       — Вы сговорились, — качает тем временем головой Банри, вращая в руке стакан. — Отвратительно, — и залпом выпивает морс.       Его скрючивает так, как будто в стакане действительно был яд.       — Не умер? — интересуется Казунари. Он уже дорвался до столового ножа и теперь намазывал лепёшки маслом и джемом для всех желающих.       — Слиплось, наверное, что-нибудь от мёда. Не расклеим теперь, вот ужас-то, — колко замечает Юки и внимательно следит за ножом в руках Казунари. — Эй, сбавь обороты, не нужно столько масла. Эта будет мне.       — Идите оба к чёрту, — грубит Банри, вытирая рот рукавом.       Только сейчас вниз по лестнице спускается заспанная Изуми. Хисока нехотя переползает за стол, а Оми вносит большую кастрюлю с рисовой кашей, и начинается всеобщий завтрак.       Во время него Изуми вспоминает вчерашний уговор и интересуется, как спал Хисока — на что тот честно отвечает, что сносно. Он умалчивает лишь о том, что это не благодаря тому, что дом перестал казаться подозрительным. Дому всё так же веры нет; и в том, что Хисока спал этой ночью, заслуга одного только Оми.       Но Хисока не знает, как произнести это вслух, чтобы и самому не сгореть со стыда, и не поставить Оми в неловкое положение, поэтому о деталях приходится умолчать.       За завтраком Казунари демонстрирует неожиданное умение завернуть маршмеллоу в пшеничную лепёшку так, что тесто почти не чувствуется — Хисока находит это удивительным и съедает штук пять таких необычных роллов, пытаясь понять, в чём здесь хитрость, — а Изуми потрясает найденным где-то календарём и делится новостями.       — Сегодня вечером будет полное лунное затмение, — уверяет она с горящими глазами. — Нужно будет обязательно посмотреть! Неизвестно, когда следующее увидим!       — Мы же не отменим из-за него вечерние репетиции, верно? — робко тревожится Муку. Но его вопрос тут же тонет в поднявшемся за столом галдеже.       — Это, и правда, не самое частое явление, — оживляется Хомаре. — Я слышал, что луна при полном затмении становится дивного красного оттенка… Кровавого? Гранатового, быть может?       — Если ты видишь кровавые пятна на луне — говорят, это плохая примета. Значит, помрёшь скоро, — замечает Тенма. Но своим высказыванием только провоцирует ещё большее нездоровое оживление.       — Зёрна граната — гиблая темнота! — восклицает в ответ Хомаре. — Смерть на ладони держишь в горсти у рта, сердце горстями — всё на твою ладонь…       — Сделай милость, не заканчивай, — обрывает его Масуми.       И хорошо, что так. В этом доме даже стихи у Хомаре становятся особенно мрачными.       — Мы могли бы устроить вечером пикник, — предлагает Таичи. Эта идея зреет и дрожит в нём уже какое-то время, и он почему-то решает, что вбросить её сразу после «гиблых зёрен граната» будет своевременным. — Разжечь костёр, может быть, что-нибудь приготовить на костре, дождаться затмения…       Хисоке очень, очень не нравится эта идея. Само слово «затмение» тревожит его до глубины души. Вдруг Тенма прав? Вдруг они увидят красную луну и все из-за этого умрут? Или…       — На костре можно жарить маршмеллоу, — подхватывает идею Казунари, и мысли Хисоки спотыкаются об это заявление, словно падают плашмя с разбегу.       Это запрещённый, запрещённый приём!       — Зачем жарить? — удивлённо спрашивает Хисока. Медленно, но верно он всё же переключается на другую тему разговора.       — Потому что так вкуснее, — подмигивает Казунари. У него красивые глаза — зелёные, как у змеи, нежные, как растёртый чай, яркие, как крыло бабочки. — Попробуем, Хисо-Хисо?       — Попробуем, — эхом вторит Хисока. И на какое-то время полностью увлекается мыслями о том, на что будут похожи маршмеллоу, если их зажарить на углях.       Потом наступают первые репетиции в парах.       Это, конечно, ад, потому что играть надо назначенную жертву при хищном волке в исполнении Банри.       Хисока только сейчас задаётся мыслью о том, что репетировать в паре с Банри будет сложно. Банри болезненно зациклен на том, что ему нужно непременно оказаться лучше Джузы, и это делает его во время репетиции беспокойно-деятельным.       — Чёрт тебя дери, Хисока! — восклицает Банри, и по его лицу бегут волны раздражения. — Ты можешь читать свой текст так, чтобы он не звучал как из-под подушки?       Хисока вяло моргает.       — К премьере смогу.       — А пораньше никак? — злится Банри. С ним сложно. Он совсем не даёт Хисоке времени на то, чтобы втянуться в пьесу, в роль, в текст, требуя сразу и чтобы непременно хорошо.       Неужели ему за всё время так никто внятно и не объяснил, что на «ультралёгком режиме» живёт только он один?       — Ты ничего не смыслишь в невидимости, — честно пытается Хисока, но смысл текста от него исправно ускользает. — Чем старательнее ты прячешься, тем отчётливее я тебя вижу. Чем глубже ты хоронишь свой секрет, тем вернее я знаю, что он у тебя есть.       — О, я рад, что ты заметил, — Банри скалится в ответ, не поймёшь: то ли натурально играет, то ли искренне бесится. — Это один из тех удобных секретов, погнавшись за которым, дурни вроде тебя сворачивают с тропы — и уже не могут её найти.       Хисока снова клюёт носом над сценарием — и просыпается от раздосадованного вопля:       — Может, хотя бы сделаешь вид, что тебе всё это интересно?       Нет, не удаётся им пока привыкнуть друг к другу, и репетиция идёт из рук вон плохо.       Вечерний пикник поначалу удаётся в разы лучше.       Оми и Масуми совместными усилиями разводят костёр — по движениям Масуми видно, что он не умеет, но когда дело доходит до того, чтобы слушать и выполнять инструкции знающего Оми, он чёткий, как робот, — а Казунари притаскивает пакет с маршмеллоу и показывает заинтересованным Таичи и Муку, как обстругать для них тонкие прутья, чтобы было удобно готовить.       Хисока не уверен, что горячие, местами спёкшиеся в карамель маршмеллоу лучше обычных — но они точно не хуже, поэтому пикник ему нравится. Приятно сидеть всем вместе, тыкать длинными прутьями в огонь, болтать и ждать лунного затмения… ох, затмение, Хисока совсем про него забывает.       — Смотрите! — первой восклицает Изуми. Она запрокидывает голову и зачарованно смотрит в небо: — Начинается!       Постепенно сгущающееся на лунном диске затмение именно такое красное, как пугал утром Хомаре. Как гранатовые зёрна. Хисока неуютно кутается в кофту, жмётся к чьему-то оказавшемуся близким плечу — это Цузуру, и тот быстро проникается беспокойством.       — Что-то случилось? — встревоженно спрашивает Цузуру — но негромко, не отвлекая остальных. — С тобой всё хорошо?       — Наверное. Не знаю, — путается Хисока. И в порыве искренности добавляет: — Не нравится мне это затмение. Слишком жутко.       Цузуру заботлив, как старший брат.       — Хочешь уйти в дом? — предлагает он, и Хисока кивает. — Пойти с тобой? — Да, идеально. Хисока кивает ещё раз и встаёт.       — Что это? — голос Таичи в ночной тишине звучит особенно громко. — Там, совсем рядом с луной? Это звезда? Какая яркая!       — Подозрительно слишком-яркая, — встревоженно частит рядом Муку. — Это не метеорит? Он не упадёт нам на головы? Не расплющит всех нас в лепёшку, всмятку?       — Не звезда, — возражает Масуми. С него сталось бы за вечер вызубрить астрономический справочник, чтобы только впечатлить Изуми. — Больше похоже на Марс. Какой-то очень уж яркий. Что у него сегодня, парадный выход?       Хисока замирает, запрокинув голову, и прикипает взглядом к яркой точке Марса, кажущейся раскаленной добела и горящей очень близко к красному диску луны.       Он сам не знает, почему, но это очень плохо.       — Ты передумал? — Цузуру деликатно трогает его за локоть. — Больше не уходишь?       Тревожно светящийся Марс светится ярче любой из окружающих я звёзд, Луна окончательно утопает в кроваво-красном мареве затмения, и Хисоку прошивает ужас.       Он чувствует, как на поляну перед домом наваливается что-то тёмное. Обшаривает, ощупывает каждого, будто марает в чёрной, злой грязи. Хисока панически пятится, уже ощущая, как чёрное и злое хватает его за колени, за бёдра, скользит вверх по рёбрам. Он спотыкается, падает возле крыльца и, остервенело хватаясь за ступеньки, втягивает себя наверх, в спасительную тень дома.       — Уйди! — задыхается он. — Уйди, не трогай!       Тёмное остаётся у крыльца, плещется там. То ли не может догнать, то ли не хочет, потому что уже догнало раньше.       Хисока сворачивается в клубок на верхней ступеньке крыльца и смотрит, как к нему в смятении спешат товарищи.       Неужели никто из них не почувствовал ничего схожего?       Первыми рядом оказываются Оми и Цузуру. У обоих одинаково встревоженные лица — но ладонь Оми, ложащаяся на пальцы Хисоки, всё такая же знакомо тёплая. Это решает дело. Хисока заваливается головой на плечо Оми, сцепляет зубы на его спортивной ветровке и чуть слышно всхлипывает.       Над ним что-то взволнованно говорят, что-то решают, а потом крыльцо уходит у него из-под ног.       Оми так спокоен, словно за эти неполных пару дней таскать Хисоку на руках уже крепко вошло у него в привычку.       — Пойдём. Попробуешь успокоиться и поспать, — говорит он.       Дом смазано плывёт вокруг Хисоки, пока не превращается в их комнату, и Оми не опускает Хисоку на футон.       Бережно, как хрустального.       Только тут Хисока наконец заставляет себя перестать кусать ветровку Оми. Но на светлой серой ткани остаются влажные следы зубов. Хисока смотрит на них как на красноречивое свидетельство своей паники.       — Ты ничего такого не почувствовал во время затмения? — смущённо спрашивает он. — Как будто тебя… ну, ловили, что ли?       Оми удивлённо качает головой.       Ну да, только выставить себя перед ним полным психом и не хватало. Хисока краснеет и с позором прячет лицо в одеяле.       — Забудь, — сдавленно просит он.       Ткань футона чуть слышно шуршит, когда Оми садится рядом. Мысль о его близости заседает у Хисоки в виске горячей иглой: так близко.       — Если вдруг ты думаешь, что ты спятил или что я думаю, что ты спятил, то завязывай с этим, ладно? — просит Оми. Хисока зажмуривается, но это, конечно, никак не спасает, и голос Оми продолжает тревожить его. — Если вдруг захочешь поговорить о том, что случилось — я всегда тебя выслушаю. Выслушаю и постараюсь понять. Договорились?       Хисока вымучивает движение головой, которое при желании можно принять за кивок.       Зачем Оми такой хороший?       В эту ночь Хисока почти не спит из-за непрерывных кошмаров.