Цветок бессмертника

      После вечерней истерики Хисоки от душевного равновесия остаётся одно название. И даже утром по коже все еще продолжают бежать мурашки — крадутся вдоль позвоночника и вьют гнездо на шее.       Имя Хисоки и слово «истерика» вообще ни при каких раскладах не должны оказываться в одном предложении, так какого же черта.       И, как назло, Хомаре утром смотрит подозрительно. Он явно что-то замечает и не собирается об этом молчать — тогда как Тенма не настроен обсуждать своё душевное состояние с кем бы то ни было.       — Астрология, — с уважением тянет Хомаре. Он шлёпает по полу босыми ногами и далеко высовывается в окно, пытаясь разглядеть там невесть что. — Как думаешь, Марс уже ушел с нашего небосвода? Мы можем продолжать жить безмятежно?       — Главное, чтобы Марс ушел с небосвода у Хисоки, — бурчит Тенма и путается в рукавах рубашки. Он ощущает себя абсолютно не готовым ни к утренней разминке, ни к последующей репетиции. И времени на то, чтобы взять себя в руки, остаётся не так уж много.       Хомаре с подозрением косит тёмным глазом.       — Если Таичи тоже впечатлился по самые гланды, то с репетицией вы далеко не уйдёте, — сочувственно сетует он.       — Я в порядке! — вспыхивает Тенма и тут же понимает, что делать этого категорически не следовало. Что вспышка выдаёт его с головой.       — Ложь самому себе заставляет тебя выглядеть лучше в собственных глазах? Когда ты заведомо знаешь, что лжешь? — с укором замечает Хомаре. Он отрывается от окна — а лучше бы там и торчал, у Тенмы уши пылают, как два запрещающих сигнала светофора, — и проворно одевается.       Как он только успевает лавировать во всей этой сбруе, которую поутру натягивает на себя, да еще и трепаться одновременно?       — Я издалека слышу, что твои нервы ужасно натянуты. На них можно играть, как на арфе, — замечает тем временем Хомаре. И продолжает пространно рассуждать: — Арфа — инструмент прекрасный, спору нет, но всё же. Пусть я и считаю арфу одной из совершеннейших форм выражения искусства в музыке, но в нашей пьесе она, увы, будет неуместна. Так что сними с неё струны, пожалуйста.       — Чего? — Тенма искренне теряется в этой бесконечной метафоре.       — Психовать перестань, — любезно упрощает Хомаре. Его пальцы уже летают над воротником рубашки, завязывая галстук — ещё и галстук, с ума сойти, да как он находит столько времени и энтузиазма. — Никому этим не поможешь, ни себе, ни партнёрам.       Самое обидное в том, что Хомаре кругом прав, и Тенма сам первый должен всё это знать и понимать.       Он и понимает, но это совсем не помогает растопить иней мурашек на шее.       Когда Тенма и Хомаре спускаются к завтраку, за столом уже сидит Хисока. И выглядит гораздо лучше, чем Тенма от него ожидал. В руках он сжимает кружку с какао, явно наколдованную стараниями Оми, в которой плавает целая флотилия маршмеллоу, а его плечи укутаны дурацкой ярко-синей курткой Казунари. И в целом Хисока выглядит… пожалуй, что умиротворённым.       Но больше всего Тенму почему-то удивляет куртка. Нелепая синяя кожанка, принадлежащая Казунари. На любом другом она смотрелась бы пародией на клоунский костюм, но Казунари каким-то магическим образом умудряется выглядеть стильно даже в этой ошибке слепого кутюрье.       Сам владелец куртки тоже уже здесь: прикладывает неимоверные усилия к тому, чтобы развеять неприятно пасмурную атмосферу за столом.       — Знаешь, что общего у ворона и конторки? — жизнерадостно спрашивает он у Масуми.       — То, что Кэрролл вставил их в этот дурацкий вопрос. Отцепись, а? — Масуми, как обычно, энтузиазмом не блещет и в разговор втягиваться не спешит.       — Знаю! Общее то, что Льюис сам про них забыл! — приходит на помощь Хомаре. И поясняет: — Он же сам не дал ответ на эту загадку, верно? Я думаю, он просто забыл.       — Они стоят на двух ногах! — оживляется Муку, до этого старательно прятавший нос в чашке с чаем. Но под взглядами Казунари и Хомаре — это же совсем не злые взгляды, в чем проблема? — смущается, снова пытается нырнуть в чашку и растерянно бормочет: — Ну, конторка же на двух ногах, разве нет? Две вертикальные ноги и такие горизонтальные подпорки под них, так ведь? И ворона тоже — на двух лапах и с когтями, вот я и подумал, что, может быть, в этом есть некоторое анатомическое сходство…       — Конторки, увы, бывают и четырёхногие, — разочаровывает его Казунари, но тут же выхватывает из вазочки печенье и протягивает Муку как награду: — Однако версия очень, очень хорошая, Муккун! Держи!       — Вы серьёзно планируете зациклиться на конторках? — ледяным тоном Масуми можно океаны замораживать.       Тенма в это время подходит к Хисоке. Трогает его за плечо — а на плечах Хисоки всё еще куртка Казунари, почему именно его, что она вообще здесь делает? — и пытается как можно более сочувственно спросить: — Ну, как ты?       — Я прошу прощения, — глухо отвечает Хисока. У него осунувшийся вид, который не маскирует даже окружающая его гастрономическая роскошь, но звучит он уже почти нормально. В разы лучше, чем вчера вечером. — Мне жаль.       — Ничего. Главное, что сейчас всё нормально, — бодро говорит было Тенма, но спотыкается на том, как Хисока вдруг отводит глаза. — Эй, всё ведь в норме?       — Не знаю, — Хисока скованно поводит плечами. — Может, нет. Может, даже не со мной. Не могу сказать, — его сумбурное бормотание вызывает у Тенмы миллион нехороших подозрений. — Ты ничего вчера не почувствовал? Во время затмения? Такого, нехорошего? Жуткого?       — Ничего, — честно отвечает Тенма. И не менее искренне прибавляет: — Вообще в толк не возьму, о чем ты говоришь.       Хисока пригибается к кружке с какао еще ниже.       — О. Тогда не обращай внимания. Забудь.       — Черта с два тут забудешь, после таких заявлений, — вздыхает Тенма. — Но только ты не принимай это на свой счет, ладно?       Банри вчера жаловался, что Хисока на репетиции рассеянный и неспособный вникнуть в свой текст. Если сейчас пытаться выставить его виноватым — да в чем, в дурацком затмении? — то станет лишь хуже. А ведь у них скоро первые общие прогоны, к ним нельзя подходить размазнёй.       Со второго этажа спускается Изуми. Судя по решительно сдвинутым бровям, явно настроенная на то, чтобы тоже сразу приступить к расспросам. Это уже будет лишним, считает Тенма и успевает перехватить её, прежде чем она подступается к Хисоке.       — Не надо, — негромко и настойчиво просит он. — Мы его так на нервы изведём. Не надо его дёргать.       Несколько секунд Изуми смотрит с сомнением. Потом медленно кивает и занимает свободное место за столом.       — Как вы смотрите на то, чтобы сегодня провести общую разминку перед парными репетициями? — спрашивает она, подчеркнуто бросаясь в работу.       — Как скажешь, — мгновенно реагирует Масуми, пожирая Изуми влюблённым взглядом. Иногда у Тенмы складывается ощущение, что он в такие моменты вообще не думает, прежде чем ответить. Изуми спросила, и ей нельзя говорить «нет».       А еще это звучит так, будто Масуми только что выразил пожелания всей труппы.       М-да. Отвлёк от опасной темы, называется.       Для разминки Изуми оставляет их всё в тех же парах, в которых они репетируют дуэты для спектакля, и немедленно даёт последнее её излюбленное упражнение: перейти через тренировочный зал.       Сегодня она просит переходить так, как если бы зал был густым лесом.       Рассчитывай Тенма на себя одного, то легко придумал бы что-нибудь подходящее. Но сейчас ему нужно, чтобы зарисовка включала в себя и покорно глядящего Таичи, который пока никак не помогает приходить к идеям.       — Как можно идти по лесу? Кроме того, чтобы путаться в кустах? — спрашивает Тенма, пытаясь стимулировать в партнере мозговую деятельность. И бегло оглядывается по сторонам — как там идёт дело у остальных?       Казунари и Хомаре уже вовсю шушукаются, оживлённо жестикулируя. Там явно есть мгновенная идея, которую они уже приняли как концепт и теперь только полируют, дополняя деталями. Даже удивительно, как быстро они спелись — а с другой стороны, речь же идёт про Казунари. Его в клетку к голодной гиене сунь, он и там общий язык найдёт.       Спор Джузы и Муку выглядит возмутительно однобоким. Муку взахлёб тарахтит, а Джуза слушает и качает головой. Издалека это похоже на мозговой штурм, где из потока сознания пытаются выловить здравые зёрна — с той только разницей, что поток сознания должны генерировать двое, а не кто-то один.       Масуми и Оми сидят на полу и что-то чертят пальцами по паркету. Их жесты скупы, и слов между ними немного, но, как кажется Тенме, уже оформляется идея.       Банри с Хисокой пока являют собой самую бестолковую пару. Там вместо идеи — беспокойство и вакуум. Хисока прячет нос в воротнике кофты и явно мыслями где-то далеко отсюда. А Банри выглядит так, словно готов или немедленно покинуть репетиционный зал, или придушить своего напарника, причем его бешеный взгляд недвусмысленно говорит в пользу второго варианта.       Тенма с трудом представляет себе, как можно одному отдуваться за двоих, когда второй начисто выпадает и ничем помочь не пытается.       — Можно собирать ягоды. Грибы. Можно ходить по болоту, — добросовестно перечисляет Таичи, возвращая внимание Тенмы к себе. Его очень голубые глаза мечутся по комнате, пытаясь в любой мелочи найти хоть каплю вдохновения. — Идти за птицей. Быть птицей.       На мгновение Тенма цепляется за мысль быть животными. Потом отвергает её — нет, это банально, и вряд ли из этого выйдет что-то хорошее. Пока есть возможность найти альтернативу, лучше её поискать.       — Можно просто потеряться в лесу, — добавляет Таичи. Он скользит взглядом Тенме за плечо, и его глаза расширяются: — Ой. Юки! Привет, Юки!       Тенма оборачивается.       — Виделись уже, — отмахивается Юки. Он только что вошел в тренировочный зал — и зачем-то приволок с собой Цузуру, — и теперь стоит у дверей, оглядывая собравшихся почти что с жалостью. — Что, инвалиды? С разминкой не справляемся?       — А ты бы показал пример, — огрызается Банри. Взмыленный от возни с едва откликающимся Хисокой, он подчеркнуто неласков.       У Юки на губах расцветает усмешка. За такой обычно следует резкое «не дождешься» или еще какой-нибудь синоним отказа.       Но Цузуру его опережает.       — Мы потренируемся с вами, — кивает он.       — А-а?       — Что-то не так? Нам тоже нужно тренироваться, чтобы не отставать от своих трупп. Ты ведь не думал, что мы сюда приехали просто наблюдать? — резонно замечает Цузуру. Он мягко толкает Юки вглубь тренировочного зала и уже вертит головой в поисках подсказок. — Какая у вас тема?       — Переход через лес, — отвечает Тенма. Он откровенно любуется этой сценой — не так часто увидишь Юки потерявшим дар речи от предательского удара в спину. Да еще и совершенного из лучших побуждений, не подкопаешься. Ай да Цузуру. Кто бы еще так смог.       С другой стороны, наверняка после такой выходки у бедняги в горле найдут портновские ножницы. Юки ему этой подставы не забудет и так просто не спустит.       Банри с победной усмешкой показывает Юки оттопыренный средний палец, прежде чем снова обернуться к Хисоке. Таичи же, сверкая глазами и чуть задыхаясь, желает:        — Удачи, Юки! У тебя всё получится лучше всех!       Тенме приходится потянуть его за ухо, чтобы вернуть в работу. Ухо Таичи, исколотое пирсингом в самых неожиданных местах, на ощупь кажется странно мягким и неуютно уязвимым. Как будто его очень легко порвать тяжелым железом пирсинга.       — У нас тоже должно всё получиться, — напоминает Тенма. И пытается навести Таичи, а в первую очередь — себя самого на новые мысли: — Для чего еще можно ходить в лес? Кроме банальных прогулки, похода, пикника? Что-то необычное?       — В лесу можно заблудиться, — напоминает Таичи. Его странно клинит на этой мысли.       — Кроме этого, — терпеливо просит Тенма. — Заблудиться можно, конечно. Но на этом мы далеко не уедем, понимаешь? Нужно что-то более насыщенное. Что-то хоть каплю более сюжетное.       Таичи вздыхает.       — Понимаю.       Цузуру и Юки уже вовсю трудятся над своей зарисовкой — вернее, трудится один Цузуру. Урывками слышно, как он произносит слова «карта», «компас», а потом нервно щелкает пальцами, силясь закончить мысль. Юки недружелюбно смотрит на него исподлобья и никак не помогает.       — Можно попасть в капкан, — тем временем снова подаёт голос Таичи.       Это уже лучше. С этим можно работать.       — Например, ты попал в капкан, а я — лесник, который пришел тебя освободить? — развивает мысль Тенма.       — Или волк, который пришел меня сожрать. Или лесник, который пришел скормить меня волкам, — накидывает Таичи. Странные, кровожадные идеи. Тенма с сомнением качает головой. И предлагает: — Нет, давай пока утвердим рабочим первый вариант. Уже потом на ходу разберёмся: если все пойдут вразнос, то, так и быть, поддержим всеобщее безумие. Но пока работаем по первому варианту. Он более приличный.       — Более скучный, — бурчит Таичи, но не спорит.       — Время, время! — объявляет Изуми и помахивает в воздухе секундомером. — Что вы так долго думаете? Выходите сдаваться. Кто первый?       Первыми делать переход вызываются Масуми и Оми. Их идея такая простая, что Тенме хочется треснуть себя по лбу — и как сам не додумался.       Конечно, они изображают перестрелку в лесу, перебрасываясь угрозами, что можно придумать проще?       Хотя, с другой стороны, отмечает Тенма — придумать можно, а вот отыгрыш они с Таичи, пожалуй, так бы не вытянули. Оми и Масуми движутся четко, словно успели несколько раз как следует отрепетировать этот забег. И вовсю взаимодействуют с воображаемым лесом. Прячутся за стволами деревьев, ныряют в заросли кустарника, отводят в сторону мешающие ветви — то и дело напоминают, что действие происходит не абы где, а в лесу. Их жесты тоже выглядят очень настоящими. Масуми делает вид, что у него в руках лук, так убедительно, что Тенма этот лук почти видит. Для Оми выбран жест попроще — он заслоняется щитом. Но явно четко представляет себе его границы, и вздрагивает в нужные моменты так искренне, словно со стороны Масуми и впрямь летят стрелы.       — Вот дают… — с лёгкой завистью выдыхает Таичи.       — Ваша труппа плохо влияет на окружающих. Это не повод для гордости, — спорит Тенма. Ему очевидно, что идея перехода принадлежала Оми. Осенняя труппа всегда готовит постановки, фонтантирующие экшеном, что еще могло оттуда выйти.       Теперь неплохо бы, чтобы Банри и Джуза, поддерживая честь труппы, не пришли к таким же решениям.       Но такая за уши притянутая критика никак не умаляет того факта, что переход сделан хорошо. Оглядываясь, Тенма замечает, что все вокруг смотрят с одобрением, и невольно останавливает взгляд на Казунари.       Вернее, на его пальцах.       Раздобыв откуда-то лист бумаги, Казунари на ощупь складывает из него оригами. Серьёзно, он ни на миг не отрывает глаз от Оми и Масуми, перешептывается о чем-то с Хомаре, а оригами тем временем под его ловкими пальцами приобретает всё более уверенные очертания цветка. Трогательного белого колокольчика.       Тенма понимает, что пялится, и спешит отвести глаза.       — Молодцы! — хвалит первую пару Изуми, и скулы Масуми тут же вспыхивают неровными алыми пятнами. Конечно, он в первую очередь ради её похвалы и лез из кожи вон. Всегда так делает, безумный влюблённый. — Может быть, подумаете, как придать подобную динамику вашим совместным сценам? У вас сейчас отлично получилось, имеет смысл воспользоваться этим и в постановке.       — Мы придумаем, — твёрдо обещает Масуми, раньше, чем Оми успевает хотя бы рот раскрыть.       — Чудесно! Рассчитываю на вас, — нежно улыбается Изуми и делает пометку в блокноте. — Ладно, кто следующий? Джуза, Муку? Как насчет вас?       — Идём, — улыбается Муку, а Джуза молча кивает. У них за спиной Оми вполголоса отчитывает Масуми за скоропалительные обещания. Тот даже ухом не ведёт и не отводит взгляда от Изуми, которая продолжает улыбаться.       Дальше, на взгляд Тенмы, начинается невменяемый цирк.       — А здесь, — сурово говорит Джуза и показывает рукой перед собой, — мы сделаем туристическую тропу.       Следующий его жест Тенма не в силах расшифровать, но похоже там подразумевается нечто жуткое. Муку в показательной панике подпрыгивает до потолка.       — Вы не можете так поступить! — верещит он. — Это редкий сорт лиственницы! Нельзя просто так взять и уничтожить его! Если лес рассечь туристической тропой, это его погубит! От леса же ничего не останется!       — Ауууужжжжжжжж, — равнодушно отзывается Джуза.       Бензопила, догадывается наконец Тенма, соединив это звукоподражание с движением рук. У него в руках бензопила, которой он валит деревья.       Надо же было выдумать такую чушь.       Тенма с надеждой оглядывается на Изуми, но та хохочет и даже не пытается пресечь творящееся безобразие.       Сюжетно эта зарисовка никак дальше не развивается. Муку мечется и на разные лады повторяет «вы не можете!», десятками подтягивая бестолковые аргументы. Джуза же только продолжает издавать звуки бензопилы и делать вид, что валит деревья. Но зал эта дурная парочка переходит, что есть, то есть.       А следом уже рвётся Банри, и за ним тряпочкой волочется сонный Хисока.       У этих скетч еще более дикий.       — Смотри, как красиво, — приглашает Банри и берёт Хисоку за подбородок, чтобы повертеть его послушную безвольную голову в разные стороны. — Где тебе нравится больше? — и сам поднимает руку Хисоки, указывая направление. — Что — туда? Тебе нравятся мрачные тени? Ладно, так тому и быть. Закопаю тебя под раскидистой елью.       Когда до Тенмы доходит, что Банри играет убийцу, избавляющегося от трупа, а Хисока, соответственно, изображает труп, сцена резко становится отвратительной.       Изуми и эту чушь досматривает до конца, не останавливая. Банри «закапывает труп» среди «мрачных теней» и удаляется, отряхивая руки, Хисока же так и остаётся лежать трупом. То ли из образа никак не выйдет, то ли просто задремал. Приходится вмешаться Оми: он мягко сгребает Хисоку за полы безразмерной кофты и тянет в сторону, освобождая место для следующей пары.       — Кто готов продолжить? — спрашивает Изуми, записывая что-то в блокноте. Долго записывает; там, похоже, целая простыня, и Тенма надеется, что позже Банри всё же получит по голове за свои нездоровые выкрутасы.       — Мы! — вызывается Казунари. И, готовясь показывать переход, захватывает бумажный цветок ртом.       Тенма столбенеет.       Это же просто кусок бумаги, который Казунари держит во рту, он не должен вызывать такую реакцию!..       Но от тонких губ Казунари не оторвать глаз, не выкинуть из головы то, как почти непристойно округлился его рот. Лицо Тенмы идёт взволнованными красными пятнами, и он едва не пропускает мимо всю зарисовку.       В которой продолжает цвести и пахнуть сюрреализм и просто бред.       Казунари, похоже, оказывается чем-то вроде венериной мухоловки — словом, каким-то хищным цветком. Хомаре подлетает к нему беззаботной бабочкой и немедленно оказывается в почти страстном захвате. Следует короткая борьба — причем Тенме кажется, что Казунари душит своего сценического партнёра длинными руками и ногами чересчур натуралистично и рьяно, — а потом изрядно помятый Хомаре высвобождается и, картинно прихрамывая, ползёт прочь, витиевато и пространно жалуясь на тяжелую бабочкину судьбу.       — Что это за хрень была? Зарисовка из мира флоры и фауны? Чушь какая, — фыркает Банри.       — Чья бы корова мычала, — отрезает Джуза. Когда дело касается того, чтобы заткнуть Банри рот, на него всегда можно рассчитывать. — Ты свою разминку видел?       — Что тебе не понравилось в моей — в нашей с Хисокой! — разминке, позволь спросить? — вскипает Банри.       Джуза лаконичен и беспощаден:       — Хрень собачья.       В разгорающийся было конфликт храбро бросается Изуми. Разделяет спорщиков, уговаривает их, если не отменить выяснение отношений, то хотя бы отложить до конца репетиций. И спешит пригласить Тенму и Таичи к барьеру, чтобы не дать спорщикам возможности продолжить ругаться в напряженной тишине.       — Уговорил. Будь по-твоему. Будем тебя есть, — шепчет Тенма, пока они с Таичи выходят «к барьеру». После того, что устроили три предыдущие пары, уже, в сущности, нет никакой разницы. Хуже точно не станет.       Обрадованный и вдохновлённый таким поворотом, Таичи на этой разминке играет так, как у него не всегда выходит на спектаклях. Он в ударе. Тенма едва не теряется, когда, наседая на Таичи и старательно запугивая его, получает в ответ полные ужаса глаза и водопад самых настоящих слёз. Приходится напоминать себе, что это только игра, пусть и выглядящая очень живой.       Едва миниатюра заканчивается, Таичи, которого Тенма за ногу стаскивает с импровизированной сцены, вскакивает и с улыбкой раскланивается. Слёзы уже высыхают у него на щеках.       Паяц.       Последними свою разминку сдают Цузуру и Юки. И, если не считать первого, более-менее вменяемого выхода Оми и Масуми, они оказываются единственными, кто подошел к делу серьёзно. Ребята играют двух туристов, ищущих дорогу через лес. Цузуру ориентируется по карте и компасу, имеет взъерошенный вид и время от времени роняет страшные слова вроде «пойдём по азимуту». Юки небрежно поигрывает телефоном, на котором, по легенде, включён навигатор, и поглядывает на Цузуру с превосходством. Ровно до тех пор, пока в телефоне не «садится» условная батарейка. После этого Юки встревоженно меняется в лице, начинает часто заглядывать в карту и выходит из миниатюры, уже практически прячась у Цузуру под локтём.       Стоит ему выйти из миниатюры, как он выходит и из образа. Напускной испуг тут же пропадает, как не бывало. Юки подбоченивается и победоносно цедит сквозь зубы:       — Поняли, как надо, бездари? А то развели здесь дурдом на выезде.       — Придумать такую скучную шляпу, как у вас — большого ума не надо, — не остаётся в долгу Банри. Джуза немедленно выпихивает его за дверь раньше, чем скандал разгорится по новой, но уже по другому поводу.       Уходя последним из тренировочного зала, Тенма на мгновение оглядывается — и замечает на полу забытый бумажный цветок.       — Идёшь? — зовет его из коридора Таичи. — Не отставай!       — Сейчас, — откликается Тенма. Брошенный цветок царапает ему взгляд — стоило так трудиться над оригами, чтобы потом просто бросить его на полу. Если уж не нужен, так хоть до мусорки донёс бы. Тенма подхватывает цветок — и под завывания Таичи о том, что они отстают и опаздывают, прячет в карман. Ладно, потом выкинет, когда появится свободных три минуты.       Но потом Тенма об этом начисто забывает.       После разминки все разбредаются по отдельным комнатам, репетировать свои большие сцены. Сидя на разложенных по полу подушках, Тенма и Таичи читают свои сцены — и Тенма честно старается погрузиться в образ, но получается у него из рук вон плохо.       Как, впрочем, и вчера. Что-то в этой роли ему не даётся. Отчасти диссонанс вызывает то, что из них двоих волка играет более беззащитный и бестолковый Таичи. Злого волка, отчаянно желающего побывать в человеческой шкуре — тогда как Тенме нужно быть его ничего не подозревающей жертвой. И этот, казалось бы, несложный образ постоянно ускользает и не даётся в руки.       — У тебя очень интересное лицо, — вкрадчиво тянет свои реплики Таичи. И вот он, вопреки утреннему мрачному предсказанию Хомаре, кажется, особенно не впечатлился, ничуть не развалился, и вообще сегодня в ударе, балансируя на грани между звонкой наивностью и мрачной угрозой. Это причудливо мешает в нём светлую и тёмную краску, и возникающая неуютная двоякость — как раз такая, как нужно. — О, если бы у меня было такое же лицо! Оно подошло бы мне? Как ты думаешь?       — Нет, нисколько. Смени ты хоть десять тысяч лиц, твоя глупая душа всегда будет изгибать их на один и тот же манер, — честно пытается Тенма и тут же сам чувствует фальшь.       Что еще хуже, эта фальшь немедленно сбивает Таичи с его очень правильного настроя.       — Стало быть, мне мешает душа? Всё дело в ней? — торопится он, и Тенма останавливает его поспешным жестом. Нет, в такой подаче они вот-вот окончательно испортят свою переломную сцену, так даже на репетиции делать непростительно.       — Всё плохо, да? — Таичи огорченно сдувается, становясь похожим на понурого щенка. — У меня не получается?       — У тебя всё получалось отлично, пока я тебя не сбил. Запомни, как ты делал сначала, — строго говорит Тенма. — Запомни этот настрой и так его и держи. Он очень правильный, и отлично к твоему волку подходит. Давай еще раз, с самого начала.       И — ах, черт, перехваливать Таичи было нельзя, это оказывается ошибкой. В стремлении повторить «тот самый», звучавший таким правильным тон игры, Таичи начинает стараться слишком сильно. Он переигрывает, пережимает, сваливается с тонкой грани, на которой так ловко балансировал раньше, то в одну, то в другую сторону, и Тенме приходится всё время его одёргивать.       Так они крутятся на одном месте долго, пытаясь пройти одни и те же сцены снова и снова, и расстроенный Таичи вешает нос всё ниже, становясь вопиюще похожим на трогательного понурого пса, — пока дверь в комнату не открывается.       — Обед. Топайте ногами, — лаконично сообщает Масуми. И исчезает, не трудясь даже закрыть дверь. Тенма слышит, как он вламывается в соседнюю комнату с тем же сообщением.       Таичи с сомнением смотрит на дверь. Втягивает носом доносящийся из коридора аромат жареного мяса, но заканчивает всё равно тем, что смотрит на Тенму и спрашивает: — Мы, наверное, ещё порепетируем? Нам надо, я понимаю. Это ничего.       — Нет-нет, ты иди, — протестует Тенма. Он прекрасно понимает, из-за кого у них проблемы с репетицией. Из-за того, кого зовут не Таичи. — У тебя как раз всё неплохо. А я еще посижу. Поразбираюсь.       По лицу Таичи отчетливо видно, как в нём голод борется с чувством долга.       — Я быстро, — наконец выбирает он компромиссный вариант и исчезает за дверью.       Тенма остаётся один.       Обхватив голову руками, он снова и снова читает реплики своего персонажа. Даже пользуется методом Джузы и банально спрягает одну и ту же фразу на разные лады, пытаясь поймать правильное звучание. Которое где-то совсем рядом, но никак не выходит его ухватить.       Стук в дверь Тенма игнорирует. Игнорирует дважды, но стучащего это не останавливает. Он всё равно заходит — чтобы грубо ворваться в уютное пространство репетиции, подойдя почти вплотную.       Тенма вынужденно отрывается от сценария. Долго, очень долго скользит взглядом по драным черным джинсам, по кажущимся бесконечными ногам и наконец упирается в тарелку с сандвичами.       Что за…       — Таи-чан сказал, ты решил пренебречь обедом.       — Так и сказал? Этими словами? — уточняет Тенма. И хлопает Казунари по колену: — Сядь. Мне неудобно таращиться на тебя снизу.       Казунари смеётся — на его месте какая-нибудь недотрога вроде Юки обиделась бы на такой жест, — ногой подгребает к себе ближайшую подушку и садится. Теперь их с Тенмой лица на одном уровне, и беседовать становится значительно удобнее. Сразу бы так.       — Не этими словами, конечно, — признаёт Казунари, — но уж точно с этим смыслом. Просто я позволил себе выбрать для него другие слова. Тентен, ты в курсе, что голодать вредно?       — Я не голодаю, — хмуро отвечает Тенма. — Мне репетировать надо. У меня… отвратительный завал, в общем. Играю как бревно.       — Думаешь, голодовка исправит дело? Вот уж ничего подобного! — Казунари подсовывает ему тарелку с сандвичами. — Смотри, здесь есть с омлетом и с помидорным салатом… с индейкой тоже были, но их мало. Пара штук всего, что ли. Сам понимаешь, двенадцать парней — значит, со стола очень быстро разлетается всё, что не приколочено.       — Ты ограбил вендинговый автомат? — Тенма берёт ближайший к нему сандвич — просто чтобы Казунари отцепился, — и заглядывает между ломтиками хлеба. Похоже на помидорный салат, действительно.       — Обижаешь. Сплошь ручная работа. Никакой вендинговый автомат и рядом не валялся, — отвечает Казунари. Он зорко следит за Тенмой, и явно заинтересован в том, чтобы так или иначе накормить голодающего. — Ну же, Тентен. Там нет яда, честное слово.       — Я не голоден. Мне тренироваться надо, — бурчит Тенма, отводя взгляд. Яркие зелёные глаза Казунари странным образом гипнотизируют его. Так посмотришь неосторожно и, чего доброго, на задних лапах запляшешь.       — Твой желудок с тобой не согласен. Слышишь, как урчит? — возражает Казунари, обличающе указывая на него пальцем. И мгновенно меняет тон, переходя от бодрого напора к мягкой мольбе: — Тентен, пожалуйста. На пустой желудок у тебя тем более ничего не получится. Разве только в голодный обморок упасть. Оно тебе надо?       — Не надо, — нехотя соглашается Тенма. И, уступая, откусывает от треугольного сандвича острый угол. Мягкий хлеб, сочные помидоры, на вкус всё очень пристойно.       И еще, если достаточно старательно жевать, то от него, возможно, отстанут быстрее.       — Вот и замечательно, — мурлычет Казунари. Наклоняется вперёд и быстро целует Тенму в бровь. Тёплые губы мягко захватывают кожу, ласкают и гладят — всё это длится так коротко и почти сразу исчезает, как наваждение.       Тенма давится хлебом, ставшим вдруг сухим, как наждачка, и молча задыхается.       — Приятного аппетита, Тентен, — желает Казунари, словно не замечая, что натворил. — Я пойду, наверное, потороплю Таи-чана. Он там, хм, немного прирос к столу. Удачной репетиции! — и Казунари исчезает за дверью, оставляя Тенму в глубоком недоумении.       Как ему это воспринимать?       Ему вообще стоит это хоть как-то воспринимать?       Тенма машинально дожевывает сандвич, не разбирая вкуса.       Все знают, что у Казунари проблемы с ощущением дистанции. Он чаще всех в театре напрашивается на объятия, выцеливая очередное селфи. Казунари открытый почти нараспашку: заходи без стука, он и не заметит, словно так и надо. Да и вообще, он вовсю ухлёстывает за девочками. Вон, за Изуми тоже ухаживал. В кино её водил.       Когда Тенма представляет себе Казунари и Изуми, сидящих рядом в темноте, локоть к локтю, при одном только неярком свете киноэкрана, ему становится неожиданно тошно.       Хотя что в этой картинке такого неприемлемого?       Почему он вообще представляет это себе?       Скрипит приоткрывшаяся дверь, и в комнату боком проскальзывает Таичи. На щеках у него странные красные разводы.       — Юки меня выгнал, — жалуется Таичи. — Сказал, я слишком много… — он замирает на полуслове и смотрит на Тенму широко раскрытыми бирюзовыми глазами. — Ох, Тенни, что с тобой? На тебе лица нет! Что случилось?       Так вот как, оказывается, эта растерянность выглядит со стороны.       — Ничего. Я думал о пьесе — но, кажется, зашел в тупик, — лжет Тенма. Тупик, да, но не только в пьесе дело. — Что, так плохо выгляжу? У тебя, кстати, тоже лицо кусками осыпается. Что Юки с тобой сделал?       Избил помидорами? Бутылкой кетчупа? Что это за красное у Таичи на лице?       — Да как обычно. Сказал, собака я тупая, — печально машет рукой Таичи. Юки всегда неласков в кличках, а Таичи неизменно оказывается к ним особенно чувствителен, его грубые слова ранят каждый раз как впервые. — И еще… да, в общем, всякое. Что ты, Юки не знаешь? Всё как положено. Выдал мне полную программу. Он… не очень деликатен, да?       — Он совсем не деликатен, — хмыкает в ответ Тенма. Он сейчас даже благодарен Таичи за его бестолковые жалобы: это отвлекает. Позволяет наконец высвободить собственные мысли, чтобы суметь вернуться к пьесе. Даже тёплый отпечаток губ на лбу остывает и выцветает, переставая иметь на Тенму такое страшное влияние.       Таичи вытирает рукавом лицо, и они приступают к репетиции.       На которой опять всё идёт не лучшим образом, и опять по вине Тенмы. Потому что Таичи как раз справляется неплохо. Он примерно нащупал своего персонажа и теперь всё время бродит около очень правильных интонаций. Еще не совершенство, но уже то, с чем не стыдно выходить на общую читку сценария. Тогда как у Тенмы в голове по-прежнему туман, сумбур и катастрофа.       Когда он только получил в руки сценарий, роль ведь показалась ему кристально ясной. Пока они не начали читать в паре с Таичи, и Тенма не выяснил, что это всё, оказывается, совершенно не подходит.       Они терзают свой текст до тех пор, пока уставший от непрерывной долбёжки Таичи не начинает «плыть». Реплики он за это время, конечно, успел затвердить накрепко, и слова в них не путает, но те восхитительные интонации, к которым он подбирался вплотную весь день, к вечеру начинают разваливаться и теряться. И Тенме ничего не остаётся, кроме как отпустить напарника с миром. Да и потом, некрасиво мучить другого из-за своих проблем.       — Прости, прости, — твердит как заведённый Таичи, когда Тенма выставляет его за дверь, и лицо у него такое, будто он один кругом во всём виноват. — Я уже не очень понимаю, что именно читаю. Прости, пожалуйста. Знаю, тебе готовиться надо, а я мешаю.       — Вот именно — мне надо. Ты-то тут при чем? — подчеркивает Тенма.       У Таичи на лице усталость борется с желанием героически пожертвовать собой на благо общего дела.       — Но ты зови меня, если буду еще нужен, — наконец уступает он. — Только ни в коем случае не стесняйся, слышишь? Вот прямо бери меня и веди читать. Я справлюсь. Честное слово, справлюсь!       Тенма обещает не скромничать и звать, после чего наконец выставляет Таичи за дверь и остаётся один на один с пьесой.       Ужасное чувство, если честно.       Тенма совершенно теряет счет времени, пока ломает голову над своими строчками. Он догрызает принесённые Казунари сандвичи — они уже вовсю засыхают, но всё еще съедобны, — и один раз выбирается из комнаты, чтобы унести пустую тарелку.       В доме уже потушен свет и никого не видно, все разошлись по своим комнатам. На кухне, однако, обнаруживается сидящий на подоконнике в темноте печальный Хисока. Он гипнотизирует взглядом луну за окном, и Тенме при виде него почему-то становится очень неуютно.       — Луна опять красная, — нарушает тишину Хисока. И утыкается лбом в стекло: — Совсем как вчера, смотри.       Тенма тоже подходит взглянуть. Видит за окном абсолютно белый диск луны, с полминуты силится отыскать в нём хоть что-то красное, а потом пожимает плечами: — Не знаю, где ты это видишь. По-моему, луна как луна. Ничего криминального.       — Третий, — говорит у него за спиной невесть откуда взявшийся Оми, и Тенма удивлённо оборачивается. — Что? Мы этот опрос весь вечер проводим. Ты третий, кто сказал, что видит нормальную луну.       Из тринадцати человек, да чтобы всего третий — это сильно, думает Тенма. И с интересом спрашивает: — А кто первые двое?       — Во-первых, Юки обозвал нас дальтониками, которые белый с красным путают, — вспоминает Оми. — Мы, конечно, обратили его внимание на то, что, если судить по статистическому перекосу, дальтоник здесь скорее он, но, сам понимаешь, его это не смутило. И Банри сказал, что видит обыкновенную луну. Уж не знаю, как на самом деле, но на словах — ничего красного он не заметил. И вот, теперь ты третий.       — Значит, вы с Хисокой считаете, что луна — вот эта вот луна — она красная, да? — очень невежливо спрашивает Тенма и тычет пальцем в окно. — Ага. Чудно. Ну, и какой из этого следует вывод?       — А нет вывода, — Оми с олимпийским спокойствием пожимает плечами. — Так, занятное наблюдение. Ну, или мы можем сделать вывод, что из тринадцати человек десять перестали воспринимать луну адекватно. Но опять же, непонятно, что из этого следует.       — Правда, что увидеть кровавые пятна на луне — это к смерти? — вмешивается Хисока. Даже под его безразмерной кофтой видно, как он дрожит, свернувшись клубком на подоконнике.       — Неправда, — твёрдо говорит ему Оми. — Люди такую легенду сочинили. Страшную, но красивую легенду. Неправда это. Умирать никто из нас не будет.       Тенма оставляет эту странную парочку полуночничать на кухне и уходит. Нерешенный вопрос с пьесой не даёт ему покоя, так и заснуть не получится. Похоже, придётся всё-таки будить Таичи и просить у него помощи. Репетировать на пару со своей безмолвной тенью — занятие неблагодарное и отчасти бессмысленное. Тень не даёт живого ответа, и ошибки в своей игре видны плохо. Тенма поднимается по лестнице, находит нужную дверь и стучит.       И, ох, черт, — он совершенно искренне забывает, вспоминая лишь тогда, когда открывается дверь.       — Тебе не спится, Тентен?       Казунари выходит в коридор босиком, в светлой пижаме, и растянутая кофта то и дело норовит сползти у него с плеча. В ночном полумраке он выглядит особенно мягким. Особенно близким. Его можно обнять, и, возможно, он окажется податливым, и, не сопротивляясь, прильнёт тёплым телом. Было бы чудесно. Стоит только руку протянуть, и — Тенме приходится сделать над собой усилие, чтобы не думать о том, что может последовать за этим «и».       Боже. Во что же он превращается.       — Ты видел, какая сегодня луна? — произносит Тенма первое, что в голову приходит, забывая, зачем пришел. — Как бы у нас Хисока не свихнулся от той луны.       — Я его, пожалуй, понимаю. Очень красная луна, никогда раньше такой не видел. Это уже жутко. Как там Хомаре сказал? «Тёмные зёрна граната»? Вот-вот, они самые. Даже хуже, — признаётся Казунари. И смотрит в сторону — там, в конце коридора сквозь окно льётся лунный свет, серебрит подоконник и вычерчивает на полу белые квадраты. — Смотри, даже свет от неё странный. Такой красный. Как будто на кровь похож, тебе не кажется?       В эти мгновения Казунари — задумчивый, с печатью тихой грусти на лице — выглядит особенно ранимым.       Тенме отчаянно, болезненно хочется защитить его. Обнять, укрыть собой от любой ночной жути и говорить так же уверенно, как внизу Оми говорил Хисоке: ничего нет, это всё выдумки, всё неправда, ничего не бойся.       Но вместо этого он произносит совсем другое.       — Вообще-то я к Таичи, — говорит Тенма, меняя опасную тему. Старается произнести небрежно, а едва не выходит деревянно. И злится на самого себя: ну класс, вот только перестать голосом владеть ему не хватало. — Он обещал, что еще поможет мне сегодня с пьесой, если надо будет. И вот — да, мне надо.       — Извини. Таи-чан уже спит, — на миг Казунари оглядывается через плечо, словно пытаясь через закрытую дверь разглядеть и проверить, так ли это, и его взгляд загорается странной нежностью. Тенма успевает почувствовать её на себе, когда Казунари снова оборачивается к нему. Это как тёплое прикосновение к лицу, к самой душе — а потом нежность втягивается внутрь зелёных глаз Казунари и пропадает совсем. — Он с вашей репетиции пришёл уже слегка никакой. А потом еще мы впятером читали наши сцены за волков и совсем его загоняли. Так что, прости, Тентен, но не думаю, что он сейчас в состоянии выполнить своё обещание.       Тенма слушает и едва улавливает смысл слов. У него внутри вдруг поднимается злой, гневный жар, когда он думает о том, какими нежными только что были глаза Казунари. О том, что этот взгляд предназначался Таичи, который даже ничего не узнает.       — Может, тогда ты бы мог помочь мне с пьесой? Ты ведь не спишь? — раздосадованно брякает Тенма. Не похоже, чтобы у него было много вариантов, и такой исход, — даже вопреки тому, что рядом с Казунари с Тенмой начинает твориться какая-то чертовщина, — всё равно лучше, чем бесплодные попытки разгрызть текст самостоятельно. — Пожалуйста. Понимаешь, я физически не в состоянии завтра выходить на общую читку с тем, что есть сейчас. Это же будет позор. Лучше смерть.       — Ну, раз ты так ставишь вопрос… — Казунари растерянно взъерошивает волосы. Тенма задерживает дыхание, боясь спугнуть витающее в воздухе согласие. — Что ж, ладно. Спасу тебя.       Они спускаются всё в ту же комнату и, используя один сценарий Тенмы на двоих, соприкасаясь плечами, читают. Потом меняются ролями, меняют эпизод — Казунари предполагает, что этот подход может натолкнуть Тенму на новые мысли, — и продолжают читать.       Новые мысли действительно появляются, но не факт, что это к добру.       — То, что ты машешь покойником перед моим лицом — это неуважение к моей психике, — восклицает Казунари. В его устах эта реплика неожиданно теряет любое подобие тяжелой трагичности и начинает звучать легко-легко. Как привычная дружеская подколка. Как реакция на что-то, что вовсе не является из ряда вон выходящим.       — Было бы что уважать, — бубнит Тенма. Сейчас он читает реплики за персонажа Масуми, но едва успевает за ними следить, жадно глядя на Казунари. Его летящие, беззаботные интонации очень идут этим репликам, придавая персонажу особенную лёгкость, как раз такую, какая могла бы завести его в лапы бестолкового волка Таичи. И его мягкие смешки — это, похоже, именно тот смех, который Тенма силился сконструировать своему персонажу. Не злой, не жёсткий, не раздражающий — подумать только, как близко всё это время был ответ.       Тенма склоняется к мысли, что в этой постановке ему, похоже, нужно сыграть Казунари. Такая странная идея. Странно захватывающая идея.       — Ты злой мальчишка, — с улыбкой упрекает Казунари, двигаясь дальше по тексту. Он продолжает творить чудеса: и эта неласковая реплика в его устах разом теряет всю свою остроту и колкость. Даже не играя эти строки толком, просто беззаботно читая их как есть, Казунари ухитряется нарисовать совсем другого персонажа, отличного от того, что играл Тенма. Не жёсткого ни в одном слове, мягкого и добродушного — да, точно, вот оно. Надо завтра прогнать это с Таичи, наверняка такая игра подойдёт их сценам гораздо больше.       Тенма жадно впитывает новые для него интонации и жесты — и совсем забывает следить за сценарием. Он даже не замечает, что сцена кончилась, опомнившись лишь от прикосновения к плечу.       — Тентен, да ты с открытыми глазами спишь, — сочувственно говорит Казунари. И, закрывая сценарий, поднимается на ноги: — Нет-нет, хватит на сегодня репетиций, они в тебя уже не лезут.       — Да не сплю я! — протестует Тенма, но почему-то выходит неубедительно. Во всяком случае, Казунари в этот протест не верит совершенно. И смеётся, подхватывая Тенму под руки, чтобы поставить на ноги: — Да-да, я так и вижу. Идём. Или завтра ты опять будешь ни на что не способен, а я останусь виноватым.       — Не вижу логики, — бурчит Тенма, но позволяет волочь себя к выходу.       — Логика не обязательна. Можешь просто помнить, что я старше, и слушаться старшего. Сейчас я тебе говорю: иди спать, это обязательно, — заявляет Казунари. Он всё так же пересыпает свои слова искристым смехом, и оттого они звучат совершенно не обидно.       На лестнице Тенма в потёмках спотыкается дважды, чем провоцирует новые обвинения в том, что спит на ходу. Казунари, похоже, уверовал в это стопроцентно, теперь будет не переубедить никакими силами. Проще согласиться. Поэтому Тенма показательно-смиренно обещает: — Всё, иду спать. Прямой наводкой до подушки, ни на что не отвлекаясь. Отдай мой сценарий. Знаю я тебя, к завтрашнему дню ты его потеряешь.       — Спокойной ночи, Тентен, — воркует в ответ Казунари, вкладывая в руки Тенмы листы сценария. — Будь молодцом, спи без сновидений, — и на прощание зачем-то гладит Тенму по щеке.       Тенма ошалело пялится ему вслед. Щека горит, словно ласковые пальцы Казунари обожгли кожу. И все еще продолжает неумолимо гореть, даже когда Тенма в своей комнате падает на футон и вжимается лицом в прохладную подушку.       Какое уж тут «спи без сновидений», здесь хоть как-нибудь бы заснуть.       Всё беспокойные руки Казунари — вспоминая об этом, Тенма вспоминает и про оригами, и тут же лезет в карман, проверять, не выронил ли где, пока метался по комнатам и вверх-вниз по лестнице. Нет, не выронил. Бумажные лепестки смялись и потеряли свежесть, но всё еще держат форму, и колокольчик цветка отчетливо узнаётся. Но не понять, конечно, какой именно — на что похоже, вроде бы на гибискус?       Тенма вертит оригами в руках, стараясь думать о том, что это может быть за цветок, а не о том, как Казунари во время репетиции держал его отнюдь не руками. Первое направление мыслей может постепенно убаюкать и помочь уснуть, от второго этого вряд ли дождёшься.       Но, вопреки опасениям Тенмы, сон всё же приходит. Густой и вязкий как смола, черный и беспробудный.