Наир из Митхимляны

Всё случилось будто само собой. В Митхимляну он не вернулся. Короткое письмо отцу о том, что задержится, Наир передал через чужие руки, не очень веря, что оно дойдёт. Бодрое такое вышло письмо, радостное. Но о чём он мог жалеть, на что — жаловаться? Прекраснее место было ещё поискать — заброшенный дом отдыха имени Айлы Кларры, где всё дышало морем. Пышно цвёл златоцветник, туманя голову, в рощах с заката до полудня пели птицы, не боясь оравы в двести человек, а с круглой площадки смотрела на пустынный берег, на синие волны сама Айла, великая тугкоровская поэтесса и бунтовщица, утопленная аветами. Наир знал о ней, кажется, всё. Но на один вопрос он никак не мог найти ответа: статуя была из чёрного камня, а деву помнили белокожей. Тёмной ликом изображали Великую Мать, но на то Она и Великая Мать — земля и бездна, утроба и смерть. Должно быть, рассуждал про себя Наир, мастер не хотел, чтобы Айлу путали с блаженной Минной, исполненной ослепительного белого света, заживо горящей небесным огнём. Чёрная Айла не давала Наиру покоя — и как ему не хватало сейчас Варда Орма! Но проповедника из Митхимляны нельзя было представить здесь. Его стихией были шумные площади или, напротив, тайные беседы с глазу на глаз, как тогда, в летнем кафе. Вард вещал о невозможном, превосходившем воображение и надежды, он принимал и ободрял, а теперь немногословные наставники учили Наира простому: как убить и как не умереть, и требовали многого, не смягчаясь от жалоб и просьб. Их лица, одинаково напряжённые, тонкогубые, с прищуренным взглядом, сливались для Наира в одно, беспощадное и блестящее, и черты его плавились на жарком солнце. И всё же, пересилив смущение, парень спросил об Айле. — Вы молоды, — сквозь медную маску войны проглянуло лицо живое, удивлённое, дрогнули выцветшие ресницы, — и, наверное, потому не знаете... Хоть и поётся, мол, ярче дня она, упоительней весны, но любовь женщины может стать чернее ночи и страшнее беды. Любовь женщины и впрямь не занимала мыслей, не тревожила духа Наира. Никогда раньше голова его не была такой пустой и лёгкой, а сердце — таким тяжёлым. Настолько, что в короткие летние ночи он ложился на грудь, будто надеясь так, собственной тяжестью придавить его, и, стиснув зубы, забывался, засыпал. В Мисахе не могли не знать о них. Далеко был Лои, во всей округе не осталось ни деревни, но ведь кто-то мог приехать на побережье и услышать хлопки и голоса, которые и за шумом ветра, плеском волн не скроешь. Нет, аветы наверняка всё знали — а значит, должно было грянуть. Вопрос только — где и когда. Больше Наир не задавал вопросов, но старался внимательнее слушать и лучше запоминать. Тактику им читали в просторном, с белыми куполом и колоннами, зале, и на стене там висела карта Острова — уже исправленная, с независимыми тугкоровскими Западом и Востоком и двумя их столицами, Лои и Кви. Аветам на ней оставался лишь узкий треугольник на севере, и Мисаха — сердце Острова, центр аветийской державы, оказывалась на самой границе с чужими землями. Почему нельзя было хотя бы пополам? Наир, выросший в Митхимляне, хоть и молчал, но ясно понимал, что аветы не смирятся. Их сила огромна: армия и могучий флот, равного которому не было во всей вселенной. Жили они по всему Острову, везде чувствовали себя свободно. Куда должно было деться столько народу? Для того и собрали здесь, у Айлы, юных и смелых, чтобы научить нападать и разить — добровольно аветы ничего не отдадут. А если и должно было двум сотням тугкоров претерпеть лишения, то лишь для того, чтобы уподобиться Крылатому змею, защитнику царства. Молодость и кровь — меньшее, что можно отдать. Если бы не бесконечные, от восхода солнца до ночи, упражнения и вылазки в холмы, Наир чувствовал бы себя одним из тех, спокойных и беспечных, отдыхающих: море близко, солнце печёт. Они и жили не в палатках или казарме, а в дощатых, гудящих на ветру крохотных домиках. Такие же, раскрашенные во всех цвета радуги, с яркими крышами, показывали в глупых аветийских фильмах про весёлые каникулы. И делить кров Наиру приходилось с Анваром. Если Наиром, усердным и осторожным по самому своему складу, наставники были довольны, то Анвар был настоящей бедой — из тех, у кого всё валится из рук. Нескладный, неловкий, весь какой-то несуразный и шумный, как голосистая долговязая птица, он приносил суету и суматоху, ненужные и опасные в таком месте. Наиру он напоминал ещё соломенное чучело, подожжённое ради забавы — рыжие волосы Анвара походили на само живое пламя. Опасно! И нелепо. Он был младше Наира и уж никак не подходил для будущей войны. Не скрывая, простодушный Анвар, рассказал соседу, что его отправили сюда родители, что никак ему нельзя было не пойти служить на благо тугкорам. Его семья бежала с восточного побережья, бросив дом и всё добро: дом поджигали три раза, ломали забор и ворота, а однажды жестоко избили бабушку Анвара. И ничего нельзя было сделать — власть принадлежала аветам. Нападавших не арестовали и не судили: не скрываясь и не стыдясь, шли они на работы или святилище, к вечеру возвращались домой, обнимали любимых и садились за стол. Ночи же родных Анвара были наполнены ужасом, и даже днём боялись они разлучиться. В свои пятнадцать сам парень почти не отходил от родителей, и неизвестно, кто кого защитил бы от нападения. Потому не было у Анвара другой дороги, и неизбежной была война. А на войне — не выбирают, но слишком часто Наир ловил себя на мысли, что предпочёл бы остаться на западном берегу, чтобы работать с аветами, оставшимися в тугкоровских государствах, и с преданными аветам людьми. Таким был его отец, таким мог стать и он сам, если бы не мечта о свободе, если бы не та счастливая встреча на площади. Об этом следовало поговорить с Ормом. Он понял бы Наира, не заподозрил его в трусости и малодушии. Так было бы лучше и для Анвара — не мечом единым, как говорила Айла. Тугкорам не нужна лишняя кровь — это аветы вечно пылали злобой. Календаря у Наира не было, как-то отмечать дни ему не пришло в голову, но по располневшей луне он понял, что прошло около месяца — достаточно, чтобы принять судьбу. Наир, который мог разобрать и собрать "зениву" с закрытыми глазами, который почти не промахивался и приходил к финишу вторым — Наир из Митхимляны почти смирился. Но словно оставалось ещё что-то — последнее. В ту ночь его разбудил плач Анвара. Такого не случалось раньше. Анвару доставалось: он стирал ноги в мясо, обгорал на солнце — и кожа слезала полосами, получал от наставников то на словах, а то и вполне ощутимо, но никогда не плакал так горько и отчаянно — как потерянный ребёнок. Никогда Наиру не было настолько, до невозможности, до оцепенения жутко. Он не мог пошевелиться, не мог встать, вдохнуть, произнести хотя бы одно слово. Но скоро воля вернулась, и он лёг рядом с Анваром, не решаясь дотронуться до него и не находя слов для утешения. — Тебе совсем плохо, да? — Я не могу больше, — лицо Анвара будто спеклось, глаза опухли. И света не было в них. А волосы — блестели от пота, медью переливались в полумраке. — Но я не трус. Я... Я, — он задыхался, — нам не дали жизни там, и они должны ответить за всё. Ответить... Мне не страшно. Наир верил ему: это не страх, а много хуже. — Я взрослый, — лепетал Анвар, — отец болеет и не может драться. Нас выгнали из дома, как собак, и я должен рваться. А я... Ты же видишь, какой я! — Какой? Ты как все, — сказал Наир и тут же прикусил язык, — мы все бываем неуклюжими, не дотягиваем. Анвар уткнулся лицом в подушку. И Наир растерялся. Он не презирал Анвара и не считал его трусом, он сам сейчас до рези в животе, до мороза по коже боялся не пойми чего. Мог ли кто-то из них тогда предвидеть будущее? Но в тот момент оно словно коснулась их обоих, ещё слепых для него, задело чёрным крылом, дохнуло холодом в разгорячённые лица. — Пойдём, — шепнул он на ухо Анвару. То нервно всхлипнул, но, сдержавшись, поднялся. Его била дрожь, и Наиру подумалось, что может случиться и худшее, сердечный удар или что-то ещё. Лицо Анвара пошло пятнами, губы казались чёрными, как гниль. Снаружи послышались уверенные шаги: дежурные, как и положено, обходили территорию. Анвар уставился на дверь, как помешанный. Наир не двинулся с места. Лишь дождавшись, пока шаги стихнут, он открыл окно настежь. Потянуло свежестью и солью, и Анвар жадно вдохнул, но снова промолчал, будто потерял дар речи. — Пойдём, — позвал Наир, и Анвар мотнул головой, то ли отрицая, то ли одобряя. Не разобрать. Наир выбрался первым и помог Анвару. Они не потревожили ни травинки, ни стебелька, бесшумные, как тени. Собственно, их этому и учили. Красновато-жёлтая луна висела в небе, похожая на гнилой желток. Сухие травы стояли призрачно-прозрачные, как стекло, позвякивая на ветру, но под ногой хрустели, будто косточки. Железную ограду они одолели легко. Анвар по-прежнему хранил молчание, да Наир и не смог бы объяснить, куда они идут. Море вдали пело и звало его. Они спустились с пригорка и дальше пошли по песку. Ноги не гудели и не зудели больше. Наир шёл впереди широким шагом. Ночная прохлада обдавала тело. Им открылась бездна, полная тайн и звёзд. Сияло небо, блестело море у берега, но за ним была сплошная тьма. Они вошли в воду по колено и остановились, будто застыли. С шипением накатывали и уходили волны. Наир не закрывал глаз, а вот Анвар крепко зажмурился. — Я не боюсь. Здесь был предел. Справа горели огни далёкого Лои, и, может, к полудню они дошли бы до города. Наир бы назвал себя, и уже через несколько дней был бы в Митхимляне с отцом. Небольшой штраф был бы малой ценой за возвращение. А потом — те же цветы на подоконнике, тихие вечера под лампой, подготовка к экзаменам и надежда на Гли-Шилет. Вспомнил бы он про Варда Орма уже через месяц? Отец радушно бы встретил и Анвара. Пусть его едва не убили аветы на востоке — он бы оставил прошлое позади. В Митхимляне тугкоров не преследовали. Это были два разных мира, в одном из которых были обида и жажда полноты, жажда жить в полный рост и не скрываясь, а в другом — жестокость, кровь, унижения и желание справедливости. Наир пересёк границу между мирами, но ещё не слился с новым. У него была надежда вернуться — последняя нить, истончившаяся до невозможного, незримого, но всё же оставшаяся. Анвар открыл глаза. — Как дальше, Наир? Ты же не бросишь меня? — Нет конечно. — Я думал об Айле. Наверное, в такую ночь её не стало. Аветы ведь считают море своим? Но она же ушла не в аветийское море, в солёную воду — она ушла в ночь. — Да, к Великой матери. Все мы однажды придём к Ней. Наира удивило, что Анвар вспомнил об Айле. — Они всегда убивают женщин и беззащитных, — продолжил Анвар, опустив голову, — Аветы. А Айла же была красивая, значит, её сначала... — Анвар! — взмолился Наир. — Бабушка долго не могла подняться с постели. Она и сейчас плохо ходит. Я тогда думал, что хорошо было бы, если бы мы с отцом взяли ружья и пришли к тем, кто это сделал. А там — будь что будет. — Вас бы убили, да и всё. — Там мы были червями, а не змеями, — голос Анвара был едва слышен. — И крыльев никогда у нас не было. Мы же бежали, как бездомные. А я расклеился этим вечером — и я не знаю, почему, Наир! — У всех бывают приступы слабости и страха. — Я плохой боец. — Нет, — Наир подошёл к нему и, сам себя не понимая, повинуясь порыву, взял за руку. Анвар не отдёрнул руки, но и взгляда не поднял на Наира, весь погружённый в свои мысли. Вернулись они той же дорогой. Анвар быстро уснул, а вот Наир не сомкнул глаз до рассвета. Слушал ровное дыхание товарища, крики птиц и — хор собственных сомнений и укоров. Если бы Анвар знал, как легко Наир готов был отказаться от своей мечты, от верности делу! Недотёпа Анвар оказался крепче: он знал, зачем он здесь, он был связан кровью. Он понял боль Айлы, и это не иначе, как с её благословения. На следующее утро Запад объявил о независимости. Манифест молодые тугкоры выслушали в том зале — с колоннами и картой. Многие тогда бросились поздравлять друг друга. Наир встретился взглядом с Анваром и в его глазах увидел, как в зеркале, растерянность. Он знать не знал, кто такой этот Гильде Рил — новый правитель, и что будет дальше. Может быть, Вард Орм бы рассказал, объяснил, но он был далёк — и хорошо, если вообще жив.