Наир из Митхимляны

Аветы перегородили улицы — в дело пошли машины, мебель, какие-то бочки и мешки. И не было ничего глупее, чем просто смотреть на это. Может быть, там, по ту сторону баррикад текла обычная жизнь, работали мастерские и школы, открыты были больницы и святилища. — Не понимаю, чего они хотят добиться, — тонкая морщинка, как нитка, пересекла лоб Анвара. Наир-то прекрасно понимал, что аветы ждут помощи от Мисахи. А вот чего ждали они сами, и кому было тяжелее в этом бесконечном, натянутом ожидании? Первую ночь на посту он провёл беспокойно. Долго полыхал закат, тревожный розовый свет играл на куполах, на высоких шпилях, как на кончиках спиц, и от них почти взаправду было остро, больно — город тянулся к Наиру, стремясь задеть, уколоть, пустить кровь. Прекратилось уличное копошенье и шуршанье, стихли звуки, будто пеплом засыпало всё. В серых, зорких сумерках, в сияньи тлеющих небес — ночь без ночи, замутнённое стекло — Наир, как во сне, видел тени и фигуры. То поднимали знамя, то пировали за длинными столами, сплетались руками, выставляли копья — и много ещё, чего усталый, поражённый взгляд не мог поймать, не успевал отследить. Наир перебирал в уме дорогие имена — Агдама Тугкора, его жены Айно Северянки, их сыновей Лоргана и Ибгира. Багрянцем на чёрном вспыхивало, обжигая губы, дорогое имя Айлы Кларры. И Либуше из Гли-Шилет — где он слышал о ней? Без них Наир, верно, лишился бы рассудка, не выстоял бы перед призраками Лои. Приказа атаковать не отдали ни на следующий день, ни через неделю. Наир ждал, что хотя бы пришлют переговорщиков. Вард Орм вполне способен был уговорить авет сложить оружие, — а оно у них, без сомнения, имелось. Думуз так и говорил: "Постреляли немножко". Наир знал одно: если стреляли — значит, будут ещё, и крепился. Он побывал на знаменитой набережной, пустынной, заплёванной, засыпанной мусором — пока, до времени. Неустройство не могло длиться вечно. Молодые тугкоринки в длинных платьях, с печальными лицами проходили мимо, не поднимая взгляда. Наир спустился к морю, в разгар лета дышащему холодом. В тумане, в молочно-белой дымке на горизонте скользили остроносые корабли. Флот достался тугкорам без боя — кроме нескольких кораблей, на которых бежали самые удачливые из авет. И это опять было не впервой: сколько их во время завоевания укрылось от Гемы и Тугкора на Последнем острове, что далеко в море! Тем отчаяннее было положение оставшихся. И, вскипевшее ключом, варево перелилось через край. От первых звуков звонкого, звенящего серебром голоса, разорвавшего утреннюю тишину, Сыны Змея замерли, как вкопанные. Все взгляды, изумлённые, растерянные, устремились на авету, взобравшегося на баррикаду с плакатом в руках. Издали Наир узнал шестикрылого орла гнева, нарисованого на плохой серой бумаге — и узнал песню, взметнувшуюся на городом, летящую ввысь. Песня о сломанном клинке — зов последнего мужества, когда всё потеряно, песня-клич. Она раздирала горло певшему — и грудь слушавших её. Мисаха не спасла. Аветы стояли перед лицом превосходящей силы, всё видели и всё принимали. Чужая тоска разъедала, как яд, Наир был подавлен — и в то же время очарован. "И может ранить сломанный клинок". Безупречна сияющая светом всех созвездий сталь, и кровь на осколках красна, как дикие ягоды, как цветы карны. Аветы умели видеть красоту и в поражении, в смерти врага и в своей собственной. Выстрел похож был на треск. Стреляли откуда-то сверху, с чердака или крыши. Песня оборвалась, авета упал, и его кровь, должно быть, пролилась. Наир не видел. Аветы ответили заплом — без пользы, никого не убило и не ранило. Дальше они не пошли, но и тугкоры не двинулись с места, не посмели без команды, как бы ни горели сердца. Наир утешал себя тем, что аветы тоже начали стрелять — стало быть, готовились к этому, а песня должна была поднять боевой дух. Но всё первый выстрел был из тугкоровского оружия — нехорошо, неправильно, и наверняка это опечалило Варда. Анвара случившееся мало беспокоило. "Они же первые начали своей воинственной песней", заявлял он с простодушием и серьёзностью дремучего селянина. Его невежество поражало. Анвар говорил, что не понимает аветийского наречия, хотя большинство слов из него были знакомы тугкорам и понятны без перевода, а к "птичьему" звучанию ухо привыкало быстро. Столько книг было написано на аветийском, столько фильмов снято — на порядок больше, чем у тугкоров, и те редко тратили силы на перевод. Зачем, если почти всё ясно и так? Раньше Наира раздражали аветы, отказывающиеся слушать тугкоров, говорящих на родном языке — тоже ведь нужно было всего лишь внимание и немного уважения. Оказалось, что и тугкоры могли быть невыносимыми в глупом упрямстве — как если бы средь разговора собеседник вдруг закрыл уши. Но какие мелочи — языки и наречия! Стрельба на улицах стало делом привычным, дозор — опасным. Тени плясали, как всегда, но Наир приучил себя не обращать внимания — они не могли навредить живому. Он вспомнил, как это называется: память земли. От неё когда-то страдали аветы, веками слыша стоны и плач собратьев, убитых и замученных во время нашествия. Но ведь чудом святой Минны Остров был избавлен от гнёта прошлого, его видений и голосов. Тогда почему он видел тени тех, кого больше нет? Кто разбудил их? Ночь была прозрачна, словно они оказались под водой. Из темноты с аветийской стороны выступили две тени. Напарник Наира застыл на месте, но сам парень, умевший уже отличать явленное от наваждения, плоть — от призрака, сумел прокричать: "Стой!" Один из авет приготовился пересечь улицу, и Наир пальнул в воздух — не помогло, враг и не подумал повернуть или остановиться. И тогда тугкор выстрелил второй раз. Авета упал, как подкошенный. К нему осторожно, то и дело замирая, подошёл товарищ. Наир наблюдал за ними, не шелохнувшись, сжимая винтовку, ставшую вдруг горячей, как бы пышущей жаром. Пахло железом, во рту ощущался привкус металла. И сердце билось бешено, больно. Авета взвалил раненого — или всё же убитого? — на плечи и медленно понёс назад. Он часто оглядывался, и лицо его светло блестело в полумраке, как олово. И глаза — отражали неведомый огонь. Третий раз Наир не стрелял. Тихо до него доходило, что он, может быть, застрелил человека. Но разве тот не был сам виноват? Тысячу раз виноват. Утром Думуз зачем-то отправил Наира к медику, потом велел заполнить бумагу о выстрелах. Ничего сложного в этом не было — два раза, две пули. Уже отправляясь отдыхать, Наир задержался в умывальной: смотрел в зеркало на себя, в тусклом зеленоватом свете, будто в кислоте. Изменился? Нет? А должен был — измениться? Те же глаза остались, хоть и покрасневшие. И губы обветрились. Только мерзкий ржавый, отдающий гарью запах никак не уходил, сколько Наир ни пытался смыть его с рук. В умывальной его и нашёл Анвар, бледный, с опухшими глазами — не спал. — Ты как-то плохо выглядишь, — никогда ещё Наир не слышал такой заботы в его голосе. Кто бы говорил! — Кажется, я убил, — не боль, но стыд сдавил грудь Наира. — Авету? — протянул Анвар. Взгляд его прояснился. — Ну и нечистый с ним! — Ну да, да... Как ты, — Наир потерял слова, запнулся. — Он же... Да. Живой был, дитя Матери. — Плевать. Хотя это ты, ты переживать будешь. Ты жил хорошо, у тебя все друзья аветы были, на Величания ходил... Наир готов был ударить его, но тело стало будто ватой набитое. — Я тебя ударю, — тонким, высоким голосом произнёс он. — Ты кровью плевать будешь, по полу ползать. Анвар насупился, густо покраснел. — А ты сделай! Задрало выслушивать. Вот возьми и ударь. Ну! Наир привалился к стене, дыша прерывисто и шумно. Он ни за что бы не ударил. За потасовку отвечать Думузу, но причина, конечно, не в этом... Анвар с опаской приблизился к нему. — Зря я так, да? — заглянул прямо в глаза. — Не знаю, — Наир отвернулся. — Ты же не подумал, что я серьёзно? Я не со зла! Ты тугкор, ты очень славный. Не злись на меня! — Я не злюсь. Я не злюсь, Анвар, — будто вода, ушли его силы. После очередной стычки аветы согласились сложить оружие, если им позволят покинуть город. Может, была в том заслуга и Наира: никто не хотел умирать. Так или иначе, Гильде и Варм проявили подлинное милосердие к мятежникам. Их было много. Мужчины в платках, завязанных на затылке, и простоволосые — по старому аветийскому обычаю — женщины. Несли детей и раненых — будто прямо из боя. Раны их были свежи. Взгляд Наира зацепился за авету в белом платке с узором красных цветов карны — красиво, подумалось тугкору. И лучше бы он не присматривался. То пятна крови расплывались на ткани. Вереница запыленных автобусов и десяток грузовиков потянулись из города. Их запрещалось трогать, и тугкоры стреляли вверх. Они — победили. Шаг за шагом Сыны Змея прочёсывали оставленный врагом квартал, опасаясь ловушек — аветийское коварство общеизвестно. А в воздухе витала радость, ни с чем не сравнимая. Что слаще победы? Ночью город наполнился огнями, песнями, музыкой. Флаги с Крылатым змеем были на каждом доме. — Да что с тобой, Наир? И как он мог когда-то злиться на Анвара? Кто ещё смотрел на него с таким теплом и тревогой в глазах? — Ничего. Думуз говорил, что скоро всё пройдёт — это Великая мать коснулась души. Рано или поздно случается со всеми, и нужно привыкнуть. Подобными Крылатому змею не становятся за пару недель. Смятый лист бумаги валялся на обочине. Наир подошёл, поднял его, развернул. Едва ли это был тот самый плакат, из-за которого застрелили авету, певшего о боли своего народа. Но несомненно, их рисовали много. — Что это? Такая уродливая птица! — Анвар смеялся. — Ты правда не знаешь? — Наиру больше не требовалось усилий, чтобы оставаться спокойным. — Это Знамя гнева. С него началось Великое восстание авет. Вышитое в Храме, оно было принесено Минной в стан Ставра. — Ну так то вышитое. А здесь? Наир поднёс плакат к огню. Горело плохо, и он чуть не обжёг пальцы. Будто мороз схватил его правую руку — что за проделки нечистого? — Ты жалеешь их, — сказал Анвар. — А жалеть не нужно. Надо радоваться. — Ты прав, — признал Наир. — Будем радоваться. — И не будем их жалеть, — повторил Анвар. — Не нужно жалеть.