таких миллион - головоломка
24 октября 2008 г.
Антон знает, что безбожно опаздывает на пары, и уже не хочет на них идти. Преподаватель обязательно будет ворчать, одногруппники опять начнут подшучивать, а если не дай Боже кто-то спросит «что случилось, Тох?», Антон не может обещать, что крови в его пересказе будет меньше, чем в жизни. Машина скорой помощи примчалась за несколько минут, лавируя в потоке, и останавливаясь аккурат в метре от места ДТП. Врач и фельдшер одновременно выпрыгивают из кареты, нагружённые чемоданчиками. Толпа расступается, окружая тело плотным кольцом, и наблюдает молча. Кто-то достал телефон, делая фотографии и выгружая их в сеть. Как же это омерзительно, думает Антон, как это цинично, что людей не волнует сам ужас произошедшего, а только то, чтобы его запечатлить. На память, блять. Зачем? Антон очень хочет вырезать этот фрагмент из своей головы, потому что ему страшно. Он сталкивался со смертью не первый раз, но первый — так близко, что каждой возбужденной клеткой ощущал пронизывающий холод. Ему было страшно. Водитель уже готовит носилки, одновременно выкрикивая в толпу, чтобы та расходились. Дежурная машина ДПС виднелась на противоположной стороне, она сверкала своими огнями и сигналила, оповещая о срочном вызове. Антон пытался пробраться сквозь толпу поближе, но даже с высоты своего роста видел, что тело девушки переломано и лежит в неестественной позе, и, скорее всего, пульса нет. Но у врачей свои инструкции, свои порядки, и Антон не хотел нарушать ещё один естественный порядок вещей. Он прекрасно знал, что уже сделал это сегодня, и что гибель этой молодой женщины на его совести. Закон вселенной крутится вокруг слов смерть и баланс. Шастун знал, на что идёт, одергивая мужчину, но и думать не мог, что все произойдёт так стремительно. Сегодня должен был умереть один человек, и он умер. Смерть всегда забирает своё, когда приходит, и кто это будет — молодой мужчина или женщина, ей, в целом, всё равно. Только вот Антону нет, он хочет скрыться от этого липкого ощущения ужаса, расползающегося по позвоночнику, и больше не думать о том, чью смерть увидит следующей. Он провёл ладонью по лицу, будто пытаясь смазать с себя это мгновение, но не получалось. Он снова и снова слышит визг тормозов, снова видел блик от бокового зеркала машины, и, ему, конечно, могло показаться, слышал, как раздробились кости. Он сам себя боялся, и, может, хотел бы использовать свой дар во благо, да не мог. У вселенной свои правила, против которых если пойти, то можно самому оказаться в яме, из которой никто уже не вытащит. Парень чувствовал, что проклят, и что его проклятие отнюдь даже не в этих ярких вспышках, а в том, что он не в силах их контролировать и изменить. Он хотел спасти одну человеческую жизнь, и, да, он спас. Только ценой другой, которую сейчас аккуратно грузят в машину, накрыв черным трупным пакетом. К горлу подступил ком, и от собственного бессилия хотелось выть. Почему он не может отмотать время назад, выбежать вперед и остановить всех разом, чтобы эта машина просто пронеслась мимо, никого не задев? Почему, блять? Его с детства преследовали разные видения. Страшные кошмары, от которых он убегал в спальню родителей. Резкие вспышки головной боли стали для него обычным делом, и от них не помогало ни одно болеутоляющее. И чем старше становился Антон, тем чаще это происходило, и тем сильнее пугало его. До истерик, до дрожащих коленей, до рвоты. Первое время он списывал это на свою бурную фантазию, и даже делился с родителями и старшей сестрой. Но случайно подслушанный разговор родителей о нем и о его бабушке, и о том, что Антошку нужно показать врачам, заставили его заткнуться. Делать вид, что видения прекратились, а ночные кошмары — просто плод его воображения и следствие впечатлительности. Он прятал свои рисунки и записки, и мог рассказать только своей сестре. Она, хоть и не совсем понимала корень проблемы, успокаивала мальчишку и заговорщеским шепотом говорила, что он особенный. Просто эту особенность нужно принять в себе, как данность, и жить с ней в мире. Но маленький ребенок, чем старше становился, тем сильнее боялся ложиться спать. А ощутив металлический привкус, тут же в панике искал укромный уголок, чтобы пережить очередной приступ. Антон почувствовал прикосновение к плечу и вздрогнул, оборачиваясь. На него смотрели блестящие голубые глаза, и мужчина в чёрном пальто неуверенно мялся перед ним, теребил рукав изящными пальцами. Он все еще не отошел от первичного шока, не до конца осознавая ситуацию. Ему очень хотелось извиниться, он чувствовал себя виноватым, и сам не понимал — почему? — В общем, спасибо, — выдавил он через силу, закусив пухлую губу. Да уж, писатель, а двух слов связать не может, чтобы поблагодарить за свою жизнь. Арсений ощущал, как в груди предательски заныло. — Пожалуйста, — бросает парень, рассматривая мужчину перед собой. Чёрные волосы, плавные черты лица, щетина и яркие глаза, в которых застыло выражение непонимания. Шастун смотрит в эти глаза и пытается угадать, что именно может испытывать человек, которого только что буквально вырвали из лап смерти? Наверно, облегчение, смешанное с чувством того, как сильно человек может любить жизнь. Антон не знал этих чувств, почти всё время погруженный в транс, в вакуум, в котором нет ничего, кроме как его видений, снов и головной боли. — Я могу как-то отблагодарить тебя? — неуверенно предложил мужчина, заглядывая в зеленые глаза. Этот парень определённо вызывал интерес, и не только потому, что был красивым. Только пока Арс не до конца понимал, какой именно интерес, но он очень хотел поговорить еще немного. — Не стоит. Это пустяк. — Шаст отмахнулся и поправил сползшую лямку рюкзака. Вторая пара заканчивалась через десять минут, и, если он поспешит, то может успеть к началу третьей. — Пустяк? — мужчина выгнул бровь. — Ты мне жизнь спас, на минуточку. — Я знал, что произойдёт, поэтому просто действовал на импульсе. А сейчас, извини, но мне пора идти. Парень демонстративно посмотрел на левую руку, будто бы там были часы, и развернулся в сторону универа. Ему очень не хотелось, чтобы сейчас у него что-то выспрашивали, расспрашивали, а прибывшие к месту ДПС наверняка захотят опросить свидетелей. И уж меньше всего ему хотелось сейчас пересказывать, что он видел, как это произошло, и чья, как он думает, тут вина. Господи, да очевидно же, что вина — его. Арсений завис с открытым ртом, провожая удаляющуюся фигуру парня взглядом. То есть как, знал? Видел несущуюся из-за поворота машину? Услышал рёв двигателя? Или знал наперёд? Но ведь так не бывает, никто не может знать будущего, и предсказывать его. Уж он-то понимает это, он об этом столько лет пишет, что чуть ли не за руку знаком с каждым «экстрасенсом». Но мальчишка сказал об этом так просто, без наигранной таинственности, будто для него это — нормально. Пожал плечами и развернулся, растворяясь между зданий, машин и людей. Попов опомнился только когда телефон завибрировал в кармане. Он посмотрел на экран и тихо выругался, понимая, что потерял в этом ДТП час. Ещё и кофе разлил, и теперь Матвиенко точно съест его, даже не подавится. Арсений зашёл в офис, на ходу расстёгивая пуговицы на пальто и приветливо улыбаясь каждому встречному. Его здесь знали и любили, и Ира, дежурящая сегодня на велкоме, состроила ему глазки и передала, что Сергей ждёт в своём кабинете. Она протянула ему лист, на котором были распланированы встречи на сегодня: редактор, Добровольский, несколько новых лиц-партнёров, которые хотят заняться дизайном новых обложек. Впрочем, ничего нового и ничего интересно. Он скучал в замкнутом пространстве, состоящем только из тонких стен и панорамных окон. Эта бетонная коробка с красивым названием «Воля слова» была словно клетка, в которую загнали всех грызунов. Разве что эксперименты над ними не ставили, на том спасибо. Арсений поднялся на лифте на четвёртый этаж и помедлил перед кабинетом Матвиенко. Если тот не в духе, то с порога выдаст ему целую стопку правок и отборной матерной критики. А Матвиенко точно не в духе, потому что кофе, на который он рассчитывал, остался валяться на дороге. И глава задержалась на почти неделю, и выглядит сырой. — Серж, кофе… — Попов с порога попытался оправдаться, плотно закрывая за собой дверь и вешая пальто на вешалку. Серёжа оторвался от компьютера и посмотрел на мужчину так, будто хотел взглядом распилить на две части. — Я делаю последнюю вычитку и, Арс, это смешно. Первый раз исправляю столько орфографии и пунктуации. Матвиенко откинулся на кресле и заложил руки за голову, как будто он сейчас не в кабинете, а на пляже лежит и греется под солнечными лучами. Он был ровесником Арсения, и тоже когда-то мечтал стать писателем, но не сложилось: не хватало терпения. Он попал в издательство ещё зелёным студентом факультета журналистики, да так в нем и остался, притерпевшись с Добровольским и ещё писателями, которым Сереня нравился своей легкостью и тем, с каким рвением он брался за любую работу. Он был легким и простым человеком, который что думал, то и говорил. Профессионал своего дела, и он, как ищейка, за версту чуял алогичность, лишнее тире или, не дай божЕ, наверно употребленный падеж и пароним. Арсений сел напротив, закинув ногу на ногу, и улыбнулся примирительно. — Так что там с кофе? — переспросил Серёжа. — Меня чуть не сбила машина на переходе, — Арс запнулся, и почувствовал, как спина покрылась мурашками, — Но меня вытащил странный парень прямо из-под колёс, и я случайно разлил… — Тебя, что, прости, чуть что? — Серёжа резко подался вперёд, возмущённый даже не самим фактом не сложившейся аварии, а тем, как Арсений об этом говорил. Так спокойно, как будто такое происходит каждый день. — Под машину, говорю, чуть не попал, — терпеливо повторил мужчина. Из его головы никак не выходила картина лежащей на асфальте девушки и зелёные глаза парня, который зацепил. Заинтересовал. Было в нем что-то такое, что, кажется, Арсений искал всю жизнь. Он был скептиком до последней своей клеточки, и впервые в жизни, как ему казалось, столкнулся с чем-то необъяснимым. И ему срочно требовалось доказать обратное, потому что, он чувствовал, его мирок будет трещать по швам. — Это вот та авария на перекрёстке? — Серёжа кивнул в сторону окна, и присвистнул, когда Арс утвердительно кивнул. Ну дела, вот это был бы пиздец, если бы это чудо с перьями в жопе трагически скончалось прямо под зданием их издательства, так и не дописав свой последний бестселлер. Матвиенко щурил карие глаза, рассматривая задумчивого друга, и пытался понять, о чем тот думает. На обычно живом и выразительном лице не было ни одной эмоции, и логично было подумать, что он ещё отходит от шока. В голове мужчины мелькали разные версии, он отматывал эту ситуацию уже в сотый тысячный раз, пытаясь поставить себя на пару шагов назад и думая, реально ли было заметить несущуюся машину. Реально ли услышать её, заметить, да что угодно, любое логическое объяснение. Но чем дольше Попов об этом думал, тем больше убеждался, что — нет. Невозможно. — Так когда ты пришлёшь последнюю главу? — Арс вздрогнул от звука голоса и растерянно посмотрел на редактора. — На неделе. И сразу к новой книге главу, наверно. На Арсении лица нет, но его голубые глаза загорелись тем знакомым Сереже огоньком, когда писатель находит новый источник вдохновения. Новую идею, которая зацепила и теперь развивается внутри черепной коробки. Арсу нравилось сравнение с растущим цветком, а Сережа, зная наклонности своего писателя, шутил про раковую опухоль и метастазы. — И про что будет следующая книга? Арсений впервые улыбается, и от этой улыбки появляются ямочки на щеках. Сережа не мог не улыбнуться в ответ, и подумал, что, какой же красивый мужик этот Попов, и как глаза горят, когда говорит про любимое дело. Про книги, про истории, про то, как он хочет завернуть сюжет сегодня, спрашивая одобрения у Матвиенко. Пускай тот и не смог стать писателем, и периодически пил за это, но он знал, что во всех книгах Арса он тоже присутствует. Незримо между строк. — Сам всё вычитаешь, — и Арс улыбается ещё шире, — а теперь позволь откланяться. — Да пиздуй, граф, — Матвиенко махнул на него рукой, — чтобы я до конца недели получил финал, ты меня понял? У Паши и так вопросы, почему ты задерживаешь релиз. — Паша слишком меня ценит, — Арс подхватывает пальто и замирает в дверях. — А не знаешь, какой университет у нас тут рядом? Матвиенко отрывается от экрана и смотрит удивленно. — А тебе зачем? Косыгин, вроде, на той стороне. — Спасибо! — и Попов скрывается за дверью, не услышав прощальное «так тебе зачем?» в спину.***
Антон зашел в аудиторию со звонком и тут же плюхнулся на последний ряд, опрокинув рюкзак рядом. Преподаватель истории, как обычно, опаздывал на несколько минут собственного семинара, и пока его не было, в аудитории стоял гам и хохот. Парень поморщился, потирая виски, пытаясь успокоить гудящую голову. Сидевший рядом одногруппник обернулся на шорох, и, завидев друга, тут же протянул руку для приветствия. Антон вяло пожал её. — Из четырех пар решил прийти на две? — Усович выглядел на удивление добродушным и, кажется, даже улыбнулся. Длинная светлая челка закрывала почти половину лица, и парень постоянно зачесывал её назад пятерней. — Ага, — слабо отозвался Антон и уставился в серый плиточный потолок. Какой же, сука, яркий свет от этих дешевых лампочек. — Ты сегодня какой-то особенно разбитый, — прокомментировал Ваня, и слегка нахмурился. Они дружили с первого курса, потому что Ваня был единственным парнем на потоке, который не побоялся подойти первым и поздороваться с двухметровым худым парнем, чье лицо выражало искреннюю неприязнь и отвращение от всего и всех. — Да пиздец, Вань, — Антон сложил руки замком на животе, — по дороге авария случилась, женщину насмерть сбили. Я даже слышал, как у неё кости затрещали от удара. Антон не преувеличивал, когда говорил об этом. Его снова бросило в дрожь от воспоминаний, и тут же перед глазами очередная вспышка: черное пальто, голубые глаза, смоляные волосы. Новый приступ боли заставил поморщиться, и обеспокоенный Ваня положил ему руку на плечо, слегка встряхивая. — Эй, дружище, ты чего? — Антон сидел с закрытыми глазами, потому что свет в аудитории мог выжечь ему глаза, — Ты бледный и дрожишь. Может, сходишь к Мадам Помфри? Мадам Помфри — так они звали местную медсестру, которая имела удивительное сходство с героиней Роулинговской саги как внешне, там и характером. Шастун отрицательно покачал головой и снова принялся растирать виски, но видения не прекращались, а головная боль только усиливалась. Зачем тратить своё и чужое время, если он заранее знает, что ни одна таблетка не спасёт его от разрывающей изнутри боли? Вспышка. Голубые глаза. Вспышка. Большое помещение, заваленное книгами. Вспышка. Множество людей, репортеры с камерами и темно-синяя обложка книги. Вспышка. Неясные голоса и звуки удара. Вспышка. В горлу подкатил ком, и, кажется, парня сейчас вырвет прямо под парту. Он старался не дышать и лишний раз не двигаться, сосредоточившись на шуме вокруг, чтобы вырваться из этой вязкости. Как же ему всё это надоело, и если люди благодарили Бога за его дары, то Антон честно был уверен, что его способности от Сатаны. Аудитория продолжала галдеть, и Антон пытался поймать обрывки фраз и диалогов, чтобы вырваться из клетки собственного сознания. Получалось, откровенно, херово. Он убрал руки от лица и сделал глубокий вдох и открыл глаза. Над ним навис Ваня, рассматривая пожелтевшее лицо, и шевелил губами, но Антон не слышал ничего. Это нормально, думает он, и качает головой. Первые несколько секунд после таких приступов ему сложно вернуться в реальность, все еще ощущая себя не здесь, не живым. Хотелось выйти на свежий воздух, проветриться, но преподаватель вернулся, цокая каблуками дорогих туфель и останавливаясь возле большого, заваленного бумагами, стола. Выйти на улицу захотелось вдвойне, когда преподаватель начал читать своим скрипучим голосом, который до последних рядов долетал особенно мерзким, захотелось просто впустить в легкие пропитанный сажей и выхлопами кислород, и, может, от этого станет легче. Антон пытается вспомнить рекомендации своего психотерапевта, но в голове всплывают только обрывки их последнего сеанса, на котором Дима говорил о неутешительных прогнозах. Антон впервые за год лечения рассказал ему, что помимо постоянной тревожности, головной боли и просто генетической наследственности, его преследуют кошмары, как во сне, так и наяву. Дима, Шаст помнит, тогда сильно удивился и что-то черканул в блокноте. Позов часто говорит, что приступы головной боли — это сужение сосудов, нехватка мозгу кислорода, но Антон это и так знал. Дима называл это заумным медицинским термином, но из всего длинного названия запомнилось только начало «дисцир…» и конец «лопатия». Гугл говорил, что это — серьезное нарушение кровообращения, и, если Дима не будет его лечить, то смерть явится на порог чуть раньше положенного. А Антон знал, когда положено. Ваня все ещё заглядывал в бледное лицо друга, и пытался разгадать, почему тот почти каждый день мучается то лихорадкой, то головной болью, то и вовсе не может встать с постели и просит прикрыть на парах. Они учились вместе уже три года, и с каждым днём состояние парня ухудшалось. Это замечал даже Ваня, который не имеем никакого медицинского образования, а просто старается дружить с Антоном. — Что тебе говорит Дима? — Ваня достаёт из рюкзака бутылку воды и протягивает. — Что это все наследственное, — голос у Антона измотанный, подорванный. Он благодарно кивает и хватается за бутылку воды, как за спасительную соломинку, сжимая пластиковую бутылку в руках. — Но он как-то тебя лечит? Ты пьёшь лекарства? — Конечно же я пью, — Антон охнул и приложил руку ко лбу. Его накрыло новой волной боли. — Только они, блять, не помогают. — Когда у тебя следующий приём? — Ваня искренне сочувствует, и внутри себя бесится, что не знает, как и чем помочь. Ему очень хочется погладить Шастуна по мягким волосам, приговаривая «у кошечки заболи, у собачки заболи, а вот у Шастуночка — не боли», но тот явно не оценит такой порыв нежности. Просто не поймёт, а у Вани в груди сердце кровью обливается каждый раз, когда у Шастуна в глазах мутит и в ушах звенит. — Сегодня как раз, — голос сорвался до хрипа, и Усович очень хочет прервать лекцию, чтобы отвести соседа в медпункт. Это не нормально, когда мучают такие страшные боли, от которых он зубами скрипит на всю аудиторию. — Ты будешь ему рассказывать про свои видения? — Я уже рассказал, — Антон втянул воздух сквозь стиснутые зубы, и челюсть неприятно заныла от напряжения, — он выписал седативные, от которых я как овощ. — И ты их, конечно же, не пьёшь, — Ваня фыркает. — Конечно, нет, иначе я совсем перестану соображать. И так через раз выходит. Лекция только началась, а Шастун уже считал минуты до ее окончания. Голос лектора разносился по аудитории с эхом, и каждое слово отдавалось болью в затылке, как будто в него втыкают иголки, а затем вгоняют поглубже молотком. Антон старался сосредоточиться на том, о чём говорит преподаватель, и первые несколько минут хотел вести лекцию, но рука дрожала, и буквы скакали по тетрадному листу. — Шаст, — он повернул голову на звук, — если совсем херово, то давай ты поедешь домой? Ваня никогда не скрывал своих настоящих чувств, и сейчас в его серых глазах настоящий шторм из беспокойства и злости. Он злился из-за бессилия и незнания, потому что даже несмотря на их дружбу, Шаст всегда недоговаривал. Ваня не был психологом, но нутром чуял, что у друга есть скелет в шкафу. И эти кости являются ключом к разгадке, почему с каждым днем другу становится только хуже. — Все нормально, Вань, — Антон не может разговаривать громко, и всё время чувствует, как тошнота подступает, ощущая во рту привкус металла и желчи одновременно. Как же ему уже это всё надоело. Антон уже забыл, как это — без боли, без горечи, без картинок и голосов в голове. — Какой же ты упрямый придурок, — вот же, сука, долбаеб, который мучается непонятно зачем. Ради чего? Присутствия на семинаре? Оценки? Зачета? Почему Ваня беспокоится за здоровье Шастуна сильнее, чем он сам? И понимает ли это Шастун, который всегда держался обособленно и так, будто ему никто не нужен, раздражая при этом каждого, кто хоть как-то пытается и хочет ему помочь? Ваню раздражало в нем слишком многое, и он сам порой не мог перечислить все пункты, но на самом верху списка стояла эта ебаная загадочность. И скрытность. Молчаливость. Ваня вспоминал, как нередко Антон мог резко остановиться посреди коридора, приложить руку к вискам, растирая их, а потом развернуться и выйти из корпуса со словами «я домой, лекции не будет». И пару действительно отменяли, не афишируя причин. Радостные студенты валили домой, а Усович пытался понять, как этому парню удалось узнать об этом раньше всех? Космическая телепатия, блять, или что? И вот опять, как только прозвенел звонок, означавший окончание лекции, парень схватил свой рюкзак и выбежал прочь. Даже не попрощавшись, но Ваня почти к этому привык. Ваня вообще ко многим странным повадкам друга почти привык, и перестал на них обращать внимание. У каждого свои тараканы в голове, а с тараканами Шастуна лучше дружить, чтобы хотя бы понимать их. Шастун бежал вниз по лестнице, проскочив пост охраны, и почти кубарем вываливается из главных ворот университета. Воздух пропитан влагой после дождя, он сырой, с привкусом асфальта и дорожной пыли. Антон дышит глубоко, и прикрывает глаза, но легче не становится. Головная боль не хотела сегодня отпускать его, прочно поселившись под коркой. — О, а тебя я и ждал, — голос за спиной заставил парень вздрогнуть. Он медленно повернулся и от удивления выгнул бровь. — Меня зовут Арсений, — мужчина в черном пальто сверкнул улыбкой и протянул руку вперед. Антон скептически посмотрел на неё, а потом в голубые глаза. Какого черта ты здесь делаешь? Я просто спас твою шкурку, чуть не порвав пальто, не для того, чтобы потом с тобой дружить. И точно не для того, чтобы ты выслушивал меня. У Антона в груди что-то оборвалось, и стало очень страшно, почти так же, как в детстве. Эти голубые глаза теперь что, всю жизнь будут его преследовать? Антон первый раз увидел сон еще летом. Как обычно подорвался посреди ночи, тяжело дыша, и рваными движениями пытаясь включить в комнате свет. Картинка никогда не была четкой, но уже тогда парень запомнил эти две льдинки вместо глаз, которые пробирали морозом до самых костей. Потом сон повторялся еще несколько раз, но постоянно среди всего калейдоскопа картинок четче всего был взгляд голубых, таких же, как сейчас напротив, глаз. — Я спешу, — Антон отвернулся от него и пошел вниз по лестнице, осторожно ступая по каждой ступеньке, боясь, что может завалиться на бок. Арсений поравнялся с ним и шел рядом. Парень всем видом пытался показать, что не желает разговаривать, отвали, пожалуйста, ты уже сказал мне «спасибо», на том и сочтемся. — Я просто хотел еще раз поблагодарить тебя и… — Арсений почти бежал за ним, — И хотел спросить, что ты имел в виду, когда сказал, что знал… И вот, вопрос, на который можно ответить правдой, а можно соврать. Антон всю жизнь лгал, и очень хотел хотя бы раз в жизни иметь возможность открыто признать в том, кто он. Что он чертов Ванга, и сам от этого не в восторге. Он лечится, пьет лекарства, чтобы снять симптомы, но с каждым днем все сильнее ощущает, как его личность распадается на тысячи осколков. Как все труднее концентрироваться, как вспышки становятся ярче и болезненнее, и что теперь каждую ебаную ночь ему снятся кошмары. Парень резко затормозил на последней ступеньке и посмотрел в голубые глаза, которые не были такими уж ледяными, как во сне, и выдохнул. Нет, глупости, он не может просто взять и вывалить на незнакомого человека. Он даже на знакомого-то не может. — Я заметил, вот и всё. Увидел, как несется машина, и дальше ты сам знаешь, — Шастун прикрыл глаза, как от усталости, и продолжил идти. — Но ведь её невозможно было заметить… — Арсений задумчиво трет подбородок. Он видит на лице парня странное выражение, и не может решить, что оно значит. — Можно, — Шастун остановился около ворот, — а теперь извини, но я спешу. Прощай. Он хотел с ним попрощаться, чтобы никогда больше не видеть. Арсений снова смотрел в спину удаляющегося парня и хмурился, растирая замерзшие руки. Что-то с этим мальчишкой не так, и Арсению очень хотелось понять, что именно. В его голове — десятки вопросов, но Арс не знал, что Антон, может, и сам ими задается. Они оба хотят получить ответы, да только никто из них не знал, где именно их искать.