***
Они сидят в кабинете Матвиенко, который то хмурясь, то щурясь, то жмурясь от усталости, редактирует одну из новых глав Арсения. Глаза невозможно устали от постоянной работы за компьютером, и Сергей, в который раз, даёт себе мысленный подзатыльник за то, что до сих пор не купил капли для глаз. Арсений смотрит на друга сочувствующе, хотя и сам сидит в очках, то и дело приподнимая их и потирая глаза. Антон сидит на маленьком диванчике, молчит и ждёт, когда ему скажут, зачем он, кроме как приносить кофе, здесь нужен. — Арс, вот тут. — Сергей пытается повернуть экран к писателю, но тот уже встал, отложив рукопись на стол, и стоит на другом, вчитываясь. — Что тут? — Арсений тоже щурится от яркого света монитора, хотя в их кабинете горят лампы, но свет от экрана все ещё разъедает роговицу, как хлор. — Тебе не кажется странным, что твой главный персонаж, несмотря на всю свою заурядность, вдруг открывает в себе дар ясновидения? Антон отрывается от разглядывая городского пейзажа. — Что странного? — хмурится мужчина. — Что это… клише. Литературное клише. — Сергей откидывается на спинку, запрокидывая голову и разглядывая лицо Попова, который быстро бегал глазами по строчкам. — Что предлагаешь? — Кхм. — Антон напоминает писателю и редактору, что все ещё тут. Мужчины одновременно поворачиваются к нему, вопросительно выгнув бровь. — Я, конечно, в литературных клише не эксперт, но… — Антон встаёт во весь рост и подходит к компьютеру, останавливаясь рядом с Арсением. — Но обычно так и бывает. После травмы головы и сильного эмоционального потрясения человек обнаруживает в себе те или иные экстрасенсорные способности. Арсений весь просиял, взглянув на Сергея «ну я же оказался прав, скажи, что я прав». — Да, но… Ты же не читал ещё, да? — Сергей качает головой и тянется к рукописи, чтобы протянуть ее Антону, но Арсений резко выхватывает перевязанные нитью листы. — Ему не нужно читать мои рукописи, чтобы рекламировать их. — мужчина обиженно дует губы, прижимая к груди папку так, словно это его любимая игрушка, а Антон — хулиган со двора, который тоже захотел себе такую. — Э, Арсений Сергеевич… — Можно просто Арсений. — мужчина поправил сползшие на кончик носа очки. — Арсений, — Антон стоит, одной рукой облокотившись на спинку стула. Стоит близко, в одном мизерном шаге от писателя, и Арсений сдавленно сглатывает. Но шаг назад не делает. Не уступает. — Мне нужно читать ваши рукописи, чтобы я понимал, что и как двигать. Вы хотите, чтобы ваши книги пользовались успехом, или вы сами? — Мои книги. — не задумываясь отвечает Попов. — Так вот, как я буду предлагать то, что я не знаю? — Антон щурит зелёные глаза, чуть подаваясь корпусом вперёд. Для Арсения этот жест был угрожающим, и он еле сдержался, чтобы не отшатнуться, а только вскинуть подбородок вверх и смотреть на Антона так, чтобы заморозить его в ледяную статую. — Я не хочу, чтобы ты читал мои рукописи. — произносит он твёрдо. Матвиенко, развернувшись на стуле, с интересом наблюдает за разворачивающимся действием. Эти двое стоят друг против друга, в шаге, меньше, чем в полуметре, и смотря так, словно вот-вот подерутся. У Антона в глазах мелькают молнии, и он не сдерживает свой гнев, он даёт ему полную свободу действия. И этот гнев, обхватив парня со всех сторон мертвой хваткой, поджигает его, как сухой хворост. Арсений видит это, видит это в зрачках парня, которые расползлись чёрным зеркалом по зелёной радужке. Он видит собственное отражение, искажённое, и видит за ним языки пламени. Арсений сглатывает. Моргает всего секунду, чтобы через эту секунду в его глазах, голубых-как-ебаное-море, это море успокоилось последней волной и за эту секунду замерзло. Застыло. Оледенело. Антон шпарится об этот лёд сильнее, чем о раскалённый металл. Арсений смотрит так, словно хочет задушить это пламя в парне. Потушить. З а м о р о з и т ь. Арсений — это лёд, непробиваемый айсберг, на который на полном ходу мчится Титаник Антона. Их взгляды пересеклись всего на мгновение, и Арсений смотрит так, что от него расползается морозный пар. Сергей натурально поеживается, чувствуя, как вся половина кабинета за спиной Попова медленно обрастает инеем, тонкой коркой по стенам и потолку. Он становится непроницаемой глыбой льда, которую хочешь — не прошибешь. Но Антон выдерживает этот леденящий хуже ветра за окном взгляд. Стоит, смотрит сверху вниз чуть задрав подбородок, и жжется глазами. В них словно разгорается сначала маленькой искрой, а потом бушующей стеной огня, яркий свет. От него веет жаром, и руки подрагивают, нервно сжимая край толстовки, чуть ли не поджигая ее на себе. Антон пылает. И сам своего огня боится. Арсений сжимает зубы так, что сводит челюсть. Ему кажется, что только так он сможет противостоять этому жару, как из преисподней, который источает Антон. Арсений стоит в шаге от него. В шаге от того, чтобы расплавиться. И он делает второй шаг ему навстречу. Пытаясь побороть дрожь в руках, он сначала яростно сцепляет пальцы на тонкой бумаге, да так, что костяшки белеют, а потом медленно тянет перед собой. Он делает это с таким усилием, что Антон видит каждую проступившую венку на запястьях, каждое сухожилие, натянутое бледной кожей. Видит и почему-то ухмыляется. Легким движением подхватывает край рукописи и тянет к себе, и Попов отпускает не сразу, по инерции продолжая тянуть бумагу на себя. Антон смотрит выжидающе, и распаляется сильнее, и Сергею померещилось, как между ними пробежала искра. Скользнула по руке одного, пролетела над печатным машинным текстом и юркнула в рукав другого. — Так я возьму? — скалится Антон, слегка потянув папку. Арсений продолжает смотреть так, словно в его глазах наступили вечные заморозки. Разве что ресницы не покрылись снежинками. — Возьми. — сквозь зубы цедит он и резко отпускает, делая шаг назад, больше не в силах терпеть этот жар. Это пламя. Эту бушующую стихию, которая надвигалась на него, как шторм, грозя снести на своём пути все. Испепелить так, что не останется и праха. — Ух, я, пожалуй, приоткрою окно. — встревает Матвиенко, который с придыханием смотрел на эту баталию. Шастуна он знал немного, а вот Арсения — разве что не жизнь и не одну. И впервые за все годы их дружбы он видит его таким. Таким холодным. Таким решительным. Таким ж и в ы м. Живым среди этих ледяных скульптур его собственных демонов. Антон моргает, глаза вновь становятся непроницаемо-зелёными, и идёт к диванчику. Усаживается, закинув ногу на ногу, раскрывает папку и вчитывается в каждое слово. Написано было немного, и черновой вариант представлял собой больше наброски, чем полноценный текст. Арсений накидал эскиз, контуры, чтобы после очертить их твёрдой мастерской рукой. — Это… — даже не дочитав, Антон чувствует, с каким чувством написаны эти первые две главы. — Арсений, по-моему, это будет вашей лучшей работой. Есть ошибки теории, но… Антон еле отрывает взгляд от строк, чтобы взглянуть на писателя. От его ледяного припадка не осталось и следа, и теперь он стоит, слегка смущенный похвалой, и не знает, куда себя деть. Ему неловко, что Антон читает рукописи, посвящённые ему же. И судя по хитрому прищуру, он это понял. — Но я могу помочь вам с этим. Антон вернулся к чтению, а Арсений переглянулся с Серегой. Матвиенко хмыкнул про себя и кивнул другу, мол, я же говорил. Я же говорил, что этот твой студент — находка. Попов качает головой. Находка или нет, но ему не нравилось, что Шастун так легко доводит его до апогея. До наивысшей точки. Что его график эмоций превратился в непонятную кардиограмму больного старого человека, вместо ровной прямой, редко нарушаемой слабым всплеском. Антон делал вид, что не замечает шушукание прямо у себя под носом. Его действительно захватил рассказ, в котором между строк он видит сам себя. Словно лёг в основу каждой строки. А смотреть на себя со стороны — странно. Особенно вот так. Особенно когда это Арсений. Арсений будто видел его другим. Не так, как сам Шастун видит себя в зеркале. И даже не так, как Шастун представляет сам себя в голове. Нет. Тут по-другому. Будто не берут в расчёт никакие маски и оболочки. Сразу, миновав эти слои, прямо в душу. И эту душу облачают в буквы. По спине пробегает противный морозец, и Антон поднимает голову, тут же встречаясь с голубыми глазами. Ему хочется улыбнуться, чтобы разрядить ситуацию, но Попов не даёт ему даже этого. Словно морозит мимику лица. — Что? — Антон пытается поднять бровь, но у него не получается. — Просто жду, когда ты дочитаешь. — пожимает плечами мужчина, обходя стол Матвиенко и усаживаясь на стуле. Он поправляет очки в широкой чёрной оправе и снова тянется к стакану кофе, но вспоминает, что тот давно остыл и стал невкусным. — Я дочитаю. — эхом отзывается Антон и снова смотрит в рукопись, но глаз не отводит, также морозит его, и парень раздраженно ведёт плечом в желании разбить нарастающую корочку льда на одежде. — Можно не пялиться, когда я что-то делаю? — не поднимая головы просит он. — Да, конечно. — Попов почему-то чувствует себя победителем, но взгляд отводит. Смотрит на Серёжу, а тот кивает на дверь и говорит что-то про кофейный аппарат на первом этаже. Прежде чем выйти за кофе, Арсений бросает ещё один быстрый взгляд на Антона, и тот вздрагивает. Потому что лёд жжется больнее, чем огонь. Лёд колется, словно иголками. И Арсений эти иголки каждым взглядом загоняет глубже под ногти. Антону не по себе. Но он читает, полностью погружая себя в рассказ. Его отвлекает звук закрывшейся за мужчиной двери. — Я первый раз его таким видел. — Сергей сложил руки в замок и положил на них подбородок, смотря куда-то за спину парня. Повисла тишина. — Я не знаю, как ты это делаешь, Шаст, — Матвиенко размышляет вслух. — Но я Арса таким живым не видел давно. Он после развода потух, знаешь? Как будто раз — и задули свечку, так же и Алёнка. Потушила его, да ещё и фитиль сломала, чтобы эту свечку больше никто зажечь не мог. — Я не знал, что он был женат. — Антон закрывает рукопись и кладёт к себе на колено, поглаживая верхний лист подушечкой большого пальца. — О, да об этом вообще мало кто знает. Он же скрытный, ничего и никому не рассказывает никогда. — Я заметил. — Антон задумчиво рассматривает стеллаж за спиной Сергея, вычитывая названия на корешках книг. — А из-за чего они развелись? Сергей шумно выдыхает, опуская голову, и будто оценивает, можно ли об этом рассказывать. Молчит некоторое время, а Антон не настаивает, продолжает изучать уже второй стеллаж глазами. — После выхода первой книги и такого головокружительного успеха, Арсению немного резьбу сорвало. Ну, знаешь, популярность и деньги, все в этом духе. И он начал пить. Много пить. Господи, он так много пил, что я не знаю, как не заполучил цирроз печени. Антон начинает часто моргать и медленно поворачивает голову на Серёжу, смотря на него очень удивленно. — Пил и допился до того, что Алёна не выдержала. Сказала ему, что либо тот ложится на лечение, либо она уходит. А он, видимо, все ещё был пьяный, да и послал ее. Дурак. До сих пор жалеет об этом, пытался извиниться, но Алёна его послала несколько раз. Редактор грустно ухмыльнулся. — Я бы тоже послал, да только из отрезвителей и баров этого идиота некому было больше вытаскивать. Но после ухода Алёны он почти сразу пить бросил. И теперь если и пьёт, то буквально один бокал. И то, ещё уговорить на это нужно. — Никогда бы не подумал, что у него было бурное прошлое. — Настолько бурное, что он почти все полученные деньги в алкоголь и всадил. Ликеро-водочные заводы неплохо обогатились на нем. Антон продолжал гладить рукопись, изредка останавливаясь и задумчиво постукивая пальцами. — А чем… Шастун не успел договорить, потому что дверь приоткрылась и спиной заполз в кабинет писатель, стараясь в двух руках удержать сразу три стаканчика с кофе. — Я не знаю, что ты пьёшь, Антон, — Арсений аккуратно ставит все три на стол к редактору, потом берет тот, что без крышки, и протягивает парню. — Поэтому взял тебе просто американо. Антон чуть привстает, тянется к кофе, и рукопись мягко соскальзывает с его колена на пол. — Ничего, я подниму. — Попов передаёт горячий напиток, и от случайного прикосновения дергается, как от разряда тока. Шастуна тоже прошибло. — Что успел ему рассказать, Серёг? — Арс плюхается на стул, привычно закинув одну ногу на другую, одной рукой поглаживая рукописи большим пальцем, а другой пытаясь снять крышку с кофе и насыпать туда сахар. — Как ты бухал до развода. — Матвиенко, цокнув языком, сам открывает Попову кофе, разламывает пакетик с сахаром посередине и высыпает. Арсений благодарно кивнул ему. — Было дело, было. — на его лице тенью скользнула печаль, чтобы через секунду мужчина снова повернулся к Антону с выражением лица не выражающим ничего. Просто. Ничего. Захотелось плеснуть в это лицо горячим кофе, чтобы оно оттаяло. Но Антон сдерживается, сдувает летящий к потолку пар и снова задумчиво смотрит в окно. А там почти вечер. Зимой всегда рано темнело, даже слишком рано, хотя Антон и любил темноту. Ему нравилась ночь своим спокойствием и тишиной, хотя столица никогда не спит. Но дороги становятся свободнее, и желтый свет фонарей все реже выхватывает человеческие фигуры на тротуарах. Антону нравилась такая Москва: безлюдная, медленная, умиротворенная. Но несмотря на стемневшее небо, все ещё затянутое облаками, на улицах все ещё живо. Особенно сейчас, когда после обильного снегопада днём, все машины разом встали в пробку, и городские службы выкатили все свои силы на то, чтобы расчистить пешеходную дорожку и проезжую часть. Арсений и Сергей что-то между собой обсуждали, и Антон почти не обращал на них внимания, даже не вслушиваясь в суть разговора. Он почувствовал слабый толчок в груди, и когда понял, что это собственное сердце, неожиданно сбившееся с ритма, нахмурился. Или кофе оказался слишком крепким, или погода так подействовала, но у Антона зашумело в ушах и сердце отчаянно билось в рёбра. Его медленно накрывало, как волной, и только когда на кончике языка почувствовался металлический привкус, Антон понял, что это снова приступ. Яркая вспышка головной боли. Закрыть глаза, потому что тусклый свет в кабинете будто выкрутили на максимум. Стеллаж с книгами. Удар в висок. И желудок болезненно сжимается, вот-вот готовый выплюнуть целое ничего, желудочный сок и те капли кофе, что успели попасть. Глухой звук удара. На затылке волосы словно зашевелились, и Антон приложил свободную руку ко лбу, запрокидывая голову назад. Каждая клеточка его тела стала оголенным нервом, и Антон чувствовал, как в кабинете редактора пыльно. Потому что пыль оседала на его коже, неприятно щекоча. Белая футболка, сдавленный крик женщины и распахнутые голубые глаза. Как сквозь толщу воды Антон слышит своё имя. Слышит, но не может отозваться в ответ, потому что сжимает челюсть, чтобы не завыть от боли. Арсений, обернувшийся с вопросом к Антону, обеспокоено сдвинул брови. Мальчишка становился серым полотном прямо на глазах и так ярко контрастировал с чёрной толстовкой и темной обивкой дивана, что внутри писателя что-то шевельнулось. Подвинулось. Продвинулось. Мужчина жестом прервал монолог Серёжи и подошёл к дивану, внимательно вглядываясь в напряженное лицо. Антон жмурил глаза, скрипя зубами, и выглядел… болезненно. Точно также, как тогда в Глобусе. Только тогда у него был его друг, а сейчас в кабинете два взрослых мужчины, которые понятия не имеют, что делать. Антон с трудом открывает глаза и тут же закрывает, потому что голубые глаза Арсения сейчас затопят его судно приливной волной страха. Арсений боялся. Арсений не понимал. Он схватил мальчишку за плечи, крепко сжимая проступающие даже сквозь безразмерную толстовку косточки, и слегка встряхнул. Тошнить от этого стало ещё больше. Антон недовольно забурчал, вслепую пытаясь найти, куда поставить стаканчик, и Арсений перехватывает его запястье, чтобы остановить мечущуюся конечность. Кожа у парня поразительно холодная, и от горячего прикосновения Попова по хребту вниз бежит ровный строй мурашек. Ебаный контраст. — Арс? — полушепотом зовёт его Шастун, и приподнимает голову. Попов послушно подвигается ближе, садясь на корточки перед парнем. У Матвиенко медленно нарастает чувство паники, сначала легкой тревожностью застывшее в горле. — Отведи меня в туалет, мне нужно… — Шастун не успевает договорить, потому что новая вспышка боли настигает его на середине предложения. Но Попов и так понял, что парню нужна холодная вода и крепкое плечо рядом, чтобы дойти. — Серёг, дверь. — Арс берет Антона за оба запястья и тянет на себя, чтобы тот поднялся. Он, как слепой котёнок, крутит головой и время от времени тихо шипит себе под нос, когда снова видит книжный магазин, слышит крики и очертания мужчины в белой футболке. Все это сопровождается нестерпимой головной болью. — Тише, тише, — Арсений уверенно шагает вперёд, поддерживая Антона за локоть, который одной рукой вцепился в писателя, а другой массировал виски. Не помогало. Они добираются до уборной вместо обычных двух минут за целых пять, и это время в коридоре Антону кажется целой вечностью. Вечным коридором с окнами в пол, целая вечность под руку с Арсением. Желудок выполняет очередной акробатический приём, и во рту к металлу примешивается привкус желчи. Антон просит Арса выключить свет, потому что слишком ярко, и, наконец, открывает глаза. Ему не легче, отнюдь, наоборот. Его крутит и выворачивает так, что предыдущий приступ кажется ничтожным. Ему становилось хуже. В разы. Болезнь прогрессирует с космической скоростью. — И… Это опять… Приступ? — Арсений стоит за его спиной, готовый в любой момент подхватить худое тело и, если потребуется, на себе донести до ближайшей больницы. Откуда такая самоотверженность и готовность помочь, Арсений предпочитал не думать. Мальчишке нужна помощь, желательно медицинская, но Арсений постарается помочь тем, чем может. Антон только кивнул, разглядывая в зеркале призрачный силуэт Попова. Тот выглядит испуганным: поджатые губы, напряженная спина и плечи, и глаза голубые больше не похожи на две льдины. Они выражают… беспокойство? Волнение? Страх? Когда Арсений не смотрит на него так, словно хочет обратить в ледяную статую, то Антон даже допускает мысль, что мужчина красив. Достаточно красив, чтобы судить об этом невооружённым взглядом, а если вглядеться в каждую деталь, линию, морщинку, родинку, то можно сделать вывод: Арсений безумно красивый. Словно высечен из камня рукой скульптора времен Древней Греции. Словно сошёл с обложки журнала про моду и шоу биз. Словно… словно его сотворили таким нарочно, продумывая каждый миллиметр его лица, шеи, рук. Большего Антон просто не видел, но почему-то был уверен, что и там у Арсения все также хорошо. Идеально. Мысли о писателе чуть отвлекают, а холодная вода бежит по шее вниз, и Антон ловит взгляд Арсения. Тот снова пялится на него, не моргая следит за движением капли воды, которая ловко юркнула под высокий воротник толстовки. И будь воля Попова, он бы юркнул за ней. Он шумно выдыхает, отводит взгляд и даёт себе пощечину, мысленную, потому что малец страдает над раковиной, а ты то всем видом безразличен к нему, то жрешь своими глазами синими. И Антон замечает эту перемену. Так ярко, как на него находит очередная вспышка, но мимолетная. Антон мало что смыслит в психологии, но на его языке это называлось бы «сломаться». Что-то в Арсении сломалось, потому что выглядит он потерянным и ещё более испуганным, и теперь Шастун чувствует, что хочет ему помочь. Взять его руки в свои, обхватить пальцами запястья и сказать, что все нормально. Но все не нормально. У Антона дрожат колени, и ему кажется, что он слышит, как скрипят суставы. Он тихо охает, налегая на раковину, которая под весом парня опасно проседает вниз, и Попов подрывается вперёд. Он обхватывает парня за плечи и поддерживает, делая опорой себя, а не несчастную керамику общего туалета, и пытается заглянуть в лицо. Антон и не прячется. — Сейчас станет легче. — хрипит Шастун, дергая плечом, но Арсений не отступает. Держит, да так крепко, что даже немного больно. Не больнее, чем гул в висках, но ощутимо. — У тебя так каждый раз? Антон делает шаг назад от раковины и смотрит в отражение. За его плечом — Попов, и даже в полутьме туалета, потому что Попов оставил включённым одну из ламп, видно, как страх медленно захватывает каждый миллиметр мужчины. — Нет. — почему-то ему не хочется врать. — С каждым разом хуже. Дима говорит, что я попаду в психушку меньше, чем через полгода. — Но ты ведь… лечишься? — Арсений не спешит убрать руки с плеч мальчишки, будто боится, что если отпустит, то тот тут же исчезнет. Растворится в воздухе, как и не было вовсе. Как мираж. Как наваждение. — Лечусь. — смакуя остатки боли, отвечает Антон, и тоже не спешит уходить. Они стоят, лицом к зеркалу, и смотрят на отражения друг друга. Сейчас в глазах Попова ни намека на ту Антарктиду, что вечно царила в голубых радужках. И от Антона не веет жаром, наоборот, его кожа бледная и покрыта испариной и холодными каплями воды. — Лечусь, но не помогает. — А что поможет? — почти одними губами спрашивает Арсений. — Понятия не имею. Антон говорит об этом спокойно, смирившись, и даже жмёт плечами. Арсений почему-то воспринимает это по своему, резко отнимая руки, и Антону сразу становится как-то холодно. Он зябко ёжится, не отводя взгляда от их отражения, и видит, как у писателя выражение лица меняется каждую секунду. От недоумения до злости, пока на него снова не смотрят эти ледяные и холодные, как небо, глаза. — Это безответственно. — заключает Попов. — Ты и сам, видимо, не горишь желанием вылечиться. А когда человек не хочет быть здоров, то ни одна пилюля в мире не поможет ему. — Спасение утопающего — дело рук самого утопающего? — хмыкает Шастун, пытаясь придать себе максимально спокойный вид. Не показать, что его расстроила эта резкая перемена. Не рассказать ни словом, ни взглядом, ни жестом, что ему понравилось. Понравилось то, как Арсений за него испугался. Когда Арсений боится, в его глазах — истина. В его глазах все, на что язык не способен. Попов кротко кивнул. Опустил взгляд на кафельный пол, разглядывая неровные швы между плитками, и повёл носком ботинок под одному из них. Ему стало неловко за то, что так испугался. Он ведь не должен был вообще реагировать, максимум — отвести в туалет, помочь умыться и уйти. А не стоять столбом за спиной, облизываясь на каждую каплю, скользящую за ворот по тонкой бледной шеи. Не стоять столбом, сверкая глазищами ярче, чем лампа на потолке. Арсений видел, что Антон тоже это заметил. И Антон ухмылялся. Уголком губ. Совсем чуть-чуть, но так, чтобы писатель это заметил. Арсений покашливается, собираясь с мыслями, и все же решается спросить: — И что ты видел? Антон замирает, всматриваясь в собственное отражение, которое болезненно плыло перед глазами. Его до сих пор мутило, и отголоски той боли все ещё стучали в висках. — Я видел… — Шастун сглатывает, а потом медленно поворачивается, облокачиваясь на хлипкую раковину. — Видел книжный магазин. Мужчину в белой футболке. Слышал крик. — И что это может значить? Антон нарочно опускает тот факт, что видел не просто мужчину в белой футболке. Он видел Арсения, а точнее, лишь его глаза. Но эти глаза он узнаёт из десятка сотен других. Потому что они одни такие на все семь миллиардов. — Понятия не имею. — парень жмёт плечами. Попов чувствует себя неловко за такие вопросы, словно лезет парню в душу, словно пытается пересечь некую границу, словно врывается в его личную зону комфорта. И сам Арсений из-за этого чувствует дискомфорт. Антон замечает замешательство мужчины и пытается улыбнуться, чуть поморщившись. — Все нормально. Мы теперь в одной лодке, так что тебе будет полезно знать. Вдруг меня скрутит на какой-нибудь конференции? — Надеюсь, этого никогда не произойдёт. Антон не понимает, что именно имел в виду писатель: конференции, припадка или припадка на конференции. Он чувствует себя лучше, гораздо лучше, и даже может идти сам, хоть его слегка и заносит. Арсений хмурится и идёт за ним, отставая на шаг, чтобы если вдруг, подхватить худощавое тело парня. — Я не упаду. — через плечо бросает Антон, даже не глядя на писателя. Тот смотрит на его спину, и от этого взгляда становится холодно. Зябко. — Я и не жду. — отвечает мужчина, открывая дверь одиннадцатого кабинета. Матвиенко как сидел за столом, так там и остался, но как только эти двое зашли обратно, тут же вскочил и окинул их обеспокоенным взглядом. — У вас все нормально? — спрашивает он и подталкивает Антону стакан воды. — Если не считать самого припадка, то да, все в норме. Антон не знает, чего именно от него ждал Матвиенко. Какого ответа. Хотя нет. Все же знал. По глазам видел, что тому любопытно. Интересно. Он косится на Попова, который не отрывает взгляда от окна, стоит так, покачиваясь с пятки на носок и не замечает никого больше. Он силился понять, почему так испугался. Почему так испугался за этого мальчишку. Ведь все это время он испытывал к нему чуть ли не отвращение, морщась при одном только упоминании, но сейчас… Вспоминая его тихий скулёж от боли, ощутил, как внизу живота неприятно заныло. Вспоминая помутневшие глаза, которые ничего не видят, кроме каких-то там неясных картинок, почувствовал, как ему стало страшно. Опять. Потому что мальчишке было больно. Мальчишка не заслужил эту боль. Арсений почему-то в этом уверен. Антон не заслужил всю эту боль, что он терпит на протяжении всей жизни. И от этой мысли, которая гадким туманом расползается по сознанию, становится не по себе. Кто Арсений такой, чтобы решать, кто что заслужил? Но он уверен. Уверен в своей правоте как никогда. Обернувшись, он выдавил улыбку, обращённую только одному из двух присутствующих. Антон поймал ее, как дети ловят бабочек в сачок, и тоже улыбнулся. На мгновение приподнял уголки губ. Матвиенко видел эту игру. И мысленно усмехался. Его догадки, что у Арсения потихоньку срывает резьбу на парня с золотистым цветом волос, подтверждаются. Как бы Арсений не брыкался и не вопил, что Шастун — два метра его личного кошмара и наказания, его поведение говорит об обратном. Это притяжение двух отрицательных частиц можно было видеть невооружённым взглядом. И Серёжа видел. Это неправильно, это нарушает законы физики, но… Оно происходит. Прямо на его глазах.***
около 20 лет назад. Издревле камень обсидиан носил также название «Когти Сатаны». Мало кто из простых людей осмеливался носить этот камень в качестве украшения. Но только не Валентина Попова. Кольцо с обсидианом, чёрным, как смоль, досталось ей в подарок от когда-то сильно любимого человека. И она даже не догадывалась, что с собой принес этот камень, который притягивал взгляды, как магнит. А камень хранил в себе всё то зло, что может копить в себе обиженная человеческая душа. Хранил, как в красивой шкатулке. И медленно, но верно, убивал. Потому что злость — она, как яд, проникала в каждую клеточку и уничтожала всё. Всё, что владельцу было дорого. А Валя больше всего любила жизнь. И с каждым днем небо над ней становилось всё более хмурым. Чернело, словно перенимало цвет этого камня, заключенного в тонкую серебряную оправу.