Побочный эффект

Richard Clayderman\Winter Sonata Within Temptation\Are You the One Apocalyptica\The Shadow Of Venus Craig Armstrong\If You Should Fall        Весь первый вечер, проведённый дома, Луна говорила без умолку. Ей столько всего нужно было рассказать папе! И про свои занятия в ОД, и про то, чему она уже научилась на этих занятиях, и про предавшую их Мариэтту, и про порядки, которые завела в школе Амбридж, заняв пост Дамблдора, которого так и не сумели арестовать направленные к нему Фаджем авроры.       Ксенофилиус внимательно слушал дочь, сопереживая каждому её слову. Как же, на самом деле, выросла его девочка! Этого не замечаешь, когда она живёт рядом, и ты изо дня в день видишь её. Но когда твоя дочурка возвращается к тебе раз в полгода, изменения сразу бросаются в глаза. В воспоминаниях она остаётся маленькой девочкой, трогательной и такой беззащитной. А домой приезжает повзрослевшая Луна, уже почти девушка, человек с вполне сформировавшимися убеждениями, который готов постоять за себя.       В душе Ксенофилиуса в этот момент боролись два чувства — гордость за дочь и сожаление о том, что его маленькая Луна, его капелька, так быстро выросла, не дав ему до конца насладиться своим отцовством. Впрочем, к чему грустить? Для него она навсегда останется маленькой девочкой, требующей заботы, внимания и опеки. Никто не может отнять у него права защищать свою девочку и помогать ей во всём, чем он только сможет. Пусть даже она так многому научилась у Гарри Поттера! В том числе и вызывать Патронус.       Когда Луна показала отцу своего серебристого зайца, гордость за дочь окончательно взяла верх над грустью. Не каждому дано умение в таком возрасте вызывать Патронус. Сам он справился с этим уже после окончания школы, когда познакомился с Пандорой, которая, собственно, его этому и научила.       Расшалившись, Ксенофилиус взмахнул своей волшебной палочкой, произнося слова заклинания. Его патронус тут же запрыгал по кухне, словно играя в догонялки с патронусом Луны. Она замерла, глядя на эту беготню широко раскрытыми от восхищения глазами. Нет, определённо, её папа — самый удивительный человек на свете. У него даже патронус необычный. Понаблюдав, как её заяц медленно тает в воздухе вместе с папиной демимаской, Луна перевела на отца восторженный взгляд: — Папа! Папочка! — Луна кинулась отцу на шею, вызывая у того прилив бурной радости пополам с нежностью. — Какой же у тебя чудесный Патронус! Ни у кого таких нет! Как тебе это удалось? — Сам не знаю, — пожал плечами Ксенофилиус, счастливый тем, что ему удалось вызвать восхищение дочери, как в детстве, когда она восторгалась его милым волшебным фокусам, на которые он не скупился, только бы порадовать дочь. — Ты ведь понимаешь, что форма Патронуса не зависит от нашего желания. Он просто появляется, только и всего. — А какой Патронус был у мамы? — спросила Луна и тут же осеклась, испугавшись того, что причинила папе боль.       Но Ксенофилиус продолжал улыбаться, весь отдавшись воспоминаниям о том дне, когда у него наконец-таки получилось призвать свою серебристую демимаску. Пандора на радостях тоже вызвала своего джарви — магического зверька, напоминающего хорька-переростка. Их патронусы резвились, прыгая по комнате, а они с Пандорой счастливо смеялись, гордые тем, что могут вызывать защитников не в виде обычных животных, а в форме магических существ. Они оба в который раз убедились тогда, что их встреча была не случайной и что не зря они выбрали друг друга. — Маминым патронусом был джарви, — ответил Ксенофилиус. — Давай-ка мы с тобой запустим их ещё разок! — озорно предложил он. — Давай! — радостно согласилась Луна.       Их совместное «Экспекто патронум!» привело к мгновенному появлению серебристо мерцающих фигурок обычного зайца и очень редкой, загадочной демимаски. Зверьки носились по кухне, пытаясь то поймать друг друга, то убежать один от другого. Луна громко хохотала, глядя на их забавные игры до тех пор, пока оба патронуса не растаяли у неё на глазах. Ксенофилиус улыбался. Сегодня вечером всё было почти, как прежде. Он развлекал свою маленькую Луну, свою капельку, которая видела в нём всемогущего волшебника и свято верила в то, что её папе всё подвластно. Он, как когда-то, давным-давно, сумел вызвать счастливый смех дочурки, от чего сам испытал огромную радость. Сегодня всё было почти, как прежде… Кроме одного. За столом не было Пандоры, улыбавшейся, глядя на их с Луной шалости. Эта мысль на миг омрачила радость Ксенофилиуса от общения с дочерью, но он постарался отогнать её подальше, чтобы не дать ей испортить такой чудесный вечер.       Лишь глубокой ночью, лёжа в постели без сна, Ксенофилиус позволил привычной тоске вновь вернуться к нему и завладеть мыслями. И, засыпая, привычно послать в пространство всё тот же полувопрос-полувсхлип: «Ах, Пандора! Что же ты наделала?»       Луна уснула быстро. Перед сном по её губам бродила лёгкая улыбка, а мысли путались и расплывались, приятно укачивая на своих волнах. И лишь один вопрос в этом зыбком неуловимом потоке не терял своих чётких очертаний: «Интересно, какой всё же у НЕГО патронус?» ***       Луна проснулась поздно. Весеннее солнце пробивалось в окно сквозь тонкую ткань штор, манило к себе и звало поскорее выйти из дома. Луна распахнула шторы, и перед её глазами открылся вид на долину, расстилавшуюся у подножия холма, на котором возвышался их дом. Дорожка, петлявшая по двору, сбегала к калитке, призывно приглашая пробежаться по ней вниз по склону, согреваемому робкими лучами апрельского солнца. Склон этот уже начал слегка зеленеть нежными проростками юной весенней травки, только-только проклюнувшейся на свет и будто оглядывающейся в нерешительности — стоит ли расти дальше или всё-таки, лучше спрятаться под усеявшими холм камнями от возможных ночных холодов.       Из окна Луне не был виден ручей, пробегавший у подножия холма, но она хорошо помнила, какой холодной и прозрачной бывает в нём вода по весне. Ей очень захотелось спуститься к нему, чтобы послушать его радостное журчание и полюбоваться прозрачными струями с резвящимися в них стайками пресноводных заглотов, у которых как раз должна наступить пора нереста.       Но Луна не стала спешить. Впереди у неё был долгий весенний день, и ей хотелось насладиться им медленно и вдумчиво, по капле смакуя все его чудеса и удовольствия. Спустившись в кухню, она убедилась, что папа уже позавтракал. Судя по неработающему печатному станку, он решил сегодня устроить себе выходной. Всё-таки Пасха. Луна не стала выяснять, где он сейчас. Быстро позавтракав и наскоро приведя себя в порядок, Луна поднялась наверх, в комнату отца.       Ксенофилиус сидел за столом, на котором беспорядочно громоздились кучи бумаг вперемешку с какими-то коробочками, книгами, камушками и непонятными деталями неизвестных приспособлений. Он был так поглощён работой, что не услышал шагов дочери и потому подпрыгнул от неожиданности, услыхав её: — Доброе утро, папа. — Доброе, доброе… — рассеянно пробормотал он. — Пап, пойдём гулять, — позвала Луна. — Сейчас, капелька, — Ксенофилиус неохотно оторвался от пергамента, на котором перед этим что-то быстро строчил, словно боялся не успеть записать посетившие его мысли. — Вот только закончу… — Тогда я пойду к ручью, — сказала Луна, — а ты приходи, когда освободишься. — Хорошо, - облегчённо выдохнул Ксенофилиус, заметно успокоенный тем, что ему дали возможность беспрепятственно изложить толпящиеся в голове идеи. — Я скоро присоединюсь к тебе.       Луна с улыбкой взглянула на вновь углубившегося в работу отца и вышла из дома. Она медленно шла по петляющей тропинке, ведущей к калитке, жадно впитывая все детали окружавшего её пейзажа. Лёгкий ветерок доносил до Луны запахи пробуждающейся от зимнего сна земли, молодой зелени и каких-то неизвестных цветов, уже успевших распуститься под тёплыми лучами весеннего солнца. Эти запахи разливались по телу Луны, текли у неё под кожей, тихонько бурлили в венах, словно зелье в котле, поставленном на медленный огонь… Никогда раньше Луна не обращала внимания на эти тонкие весенние ароматы, не замечала их. А теперь… Теперь она чутко раздувала ноздри, вдыхая воздух, наполненный этой потрясающе нежной, волнующей смесью, и с её душой, да и с телом происходило что-то странное, пугающее, но одновременно такое сладкое и трепетное.       Выйдя за калитку, Луна продолжала задумчиво спускаться вниз, к ручью. Теперь к окружавшим её ароматам примешивался запах талой воды, мокрой земли и каких-то неизвестных трав, растущих только по берегам водоёмов. Воздух стал более густым, свежесть — более насыщенной. Луна подошла к ручью и заглянула в воду. Прозрачные струи слепили отражающимися от них солнечными зайчиками. Чешуя снующих в воде пресноводных заглотов на солнце отсвечивала серебром. Луна зажмурилась, блаженно подставляя лицо мягким, совсем не жгучим солнечным лучам. Опустив руку в поток, она ощутила обжигающий холод, от которого тут же заломило пальцы. Луна вынула руку и провела ею по лицу, приятно охладив горячие щёки. Отчего они такие горячие? От солнышка или от мыслей, бродивших в голове Луны точно так же, как бродил по её телу воздух, напоенный весенними ароматами?       Луна уселась на нагретый солнцем камень недалеко от воды и закрыла глаза. Мысли её потекли плавно и лениво, растворяясь в солнечном тепле и окутавших Луну запахах и звуках. Ей вдруг почудилось, что кто-то подошёл неслышными шагами и тихонько уселся рядом с ней на камень. Луне не нужно было открывать глаза, чтобы понять, кто это был. Она отчётливо ощутила запах — так пахло в кабинете зельеварения. Травы, непонятные ингредиенты, лекарства… И ещё — смешавшийся с ними тонкий и резкий запах опасности. Так мог пахнуть только один человек. Сердце Луны на мгновение остановилось, а потом заколотилось часто-часто, разгоняя по жилам кровь, отравленную весенними ароматами.       Луна осторожно прижалась к сидящему рядом человеку, удивляясь собственной смелости. И, к своему удивлению, почувствовала, как его рука легла ей на плечо. От этого почему-то стало жутко и неимоверно приятно. Сразу защемило под ложечкой и что-то сжалось в животе, ошеломив Луну никогда ранее не испытываемыми ощущениями.       Луна прижалась к сидящему ещё сильнее. Она физически ощутила щекой жёсткое сукно его мантии. Рука, лежавшая на её плече, сильнее прижала её, а вторая, свободная, забралась в волосы, нежно поглаживая их и вызывая ощущение сотни мурашек, пробегающих под кожей затылка. Луне было сказочно хорошо, но хотелось большего. Осмелев, она подняла лицо и потянулась губами к тонким, бледным, плотно сжатым губам, которые, совершенно неожиданно для неё, вдруг приблизились, обожгли её лицо своим дыханием, холодным, как вода в ручье, но таким же желанным и притягательным. Она уже почти касалась этих губ, когда у неё за спиной прозвучал голос отца: — А, вот ты где, капелька. Отличное местечко.       Луна вздрогнула и открыла глаза, не понимая, где она и что с ней происходит. Она постепенно приходила в себя, с сожалением чувствуя, как тело покидают те восхитительные ощущения, которые она только что испытала. Хорошо, что папа не сразу подошёл к ней, а, точно так же, как она, наклонился к ручью, дав Луне возможность привести в порядок лицо и мысли. Луна с трудом поборола досаду на отца, который своим появлением нарушил её мечты. Впрочем, она довольно быстро справилась с собой и улыбнулась — папе, апрельскому солнышку, мирно журчащему ручью и … Северусу. Тому Северусу, который в её мечтах заставил Луну пережить нечто такое, чего она никогда не испытывала и чему не знала названия. — Пойдём, погуляем, — предложил Ксенофилиус. — Пойдём, — охотно согласилась Луна.       Они долго бродили по холмам, болтая обо всём и ни о чём, слушая звуки пробуждающейся природы и любуясь её неброской красотой. Оба чувствовали себя по-настоящему счастливыми. Во время прогулки Луна иногда представляла Северуса, гуляющего вместе с ними. Что говорил бы или о чём бы молчал мрачный профессор зельеварения в их несерьёзном обществе? Луна вдруг подумала, что они с отцом почти ровесники. Интересно, им было бы о чём поговорить друг с другом? Вспоминали бы они свои школьные годы?       Луна тут же осеклась. Вряд ли Северус стал вспоминать свои школьные годы, тем более в обществе папы. Слишком тяжёлыми они были для него. И, скорее всего, его бы злило их с папой общество и лёгкая, пустая болтовня. Луна погрустнела. Как же мало общего было у них с профессором. Сколько всего отделяло их друг от друга. И какими нереальными показались ей утренние мечты. А ведь, кажется, она бы всё отдала за то, чтобы эти мечты стали реальностью. Луна взглянула на идущего впереди отца. Нет, конечно, не всё. Жизнь папы — ни в коем случае не отдала. А если бы вдруг кто-то заставил её выбирать между ними? Кого она бы выбрала — папу или Северуса? Сердце Луны болезненно сжалось. Она даже остановилась, испугавшись собственных мыслей. Не дай Мерлин ей когда-нибудь оказаться перед таким выбором! Луна с ужасом осознала, что чёткого ответа на этот вопрос у неё нет. Совесть подсказывала, что, конечно, нужно выбрать отца. Но… Это значило обречь на смерть Северуса. А выбрать Северуса означало предать папу.       Луна чуть не застонала вслух от навалившейся на неё тяжести, словно сделать подобный выбор нужно было уже сейчас. Ей стоило большого труда взять себя в руки и быстрым шагом догнать отца, чтобы тот ничего не заметил и не стал расспрашивать о причине её бледности и учащённого дыхания. Луне не хотелось врать папе. Она и так чувствовала себя сейчас виноватой перед ним. Хвала Мерлину, Ксенофилиус как раз говорил о том, чем они будут заниматься будущим летом, а посему не заметил состояния дочери.       Они гуляли почти до самого вечера. После ужина Луна отправилась в свою комнату и начала рисовать на потолке портрет Джинни рядом с уже имеющимся портретом Гарри. Она решила, что изобразит всех своих друзей, чтобы они всегда были рядом даже тогда, когда они не в Хогвартсе. Ах, как же ей хотелось нарисовать там ещё одного человека! Но Луна понимала, что этого делать нельзя, чтобы избежать удивлённых папиных расспросов.       Приходилось довольствоваться портретом, который Луна нацарапала на свитке с домашним заданием по Заклинаниям. Она всегда носила его в сумке, а по вечерам, лёжа в постели за синим пологом, часто доставала его и подолгу вглядывалась в лицо изображённого на нём человека. Человека, которого так хотелось отогреть, прижать к себе, защитить, укрыть от боли… И который казался таким далёким и недоступным, что хотелось плакать.       Луна вздохнула, разложила на столе краски и полезла на стремянку с палитрой в одной руке и кисточкой в другой. Во время рисования она забывала обо всём на свете. Это состояние было лучше, чем полёт. Оно давало ощущение безграничного счастья. Вывел Луну из этого состояния резкий толчок, будто кто-то ударил её по затылку. Луна вздрогнула, выронила кисть и уцепилась освободившейся рукой за стремянку, судорожно сжимая в другой руке палитру с красками. Северус выпил зелье. Он идёт к Тому-Кого-Нельзя-Называть. Луна мгновенно оказалась внизу и замерла, усевшись на край кровати, в ожидании того, что последует далее. ***       Состояние души профессора Снейпа было Луне не в новинку. Она уже знала, что почувствует и увидит вслед за тем, как он выпьет зелье и отправится на встречу с чудовищем. Вместе со Снейпом Луна постучала в дверь Малфой-мэнора. Теперь всё, происходившее со Снейпом, виделось ей совсем не так чётко, как в первый раз. Просто в первый раз ей было не до деталей. Тогда её ошеломило произошедшее. Сейчас Луна относилась к этому гораздо спокойнее. Насколько вообще можно было быть спокойной, ощущая себя Северусом Снейпом, пусть даже наполовину.       Пока профессор преодолевал холл и лестницу, пока им овладевал тревожный холодок от вида пустого мрачного коридора, Луна всё время чувствовала, что его душу гложет что-то помимо ожидания встречи с Волдемортом. Какое-то странное чувство… досады? Обиды? Луна не смогла дать ему точного названия. Но оно беспокоило его, точно заноза, засевшая в сердце. Засевшая давно и, кажется, уже переставшая напоминать о себе, но, будто вновь потревоженная неосторожным прикосновением. Чувство это поднялось откуда-то из самых потаённых глубин души Северуса и теперь ядом разливалось по телу, заставляя Луну мучительно доискиваться его причины, почти забыв об опасности, непосредственно грозящей профессору. Опасности, притаившейся за дверью, перед которой он сейчас стоял, ожидая разрешения войти.       Задумавшись, Луна почти пропустила начало беседы. О чём они говорят? Всё происходящее в комнате виделось Луне слишком нечётко и расплывчато. Привычно пугающее нечеловеческое лицо Того-Кого-Нельзя-Называть она теперь воспринимала почти так же, как Северус. Их ощущения полностью совпадали. И её, так же, как и его, уже не страшила угроза, исходящая от этого монстра. Впрочем, нет. Были некоторые отличия. Она боялась за Северуса больше, чем он сам опасался за себя.       Так о чём же они говорят? Гарри… Дамблдор… Легилименция… Раньше Луна не знала, что это такое. Но теперь она наполовину Снейп, и ей понятно, о чём идёт речь. Волдеморт недоволен. О, вот она уже мысленно и назвала его по имени, как это делал Северус. Очень недоволен. Кажется, сейчас последует наказание…       «Круцио!» Луна почувствовала, как тяжело Северусу. Он из всех сил пытался удержать в целости окклюментный барьер. Она уже знала, что это такое. Ей так хотелось помочь ему! Но девочка Луна никогда не занималась окклюменцией, а потому помочь ничем не могла. Она могла лишь мысленно повторять: «Держись, Северус! Миленький, пожалуйста, держись!»       И вот теперь, когда он на коленях корчился перед Тёмным Лордом, а его душа была полностью открыта для Луны, она отчётливо увидела всё, что отравляет её все последние дни. На фоне привычной, будничной боли, мелькали картины, которые жгли его, как огнём. Занятия с Поттером окклюменцией. Омут памяти, в который он отправляет свои самые скверные воспоминания каждый раз перед началом этих занятий. Воспоминания, которые тот ни в коем случае не должен увидеть. Внезапный вызов к Амбридж. И Поттер, которого он застаёт нырнувшим в Омут памяти по возвращении от неё.       Сейчас, будучи наполовину Снейпом, Луна совершенно точно знала, что именно видел Гарри. Сейчас это были не только воспоминания Северуса, но и её личные воспоминания. Они жгли её, точно раскалённым железом. Гнев, стыд, дикая злость, ненависть… Смех, словно удары бича… И самое, пожалуй, страшное чувство — чувство, что его предали. Почему Лили сразу не освободила его от заклинания? Почему оставила висеть вниз головой на потеху всем собравшимся и, вместо этого, стала препираться с Поттером? Почему в уголке её рта притаилась тень улыбки, словно ей понравилась «шутка», которую сыграл с ним Поттер? Неужели он и впрямь нравится ей? И его, Снейпа, смутные подозрения не беспочвенны?       Луне, в отличие от Гарри, не нужно было присматриваться к деталям. Будучи сейчас Снейпом, она охватывала всю картину целиком, в комплексе — все события, ощущения, звуки и запахи, все эмоции — всё, что навеки отпечаталось в его мозгу. Она, как и Снейп, не знала, до какого момента Гарри успел просмотреть его воспоминания. Но она-то, Луна, точно знала, что случилось после того, как ушла Лили, обидевшись на выкрикнутое им в отчаянии «грязнокровка». И Луна содрогалась от ужаса и стыда, ощущая себя мальчишкой, висящим вниз головой без штанов перед радостно хохочущими, улюлюкающими зрителями. Ох, какая же ненависть душила её в этот момент! Какой гнев и ярость разрывали её сердце! И какой же растоптанной она ощутила себя, когда пытка, наконец, закончилась, мальчишка, которым она была, оказался лежащим на земле у ног своих мучителей и в лицо ему полетели собственные застиранные подштанники.       Тот факт, что всё это Гарри увидел в Омуте памяти, вызывал в ней, как и в самом Северусе, такую бурю отвратительных чувств, что Луне стало физически плохо. К счастью, Круциатус Волдеморта не продолжался слишком долго, иначе, как показалось Луне, у неё бы просто лопнула голова или разорвалось сердце.       Луна плохо воспринимала то, что происходило дальше. Кажется, Лорд давал Снейпу какие-то указания по поводу Гарри. Но у Луны не было сил следить за их разговором. Она сидела на кровати, тяжело дыша, сжав голову руками и не замечала, как тихонько раскачивается из стороны в сторону, словно пытаясь таким образом утихомирить навалившуюся на неё боль. Машинально она отметила про себя, как Снейп покинул комнату с оставшимся в ней Волдемортом, как он вышел из замка и миновал расстояние до его ворот. Действие зелья заканчивалось, связь с Северусом ослабевала. А вот знание того, что произошло, оставалось с ней. И, кажется, она была совершенно не готова к обрушившейся на неё тяжести.       Луна перестала сжимать руками голову. Обруч, стягивавший её, постепенно ослабевал. Луна не чувствовала, как её стала бить мелкая дрожь, становившаяся всё более сильной. Но она инстинктивно обхватила себя руками, будто неосознанно пыталась справиться с ней. Тихонько повалившись на бок и подтянув колени к животу, Луна какое-то время пролежала в полной прострации, не понимая, где она и что с ней. Но вскоре в её голове стали всплывать мысли, будто сонные рыбины, поднимающиеся со дна.       Прежде всего Луна подумала о том, что она наконец получила ответ на волновавший её вопрос. Мать Гарри знала о том, каким на самом деле подонком был Джеймс. Знала, и, тем не менее, любила его. И вышла за него замуж. Она не видела, что её избранник сделал тогда со Снейпом после её ухода. Но, кажется, хватило бы и первой части, чтобы понять, насколько мерзким типом был Поттер-старший. И он, и вся их компания. И даже добрый профессор Люпин, который так нравился Луне. Ведь он спокойно смотрел на всё это и палец о палец не ударил, чтобы остановить своих дружков.       Луне вспомнилась история с боггартом Невилла, о которой тогда гудела вся школа. Ведь это профессор Люпин научил Лонгботтома, как превратить Снейпа в посмешище. И если тогда Луна хохотала над этим вместе со всей школой, то теперь ей стало невыносимо стыдно и за себя, и за Люпина.       Луна вновь ощутила прилив злости и ненависти — чувств, ей совершенно несвойственных, которых она, если честно, боялась в себе. Сейчас она ненавидела их всех — и Поттера, и Блэка, и Люпина с Петтигрю так же, как их ненавидел Снейп. А ещё она точно так же ненавидела Лили — девочку, предавшую Снейпа. Девочку, которую сам Снейп любил больше жизни. И ради которой, собственно, продолжал жить, волоча на своих плечах груз невосполнимой утраты, тяжкой вины и такой безмерной, всеобъемлющей боли, которую было трудно даже вообразить. А вообразив, становилось страшно и непонятно — как вообще можно жить, испытывая эту боль изо дня в день годами…       Луна ворошила воспоминания Снейпа о том, как он, придя в себя от пережитого унижения, вдруг ощутил дикий страх, осознав, что наделал и как назвал ту, кого любил. И как этот страх заставил его наплевать на гордость, на растоптанное чувство собственного достоинства и стоять перед входом в гриффиндорскую гостиную в ожидании Лили, чтобы иметь возможность извиниться и оправдаться. Надежда на прощение помогала ему не обращать внимания на насмешки и явные оскорбления тех, кто проходил мимо него. Ведь тогда уже вся школа знала о том, что сделали с ним эти подонки. Кто не присутствовал на представлении сам — тому рассказали, смакуя подробности его позора и раздувая каждую деталь до невероятных размеров. Но ему было всё равно. Лишь бы она простила его. Ведь она добрая. И она — его друг. Снейп тогда ещё искренне верил в это. Она простит ему и это мерзкое слово, и его унижение. Не может не простить. Ведь она понимает, что Поттер — подонок. И он, и вся его свора.       Но она не простила. Луна попыталась поставить себя на место Лили. Что бы она чувствовала в тот момент? Да то же, что и сейчас! Ненависть к врагам Северуса. Жалость и сочувствие к нему самому. Конечно, она бы простила ему «грязнокровку». С условием, что он больше никогда не произнесёт этого слова не только по отношению к ней, но и к кому бы то ни было. И постаралась бы успокоить его, сказав, что это не он должен стыдиться того, что стал жертвой превосходящих его по силе врагов. Это они должны стыдиться, что совершили подлый и низкий поступок.       Но Лили не стала этого делать. Так сильно обиделась на «грязнокровку»? Но она ведь должна была понять, в каком состоянии находился Северус? Ведь она сама спровоцировала его, не оказав ему помощь сразу. Вместо того, чтобы помочь, она стала торговаться с Поттером, приказывая ему отпустить Снейпа. Может, ей самой тогда хотелось обратить на себя внимание? Показать всем, какая она добрая и справедливая… Если бы она просто освободила Снейпа от заклятия, этого бы никто не заметил. А так…       Луна резко села, свесив ноги с кровати. Её уже не трясло. Она смотрела в пространство широко раскрытыми сухими глазами, поражённая сделанным открытием. Мать Гарри Поттера не была такой доброй, как о ней говорят! Она полюбила отца Гарри, зная, как тот издевался над Северусом. Полюбила такого мерзавца! И предала Северуса. А тот продолжал любить её, несмотря ни на что. И любит до сих пор.       А она, Луна, ненавидит эту мёртвую женщину всеми силами души. Ненавидит даже больше, чем всю эту стаю, которую, как она поняла из воспоминаний Снейпа, называли «мародёрами». Ненавидит так, как никого и никогда в жизни. И ей от этого плохо, потому что она хочет любить всё то, что любит он. Потому что считает — если любишь человека, нужно принимать то, что ему дорого. Но принять и полюбить Лили Луна не могла. И это разногласие с Северусом угнетало её.       Луна вновь опустила пылающую голову на подушку. Теперь её мысли не походили на сонных рыб. Они проносились вихрем, теснились и перескакивали друг через друга. Луна вновь и вновь переживала этот страшный момент в жизни Снейпа и всё то, что было с ним связано. Переживала и страдала вместе с ним. Она давно потушила свечи, надеясь всё-таки уснуть. Но сон бежал от неё. В незашторенное окно светила луна, освещая комнату призрачным желтоватым светом. Взгляд Луны упал на потолок над кроватью. С потолка на неё глядел Гарри. Девочка вздрогнула.       Интересно, что он подумал, когда увидел воспоминания Снейпа в Омуте памяти? Ему понравилось, как его отец издевался над Северусом? Не может быть… Гарри хороший. Ему не может понравиться такое. Но… Но ведь Джеймс — его отец. А Сириус Блэк — горячо любимый крёстный. Разве Гарри не найдёт им оправдания? Им, и уж тем более собственной маме… И будет продолжать ненавидеть Снейпа, и радоваться тому, что близкие ему люди так поступили с ним. Но ведь Гарри должно быть стыдно. И за отца, и за то, что он сам стал свидетелем того, что вовсе не предназначалось для его глаз.       Луна задумалась. Почему профессор не стёр Гарри память? Она вспоминала, что он подумал по этому поводу. «Пусть знает, кем был его отец». Значит, он всё-таки надеется, что совесть Гарри поможет ему сделать правильные выводы из увиденного. Как же всё-таки мерзко подглядывать! С интересом копаться в том, что человек так тщательно прячет от чужих глаз…       Луна похолодела. Сердце её будто сжала костлявая ледяная рука. Она осуждает Гарри за то, что тот сунул свой нос в Омут памяти. А сама она не подглядывает за Снейпом? Не суёт свой нос туда, куда ни в коем случае его не следует совать? Она знает о нём всё, а он даже не догадывается об этом. Кто она сама после этого?       От этой мысли Луну бросило в жар. Она резко села в кровати с пылающими щеками, подтянув к животу колени. Кто дал ей право лезть в его душу и чувствовать себя там, как дома? Кто дал право разглядывать и ощупывать каждое его воспоминание, каждое чувство? Ощущать его боль? Быть им, пусть даже на короткое время? Какая же она дрянь! Ну и что, что она не нарочно порезала тогда палец и вовсе не ожидала подобного эффекта? Подсматривает-то она за ним совершенно сознательно. А он об этом ничего не знает…        Она должна пойти к нему и всё ему рассказать. Иначе это будет нечестно. Пусть он кричит, ругается, пусть даже убьёт её… Луна слабо улыбнулась. Убить, конечно, не убьёт, а вот память сотрёт — это точно. А для Луны это было хуже, чем смерть. Улыбка мгновенно сползла с её лица. Что же делать? Она не хочет терять эту связь, которая возникла между нею и Северусом. Но и не может больше обманывать его. А если попросить его не стирать ей память? Ведь не стёр же он её Гарри… Попросить так, чтобы он понял, насколько это важно для неё… А если он всё-таки не послушается… Что ж, Луна примет любое его решение. Он может стереть у неё из памяти всё, что она знает о нём. Любить его она от этого не перестанет. Просто не будет знать, почему так любит этого человека. Будет мучиться вопросами и стоить догадки. И продолжать любить.       Луна вздохнула. Вот это она и скажет Северусу, когда признается ему во всём. А дальше — пусть делает, что хочет. Она встала с кровати, подошла к стулу, на котором лежала школьная сумка и вынула из неё пергамент с нарисованным на нём Снейпом. Взяв со стола волшебную палочку и тихонько произнеся: «Люмос», Луна осветила портрет. Профессор взглянул на неё сурово и как-то устало. Кажется, складочка между его бровей стала глубже, а взгляд будто спрашивал: «Какого драккла вам ещё от меня понадобилось, мисс Лавгуд?» Луна виновато вздохнула. — Простите меня, господин профессор, — прошептала она, легонько коснувшись кончиками пальцев лица на портрете. — Я больше не буду вас обманывать.       И, замирая от собственной смелости, прикоснулась губами к лицу на пергаменте. Впервые с того момента, как нарисовала его.       Вернув пергамент в сумку и потушив свет, Луна легла в постель и наконец уснула, свернувшись калачиком. Снилось ей что-то смутное, сладко-тревожное, страшное и такое привлекательное одновременно, что даже во сне сердце замирало от ужаса и ухало вниз, разливая по телу волну щемящей нежности. Возможно, виной этому было принятое Луной решение… А возможно, всего лишь апрель, с любопытством заглядывающий в окно и освещающий спящую девочку лунным фонариком. ***       Всю неделю, проведённую дома, Луна пребывала в глубокой задумчивости. И чем ближе подходил день отъезда, тем задумчивей становилась Луна. Временами ей удавалось взять себя в руки и вынырнуть на поверхность из омута мыслей. Случалось это в моменты, когда она находилась в обществе отца.       Ксенофилиус поначалу не замечал перемен, происходящих с дочерью. Его девочка всегда была склонна к мечтательности и погружению в себя. Но в этот раз она превзошла саму себя, так что даже он, в конце концов, обратил на это внимание. — О чём ты задумалась, капелька? — спросил он за завтраком, глядя на то, как Луна, подперев рукой щёку и глядя в пространство, вот уже в течении десяти минут помешивает ложечкой давно остывший чай.       Луна вздрогнула, будто очнулась, и, переведя на отца взгляд, становившийся всё более осмысленным, тихо произнесла: — Папа, как ты думаешь… можно понять, что человек плохой, если все считают его хорошим? — Наверное, можно, — не раздумывая, ответил Ксенофилиус. — А о ком ты спрашиваешь? — Да так, об одним мальчике, — уклончиво ответила Луна. — А если он сделает что-то плохое, но его всё равно продолжают считать хорошим — что тогда? — Думаю, в этом случае можно предположить, что он использует Заклинание отвода глаз, чтобы окружающие не замечали эвилингов, которые его кусают и делают злым. — И тогда его поступки кажутся всем добрыми? — Конечно.       Луна притихла. Ксенофилиус не стал расспрашивать её о том, кем был этот самый мальчик. А в душе напрягся: «Уж не влюбилась ли моя капелька?» Он знал, что рано или поздно это должно произойти. Но лучше бы поздно. Он и так скучал по своей девочке, которую теперь не видел по полгода. И не готов был делить её с кем-то ещё. С каким-то сопляком со слюнявыми губами и нахальными руками. Нет, конечно, он не станет ей ничего запрещать. Но, Мерлин, как же это всё обидно!       Мельком взглянув на отца, Луна заметила, что тот чем-то расстроен, но старается не подавать виду. Она улыбнулась ему, быстро допила вконец остывший чай и сказала непринуждённо: — Пап, пойдём погуляем? — Пойдём, — просиял Ксенофилиус, забыв обо всём на свете, даже об ожидавшей его недописанной редакторской статье для следующего номера «Придиры». Ничего, статья подождёт. Не так уж много времени у него осталось на общение с дочерью. Скоро она снова уедет, так что времени для статей у него будет много. Даже слишком много.       А Луна дала себе слово следить за своими мыслями и не давать им воли в присутствии папы. Объяснить ему она ничего не могла, а врать не хотела. Ей и так в последнее время приходилось слишком часто обманывать и слишком многое скрывать, что приносило ей почти физическую боль.       Тем не менее, оставшись наедине с собой, Луна погружалась в размышления настолько, что переставала замечать всё вокруг. Ей едва хватило недели, чтобы дорисовать портрет Джинни на потолке своей спальни — слишком часто она отвлекалась, замирая с кисточкой в руке, задумчиво вперившись в пространство.       Каждую ночь Луна подолгу лежала в кровати без сна, то возвращаясь мыслями к воспоминаниям Северуса о том отвратительном дне, когда Джеймс Поттер унизил его на глазах у всей школы, то обдумывая своё решение признаться профессору в том, что она стала невольным свидетелем всего происходившего у него на душе. И чем больше она об этом думала, тем меньше ей хотелось признаваться. Луна понимала, что просить Снейпа не стирать ей память — затея бесполезная. Он обязательно сделает это. Его никак не тронут ни слёзы, ни мольбы Луны. «Но он ведь не стёр память Гарри… Почему?» — спрашивала себя Луна. «Да потому что Гарри увидел лишь маленький кусочек его воспоминаний. А ты залезла в его душу и рассмотрела там ВСЁ! Такое не прощается! И потом, он не имеет права рисковать. Я ведь знаю, что он шпион, двойной агент. Он просто обязан стереть мне память, чтобы не рисковать и не зависеть от моих прихотей или неосторожности. А вдруг я сболтну кому-то об этом. Нечаянно или нарочно…»       Да, он обязан, просто обязан стереть ей память. Но как же Луне не хотелось этого! Ей казалось, что она потеряет Северуса, словно он умрёт для неё. А потеряв его, она потеряет часть себя. Такую большую и жизненно важную часть, что, оставшись без неё, будет всю жизнь ощущать себя калекой. И даже не сможет понять — почему. Но не признаться ему — значит поступить подло. Почти так же подло, как всегда поступали с ним те, кого называли мерзким словом «мародёры». Как поступила с ним Лили…       Луна ворочалась в постели, стараясь отогнать все эти мысли и уснуть. Но уснуть не получалось. Ей вдруг представилось, что произойдёт после того, как она всё ему расскажет. Конечно, он сотрёт ей память, и Луна всё забудет. А он… Он никогда не воспользуется своим Охранным зельем, чтобы она больше не смогла проникнуть в его душу. А это значит… Луна похолодела. Мысль о том, что Северус больше никогда не воспользуется зельем, раньше как-то не приходила ей в голову. А зря. После её признания Снейп окажется беззащитным перед Круциатусами Того-Кого-Нельзя-Называть. Он будет корчиться от боли всякий раз, когда этому монстру вздумается продемонстрировать свою власть над ним. И виновата в этом будет она, Луна… Эта мысль словно парализовала девочку, и она долго пролежала в кровати, не в силах пошевелиться от накрывшего её ужаса.       Что же она собирается сделать? Признаться Снейпу, чтобы облегчить свою совесть, совершенно не думая о том, как он будет переносить пытки Тёмного Лорда без этого своего зелья! Да сопоставимы ли эти величины? С одной стороны, муки совести девочки Луны, которой больно лгать человеку, любимому ею всей душой. С другой — физические страдания этого человека. Да и психические тоже, потому что теперь-то Луна точно знала, каково это — удерживать окклюментный барьер в моменты дикой боли, когда сознание почти отказывается повиноваться. Стоит ему не удержать этот щит — и дело всей его жизни будет погублено. Их общее дело. Такое развитие событий повлечёт за собой гибель самого Снейпа и победу Волдеморта. Допустим, последнее она переживёт. А вот первое…       Дыхание Луны сбилось. Сердце бешено заколотилось в грудную клетку. Мерлин всемогущий, какая же она дура! Да неужели она не потерпит муки этой самой совести ради того, чтобы Северус не испытывал боли? Хотя бы физической, потому что избавить его от душевной боли она не в состоянии. По крайней мере, пока. Да ради него она ещё и не такое вытерпит!       Луна постепенно успокаивалась. Она приняла решение. Ничего она Северусу не скажет. И пусть, узнав об этом её поступке, он сочтёт её дрянью. Пусть сравнивает её со своей обожаемой Лили… Ничего, она сумеет это пережить. Луна вновь задумалась. Сумеет ли? Мысли её потекли в другом направлении.       Северус любил покойную мать Гарри Поттера. Любил настолько, что готов был оправдать и простить любой её поступок, даже самый подлый. И он не любил Луну Лавгуд. А потому не простил бы ей ничего, что выглядело бы подлостью в его глазах, даже если это было бы продиктовано самыми благими намерениями. И теперь Луна страдала от мысли, что Северус будет считать её дрянью, именно в сравнении с Лили, с её светлым непорочным образом в своём сознании. Луна поняла, что в течение последних нескольких дней она всё время подсознательно сравнивает себя с этой женщиной, противопоставляет себя ей.       Луна вспомнила, как она решила для себя быть Северусу только другом. Помогать ему и всячески утешать. Облегчать его боль и дарить побольше радости. Это произошло в момент, когда Луна поняла, что он всё ещё любит Лили. Луна не хотела соперничать с её светлой памятью. Вот именно — со светлой. Сейчас, убедившись в том, что светлой была только его память, а не поступки самой Лили, Луна внезапно ощутила дух соперничества. Ей почему-то стало очень важно и нужно доказать ему, что эта Лили — не настолько хороша, что большую часть своего мнения о ней он придумал. Луне мучительно захотелось, чтобы вся та любовь, которую питал Северус к памяти этой женщины, принадлежала ей. Она вдруг ясно осознала, что ей мало быть для него просто другом, хотя сейчас она не могла похвастаться даже этим. Ей хотелось стать для него ВСЕМ.       Луна вспомнила всё то, что предстало перед её мысленным взором, пока она сидела на согретом солнцем камне у ручья, и по её телу пробежала волна приятной дрожи. Что это? Неужели она готова… готова… Луна почувствовала, как кровь прилила к щекам, и они запылали так, что ей пришлось сесть в кровати и спрятать лицо в холодных ладонях. Луна знала ответ. Да, она готова сделать всё, чтобы ему было хорошо, уютно и спокойно. Хорошо — во всех отношениях. Буквально — во ВСЕХ.       Луна вздохнула. Она-то готова. А вот нужно ли это ему? Сейчас — нет. Потому она и должна сделать всё от неё зависящее, чтобы он тоже понял — ему это нужно. Чтобы перестал мечтать о женщине, предавшей его когда-то. И заметил наконец ту, что находится рядом и любит его всей душой. Любит и никогда не предаст. И ради этой любви вынесет всё. Даже его ненависть и презрение.       В который раз опустив голову на подушку, Луна вновь задумалась. И снова её мысли поплыли в совершенно ином направлении. Луна думала о том, почему Северус не чувствует её так же, как она его, когда принимает зелье. А что не чувствует — это ясно, иначе он принял бы меры, чтобы никогда больше не допустить Луну в своё сознание. Выходит, это зелье действует на них не одинаково? Тогда почему же всё-таки она проникает в его сознание, а не наоборот? Ведь это её кровь находится в нём. По логике вещей, он и должен был бы ощущать Луну. А получалось… как получалось.       Так и не найдя происходящему логичного объяснения, измученная размышлениями Луна решила больше не ломать голову над странными свойствами сваренного Снейпом зелья, в котором по чистой случайности оказалось несколько капель её крови. По крайней мере не сейчас, когда её веки наконец-то стали слипаться, а назойливые мысли — спутываться в клубки и колыхаться в вязком пространстве разноцветными прядями, словно водоросли в потоке воды. Луна уснула, когда небо на востоке стало голубым, а звёзды потускнели и погасли. Ей снилось, что она лежит в траве на берегу ручья, на поверхности которого скачут яркие солнечные блики. Они слепят глаза и мешают разглядеть человека, лежащего рядом с ней. Луна не видит, а скорее, догадывается, что это — юноша её возраста, почему-то одетый в мрачную чёрную мантию профессора Снейпа. Юноша берёт её за руку, отчего у Луны по спине пробегают тысячи мурашек. Как же ей хорошо сейчас… Юноша приближает свои губы к её уху, отчего ей становится жарко и щекотно, а все мурашки со спины собираются под кожей затылка. Он шепчет ей на ухо бархатным голосом профессора Снейпа: «Ли-ли-и-и…» — и Луна вздрагивает от пронзившей её внезапно боли. Всё вокруг исчезает, словно смывается потоками грязной воды. Последнее, что успела заметить Луна — это собственные волосы, рассыпавшиеся у неё по груди и плечам. Волосы РЫЖЕГО цвета. ***       Профессор Снейп сдержал данное себе обещание. Он перерыл всю Запретную секцию в поисках книг, где описывались зелья, приготовленные на крови. Но ничего нового для себя в них не нашёл. Всё было закономерно и давным-давно описано магами, использовавшими подобные зелья. Кровь существа, попавшего в зелье, заставляла принявшего его в большей или меньшей степени ощущать себя этим существом. Но никогда не случалось обратного — тот, чья кровь находилась в зелье, не проникал в сознание человека, принявшего его.       Убедившись в правильности происходящего, Снейп успокоился и остаток каникул провёл, занимаясь изготовлением снадобий для больничного крыла. И всё было бы прекрасно — Лорд больше не беспокоил его вызовами, Лавгуд отсутствовала, с Поттером не нужно было больше заниматься окклюменцией. Но было кое-что, не дававшее Снейпу расслабиться на этих драккловых каникулах. Сначала он даже не понял, что именно. Пока не стал повсюду натыкаться на пристальный взгляд следивших за ним болотно-зелёных глаз. И если Лавгуд обычно наблюдала за ним исподтишка, опустив ресницы, то слизеринка мисс Паркинсон не считала необходимым прятаться от него. Её глаза преследовали его повсюду, где бы он ни появлялся. Хорошо ещё, что ему не нужно было куда-то часто выходить. Зато она вместе с Малфоем приходила к нему в кабинет каждый вечер на правах старосты, отчитывающейся обо всём, происходящем на факультете и в замке. Приходила и буквально буравила его глазами, вызывая какое-то нехорошее, тревожное чувство.       Снейп поморщился. И эта туда же? Да что они все — с ума посходили? Что им всем нужно от него? Почему бы каждой из них не найти себе более подходящий объект для «нежных чувств»? Снейп ухмыльнулся. Словосочетание «нежные чувства» никак не вязалось с образом Паркинсон. Её чувства, скорее, были сильными, напористыми и расчётливыми. Всё-таки эта барышня была истинной слизеринкой. Вот и пусть испытывает свои чары на сверстниках — хотя бы на Малфое. А его оставит в покое. В конце концов, она — не первая девица, пытающаяся опробовать на нём свою женскую привлекательность. Весна, гормоны, жажда победы над тем, кого ещё никому не удавалось приручить. Гормоны, помноженные на слизеринские амбиции. Снейп прекрасно понимал, во что это может вылиться лично для него. Коварство представительниц его факультета вошло в легенды. Никто так не мстил мужчинам, отвергающим любовь, как обиженные слизеринки. Но Снейпа это никак не волновало. Гораздо больше его беспокоило странное, тревожное ощущение теплоты и надежды, которое он испытал, будучи наполовину Лавгуд. Чувство неуместное, запретное, а оттого притягивающее к себе и раздражающее этим самым притяжением.       «Мерлин, скорей бы уже закончился этот учебный год, — думал Снейп, оставшись один в своей комнате, которую только что покинули Паркинсон с Малфоем. — Как же невыносимы становятся эти влюблённые девицы. Особенно по весне».