«Я хуже, чем ты говоришь, Но есть одна молчаливая тайна: Ты пламенем синим горишь, Когда меня видишь случайно.»
На окраине города, в практически развалившемся доме, что больше походит на наркопритон, на восьмом этаже расположилась одинокая квартира. Полуразрушенное изнутри помещение, где холодный ветер заглядывает во все возможные и невозможные места, а запах сырости засоряет лёгкие, смутно напоминает жилище, пригодное для проживания. В подъезде разбросанные повсюду шприцы и колёса наталкивают на мысль о низшем уровне безопасности, что может встретиться в столь благополучном городе, а существа, что обитают на соседних этажах, на людей становятся похожи всё меньше и меньше с каждой новой дозой. Власти откровенно плюют и на почти разрушенное здание, и на этот неблагополучный район и, конечно, на людей. Квартира уютную обитель не напоминает, с какой стороны ни смотри, и полностью ароматом медицинского спирта и свежей крови пропитана. Пустые банки, ещё недавно служащие лечебным раствором для капельницы, разбросаны по поверхности ветхого пола. На постаревшей тумбе грязные почерневшие от крови бинты запутаны с девственно чистыми, и рядом многочисленные, уже использованные шприцы, от которых пора избавляться. Чангюн возле полуживого парня, что в сознание не приходит четвёртые сутки, руку отпустить боится. Кихён дышит ровно, что совсем не похоже на его тяжёлые вздохи в первую ночь, но Иму кажется, признаков жизни не подаёт. Парень периодически дыхание задерживает, к чужому прислушиваясь, вспоминает оглушающий взрыв и пламя пожирающее, что заброшенный завод окутало, когда их увозили подальше от пустыря. Он тоже в себя пришёл недавно, но его состояние, которое не лучше, волнует мало. Гюн смотрит на старшего: его лицо, когда-то нежное, сейчас похоже на хорошо пропущенныйй сквозь мясорубку фарш, и без того хрупкие кости на правом предплечье дали небольшие трещины, на одном запястье вывих и тёмные синяки от бичевы, а в нём самом химические препараты перевешивают количество здоровой крови. По молочной коже рассыпаны следы, в этот раз не от чувственных поцелуев, оставленных по прошествию жаркой ночи. Синяки, ссадины, порезы остались практически на каждом участке. Врач, не раз штопавший и Хосока, и самого Чангюна, заходит каждый день, утешает, говоря о скором выздоровлении, и, забирая свой очередной белый конверт за гробовое молчание, словно мантру, повторяет о лечении самого Има, слова, успешно игнорируемые брюнетом все четыре дня. У парня на голове недавно закреплённые швы, губы разбиты, под угрозой инфекции, и, судя по боли, пару рёбер не на месте, но ему плевать абсолютно. Он боль глушит чистым морфином, что колят Кихёну в крайних случаях, не ест почти, выблёвывая пустую желчь в маркий унитаз. Хёнвон пытается друга в чувства привести, говорит постоянно о чем-то, важном скорее всего, но парень сконцентрироваться уже не в силах совсем. Перед глазами есть лишь лицо Кихёна, раненое, безжизненное и, по иронии судьбы, напоминающее их сердца. Ему предлагают перекусы, на завтрак, обед или ужин — он разобрать не может. Им каждую секунду рядом с Кихёном и дни с ночами путать начинает. Есть не хочется, пить тоже, внутри лишь вселенская тоска от непрекращающихся криков в ушах и желание выть, стрелять в себя раз за разом — одна пуля отныне не наказание для него. В никак нескончаемых сутках каждая секунда — пыточна. Парень устраивает своему сознанию или тому, что от него осталось, ставшую привычной, репрессию. Он обвиняет себя во всём произошедшем, мучает ужасными мыслями, что по кускам капают на мозг, действуя, словно растворитель, терзает каждое мгновение душу чувством вины и преступлениями, которые исправить уже не в силах. Если бы хватило силы оторваться от ладони Кихёна, живого места на его теле не осталось бы, ведь решительности на самоубийство не хватит точно. Брюнет осторожно целует каждую царапину, гематому вновь и вновь, на коленях рядом сидя, о прощении молит, плачет тихо, стоит остаться наедине с любимым человеком, которого жизнь покидает, кажется, но надеяться не прекращает. Чангюн молит всех богов, хотя сам давно видит божество лишь в Кихёне. Ему кажется, он сможет прождать так вечность, ведь рядом с Ю понятия времени для младшего просто не существует. Он уверен, его любовь с выцветшими рыжими волосами к нему вернётся, сколько бы времени ни прошло, вырвется даже из лап коварной старухи с косой. Чангюн искренне верит Кихёну, его обещанию быть вместе всегда, и плевать на то, что он сам данную клятву не сдержал. Он знает — их души принадлежат друг другу, связаны не одной лишь разрушающей надежды судьбой. Минхёк наблюдает за этим временами, по ночам иногда душераздирающий скулёж младшего доносится до его прокуренного сознания, когда блондин, как и сейчас, сидит на кухне, в руках крутит баночку успокоительного, которое, чёрт знает почему, не даёт нужного результата, и делает очередную затяжку, хотя завязал пару лет назад. Кихён в себя приходить не думает даже, а Чжухон вечно срывается, ревнует беспочвенно к Хёнвону, бросает трубки, оставляя Мина сидеть в одиночестве на промерзшей кухне после очередного нервного срыва. Казалось бы, он — вечно сияющий, заряженный энергией Минхёк, парень, что находит положительную сторону во всём. Но, откровенно говоря, трудно быть самым сильным, находя плюсы там, где их нет и за несколько сотен миль, когда твой лучший друг лежит в соседней комнате без сознания который день, а ты сам перестал спать ещё две ночи назад из-за постоянной дрожи и кошмаров, несмотря на все покинувшие силы и истощенный организм. Глаза от усталости болят, желание воткнуть в себя нож увеличивается в геометрической прогрессии, и мысли не в порядке из-за ноющего гудения, что в висках отдаётся, но он боль, как и остальные, упрямо игнорирует. Чжухон только от скандала отошёл, стоит у порога, за смыслом своего существования в их сгнившем мире наблюдает. Минхёк дым медленно выпускает, освобождая забитые никотином лёгкие, вновь затяжку делает, а младшему хочется встряхнуть парня, кричать: «Меняй горькие сигареты на мои тёплые губы!» и обнимать до потери сознания, как парни любили, вставая посреди ночи в своей небольшой квартире. Но он понимает — романтика ни к месту, не сейчас, когда единственное желание всех — сохранность жизнь, от которой зависит их дальнейшее существование. Последняя неделя вымотала окончательно. Шону с Чангюном, не ясно откуда, черпают силы для новых потасовок, оба с Кихёна глаз не спускают. Хёнвон вечно мотается за новыми медикаментами, шутит, что дорогу к аптеке запомнит на всю жизнь, хотя от Хосока и Шону на выезд за пределы здания запрет получил. Минхёк капельницы и бинты меняет дрожащими руками, чашки с горячим кофе ломает о пол и, слыша тихий плач Гюна рядом с постелью друга, в грязном туалете слезы глотает, от усталости или безысходности понять даже не пытается. Место, что для нынешнего состояния Кихёна не подходит, никто покидать не спешит. «Намджун уже обо всём знает» — объясняет Чжухон. «Нас найдут везде» — предупреждает Хосок. «Здесь безопаснее всего» — успокаивает Шону. И все слушают, остаются вместе. Закатывают истерики по поводу и без, ведь нервы уже не на пределе — сдали давно. Плачут, ревут взахлёб, потому что терпеть выше сил, и ругаются, избивают друг друга, доводя до трупного состояния, считая, что каждый виноват, но никуда уходить не смеют. В городе появляются лишь Хосок с Шону, на работу и мигом обратно, откинув от себя все хвосты по дороге. Старший бросается к Кихёну сразу, стоит ступить на порог квартиры, игнорируя всё и всех, а Шин с Хёнвоном на балконе курят, друг друга не приветствуя. Хёнвон больше Хосоку не улыбается. «Всё от бессилия» — обманывает себя он, слишком хорошо понимая, что все дело в человеке. В парне, что сейчас рядом, но не с Хёнвоном. В Шону, который не отпускает руки Кихёна. Шин знает о чувствах Хёнвона, знал всегда и даже, когда решил возвращаться. Каждый раз, смотря на его неземную красоту, которая принадлежит ему, он помнит, что душа никогда не станет его собственностью. В моменты их страстных ночей ему об этом известно. Этот болезненно худощавый парень с модельной внешностью, скверным характером и необъяснимой тягой к странному чаю, ментоловым сигаретам, что на языке оставляют приятный осадок, заметный во время глубоко поцелуя, и к высокому тёмноглазому брюнету никогда полностью не был во власти Хосока, и вряд ли будет. Старший знает это, но мириться отказывается. Потому, разорвав страдальческий поцелуй, что являлся их обоюдным спасением этой ночью, тянет младшего в крепкие объятия. Тот теряется, с минуту, боясь лишнее движение совершить, стоит, а после слабые худые руки неуверенно вокруг сильной горячей спины обвивает. -Я люблю тебя, — еле слышно шепчет Хосок, — Я никому тебя не отдам, — продолжает он. И Хёнвон решается на ответ, но из гостиной внезапно доносится крик Шону. Парни возвращаются в комнату, замечая и Ли рядом, но обстановка вокруг волнует мало. -Кихён? — тихо хрипит Чангюн, пока старший осторожно разлепляет тяжёлые после лошадиной дозы обезболивающего веки. Врач подъезжает в течение часа, за что получает двойную оплату, говорит неразборчивыми терминами с Хёнвоном и удаляется спустя полчаса вместе с Шином. -Что он сказал? — нетерпеливо выдаёт Минхёк, сжимая руку Чжухона. -Он стабилен, восстановился быстро, на удивление. Завтра должен встать на ноги, — поясняет Чё, откладывает бумагу, взятую у врача, и опускается рядом с другом. Хёнвон улыбается, впервые за прошедшие несколько суток, и в ответ слабый кивок получает. Откуда-то со стороны слышится облегченный вздох Хёка, которому Кихён улыбается чуть позже, почувствовав на своём лбу поцелуй тёплых губ. Жизнь в стены этого помещения возвращается медленно, а парни дышат свободно, убедившись в состоянии друга, расходятся по разным углам квартиры. Кихён засыпает через пару минут — сил совсем нет, но, даже закрыв глаза, чувствует на себе пристальный взгляд, засыпая под негромкое: «Я ждал тебя. Я люблю тебя. Вечность моя».***
Дни, один за другим, уносятся зимним февральским ветром. Прогноз совсем недавно обещал солнечную неделю, а родители в глубоком детстве заклинали счастливую жизнь, но на смену лучам пришла метель, а радость заменило отчаяние. По-прежнему слабый, но уже более менее здоровый Кихён успел подхватить простуду, которую передал не отходящему от постели Чангюну. Младший совсем загнулся, слёзы уже не душат, но пищу организм воспринимать перестал. Ю в его глаза заглядывает, а там корабли идут ко дну в солёную воду, взгляд уставший, потухший давно. Хёнвон говорит, Им не спит почти, а тело скоро откажет в работе, и никого он не слушает, даже Кихёна. Парень за сутки после пробуждения общался со всеми, даже со своим лечащим врачом, чаще, чем с Имом. Чангюн любых диалогов избегает упрямо, от старшего всё время отмахивается и в глаза старается не смотреть, игнорируя руку, что крепко сжимает ладонь Ю. Кихён знает, младший чувствует вину, и она пожирает его изнутри медленно и чересчур болезненно для них обоих. Он понятия не имеет, что говорить, как оправдываться за очередную пагубную ошибку, за свою неосторожную, опасную для жизней любовь, за то, что посмел вернуться сейчас и осмелился сбежать полтора года назад, и на отчаянные попытки старшего начать разговор, парень редкие фразы бросает. Кихён вину признаёт, и он бы кричал и ругался, обвиняя Чангюна во всех смертных грехах, но ему всё равно абсолютно. Он плевать хотел на то, что он уехал, бросил, растоптал его самого. Нет дела и до того, что младший вернулся не в нужное правильное время и превратил бытие в сущий ад на земле. Все аргументы Хёнвона и Шону он игнорирует — им ли говорить о нездоровых привязанностях? Чангюн кашляет кровью в салфетки, слабо улыбается, а Кихёну безумно хочется, если не забрать, хотя бы разделить боль на двоих. Он желает забрать себе это сводящее с ума чувство вины, нечеловеческие головные боли и кашель, что рвет внутренности. Но он не может, поэтому к вечеру Чангюна, что вырубился прямо на полу кухни, увозит скорая. Рядом с больничной койкой фрукты на белом столе, аппарат пищит, не прекращая, и стены неприятно давят. Кихёну не нравятся больницы, слишком много его крови впиталось в их стены, а воспоминания, будто лезвием по мозгу проходятся. Но парень всё же продолжает движениями мягких пальцев гладить руку Гюна, что без сознания вторые сутки. Он теперь понимает его — это действительно невыносимо, и он бы отдал всё, чтобы младший открыл сейчас глаза. Сам парень бледный, словно те пару дней не спал совсем, думает, что внешнее нынешнее состояние полностью внутреннему соответствует. Кихён на Чангюна все время смотрит, невесомо в лоб целует после, и теперь точно понимает — отныне ничто не заставит его отказаться от младшего. Парень спать нормально не может, в голове вихрем проносятся сцены в каком-то сыром подвале и на полу банка, где свет слепил в глаза, собственные крики никак не заглохнут, и резкие движения он делать не решается, боль отзывается на каждом пострадавшем участке. Кихён ни одну секунду забыть не в силах, а чувства, что ему пришлось ощутить, стоило увидеть Гюна, въелись внутрь, словно надоедливые насекомые. Он жалел. Ужасно жалел. Хотел вернуть всё, повернуть время вспять и говорить, кричать о своей бесконечной любви, срывая голос, разрывая связки, целовать каждый дюйм кожи и дышать, не прекращая, вдыхать аромат родного тела полной грудью, задыхаться им, как прежде. Кихён это понял, когда на них были нацелены автоматы, и убеждается в этом сейчас, когда его ледяная ладонь греется о горячую и немного жёсткую руку Има. -Кихён… С сухих, потрескавшихся от нехватки влаги, губ слетает имя, первое пришедшее в голову после пробуждения, единственное не покидавшее разум, и Ю срывается за врачом. Караулящие у палаты Хёнвон с Минхёком, который уже неделю не может вздохнуть спокойно и искусывает губы в кровь, тут же оказываются у Има и уходить отказываются до самого вечера, после оставляя парней наедине. Медсестра говорит о хорошем состоянии, снимая катетер, добавляет шутки о необычайно крепком здоровье и скорой выписке. Чангюн слушает не очень внимательно, от изучения Кихёна не отвлекается и думает, что в его положение необходимо за жизнь отчаянно цепляться зубами. -Прости меня, — срывается с уст младшего, следует двери захлопнуться. Говорит он несмело, зрительного контакта избегает по-прежнему. -Ты не виноват. Ни в чём. Кихён отмахивается, садится слишком близко, шепчет что-то на ухо. Они лежат в тёплых успокаивающих руках друг друга до глубокой ночи, оба почти засыпают, когда умиротворяющую тишину разрушает телефонный звон. Им хватается за мобильный, что-то яростно отвечает собеседнику, в конце разговора отбрасывая устройство подальше. -Это был Шону, — тихо утверждает Кихён. -Он хотел забрать тебя домой, — усмехается младший. -Не стоило тебе отвечать, — выдержав паузу, отвечает парень. -Не стоило тебе спать с ним, — огрызается Чангюн. -Тебе надо утихомирить свою ревность. -Правда? Брюнет от окна, у которого в порыве злости оказался, отлетает резко, подходит к Кихёну, и, фиксируя его руки на кровати, принимается изучать желанное тело языком. На следах порезов остаются яркие засосы, сам парень плавно поднимается вверх, сплетая их языки. Кихён развратно стонет, сопротивления не оказывает, и никого из них не смущают больничные стены и незапертая дверь. Чангюн не позволяет делать передышек, отрываясь от губ, тут же принимается изучать шею старшего под тяжёлые вздохи. Он кусает, слишком больно, но тут же зализывает, обезболивает приятные раны горячей слюной. Им лижет кадык, поцелуями выкладывает дорожку к лицу, целуя острый подбородок и впалые скулы. -Ты любишь меня. По-прежнему. Я знаю это, — выдыхает Гюн куда-то в шею, прикусывая мочку уха, — Скажи это вслух, — требует следом. -Люблю, — почти неслышно шепчет Ю. -Я не расслышал, — рычит Им, кожу на шее оттягивает и в глаза прямо заглядывает, ловя туманный взгляд. -Я люблю тебя, — рвано отвечает старший и промежуток между стонами ради необходимого глотка воздуха найти пытается. Чангюн руками худощавое тело под собой исследует, сжимает до новых синяков, целует, аккуратно подбираясь в возбуждающим ключицам. -Не смей принадлежать другому, — хрипит парень и по периметру выпирающей кости отметены ставит, показывая — этот мальчик только в его власти. И пусть люди называют это ненормальным, нездоровым, неправильным. -Не смей любить кого-то, кроме меня, — брюнет вновь переключается на манящие покрасневшие губы, кусая нижнюю часть, тут же зализывает пульсирующую зону. Парни признаются друг другу, слишком откровенно стонут, больше ничего не бояться, думают, что стерва судьба слишком подло подкосила обоих разом, а их вечность, оказывается, может быть не так продолжительна, и, хотя они понимают, что притянулись совсем не для любви, оба владеют друг другом так, как владеют куклами. Только эти двое никогда не наиграются и всегда будут получать от этого наслаждение, подобное эффекту лучшего наркотика. И Кихён, и Чангюн, словно в первых рядах спектакля о своей больной обоюдной привязанности сидят, и знают — конец неизбежен, он настанет, забирая с собой весь свет, которого никогда и не было в конце их заваленного обломками, сломанной жизни туннеля, и этот конец им известен. Им не суждено любить друг друга и умереть, спасая эту омертвевшую любовь, абсолютно точно не дано. Они вместе, чтобы удар чрезмерной силы, мощный взрыв от их притяжения друг к другу разбил, разнёс всё на куски и их в том числе. Парням известно, к чему приводят такие болезненные зависимости. Такое жизненно необходимо лечить, искоренять из организма. Хёнвон сказал бы, что всё это не соответствует понятию правильности. Чангюн ответил бы, что стонущий под ним Кихён, который шепчет обрывисто его имя, кончая следом, — самое верное из того, что когда-либо происходило с ним, и с человечеством в целом. Они оба открыто плюют: на мнения, правила и приводящие к летальному исходу зависимости. Оба простят друг другу всё: обман, предательства, убийства — неважно чужих людей или друг друга. Всё, чего желают парни, что до боли в груди нуждаются друг в друге, — засыпать рядом, ловя сбившееся дыхание родного человека под боком. Знать, что есть тот самый, нужный сердцу, поцелуи которого — спасательный круг во время крушения мира.