***
— Утро, — у Дэни глаза каре-зеленые, похожие на обросшее мхом дерево; такое величественное, высокое, необъятное и невероятно красивое. Такое дерево, на котором растут какие-то плоды, возможно, с цветками, и к которому тянешь руку, чтобы прикоснуться к хрупким лепесткам. Дэни смотрит в голубые глаза Уилла, и думает, что его, Уилла, глаза похожи на океан или яркое майское небо, когда облака после дождя расходятся: у Уилла во взгляде цветут васильки. Уилл смотрит на Дэни влюбленно: его васильковые глаза горят, блестят и играют бликами серебряного чайника в июльском солнце. Дэни смотрит на Уилла так же: его древесные глаза как будто зацветают, они горят тысячей свечей из Дацана и бликуют, как солнечные зайчики от зеркала. — Утро, — Уилл проговорил это одними губами, не смея нарушать тишину: ему она казалась комфортной, первозданной и совсем не давила на уши. Дэни легко коснулся губами носами младшего и взял того за руку. Юноши вместе доходят до школы, и Уиллу, кажется, она нравится уже с первого взгляда: винтажное здание, построенное, наверное, веке в девятнадцатом: характерные классические черты здания переплетались с григорианскими окнами и узорами на фасаде. Дэни вписывался в эту картинку как ни что другое: Лейт-Баррет носил винтажные вещи, как будто он сам выткан из духа викторианской эпохи. Лейт-Баррет выглядел так, словно родился немного не в свое время: у него взгляд другой, другая форма носа и любит он другие вещи. Уилл в эту картинку вписывался слабо: он любит гранжевые вещи, надетые в несколько слоев (юноша немного комплексов из-за природной худобы, перенятой у папы), он как будто выткан из строчек песен Nirvana. Уилл, скорее всего, родился в своей эпохе. Они почти не разговаривают: тишина не мешала им, даже наоборот, в ней ощущалось какое-то спокойствие, которого Уилл не испытывал раньше. С Дэни он был бы готов ночевать на вокзале, носиться от волн по побережью, танцевать под августовским теплым ливенем на балконе. Коридоры и кабинеты школы впечатляли ничуть не меньше ее наружной оболочки: коридоры были широкими, как проспекты в больших городах, с характерными «ростовыми» окнами с низкими подконниками, отчего в помещение проникало много света. Коридоры представляли собой тот же шарм винтажа, что и «кожа» школы: полы были деревянными, как и стены, а мебель, кажется, стояла та же, что и несколько сотен лет назад. Уиллу уже определенно нравилась эта школа. — Так, тебе сюда, а я подожду тут, — поправив манжет рубашки, Дэниел Винсент Лейт-Баррет спокойно сел на ближайший подоконник. Уильям глубоко вздыхает: он всегда волновался перед такими заходами. Сколько бы школ он не менял, ему всегда было страшно впервые заходить к директору, представляться и отдавать увесистое личное дело. Уилл постоянно переезжал: его папа — это рок-звезда кардиохирургии, все клиники буквально рвут друг другу глотки за право пригласить его работать, а Оливер выбирал ту клинику, которая, как правило, не имела громкого имени и была, как он говорил, «душевной». Уиллу жутко нравилась работа его папы: тот с возраста средней школы позволял ребенку заходить к нему в обед, а пару лет назад позволил впервые перевязать пациента. Уиллу жутко нравилась работа его папы: он, Оливер, рассказывал анатомию и кардиологию с таким блеском в глазах, какой сложно сравнить с чем-то; Оливер показал Уиллу, что сердце — магия, но Уиллу больше нравились кости. Уиллу так жутко нравилась работа его папы, что он подал документы в медицинский класс и был твердо намерен стать хирургом-травматологом-ортопедом, потому что кости прекрасны. Младший толкает тяжелую деревянную дверь и попадает в роскошь кабинета директора. Директор — мужчина средних лет с седыми висками, очками и взглядом, как у дедушки по папиной линии: печальным, но совсем не злым. — А, ты тот парнишка, который хотел в медицинский класс? — Директор жестом приглашает Уилла сесть, и тот принимает приглашение. Мужчина начинает рыться по своему столу, выуживает какую-то бумажку, типа титульника от личного дела, и просит Бирсак-Сайкса заполнить его от руки. Получив заполненный лист, педагог внимательно вчитался, немного поднял брови, а затем — очки, прочитал еще несколько листов личного дела подростка. — Уильям Стефан? Тебя в честь писателей назвали? — Да… Видите ли, мой папа любит Шекспира, отец — Цвейга. — И день рождения у тебя в один день с Цвейгом… О, я просто учитель литературы. Добро пожаловать, Уильям. — Они пожали друг другу руки, а брюнет, оставив документы, спокойно вышел в коридор. Стефан выходит из кабинета директора, следующим шагом подходит к подоконнику, где сидел Винсент, и, положив свою холодную руку тому на колено, предложил пойти дальше. — С сентября не только в одном городе, но и в одной школе. Ты в гуманитарном классе? Дэниел отвечает положительно: он увлекается фотографией и хочет быть журналистом; он без ума от литературы и поэтому имя Уилла ему чертовски нравилось. Ему, в принципе, весь Уилл чертовски нравился, но имя — особенно. Уилла не удивляет ответ Дэни, ведь этого стоило ожидать: его родители были из творческой среды. Эмерсон и Ремингтон — довольно известные художник и ландшафтный дизайнер, которые показывали, что настоящее искусство еще не умерло. Искусство, которое создавали Реми и Эми понимали даже Оли, Энди и Уилл.***
Когда парни выходят из здания, начинается проливной августовский ливень: теплый, но сильный, напоминающий, что сентябрь не за горами. Подростки не бегут от дождя, потому что дождь — любимая погода обоих. Одежда неприятно липнет к телам, но гаммы совсем не спешат разойтись по домам: они, схватившись за худые предплечья, начинали вращаться, затем резко останавливались и снова шли дальше, подставляя бледные лица под теплые капли. От дождя у Уилла волосы становились похожими на сверкающий кусок угля-антрацита: они становились еще чернее, они закручивались сильнее обычного и, подобно картинной раме, окантовывали бледное лицо. От дождя у Дэни волосы становятся похожими на теплую сентябрьскую ночь, в которую тот родился: волосы намокают и становятся темнее на пару томов, напоминая опавшие коричневатые листья. Уиллу этот оттенок нравится безумно. Они застывают четко в середине улицы, когда Дэни встает напротив пассии и протягивает ему руку в пригласительном жесте. Стеф вопросительно поднимает бровь: неужели он предлагает ему потанцевать под трель дождя, пока все нормальные люди сидят по домам, пока улица пустеет? Вообще-то, Дэни — безнадежный романтик: он мог бы посвятить Уиллу стихи, потому что чувствовал слово, потому что умел играться гурманскими предложениями с сотнями оборотов и сравнений, и в его, Дэни, исполнении эти предложения совсем не выглядят сложными, перегруженными. Вообще-то, Дэни — безнадежный романтик: он бы хотел таскать Уиллу букеты каких-нибудь полевых цветов или астр. — Ты сумасшедший! — Стефан улыбается во все тридцать два зуба, но принимает приглашение на танец: вкладывает свою тонкую ладонь в чужую, позволяя прижать себя непростительно близко. Юноши начали вырисовывать квадраты обычного «медляка», но, в отличие от Уилла, Дэни танцевал намного лучше. Младший постоянно сбивался, так и норовя отдавить старшему ноги, но тот в ответ лишь сильнее прижимал истинного к себе. Одежда промокла до последней нитки, а по темным волосам обоих скатывались противные капельки, но у обоих были горячие руки, которые давали ощущение уюта в этой непогоде. Дождь начинал ослабевать, давая понять, что облака уже проплакались, от чего бы то ни было, и скоро снова выглянет улыбчивое солнце: Уилл иногда отдавал романтичными жилками обоих своих родителей: он знал язык цветов (Оливер передал ему знания дедушки-флориста) и временами его мозг выдавал самые красивые, нежные сцены, по которым можно было бы написать нескончаемый сборник рассказов (это уже играли гены Энди). Уилл, как и его родители, видел любовь «солнечным ударом»: сильной, но при этом не сразу заметной, неожиданной, возможно, несколько горячей. Уилл видит любовь обычными солнечными лучами, потому что, по его мнению, она должна согревать изнутри, заставлять сиять серебряным чайником в июльском солнце. Возможно, именно эти жилки заставили его попросить Дэни кое о чем: — Поцелуй меня, перед тем как закончится дождь. И Дэни выполняет эту просьбу. Ему, Дэни, кажется, что более романтично и красиво уже не придумать: ему представлялось, что со стороны это выглядит как кино. Летние проливные дожди — его любимые, потому что под такой дождь хочется танцевать и протяжно, тягуче, совсем как мед, целовать. Летний проливной дождь заканчивается, и они разрывают поцелуй. Юноши восстанавливают дыхание, и Уилл сразу же утягивает старшего во второй поцелуй. Этот поцелуй получается более бархатным и невинным: младший, по всей видимости, вложил в этот знак любви всю печаль, накопленную им за годы без Дэни; всю свою философичность и какую-то нежность, что ли. — Давай погуляем, м? — Дэни аккуратно перебирает вьющиеся волосы младшего, убирая их со лба, и улыбается мягко-мягко, как будто его улыбка — пуховое одеяло. Им обоим уже плевать на то, что они промокли до последней нитки. Погода не имела значения. Ощущение неприятной влажной ткани на коже не имело значения. Ничто не имело значения, пока Дэни смотрел в васильковые глаза. Ничто не имело значения, пока Уилл смотрел в древесные глаза.