Tensions

Темнота, тишина и пустота комнаты сжирали: казалось, словно мерзкий желеобразный «Вторник» сейчас образуется из темноты, пустоты и тишины этой комнаты. Казалось, что мерзкий желеобразный «Вторник», похожий на кучу текущей смолы, своими слизневыми щупальцами схватит за горло и все закончится. — Эй, — голос папы слышался как через толщу воды, в которую Рик падал, — Рик, — Райан чуть более настойчиво позвал сына. Голос стал звучать чуть яснее. Рику казалось, что из него вытащили всю душу; казалось, что он берет на себя вину всего мира от Александра Македонского до Даллона Уикса. — Рик, Лисенок, — голос поменялся. Куда делся голос Райана? Рик теряется в пространстве и времени: ему кажется, словно «Вторник» поглотил его; кажется, словно он находится внутри этой ядовитой черной смолы. Внутри этой смолы страшно: здесь живет «Призрак» — такой же смоляной старик, как и «Вторник», только у «Призрака» есть когти, царапающие грудину изнутри. У «Призрака» клыки острые и золотые глаза-бусинки, как у котов, и голос у него скрипучий, вязкий, похож на голос Даллона, когда тот злиться — Рику не нравится. «Призрак» омерзительно скребется под грудиной, заставляя сжаться эмбрионом и промычать что-то нечленораздельное. «Призрак» своим скрипучим голосом шепчет, что что-то должно скоро произойти; что тьма поглотит Рика, и он больше не придет в относительную норму никогда; что Отис отвернется от него; что в жизни снова появится Ричард. — Да очнись же! — Рик давится чем-то, кажется, своей же слюной. Что произошло? А, ясно, Отис хотел дать ему таблетки, но не мог дозваться до него. Рику не нравится пить таблетки, не нравится чувствовать себя больным. Но Рику приходится пить таблетки и чувствовать себя больным: иначе появлялись «Вторник» и «Призрак», появлялась толща воды, в которой тонули чужие голоса. В толще воды особенно хорошо слышались голоса Даллона и Ричарда — самые нелюбимые, самые неприятные голоса в его жизни. Но в этой толще воды совсем нельзя расслышать голоса Отиса и Райана — самые любимые, самые приятные голоса в его жизни. У Отиса голос окутывает, как теплое одеяло, гладит слух и бархатной тканью накрывает сознание. У Даллона голос громкий, бьющий и режущий по ушам, как звук разрезаемого металла, чем-то похожий на клыки «Призрака». У Райана голос мягкий, как перьевая подушка, но низкий, как будто прошивающий пространство сложным узором. У Ричарда голос неприятный: кинематографичный, но саркастичный и надменный, так же, как и голос Райана, прошивает пространство, но по-другому; как будто хирург-неумеха пытался наложить швы, и оставили своими швами уродливые шрамы. Голос Ричарда вызывал отвращение, голос Отиса — успокоение. Голос Даллона вызывал беспокойство, голос Райана — умиротворение. Когда Рик приходит в себя, время переваливает глубоко за полночь и Отис спит, устроившись на стуле. Рику кажется, что спать на стуле странно и неудобно: шея затекает, не шевельнуться, иначе — упадешь. Рику кажется, что его собственный голос обволакивает, как некоторые лекарства обволакивают стенку слизистой желудка (кажется, что-то такое в детстве ему рассказывал Даллон). Собственный череп, кажется, норовил уничтожить Рика: казалось, что он трещит по швам, раскрывая «Вторнику» и «Призраку» умный мозг. Уикс-Симан прикладывает ладонь ко лбу, словно это могло ему помочь, и осматривается: в комнате довольно светло за счет ламп, сама комната светлая, словно специально сделана для Рика, потому что в светлых тонах не живут ни «Вторник», ни «Призрак». Выдохнув, юноша поднимается с кровати, где лежал (сколько — известно только Шиве) и, проморгавши, подходит к спящему Отису. Аккуратно проводит рукой по чужим волосам, заправляя непослушные светлые ряди за ухо, затем — по плечу и останавливается на кисти. Уэй усмехается через сон и, схватив Рика за по-девичьи узкую талию, тянет его на себя. Счастливый обладатель биполярного расстройства сразу забывает о «Вторниках» и «Призраках», о том, что он не так давно пережил довольно бурный маниакал, о том, что его уже неделю нет дома, о том, что буквально утром он шевельнуться не мог, и ему казалось, что стекающие щупальца «Вторника» обвивают родную шею, а «Призрак» омерзительно скребся под грудиной. Зато сразу вспоминает о чувстве смущения: ему кажется, что все внутренности резко сжались, а кровь из рук и ног решила прилить к щекам, заливая бледное красивое лицо красной краской. Положение выходит несколько неудобным: Отис сидит, а Рик стоит полусогнутым и намертво прижат к чужому телу. — Сколько ты ждал? — Неважно. Блондин немного поддается вперед, утыкаясь лбом в чужой эпигастрий, и, блаженно улыбнувшись, выдыхает. Шатен, совсем не задумываясь, начинает перебирать светлые прядки. — Хочешь спать? — Рик почти ювелирно, с придирчивостью до нанометра, укладывает светлые височные прядки Отиса, и почему-то находит его волосы достаточно занимательными: их хотелось по-дурацки накрутить на палец, заправить за ухо, помацать между пальцев. — Так тоже пойдет, если ты продолжишь стоять. — Уэй прижимается ухом к животу пассии, крепче прижимая его к себе руками, и обратно закрывает глаза. Такой расклад дел не устраивает Рика: он скидывает с себя руки Отиса, а затем, взяв его за пальцы, как бы потянул на себя, заставляя подняться. Блондин поднимается и становится видна разница в росте почти на голову, а шатену приходится поднять свою голову, чтобы продолжить пилить взглядом Уэя. Отис ухмыляется, и проделав необходимое количество шагов, заваливается лицом в кровать. — Бессонница уже начала проходить? — Голос-одеяло Отиса немного приглушился из-за подушки, в которую он это проговорил. Рик ощущает покалывание внутри: ему приятно (кажется, это ощущение называется так), что Отиса действительно волнует качество его сна. Однако, Рик все еще был довольно сильно заторможен и не был способен на ответы, состоящие более, чем из трех слов, поэтому Уикс-Симан не может выразить того, что начало просыпаться. Вместо «да, я перестал бояться спать, думаю, скоро начнется интерфаза» он выдавливает (и то с запозданием): — Да. — И спокойно заваливается рядом. Блондин сгребает шатена в охапку и, стоило ему закрывать глаза, тут же отключается, и Рику остается только наблюдать за тем как равномерно поднимается и опускается чужая грудная клетка, как Отис морщится во время сна (что ему снится, интересно), как он немного мычит во сне. *** На ферме встают рано, потому что работа не ждет, и Отис к такой жизни привык. Рик — не особо, но привыкать приходилось. Но, пока у него шла стадия депрессии, и пока Отис мог затолкнуть в него необходимые препараты, Рик утром был совершенно недееспособен: снова накатывала волна тревоги, снова скребся «Призрак» и мерзко обхватывал горло «Вторник». Рик оживал только к вечеру: у него появлялся аппетит, становилось спокойнее, и голоса людей он слышал уже не через толщу воды. К вечеру «Вторник» и «Призрак» расплывались по пространству, боясь искусственного освящения, и уже не были такими пугающими. К вечеру жизнь приобретала краски: Рик отбивал на любой попавшей поверхности музыку, которую так хорошо чувствует, и пытался напеть себе под нос что-то. Вечером Отис тоже оживал: ему нравилось звездное небо: он вдыхал свежий ночной воздух и смотрел на изменившийся пейзаж. Высыпавшие звезды простирались, как рыболовная сеть от горизонта до горизонта, и лили холодный свет на землю, на здания, резко вычерчивая контуры какого-то неопределенного спокойствия, которое побежало по его венам. Днем Отис работает с родителями: деревенские радости жизни в духе крестьянских кукуруз, картошек и индеек никто не отменял. Днем Рику страшно, потому что появлялись они. Рик называет их «Тенями» — странные образы, которые персидской тканью образуются из теней, откидываемых предметами. Тени — подчиненные «Вторника» и «Призрака», только у них более человекоподобная форма и голоса глушат, лишая мир звуков. Рик боится Теней: он живет, ориентируясь на звуки голосов и природы. Рик живет в мире, который представлял собой тончайшее сплетение нот с ликорисами. Днем Отис слышит душераздирающий крик и, когда пулей врывается в комнату, видит только Рика, зажавшегося в самом темном углу: — Тени, Тени, Тени, Тени… — Единственное, что повторял Рик, подобно мантре, прижимаясь сильнее к стене и складываясь клубочком. Тени расступаются и на арену выходят «Вторник» и «Призрак». «Призрак» смотрит золотыми бусинами и широко улыбается: у него гнилые зубы, с кусками чужих мышц между ними; его руки поднимаются, кажется, чтобы схватить Рика, и с них капает черная смола. «Вторник» только наблюдает: ему не интересно принимать участие в этом. «Вторнику» интересно обвивать своими щупальцами его, Рика, горло и заставлять задыхаться; «Вторнику» интересно пролезать под кожу, разнося страх, подобно инфекции, вызывая своего рода «душевный сепсис». «Душевный сепсис» — так это Даллон назвал, Рику даже запомнилось. Все же просто. У Рика обычный «душевный сепсис», от которого хотелось вжиматься в стену, от которого неожиданно появлялись «Призрак» со своими золотыми бусинами вместо глаз, «Вторник» со своими стекающими смольными щупальцами и появлялись Тени, глушившие любые звуки. — Вот черт, — Отис первым делом включает везде свет, раздвигает занавески и пропускает в комнату свет: в свету, он запомнил, ни «Призрак», ни «Вторник» не живут. «Призрак» и «Вторник» любят темноту и печаль. Теперь оставалось самое сложное. Блондин аккуратно, почти на цыпочках, подходит к прикроватной тумбе, по которой стекал «Вторник», вытаскивает из ящика флакон с бело-кремовым мелким порошком и шприц с чистым хлоридом натрия в 0,9% растворе. Соединяет два компонента, встряхивает и получает прозрачный раствор, который приходилось закрывать своим телом (он темнел на свету). В отличие от Даллона, который колол резко и больно, Отис пытался делать это аккуратно, но только дрожащие ноги Рика совсем были не к месту и инъекция вышла весьма болезненной, но… Хлорпромазин сделал свое дело: Рик успокоился и расслабил мышцы. Уэй протяжно выдохнул и, сбросив шприц на пол, обвил худощавое тело Уикс-Симана горячими руками: — Все закончилось, Рик, закончилось. — Вторник, Призрак, Тени… Мир такой тихий. — У шатена голос дрожал, он говорил почти неслышно: звуки, которые украли тени, еще не вернулись, и Рику казалось, словно он разрушает идеальную, первозданную тишину. — Не бойся. — Но мне страшно. — Но я с тобой. *** Вечером Рик оживает: еда приобретает вкус, звуки возвращались в мир и он уже отчетливо мог расслышать голос Отиса, шептавший «я люблю тебя, и я всегда буду светом, отпугивающим теней». Он совершенно не слышит режуще-злой голос Даллона, повторявший: «у него опять душевный сепсис?». Вечером, пока еще не стемнело, Отис вытаскивает Рика погулять в местный лес: здесь много деревьев и, кажется, еще растет можжевельник. Рик помнит запах можжевельника: Даллон постоянно пьет можжевеловый джин, и от этого запаха становится неприятно. Уэй увлеченно рассказывает о любимых художниках, о своем детстве, о своих родителях, которые, по мнению Отиса, лучшие на свете и о звездах, дарящий свой холодный свет. Рик не менее увлеченно слушает: ему кажется, словно он знает Отиса всю свою жизнь. Рядом с Отисом он не чувствует себя больным. Рядом с Отисом мир имеет звучание, и нет «Вторника», «Призрака» и Теней. Рик пытается шутить, и тогда Отис, зайдя со спины, захватывает Уикса-Симана за тонкую талию, и начинает вращаться вокруг своей оси. — Ты чего творишь?! — Пусть и под действием препарата, Рик реагирует мгновенно, а это очень ценно. Для Уэя очень ценно, что Уикс-Симан доверяет ему настолько, что позволяет зайти со спины, включать свет и снимать занавески с окон. — По-моему, очевидно, — блондин ставит шатена на землю и, улыбнувшись так обворожительно, что «Призрак» со своими гнилыми зубами и рядом не стоял, аккуратно целует юношу. — Тени не придут. — Почему-то, когда это говорит Отис, Рик хочет верить ему. Рик верит, что тени больше не придут.