Tensions

Уилл отлично знал звуки шагов, брошенных ключей, закрытой двери и привычных приветствий своих домашних: у Энди шаги были размашистыми, немного скрипящими, ключи он кидал почти беззвучно и просто кричал в пустоту «я дома»; у Оливера шаги почти беззвучны, будто бы танцующие, ключи он кидал громко и четко, словно пытался дать понять, что он пришел, и совсем ничего не кричал в пустоту. Оливер, как правило, либо сразу уходил спать, если был после суток, либо, сменив рабочую одежду на домашнюю, спокойно уходил готовить ужин.  — Пап, — Уилл показался в кухне, когда омега как раз пытался придумать, что он может сделать на ужин: сегодня Энди обещал прийти позже, что давало возможность сделать его любимую рыбу в кляре или еще чего более изысканного, но это требовало много сил, которых Оливер после сегодняшней смены почти не имел.  — Что такое, Уилл? — Кардиохирург посмотрел на сына и мягко улыбнулся. Уилл улыбнулся в ответ, но не мягко, а скорее смущенно. А еще у них обоих образовались совершенно очаровательные ямочки на щеках, стоило улыбкам озарить их лица. Несмотря на свои отношения с папой, Уиллу все еще было неловко спрашивать разрешения о гостях и прочем: ему казалось, что Оливер может не так понять, хотя, вообще-то, такого никогда не случалось.  — Я хотел пригласить завтра Дэнни к нам на ужин. Ты не будешь «против»? Можем вместе похлопотать на кухне, — из Уилла слова полились горной рекой. Он начинал так разговаривать только при сильном волнении, и Оливер знал это прекрасно, поэтому старший треплет подростка по темным кудрям и слегка усмехается. Надо же, подумал Оливер, как он очаровательно взволнован и невинен, когда из него так льются слова. Стефан точно пытался прикинуть все возможные варианты развития событий, а также все, что он мог бы сделать, чтобы расклад имел положительный характер.  — Я только «за». Я могу поменяться сменами с кем-то из коллег, а отца отправим загород цветы пропалывать. — Оливер говорил полушутливо, и Уилл видел, что настроение у него было несколько хуже, чем было утром. Они договариваются, что к семи вечера все собираются в гостиной Бирсак-Сайкс, а на столе подадут все, что только возможно приготовить, и все проведут время друг с другом. Скорее всего, Энди предложит всем пропустить по стакану джина, а Оливер остановит его, все посмеются и сойдутся на чае или какао. О, чая в этом доме всегда было хоть отбавляй: черный, белый, зеленый, красный с разными вкусами и добавками. Здесь можно найти практически любой чай: от «Молочного улуна» до «Эрл Грея».       Энди приходит, как и обещал, на пару часов позже — ближе к десяти — когда приготовлена рыба в кляре, и Оливер с Уиллом уже тусовались в гостиной, рассказывая о том, как провели свой день. Бирсака всегда умиляло, как они сидели — совершенно одинаково, поджав одно колено к себе и положив на него подбородок. — О, Эн, привет, — Омега улыбается по-подростковому влюбленно, когда альфа целует его в висок, а затем бьется кулачками со Стефом. — У меня на работе сегодня был выездной цирк, а у тебя? Как твой день прошел, Стеф? — Альфа исчез на кухне и, притащив с собой еду, поставил ее на журнальный столик, стоявший рядом с диваном, где сидели омега и гамма. Адвокат скинул пиджак, расстегнул манжеты и воротничок рубашки, ослабил галстук, и, наконец, приступил к еде. Энди любит рыбу, и Оливер это знает. Оливер любит «пастуший пирог», и Энди это знает. — Живой — уже спасибо, — подросток немного разминает шею, — я пригласил Дэнни к нам на ужин завтра. Папа «за». — Тогда, у меня не остается выбора? — Энди усмехается, и даже немного волнуется, когда представляет, что Уилл через какие-то далекие годы будет врачом (он даже не сомневался в этом), что у Уилла будет ребенок или несколько, и что все это время рядом с ним будет гамма, который жил на параллельной части улицы, и которого Стефан позвал к ним, Бирсак-Сайксам, на ужин. — Пожалуй, да.       Все начинают активно делиться впечатлениями за день: Уилл рассказывает, что Дэнни читал ему отрывок из «Оскара и Розовой Дамы», что этот отрывок практически довел его, Уилла, до слез, и Оливер согласно кивает, потому что читал сам и прекрасно знал сюжет. Энди рассказывает, что на работе был бумажный завал, и клиент был какой-то странный, чрезмерно требовательный. Оливер и Уилл говорят, что так бывает: так действительно бывает, и это просто нужно перетерпеть. Когда очередь, наконец, доходит до Оливера, он начинает свое повествование с «я немного поистерил», и Уилл и Энди неожиданно становятся самыми внимательными слушателями: казалось, что их уши сейчас полезут на глаза, лишь бы внять каждому слову, произнесенному кардиохирургом. И Сайкс начинает свой увлекательный рассказ.

***

      Днем Оливер околачивался в ординаторской: он уже посмотрел своих послеоперационных и терапевтических пациентов, поэтому пришло время заполнения историй болезни и чая. Блондин устало снял фонендоскоп Раппопорта черного цвета с серебристой отделкой и ярлычком, где были написаны его инициалы и отделение, где он работает «О.С.», чтоб этот бедный фонендоскоп никто не трогал. Мужчина уже разложил истории болезни по степени важности: сначала он заполнит тех, кто в реанимации, за ними — послеоперационных и только в конце терапевтических пациентов. Кардиохирург уже открыл одну историю, но тут мерзко зазвучал пейджер, висевший у него на поясе, и Сайкс глубоко вздохнул. «Зайдите в акушерское, у нас порок сердца». Что ж, Оливер любит пороки сердца, поэтому просит своего ординатора — Отто Блейка — заполнить пару историй, пока он ходит посмотреть пациента в акушерском. Мужчина вешает на шею родной фонендоскоп и спускается на пару этажей ниже, подходит к сестринскому посту: — Где мой порочный? Расскажите, что его привело сюда? — Оливер постучал пальцами по столу, а медбрат улыбнулся уголками губ от такого обозначения пациента с пороком сердца. — У него дефект межжелудочковой перегородки, и он в третьей палате послеоперационной. Значит, восемнадцать лет, первый аборт. — Сайкс кивнул, взял зеленую папку, хранившую в себе полную историю болезни омеги-пациента, и прошел в необходимую палату. Сайксу казалось, словно он шел к себе в прошлом: шрам на животе остался с ним на всю его жизнь, да еще и зашивал его, стоит сказать, откровенно криворукий акушер. Пациент не выглядел подавленным, как Оливер тогда, и спокойно сидел на койке, прижавшись спиной к холодной стене. — Здравствуй, я — доктор Сайкс, и я кардиолог-хирург. Слышал, что у тебя порок сердца. Позволишь послушать? — Оливер умеет располагать к себе пациентов: он как будто чувствует, какие слова он должен произнести, чтобы человек доверился ему; он, оказавшись рядом с новым пациентом, словно понимал, что должен делать, когда стоит положить руку на чужое колено, когда — немного улыбнуться или пошутить. Оливер считал, что стоит быть открытым с пациентом, потому что сложные медицинские термины не помогут больному найти силы для сражения, а шутка и вера со стороны врача — еще как. Оливер свято верил в силу слов и психиатрии. — Да, конечно, — юноша стянул с себя больничную рубашку и Оливер увидел, что бинты, наложенные на швы, уже пропитались кровью. Тогда, врач спрашивает, не будет ли пациент против смены повязки после осмотра, и тот покорно соглашается. Сайкс проводит свои обычные манипуляции: слушает, вслушивается, потом выстукивает и говорит, что с учетом принимаемых лекарств, все вполне себе хорошо. Оливер предупреждает пациента о том, что при высокой легочной гипертензии ему прокапают препарат «от давления», как говорят в народе. — Хорошо, теперь давай глянем твои шовчики. Ложись пока, я тут тебя перевяжу. — Хирург в бордовом костюме спокойно доходит до сестринского поста, просит ключи от перевязочной и, получив желаемые салфетки, антисептик, пинцет и пластыри, спокойно вернулся в палату. Сайкс, помыв руки, надел перчатки и аккуратно снял окровавленную салфетку, а затем скинул ее почкообразный лоток. Англичанин, увидев «шовную работу» акушера, оперировавшего омегу, просто почувствовал невероятную злость: мало того, что края раны сведены неровно, еще и затянуто все сильно, что гарантировало в будущем страшный уродливый шрам. Оливер, скрепя сердце, меняет повязку, а затем, подойдя к посту медбрата, разделяя слова произносит: — Кто его зашивал? — В ответ только тишина, что злит кардиохирурга еще сильнее. — Я не намерен повторять в третий раз: кто его зашивал? — Медбрат чувствует давление, оказываемое взглядом кардиолога, но парня спасает Уикс, появившийся из своего кабинета: — О, я оперировал того парня из третьей. Ты же его пришел посмотреть? — Оливер просто захлебывался от накатившей злости: ему хотелось придушить Даллона горчичными брюками его, Далла, хирургического костюма, но он сдерживает себя, и они решают поговорить в перевязочной. — Ты его шил ночью, будучи в пьяном угаре, слепым на один глаз, гнилыми кореньями можжевельника, стоя в позе собаки или как? Ты вообще уверен, что тебе стоит оперировать? Ты хотя бы представляешь, какие шрамы у него останутся? — Память. — Память?! Уикс, просто скажи мне, ты ублюдок больной или прикидываешься?

***

— И чем по итогу все закончилось? — Энди уже давно доел свой ужин, поэтому старался не ругаться насчет того, что Оливер рассказывает о своей работе за едой, а Уилл просто сгорал от интереса, что же было дальше. — Ничем. Я просто ушел, да и все, в общем-то. В любом случае, я считаю, что у пациента не должно оставаться уродливых шрамов после операций, а еще, хирурги, использующие скобы вместо нитей, просто ленятся.

***

      На следующий день, когда Дэнни должен был прийти, Оливер не работал, поэтому они с Уиллом целый день торчат на кухне: пытаются делать что-то, чего раньше никогда не готовили. От роллов до французских булочек. В конечном итоге, к столу подают рыбу по-польски и салаты: несмотря на последнюю неделю августа, солнце еще подпекало и, возможно, Оливер погорячился с выбором рыбы по-польски. Атмосфера в доме была прошита какой-то легкой летней печалью, казалось бы, засевшей во взгляде Уилла, когда он лег, закинув ноги на спинку дивана, и смотрел за мучительно медленно двигающимися стрелками наручных часов. До прихода Дэнни оставалось еще два часа. Родители, как и обещали, решили уйти погулять и, вообще-то, Уилл не рассчитывал на это: ему казалось чем-то странным позвать Дэнни «к нам» на ужин, а в итоге есть треклятую рыбу по-польски вдвоем. Старшие шутят что-то про контрацепцию — Уилл прослушав — и уходят, сообщив, что вернутся ночью.  — С другой стороны, — подумал подросток, — они давно не проводили время вдвоем. Думаю, ничего не случится, да? Дэнни приходит четко к своему времени: они даже не запариваются насчет внешнего вида, поэтому натягивают пижамы и все-таки пробуют рыбу по-польски. Нет, для летнего дня она все еще была тяжеловата, но достаточно вкусной: даже Дэнни ее оценил, а к рыбе он не питал особой любви.       Лейт-Баррет обвил Уилла руками со спины, когда тот мыл посуду, и уперся подбородком ему в плечо: — Я думал, что тут будут м-р Бирсак и д-р Сайкс. — О, папа решил, что они лишние на нашем же ужине и сфилонились гулять. Когда с последней тарелкой было покончено, Бирсак-Сайкс развернулся на пятках, соприкасаясь носами с Лейт-Барретом. Казалось, словно время прекратило унижать себя счетом и встало, потому что Дэнни завороженно смотрел в васильковые глаза своего истинного. Время не унижало себя счет и замерло, потому что Уиллу не отвести взгляд от древесных глаз Дэнни. Дэнни в один момент ухмыляется, и берет одну руку Уилла в свою руку, крепче прижимает к себе за талию: — Потанцуем? — Я не умею. — Но мысль-то хорошая. Уилл прыскает от смеха и, упирается своим лбом в чужое плечо, начиная по-кошачьи бодаться. Дэнни воспринимает это как знак согласия, поэтому начинает аккуратно вырисовывать танцевальные квадраты. Медленно и романтично. И знал бы кто, как они страдали друг по другу, пока жили в разных странах или городах: Уилл постоянно переезжал. Но дружба с Дэнни, пусть и по сети, прошила всю его жизнь, а затем — чувство, которое он, Уилл, никогда прежде не испытывал. Чувство спокойствия, легкого щекотания в животе и какой-то неописуемой легкости рядом с Дэнни. Оливер называл это любовью.       Винсент постоянно рассказывал что-то про литературу: о том, что значат, например, красный и зеленый цвета в романе «Преступление и наказание»; о том, почему у бунинского «г-на из Сан-Франциско» вовсе не было имени; о том, как Ремарк побывал на западном фронте и почему его второе имя — Мария. Стефан рассказывал больше о биологии или медицине: он безумно любил остеологию (раздел анатомии о костях), еще больше он любил химию и мог часами рассказывать о сложнейших взаимоотношениях в обществе веществ, где все и всегда стремиться к идеальному равновесию. Уиллу из всей мировой классики, пожалуй, нравятся только Эдгар По и Эрих М. Ремарк — они воспринимались как-то по-особому; их не особо гурманские предложения лезли внутрь, разбивали четырехкамерное, выворачивали остальные органы наизнанку, а затем вновь их выворачивали в нужное положение. Дэнни любит, наверное, если не всю, то почти всю мировую классику: от Шекспира до Макьюэна. Дэнни жил в книжных мирах, отлично играл со словом и умел строить гурманские предложения, которые тоже выворачивали органы наизнанку, но по-другому; он красиво описывал обстановки комнат или пейзажи, но у него не получалось передавать чувства так, как их передавал Ремарк или Макьюэн. Им даже музыка не нужна, чтобы вычерчивать ленивые квадраты по кухне босыми стопами. После музыкально-танцевальной деятельности, Дэнни подходит к забитому книжному шкафу в гостиной, и внимательно осматривает, какие книги там есть: — Они папины. Если интересно, посмотри. — Голос Уилла окутывал, совсем как теплое одеяло в ветряный вечер февраля, и гладил слух, словно талантливый скрипач играл свою партию в «Капризе» Паганини. Лейт-Баррет осторожно открывает створки шкафа, и пробегается глазами по полкам. Первым в глаза бросается то, что все имело свою систему хранения: слева хранилась только художественная классика, справа — научная литература; все было распределено по первой букве имени писателя для художественной литературы и по отрасли для научной. Дэнни такая планировка кажется довольно удачной. — Д-р Сайкс так любит свои книги? — Было видно, что за книгами ухаживали: постоянно переплетали, протирали от пыли, некоторые специально оборачивали в обложки, чтобы они меньше пострадали от времени. — Он говорил мне, что раньше жил в мирах, созданных другими. — Уилл пожимает плечами, и всматривается в повидавшие жизнь девять томов, где был собран весь Шекспир. Уилл, хоть и носил имя английского классика, терпеть его не мог: ему не нравилась его неоднозначность, его непонятный угол зрения и манера построения предложений. Дэнни просто в восторге от запаха старых книг, стоявшем в этом шкафу; он в восторге от количества книг Джека Лондона и Джорджа Оруэлла, собранных на этих полках. Парень закрывает шкаф: он знает, что иначе возьмет какую-нибудь книгу, начнет ее читать, и все, пиши «пропало». Но тут ему в голову приходит идея: он может почитать что-нибудь вслух! — Ты любишь Ремарка, я правильно помню? — Парень слегка наклоняется, и достает с одной из нижних полок красивую книжку в твердом переплете. «Время жить и время умирать» — одна из любимых Уилла, перед ней, разве что, только «На западном фронте без перемен» и «Три товарища» с невероятным описанием запущенного туберкулеза. Они садятся на пол прямо напротив этого шкафа. Стеф поджимает одно колено к себе и кладет голову на плечо Дэнни, а Дэнни, скрестив ноги по-турецки, начинает читать как прирожденный актер: — В России смерть пахла не так, как в Африке… Дэнни прочитывает около трех глав, после чего у него начинает заплетаться язык, и, тогда, Уилл предлагает попить чай и посмотреть «Звездных войн», которые ему нравятся, и Дэнни соглашается, потому что ему тоже нравятся «Звездные войны». Парни притаскивают ноутбук из комнаты Уилла, садятся уже на диван и, стоит сказать, что на втором фильме Уилла отключило в теплых объятиях Дэнни. Почему-то его, Дэнни, родители совсем не удивились сообщению: «я останусь у Уилла на ночь», и Ремингтон тоже пустил какую-то острую шутку про контрацепцию. Старший аккуратно поправляет темные прядки младшего, мажет губами куда-то в область виска и желает своего возлюбленному сладкихснов. Винсенту ужасно неудобно: у него затекли ноги и спина, но ему так не хотелось будить Стефана, так что он покорно терпел, пока сам не отключился. Пожалуй, на такой ужин он заглянет еще разок.