***
Пятничное утро и пятничный день тянулись почти невыносимо долго: Оливеру казалось, словно время педантично отсчитывало каждую свою крупицу, унижало себя, чтобы Сайкс ощущал десять минут целым часом.***
Он приходит за пару минут до начала: он обещал Отто прийти, и пришел. Слушатели в лице некоторых врачей (Оливер заметил Росса и его мятную хирургичку и психиатра Мертман), было много пациентов, особенно много — онкологических, которых Сайксу всегда было жалко до состояния сердца, обливающегося кровью. Но его печально-мягкий взгляд намертво припаивается к готовящимся музыкантам: к Отто, достающему гитару из чехла; к Даллону, любовно протирающим клавиши синтезатора, словно инструмент — его истинный; к Бенджамину, который расчехлял родную скрипку; к медсестрам (нужно спросить их имена, когда они закончат, решил Оливер), который перетаскивали свои инструменты в удобное для них положение. Кардиохирург специально стоял у самых дверей крыши, чтобы его не особо было видно, а он видел всех — так комфортно, но план проваливается: Даллон замечает его. И сердце у альфы делает кувырок назад, и за грудиной опять щекотно, как будто старые бегонии, которые, думал Уикс, засохли и умерли, снова пробивали стенки сердца, а виноградная лоза сдавливала молочно-белые ребра. Омега только мягко, будто бы поддерживающе и дразня одновременно, улыбается, поймав взгляд Даллона. Младший своей улыбкой так и говорил: «давай, покажи мне, что твои навыки не проржавели, я хочу услышать тебя еще раз». Акушер чувствует странное волнение, которого не испытывал до этого: пальцы как будто кололо иглами, а по мышцам предплечья словно пошли токи высокой чистоты. — Мы можем начать с Night in white satin? — Повернувшись к остальным участникам торжества, спрашивает Даллон, и все вполне утвердительно кивают: почему бы и не начать с нее? Процессию запускает Отто, начиная пальцами как бы скользить по струнам (так казалось Оливеру со стороны), наигрывая первые аккорды песни, за ним включились барабаны, клавиши и скрипка. — Letters I've written, never meaning to send, — Даллон чувствует, что родное четырехкамерное трепещет, а виноградная лоза распарывает грудину, открывая зрителю (точнее, Сайксу) бегонии, что проросли через сердце, и, по всей видимости, никогда там не увядали. Он как будто играет не своими руками, как будто они существуют отдельно от него, а свой голос он слышит как бы эхом в голове. Сайкс ощущает что-то схожее: ему кажется, словно сердце разрывается от попыток фрезий и анемонов выйти на поверхность, прорасти сквозь сердечные слои, и зацвести огромными букетами доверия и искренней надежды. Ему кажется, что корни и стебли анемонов с фрезиями сжимают сердце, заставляют его сокращаться сильнее и чаще, словно они пытаются заставить Оливера понять, что это поется для него. Кардиохирург не может оторваться каре-зеленые глаза от Даллона: тот казался таким красивым и недосягаемым, таким романтичным и откровенным, открытым и беззащитным. Его отросшая челка падала на океанские глаза, голос прошивал пространство красивым узором на шелковой ткани, и гладил слух, а сам Сайкс как будто слышал, что ветер разносит его, Даллона, имя; как будто слышал, что его, Даллона, имя начинает святиться, как в «Гранатовом браслете» Куприна. У младшего руки чесались притянуть старшего к себе за воротник халата, поцеловать его, сказать вместо своего привычного «взаимно» такое тяжелое «я люблю тебя». — ‘Cos I love you. Yes, I love you. Oh, how I love u. Из Даллона как будто душу вытащили: бегонии почти болезненно распускаются, как в старшей школе, когда он еще злился на себя из-за своих же чувств, с которыми не в силах был совладать, а лоза обратно закрыла грудину, не сшив ее, и обвила, почти больно сдавив, казалось бы хрупкие ребра. Оливера тоже как будто выворачивает наизнанку: анемоны и фрезии прорезаются через миокард, выходят в эпикард, открывают бутоны, залитые кровью, и все равно выглядят чертовски изысканными. Даллон чертовски изысканный. У альфы как будто из-под кожи шел лунный свет; он цвел, как все цветы, которые знал Оливер: начиная ромашками и заканчивая фрезиями, которые являлись олицетворением Уикса в глазах младшего. — Я так люблю тебя, — одними губами произносит Сайкс, надеясь, что Уикс не смотрит на него. Надеясь, что океанские глаза Уикса не настолько внимательны к деталям, чтобы заметить это, но они именно такие: они хватают каждую мелочь, вносят ее в память, и даже самые мелкие детали не посмеют ускользнуть от океанского взгляда альфы. Казалось, что раскуроченное бегониями сердце Уикса чувствовал каждый, сидевший или стоявший на крыше: от Отто Блейка, который пытался глазами проследить кому же главврач так открывается, до онкологического пациента, почти пустившего слезу от исполнения альфы. Оливер, вообще-то, безнадежный романтик. Даллон, вообще-то, безнадежный романтик. Оливер, вообще-то, чувствует ком, подступающий к горлу; еще сильнее хочется поцеловать Даллона, еще сильнее хочется читать ему «Гамлета». «Гамлет» — откровение: «Гамлета» Сайкс читал только Даллону и Джозефу, когда тот просил; он не читал «Гамлета» даже Энди. Даллон, вообще-то, ощущает легкую пустоту внутри: как будто внутри него хранился целый куст не цветущей бегонии, а теперь белые цветки распустились, даря что-то вроде легкости и трепета, пальцы все так же кололи иголки, и мышцы предплечья ощущали ток, бегущий по ним. Даллон бы хотел вытащить из своего сердца несколько бегоний, и отдать их Оливеру, чтобы взамен получить фрезии. Даллон бы хотел поцеловать омегу, стоявшего у самых дверей, смотревшего на него, Уикса, как-то не так, как обычно: его, Оливера, глаза самые красивые, но несколько печальные и совсем не злые. Даллон бы хотел растворить эту печаль в чужих глазах. Даллон думает, что они оба особо не верили во вселенскую магию, пока она не свела их в необходимое время в необходимом месте, в тот дождливый вечер, когда их обоих будто разрывало изнутри, когда они оба смотрели на мир пустыми кукольными глазами. Оливер думает, что они были единственными детьми вселенной, а затем встретили друг друга; что Даллон — Луна, а он — звезды, окружающие его.***
Времена старшей школы С мыслями, что выписанные на бумаге чувства помогут ему от них избавиться, Даллон сел за стол в своей комнате, подложив одну ногу под себя. — Итак, — как бы настроив себя на работу, произнес Уикс, но ручка предательски застыла над тетрадным листом. Что, если кто-то прочтет? Что, если не поможет? К черту, нужно испробовать все, только бы больше не испытывать этого чувства сдавливания ребер и пробивающихся бегоний при виде Сайкса. Чернила оставляют за собой черные линии чрезмерно аккуратных, будто бы порванных букв (об Оливере все же писалось). «Он похож на июнь. Его теплые карие глаза с зелеными прожилками растворяются в закатах, переходя в черную бездну, в которую падаешь и не ощущаешь, что падаешь. Под его глазами лежат глубокие тени, придающие ему несколько лет сверху, но он все равно похож на какой-то изысканный цветок. У него жутко холодные руки, совсем как у покойника, и кончики его пальцев танцуют вместе с ручкой, которой он исписывает бумагу». Чернила высыхают, а легче от этого совсем не становится. Даллон также мучился из-за зудящего чувства под грудиной, а стоило омеге появится в поле зрения, так в четырехкамерном мгновенно зацветали целые кусты бегоний. Уикс, вообще-то, никогда не задумывался, какие цветы его любимые, но он хотел бы знать какие цветы любит Оливер и любит ли он вообще. Оливер — абсолютно безнадежный романтик, любящий Шекспира, и это выражалось в письмах, которые он оставлял у старшего в шкафчике или на письменном столе, прежде, чем уйти; в сухоцветах (иногда — живых веточках акаций или лаванды), заботливо подобранным им к оставленному письму. «Ты похож на сентябрь. Ты — тот самый мягкий ветер, что разносит по миру стихи скрежущего костра, а вместе со стихами костра — невероятные лепестки далий, хризантем и космей, заставляющий мир вокруг вибрировать, сужаться до тебя одного. Я влюбился в тебя, как листья влюбляются в осень». Это письмо Уикс даже сохранил на память: Оливер играл словами как профессиональный писатель, как их любимый Шекспир или его, Оливера, любимый Оруэлл.***
Сайкс чувствовал себя отвратно: это было его первое Рождество в Лондоне и проходило оно в студенческой комнате без Даллона. Оливер выпивает пару бокалов гранатового вина со своим соседом, желает ему счастливого Рождества, и садится писать. Проще было изложить это на бумаге, а потом отправить или сжечь, чем держать в себе, позволяя омерзительным цветам львиного зева расцветать в грудной клетке, отравляя прекрасные цветки фрезий и анемонов. «Я хотел бы раствориться в нем, как щелочь в воде. У него океанские глаза, поглощавшие меня; они похожи на спокойный глубокий океан, где еще вода теплая. Его взгляд обволакивал, успокаивал. Я бы очень хотел раствориться в его океанских глазах». Даллон праздновал свое первое Рождество с Райаном, и думал, что, возможно, хотел бы встретить его с Оливером. Утром следующего дня после Рождества, он вновь сел за письменный стол в своей ненавистной комнате, поджал к себе одно колено, как делал Сайкс, и снова оставляет на бумаге черные линии букв, складывавшихся в слова и предложения, даже не замечая, что использует настоящее время. «Он — фа-минор, глубокий и имеющий много вариаций. Его голос как бы гладит мне слух, согревает уши, но при этом кожа у него самого все еще чертовски холодная. Непозволительно холодная. Он прекрасен, как цветы, которые он так любит. Прекрасен, как любимые им и проклятые мной аквилегии и лаванда. У цветов много значений, поэтому он постоянно дарит мне веточки акаций, которые просят меня принять его чувства, хотя, вообще-то, их должен был подарить я».***
Наше время Оливер сидит в ординаторской, и выводит своим петлистым почерком письмо, которое он хотел бы отправить еще в Лондоне, но переборол себя. Письмо, которое точно не оставит все, как прежде. «Ты похож на фрезию. На изящную, цветущую фрезию, которой выражают доверие. Ты такой же очаровательный в своем цветении, как она. Ты похож на лаванду: мне не удалось полностью вычеркнуть тебя из своей памяти, сколько я не пытался, и в моем сердце все еще остались фрезии и анемоны, которые появились в нем, благодаря тебе. Одно время они прекратили цвести, и я думал, что все закончилось, но потом я вновь увидел твои глаза. Твои океанские глаза. Они завлекают и поглощают меня, заставляя фрезии и анемоны цвести, как никогда до этого они не цвели. Я бы хотел раствориться в тебе.». Он аккуратно вкладывает белоснежный лист, исписанный черными чернилами, в бежевый, будто бы винтажный конверт, оставляя его без подписи. Уикс поймет все сам. Оливер знает, что поймет. Блондин глубоко-глубоко вдыхает и выдыхает, а после вкладывает в конверт еще небольшую веточку лаванды. Он мнется, стоя под дверьми акушерского отделения, спустя пару минут заходит и, убедившись, что его не заметили другие медики, аккуратно проскальзывает к кабинету старшего. Либо сейчас либо никогда, потому что во второй раз он так не напишет, он не сможет вывернуть себя наизнанку еще раз, он не соберет свою смелость по крупицам еще раз. У Сайкса достаточно тонкий слух, что позволяло ему безошибочно определять проблемы в сердце, и сейчас омега молился всем богам, лишь бы слух не подвел его, лишь бы слух помог понять, сможет ли он оставить это треклятое письмо на письменном столе старшего или его придется сжечь, пытаясь заодно сжечь анемоны и фрезии в сердце. Омега прислушивается: никого в кабинете нет, и, кажется, дверь не заперта. О, удача сегодня на его стороне, как ни странно. Мужчина толкает острым плечом тяжелую дверь, убеждаясь, что она открыта, а Даллона в кабинете и в помине не было (он даже не думает о том, что бы он делал, окажись акушер в кабинете, и увидь, его, кардиохирурга мнущегося с этим чертовым конвером, пропахшим лавандой), буквально на цыпочках пробирается к чужому столу, кладет свое послание и уходит. Только бы не напороться на него, только бы не напороться на него. Удача точно была на стороне Сайкса: он без приключений, что примечательно, добирается до своей ординаторской, прижимается спиной к стене и скатывается по ней вниз. Он смог. Теперь осталось самое тяжелое — получить ответ. Оливер бы вполне понял, если бы на следующее утро ему в лицо кинут базилик, но все еще хочет, надеется получить каллы или лаванду. Уикс заходит в свой кабинет, и улавливает легкий запах лаванды, затем его голубые глаза натыкаются на оставленный конверт. Интрига, думает альфа, и жилистыми пальцами аккуратно вскрывает его. — Веточка лаванды, и… письмо? — Шатен вертит растение в руках, вспоминая его значение. Ему как-то болезненно вспоминается Оливер в рубашке, висящей на по-детски острых плечах, крепко сжимающий его, Даллона, ладонь, и рассказывающий о значении лаванды. «Если бы ты подарил мне, скажем, лаванду, то сказал мне, что я незаменим, и ты будешь ждать меня, сколько потребуется», — кажется, так младший сказал. Океанские глаза Даллона вчитываются в петлистый почерк, который так и не поменялся со времен школы, и степенно становятся больше, а родное сердце делает сальто назад, прикрепляется к позвоночнику и съезжает куда-то в желудок, прихватив с собой еще и легкие. Это чувство, кажется, называют «ошарашен». Да, пожалуй, Уикс именно ошарашен: — Похож на фрезию? Черт, Оли, — этот почерк, манеру письма, составления предложений, сравнения людей с цветами альфа узнает из сотен, тысяч, миллионов других почерк, манер письма, составления предложений и сравнения людей с цветами. Черт возьми, да кто вообще сравнивает людей с цветами, кроме Оливера? Акушер выдыхает, кладет лист на стол, и начинает истерично искать расписание дежурств, которое ему сдавал д-р Гонтье — заведующий кардиохирургией. Оно же было где-то тут, Даллон точно его видел буквально утром, но не придал значения, а сейчас ему казалось, что эта бумажка решает вопрос его жизни: он поглядывал на настенные часы, которые неумолимо катились к восьми часам, что говорило о том, что не дежурные доктора скоро разойдутся по домам, а альфа буквально захлебывался словами, которые хотел произнести. — Нашел, слава науке, — Даллон никогда не употреблял имя бога в своей речи, и не хотел, чтобы при нем употребляли, но довольно стойко терпел небрежное «боже мой» и «господи». Его глаза истерично бегают по строчкам и столбцам таблицы, составленной заведующим ССХ, соединяют их вместе, получая даты дежурств и имена дежурящих врачей. Обнаружив, что Сайкс сегодня дежурит сразу на два отделения — приемное, как кардиолог, и ССХ, как кардиохирург, — акушер срывается со своего места, как последний сайгак. Сносит пару медсестер, которые принимали ночную смену, с ног, вылетает из этого акушерского отделения, как пробка из бутылки шампанского, и несется, боясь, что не поймает его, в ординаторскую кардиохирургов. Старший врывается в ординаторскую так же, как когда-то ворвался в жизнь Сайкса, врывается, подобно урагану. Альфа дышит поверхностно, словно пробежал целый марафон, и теперь не может продышаться, ослабляет галстук, который был намерен его задушить. Он ищет глазами Оливера в пустой, мать ее, ординаторской, и натыкает на его каре-зеленые, несколько усталые глаза, а Сайкс уже успел почувствовать руку костлявой на своем плече. Оливер еще никогда так не волновался: у него как будто пропала возможность говорить, звук вставал четко в центре глотки, не выйдя из голосового аппарата, и сердце билось где-то в животе, как в их первый раз. — Оли, — альфа пересекает порог ординаторской, и подходит к омеге настолько близко, насколько это было возможно. Оливер продолжает сидеть на чертовом диване, обложенный кучей историй болезней, поджав одно колено к себе. Ох, господи, прилетит ему собственная лаванда в горло или не прилетит? Или, что было бы весьма иронично, Уикс специально засушил несколько листов базилика, чтобы когда-нибудь демонстративно швырнуть их ему, Сайксу, в лицо? Омега поднимается, все еще не произнося ни слова.