Industria Что бы ни случилось, не отчаивайся и не плачь. Ты проиграл, но выиграл опыт для предстоящей победы. Spes «Надежда — продукт воображения. Отчаяние — тоже. Отчаянию слишком живо рисуются возможные беды; надежда — это энергия, и она побуждает ум использовать все способы борьбы с ними», Торнтон Уайлдер.
Коленки подрагивали, а кончики пальцев замерзли настолько, что Мэттью перестал их чувствовать — даже его канадские морозы не холодили кожу так, как это делал его собственный организм от жуткого волнения. В который раз за всего лишь две минуты он переложил профессионально упакованные в яркую обертку свежие ромашки с сияющими белизной лепестками и желтым, будто солнышко, центром из одной руки в другую, пока стоял и пялился на железные, кое-где покрытые ржавчиной ворота. Канаде повезло, что Иван не стал углубляться в его чувства к младшему брату и уж тем более никак не попрепятствовал решению Уильямса. В целом, ему казалось, что Брагинский и вовсе знал гораздо больше о его чувствах к Николаю, чем кто-либо и даже он сам. Создалось впечатление, что Россия только и ждал, когда Канада наконец-то прямо ему заявит, что собирается начать ухаживать за Беларусью. Вопрос «а какие цветы…» Мэттью даже договорить не успел, как от Брагинского со снисходительной улыбкой донеслось «ромашки». Конечно, он обо всем знал, конечно, Россия все видел, и то, что он не воспротивился этому, зная о его сильном влиянии на Николая, дало Канаде надежду — все могло получиться. Находился, собственно, он на некой даче Арловского, адрес которой Канада также, как и информацию про цветы, сообщил по секрету Иван. Уильямс постучал в железную дверь, и та с противным скрипучим лязганьем приоткрылась. Неприятное чувство необъятной тревоги нахлынуло на Канаду, и он, распахнув дверь и найдя глазами небольшой кирпичный домик в метрах двадцати от входа, рванул туда. Неужели что-то случилось с Николаем? И только он сделал шаг на крыльцо, как что-то свалилось на него, а судя по тому, как его тут же ловко уложили животом на землю и выкрутили руку, это был все же кто-то. — Ну и какого же черта ты тут делаешь, американский ублюдок? — Мэттью вздрогнул, но вовсе не от знакомого низкого голоса с очаровательной хрипотцой, а от охладившего его висок дула пистолета. — Я как знал, что ты, Джонс, заявишься сюда. Спасибо, что ты настолько предсказуем. В интонации Арловского слышалось злорадство, а Канада, вновь, конечно же, расстроенный тем, что его перепутали с Альфредом, перестал сопротивляться и расслабился, растекшись на деревянных, с легким запахом сырости досках. — Беларусь, я — Канада, — прошептал он, попытавшись угомонить свое колотящееся сердце от такой неожиданной встречи, и слегка повернул голову. — Кто? — недоуменно, но по-прежнему грубо и недоверчиво спросил Беларусь. — Канада, — чуть громче и более уверенно сказал Уильямс. — Ты… Арловский определенно что-то хотел возразить, но затем дуло исчезло с виска, и по нему прокатилась капелька пота — честно сказать, вся спина Канады покрылась испариной от такого напряжения. Сбоку послышалось шуршание обертки, и Мэтт повернул голову в другую сторону — Беларусь поднял ромашки и поглядел на них, но с Канады, словно не веря в правдивость его слов, слезать не спешил, да и заломанную руку отпускать — тоже, но хоть давление на ней ослабил, и на том спасибо, как говориться. — Ромашки, — чуть тише и более расслабленно заключил Николай. — Мэттью Уильямс. От произнесенного Арловским его имени у Канады волосы встали на загривке, а на сердце внезапно стало так тепло, что он и забыл о своем «низшем» положении, и важным было лишь одно — Николай помнил его имя. На него перестало давить чужое тело, а Мэтт, немного окунувшись в свои мечты, даже этого не заметил. — Если твоя туша сейчас же не покинет мое крыльцо, то я просто тебя с него выпну, — послышалось сверху. Заслышав краем уха угрозу, которую Беларусь непременно воплотит в жизнь, если Уильямс не возьмет себя в руки, он поднялся и вытянулся в струнку, словно подчиненный солдат, а когда столкнулся взглядом с холодом в васильках, то вся спесь как-то пропала и уверенность улетучилась — Мэттью опустил взгляд на свои ноги и поджал губы. — Что ты здесь делаешь? — сквозивший строгостью, но при этом остававшийся довольно мелодичным голос Арловского заставлял Канаду вздрагивать и рдеть, однако факт того, что он обращался именно к нему радовал, пускай и было ощущение, будто Мэтта сейчас отругают. — Ну я… Просто… — замялся Уильямс. — Перестань мямлить себе под нос, я тебе не Франция, чтоб, как перед папочкой, тут оправдываться, — недовольно рыкнул Николай. — Я приехал, чтоб сказать: я собираюсь ухаживать за тобой. Как-то слишком резко, громко, так непохоже на себя сказал Уильямс и резко вскинул голову, уставившись в потемневшие айсберги глаз Николая, и даже когда тот предупредительно, мол, «не смей так надменно говорить со мной, щенок», сощурился, Мэттью не опустил взгляд, чем не так явно, но впечатлил омегу. — Откуда узнал про ромашки и дачу? — с подозрением спросил Арловский, чуть сжав обертку цветов, от чего и послышался легкий хруст. — Иван сказал, — честно ответил Канада. И тут произошло нечто интересное: леденящий душу взгляд внезапно сменился на умиротворённое тепло, а Мэтт почувствовал, как все его лицо покрывается алыми пятнами. Арловский развернулся на пороге и зашел в дом, завернув в какую-то из комнат и оставив растерянного Канаду топтаться в неопределенности на крылечке, как потерянную душу. — Ты там так и будешь торчать? — донеслось из дома, и только Мэтт переступил через порог: — Обувь сними. Скинув свои кроссовки, Уильямс аккуратно заглянул в комнату, куда и зашел Николай, и обнаружил там небольшую, но чистую кухоньку с квадратным столом по центру. — Садись, — сказал (или приказал) Беларусь, не повернувшись к нему лицом, а наливая что-то в глубокую миску из кастрюли, стоявшей на плите. А когда Канада примостил свой зад на стуле, то перед ним поставили ту самую миску вместе с ложкой. Мэттью с удивлением просверлил непонятную субстанцию то ли на молоке, то ли на другом молочном продукте, в которой, почему-то плавали потертые овощи и мясо. — Ешь, не отравлено, — уголок губ Беларуси поднялся в усмешке, когда Уильямс, находившийся в явном замешательстве, поднял на него взгляд. — Это окрошка. Понятней не стало, но перечить или отказываться Канада не рискнул. Вкус был очень необычный, но приятный с кислинкой и очень освежающий. Овощи — огурцы и, кажется, редис — приятно похрустывали, картофель и мясо, аккуратно нарезанные кусочками, добавляли сытности, а зелень — аромат. Коля крутился у раковины, снимая обертку с цветов, чтобы поставить ромашки в вазу, пока Канада, оказавшийся от морального перенапряжения довольно голодным, наяривал это странное, но вкусное блюдо, приготовленное руками Арловского. Поставив вазу на стол, Николай опустился на стул, который находился рядом с Мэттом, чуть задев, кстати, своим коленом его бедро, отчего тот, чуть не подавился. Но, к счастью, Беларусь не заметил этого, так как не смотрел на него, и глаза его были направлены в окно. — Где сейчас Ваня? — спросил он у Уильямса. — Сейчас уже должен быть в Греции, — ответил Канада, а Арловский, так и не взглянув на него, задумчиво кивнул. — Психованный его там не найдет? — с явной неприязнью в голосе продолжил расспрашивать он Мэтта через несколько минут тишины. — Не должен, — не очень уверенный в своих словах сказал Канада, но скосивший на него глаза Николай ничего на это не ответил. — Альфред неплохой, — почему-то начал он, вызывав недоверчивый смешок у Беларуси. — Честно. Просто у него иногда сносит крышу. В частности, из-за России. И некая безнаказанность в сочетании с властью сделали его немного… — Неадекватным, — закончил за него Николай, а Мэттью пожал плечами и покивал головой. — Вы с Америкой очень непохожи. — Похожи, — улыбнулся Уильямс. — Даже слишком сильно. Единственное и главное отличие, что Альфред… В нем есть какое-то внутреннее сияние, из-за чего он моментально притягивает на себя взгляд даже от незнакомцев. Может, поэтому нечто и привлекло… — Ивана? — вновь закончил за него Беларусь. — Ну… Не только его. Что насчет Украины? — спросил Канада, и он сам не заметил, как расслабился за разговором. Арловский задумчиво щелкнул языком. — Их любовь разнится. У Олега другая любовь: она основана на вечной зависти к Ивану, преследовавшей его всю жизнь. Мне кажется, все, у кого есть братья или сестры, могут его понять, — Николай многозначительно посмотрел на Уильямса, и тот смутился, поняв его намек, — сам грешил порой. — Может быть, у Олега и есть какие-то светлые чувства к Джонсу, но они перекрываются корыстью, надеждой на то, что он, Олег, когда-нибудь выиграет у Вани, отомстит ему за свои абстрактные страдания и сделает это, забрав у него одно из самых важных вещей в жизни — любовь. — Альфред на это не купится, — теперь уже точно уверенный в своих словах, помотал головой Уильямс. — Он помешан на России. — Хочется верить. — А что касается России? Как ты видишь его любовь? — Николай нахмурился, смерив его каким-то неопределенным взглядом. — Я, честно, просто интересуюсь. — Я не знаю, — пожал плечами Беларусь. — Наверное, в этом и смысл какой-то настоящей любви, потому что я не понимаю ее. Ваня просто его любит. Вот любит и все. Если бы не любил, то не гонял бы его, как собачонку по всему миру, резвясь в непонятные никому, кроме них, игры. — Мне казалось, что Альфред доминирует в их отношениях, — озвучил свою мысль Мэттью. — Если тебе так кажется, то значит и Джонсу — тоже, либо же он позволяет делать это с собой. Это хорошо, и это значит, что Иван все делает правильно. Он всегда добивается того, что хочет, — Арловский весело хмыкнул. — Они стоят друг друга, — сказал Уильямс. — Поэтому и липнут друг другу — отодрать невозможно. Мэттью улыбнулся на это, а Николай — нет, но в глазах его заискрилось веселье. — Вставай, — приказным тоном сказал Беларусь, когда Уильямс прикончил последнюю ложку, а сам поднялся, направившись куда-то. — А… Тарелка? — Оставь, пошли, — уже менее терпеливо прервал его Николай. И вновь выбора Канаде не предоставили — наверное, пора к этому привыкать. Он последовал за исчезнувшей спиной Арловского в комнате чуть дальше. Это была уютная гостиная. Раньше, насколько Уильямс помнил, подобная мебель была чуть ли не в каждом доме в советские времена: большой шкаф без излишеств, старый сервант с рюмками и каким-то, скорее всего, алкоголем за стеклами, уютный диванчик. — Садись. Мэтт, послушавшись, плюхнулся на диван со скрипом и откинулся на спинку. А Беларусь, включив телевизор, который, по всей видимости, был ровесником мебели, присел слишком уж близко, соприкасаясь с его бедром, а затем, заставив Уильямса внутренне затрепетать, чуть облокотился на него, закинув его руку к себе на плечо. — Понимаешь что-нибудь? — спросил вдруг Николай. — Ни слова, — честно ответил Канада, потому как не мог сконцентрироваться на русских словах из-за тепла чужого тела рядом с собой. — Ну и ладно, — прыснул Беларусь и опустил голову Мэтту на плечо. На счастье Канады, он принял ухаживания.***
Patentia «Вы научитесь терпеть. Ведь любовь — это во многом терпение, научитесь прощать, научитесь говорить, научитесь молчать. Научитесь любить», Василий Дмитрук и Юрий Моисеев.
Уже в который раз Франциск взволнованно вздохнул, глядя на очередной за этот противный день туман, опустившийся на Лондон. С трудом он мог находиться в этом городе, и каждый раз, когда намеревался сюда приехать, уже мысленно грезил о возвращении в Париж. И дело было даже не в Артуре, а просто в чувстве, что этот город не подходил для него — нигде он не чувствовал себя так отвратительно, как в Лондоне, нигде в мире его волосы не превращались в гнездо от влажности так быстро, как там, никакой больше город не душил какой-то исходящих от него депрессией и тревогой. Лондон его ненавидел, как и он — Лондон. — Прекрати уже, пожалуйста, — не оторвав взгляда от ноутбука, пробормотал Англия. — Я просто… — Да, я знаю, что ты ненавидишь мою столицу, ты говорил мне это всего лишь… — Керкленд поднял глаза к потолку, будто действительно считал в уме. — Ах да, миллиард раз. Франциск, закатив глаза, плюхнулся напротив Артура в подобие кресла, якобы выкупленное в какой-то антикварной лавке, но до чертиков безвкусное и определенно ничего не стоящее. — Меня, если честно, сейчас мало беспокоит этот мерзкий… — но поймав нахмуренный и помрачневший взгляд Англии, решил обойтись без красочных описаний. — Этот город. Я на данный момент беспокоюсь только об Иване, — взволнованно сказал Бонфуа и от шалящих нервов стал разглаживать складки на рубашке. С явным раздражением Артур захлопнул крышку ноутбука и, сложив руки на груди, с возмущением уставился на Францию. — Вот скажи мне, что конкретно тебя беспокоит? — практически выплюнул он слово «конкретно». — Не говори со мной в таком тоне, Артур, — похолодевшим голосом сказал Франциск. — Я действительно просто беспокоюсь о нем. — Как о своем бывшем недоученике? Или недолюбовнике? — презрительно прищурил свои зеленющие глаза Керкленд. — Прекрати сейчас же, Артур! Да, мы с ним любили друг друга когда-то, и сейчас он остается для меня очень важным человеком, а ты с этим ничего не поделаешь! Если тебе так все это не нравится, зачем ты согласился помочь мне? — прибывая в полном возмущении, вскинул руки Бонфуа. — Ради мира! — крикнул, словно в насмешку, побагровевший от злости Англия. — Не лги мне! Для тебя весь мир это ты сам! — Ради тебя я это сделал! Ради тебя! — хотевший что-то добавить Франция захлопнул приоткрытый рот и с широко раскрытыми глазами уставился на Артура. — Как ты это не понимаешь! Зная Альфреда — я ведь сам его воспитывал, — я понимаю, что то, что мы сделали было бесполезным от и до! — Керкленд соскочил, пребывая в праведном гневе, начал кружить по комнате, напоминая взъерошенного воробья, и размахался руками, что чуть не сшиб со стола такую же безвкусную, как и вся остальная мебель, вазу. — Но я сделал это только потому, что ты меня попросил! Он остановился у окна, и его напряженные до этого плечи с тяжелым вздохом опустились. Франциск, по правде говоря, не ожидал такой откровенности со стороны этого вечно скрывающего свои настоящего чувства под масками сарказма и насмешек англичанина. Это действительно согревало сердце Франции, ведь для Англии подобное излитие чувств, в особенности ему, давалось тяжело, и в целом такое случалось крайне редко. Умилившись таким искренним словам и расплывшись в теплой улыбке, Бонфуа подошел к Керкленду со спины и прижался к нему, уронив голову на плечо. Франциск вдохнул ласкающий нос, но при этом такой строгий запах перечной мяты вперемешку с горечью грецкого ореха, с каких-то пор ставшие очень приятными, а еще довольно возбуждающие, и в его груди стало расползаться некое тепло, перекрывшее собой нарастающее волнение и чувство приближающейся опасности. Франция, пробежав пальцами по его скуле, чуть развернул лицо Англии к себе, оставив на щеке поцелуй. — Я не могу себе представить, что бы делал без хитроумного английского замысла, — сказал он, прислонившись лбом к его виску. — Да ничего бы не сделал. Ты провалился бы в следующую секунду от начала. Фраза была, конечно же, довольно колкой, но Бонфуа настолько привык к этому защитному механизму, что он вызвал лишь новую порцию порыва любви. Развернувшись к нему лицом, Керкленд взял в ладони привычно покрытое мягчайшей щетиной лицо Франциска и поцеловал в его губы, а тот с удовольствием прижался к его груди, расслабившись в переместившихся на талию рук. Но мелодия звонка прервала их вечер, что внезапно начал улучшаться, и звонивший определенно не хотел перезванивать позже, а очень настойчиво не сбрасывал звонок. Нехотя Франциск отстранился от Англии и поднял трубку. — Oui-oui? — ласково прощебетал он, даже не взглянув на номер. — Он меня нашел. По округлившимся от страха глазам Бонфуа Артур понял, что дело дрянь.***
Invidia «Из всех страстей зависть самая отвратительная. Под знаменем зависти шествуют ненависть, предательство и интриги», К. Гельвеций
По приезде в Киев злого, как тысяча чертей, Джонса облизали с ног до головы, прежде чем наконец-то выпустить его в свободное плаванье по городу, дабы навестить одну персону, которая, по всей видимости, специально не появилась на официальной встрече, чтобы Америка сам к ней приехал. Альфред слишком прекрасно знал о подобных якобы очень хитроумных маневрах со стороны Черненко. Его раздражало то, что ему самому пришлось добираться до квартиры Украины вместо того, чтобы обсудить с ним все коротко и по делу прямо на собрании. Пташки нашептали Америке, что Иван был здесь мимоходом, а правда это или нет — предстоит узнать из первых уст. Но опять же, он терял огромное количество драгоценного времени впустую. Если бы Олег соизволил появиться на официальной встрече, а не уподобляться России и играть в глупые игры, которые Джонсу были безразличны, в основном потому, что их мотив и итог, в отличие от максимально запутанных игр Брагинского, были ясны сразу. Олег не появился на встрече — значит, он что-то знает, а за информацию он хочет награду, и награда должна быть обсуждена приватно, с глазу на глаз. Джонс понимал, что Украина от него хотел, и его раздражала необходимость идти на поводу у помешенного омеги, причем не у того (хотя и была маленькая вероятность, что это тоже являлось частью грандиозного замысла Брагинского), но все же, кажется, придется это сделать. — Америка, я так рад тебя видеть. Еле сдержавшись, чтобы не скривиться от этого до невозможности слащавого голоса и от взгляда, полного обожания, Америка приветливо улыбнулся. Возможно, Альфреду в глубине души и нравилось подобное внимание, особенно, если оно фигурировало прямо перед носом Ивана, потому как тот довольно ревниво но мило вздергивал носом, отворачиваясь, однако точно не сейчас, поскольку Джонс был очень и очень зол. Америка попытался себя внутренне успокоить и дал себе слово постараться как можно вежливее обойтись с Олегом, чтобы получить нужную информацию. — Проходи, пожалуйста, — заискивающе сказал Черненко и буквально втянул Альфреда за край пиджака в квартиру. К слову, Джонс терпеть не мог, когда кто-нибудь вот так вторгался в его личное пространство, — позволялось только Мэтту, Ивану и, как ни странно, Франциску. Аккуратно избавившись от чужих рук на себе, Альфред вновь улыбнулся Украине. — Здравствуй, Олег. Я ненадолго и по делу, — главное, чтобы не заскрипели от злости зубы. — Конечно-конечно, — закивал он, зарумянившись. — Я только чай поставлю, проходи на кухню. Черненко не успел пройти мимо Джонса, потому как тот крепко схватил его за предплечье и остановил. Удивленный Украина воззрился на него, и его лицо еще сильнее заплыло краской, а Альфред наконец-то понял почему. Запах. У Джонса настолько кружилась голова, так сильно полыхал зад из-за России, что он перестал контролировать окружение и время. Гон-то не закончился, а вот действие таблеток — да. Но даже довольно пряный и душистый запах меда, исходивший от Олега, ни при каком желании не смог бы его возбудить. Хотелось вдохнуть полной грудью лишь свежие ягоды… — Я ненадолго и по делу, Украина, — повторил еще раз Альфред, еще сильнее выставив свои белоснежные зубы напоказ. — Что-то не так? Что-то случилось? — включил дурачка Черненко — слишком уж быстро забегали его голубые глаза по лицу Джонса. — Ты прекрасно знаешь, зачем я тут, — челюсти начинало сводить от улыбки. — Давай ты просто мне скажешь, где он, и я преспокойно покину тебя. Какая-то тень пробежала по лицу Олега, и его взгляд переменился — стал более осмысленным, наполненным горькой обидой. — А если не скажу, то что? — голос Черненко звучал уже не так елейно. — Я, конечно, и без твоей помощи его найду, но… Альфред подошел к нему чуть ближе и, скользнув пальцами к лицу Олега, заправил ему прядь за ухо. — Но всем ведь будет проще, если ты мне просто все расскажешь. От незамысловатого действия Джонса, глаза Украины, с трепетом наблюдавшие за его рукой, лихорадочно заблестели. Америка смотрел прямо на него в ожидании какого-то более лучшего ответа, чем покусывание пухловатой губы в сомнении. Черненко был крупным омегой — как раз таких Джонс и любил, — его черты были несколько мягче, чем у Ивана, да и нрав — тоже, но… Но что-то в нем было не так, чего-то не хватало. Возможно, Иван и Олег действительно были очень похожи, но, в то же время, какие-то качества, некая горчинка, которые невыносимо сильно тянули Джонса к Брагинскому, как раз и делали того особенным. Наверное, дело было в том, что Альфред и Иван были слишком похожи чертами глубинного характера, в то время как Олег совсем уж не вписывался во вкусы Америки. И поэтому, скорее всего, Джонс все равно никогда бы не взглянул в сторону Черненко. — Расскажу. Джонс довольно выдохнул, но сложилось впечатление, что обрадовался он слишком рано. — Если проведешь со мной ночь, — Украина уверенно вскинул голову и выдержал вмиг потяжелевший от услышанного условия взгляд Альфреда. — Ты же понимаешь, что секс не решит ничего. Это всего лишь кратковременное наваждение. От Америки сквозило безразличием, но он очень умело скрыл неприятное клокотание внутри себя и бешенство, возникшие из-за того, что Черненко решил воспользоваться его взведенным до крайней степени состоянием. Во-первых, он терпеть не мог, когда ему, ставили до безумия глупые условия, а во-вторых, очень сильно сомневался, что у него вообще встанет, пускай и в условиях гона. — Зато это разозлит Ивана. Так вот оно что. Значит, Олег решил за его счет перебеситься. А Ал-то до последнего думал, что в этих розовых щечках и томных взглядах присутствовала хотя бы капля искренности, и в сердце Украины теплились настоящие чувства, поэтому Джонсу и было немного не по себе из-за отсутствия со своей стороны хоть какого-то ответа. А тут виднелся холодный расчет, или же выскальзывала змеей простая человеческая зависть. Альфред пораскинул мозгами. Вообще, ему безусловно нужен был омега, но предпочтительнее, конечно, чтобы это был только Брагинский. Не просто потому, что Иван был объектом его сексуальных фантазий, Америка действительно слишком сильно его любил, и спать с Украиной, то бишь его братом, не хотелось не только по выше указанной причине, но еще причина была в какой-то внутренней преданности, нелюбви к измене как Ивану, так и самому себе. Хотя, по факту, изменой это считаться не будет, потому как они с Брагинским официально расстались, да и Россия уже успел побегать налево и насладиться вольной жизнью, однако все равно его глаза скашивались на разъяренного Джонса, узнавшего о его сексуальной жизни, дабы увидеть реакцию, насладиться его ревностью, причинить боль… Все-таки, Иван довольно жестокий, опасный и мстительный омега, но кое-что Альфред о нем знал. В целом, Америку раздражала мысль об измене, особенно, с омегой, который был ему не особо приятен, но ведь никто не говорил о нежном сексе. А России Альфред все расскажет, когда получит нужную информацию и найдет его. Хотя, Иван сам об этом узнает и, скорее всего, сделает один предупредительный выстрел в голову, чтоб Джонсу неповадно было. Перед глазами у Джонса все расплывалось, а по телу разливалось довольно приятное тепло, но ему все равно было не по себе. Он прекрасно знал, что Иван терпеть не мог эту позу. Во-первых, потому что Брагинский был очень тактильным и любил, когда Альфред касался его кожи, сжимал в руках пухлые бедра, расцеловывал с ног до головы, а при позе «раком» даже при большом желании из-за ее неудобства было минимум контакта, особенно, когда Джонс не наклонялся к нему, а также не особо приятно, если он просто наваливался на Брагинского сверху. Во-вторых, у России из-за нее болела спина, на что он, конечно, жаловался вслух, громко и с искренним возмущением. Ну, а в-третьих, он чувствовал себя в ней некомфортно, потому что, как и Америка, любил доминировать, а так он словно находился под контролем, при этом не видя партнера, чего не терпел категорически. А Джонс… А что Джонс? Ему было все равно как, важнее — с ним, с Иваном; лишь бы чувствовать его теплое и сбитое дыхание, слушать его довольное «Ал, еще», бесконечно целовать его губы, тонуть в передернутых дымкой удовольствия глазах… Альфред был слишком сентиментальным для альфы в этом плане. И сейчас он усиленно пытался представлять, что это спина Ивана, что волосы, за которые Америка тянул, не были слишком уж жесткими для Брагинского, а талия была такой же выраженной, и бедра — чуть мягче. Но фантазия все никак не хотела нормально предоставить ему Ивана, оттого и кончить не получалось довольно продолжительное время. Хорошо хоть Черненко не возмущался по поводу позы, и его лица видно не было. Америка прикрыл глаза, сконцентрировался в попытке вспомнить голос России, и у него получилось. Буквально пары минут хватило, чтобы кончить с тихим «Ваня». — Скажи мне, почему он? — обиженно всхлипнул Олег, глядя на то, как Америка одевался. Джонс пробуравил его взглядом с несколько секунд, а затем хмыкнул. — Потому что он как космос. Недоуменно нахмурившись, Украина взглянул на него, словно тот был психом и нес околесицу, поэтому Альфред решил немного пояснить, отчего именно это сравнение было в голове. — Ты смотришь на небо и видишь тысячи звезд, восхищаешься красотой и глубиной, строишь корабль, чтобы хоть кончиком пальца дотянуться до одной, однако понимаешь, что раскрыть все загадки космического пространства все равно не сможешь. По крайней мере, пока, — все то время, пока Джонс говорил это, в груди сердце почему-то так отчаянно стучало, и нутро заполняла тоска, когда он представлял себе Ивана. Он непременно найдет Брагинского. Кажется, Олегу понятней не стало, но это не было проблемой Альфреда. — Я выполнил условие. Где он? — уже в более грубой форме обратился к Черненко Альфред. Украина поджал губы и опустил взгляд, словно ему на какой-то момент стало стыдно. Вот только перед кем? Неужели он солгал Джонсу и, на самом деле, ничего не знал о местонахождении России? Или же понял, что, по итогу, предаст брата? Америку вновь начало трясти от нарастающего гнева. — В Афинах. Греция, — сказал наконец Олег и спрятал лицо в коленях, прикрытых одеялом. И Америка, даже не поблагодарив его, выскочил из квартиры — он и так потерял здесь уйму времени.