Охотник на крыс

— Входи, — отозвался Рокэ после стука. Он узнал тяжелые шаги домоправителя еще издали. — Соберано, дору оруженосцу передали сладости, — доложил Хуан с порога. — Как велите распорядиться? — Покажи. По столу рассыпались приглашения на приемы, куда Рокэ смертельно не хотелось идти. Он смахнул их (розовая и зелено-желтая карточки перелетели через край), и Хуан водрузил на освободившееся место корзинку из кондитерской лавки. Число бантов, бумажных цветов и атласных лент на ней равнялось числу мушек прекрасной Марианны — то есть, не поддавалось подсчету; отрез белой тафты защищал лакомства от пыли и грязи. Рокэ приподнял его уголок и скептически обозрел кремовые купола, увенчанные ягодами клубники в сахарной пудре. — Уродись герцог Окделл кокеткой, что раздает авансы направо и налево, я счел бы подношение уместным, но посылать «холмики Манон» молодому человеку? На что намекает даритель? Он склонился ниже, испачкав нос в белой посыпке, и втянул приторный аромат. — Мышьяком как будто не пахнет. От сахара в горле запершило. Рокэ выпрямился — откашляться и стереть белый след платком. — Стало быть, ухаживают за дором? — Хуан воспринял реплику господина, как дозволение высказаться. Ему никогда не затыкали рта: соображал старый пройдоха быстро и пустословить не любил. Ухаживают? Рокэ представил, что вокруг его оруженосца увивается герцог Фиеско — потасканный господин, который старательно запудривал то ли оспины, то ли язвы от дурной болезни, — и поморщился. Торгаш Фома изгнал его из Урготеллы за связь с сыном вице-канцлера. Даже при дворе Дивина, где привыкли к скандальным романам, возмутились, когда Фиеско стал захаживать к духовнику императрицы Софии. Обосновавшись в Олларии, этот гонимый отовсюду дворянин купил полковничий патент, завел дружбу с бароном Капуль-Гизайлем и объявлялся в обществе то с одним, то с другим его флейтистом. Забавно, что «солдафонский Талиг», как частенько величали гайифцы северного соседа, оказался снисходительнее к человеческим слабостям, нежели «жемчужина Золотой Империи». На балу Рокэ не заметил ургота-изгнанника, но тот вполне мог отсиживаться в алькове, чтобы не мозолить глаза порядочной публике. Ричард — только вчера из провинции, ему будет в новинку каждая сплетня, каждый анекдот, коих у Фиеско в запасе — уйма. Мальчишка падок на почести, внимание иноземца ему польстит. Выслушав историю о бессрочной ссылке, он, чего доброго, разглядит в этой похотливой обезьяне страдальца за правду и жертву сильных мира сего. Абсурд! Но Рокэ почти видел, как Ричард широко распахивает свои серые глаза, приоткрывает рот для очередного «Ах» и смотрит на нового знакомца, словно на икону... — Такое присылают куртизанке или любовнице, если желают отдать должное ее прелестям, — процедил Рокэ. — Слабо верится, что мой оруженосец успел свести с кем-то в столице столь близкое знакомство. Да и северная добродетель неспроста вошла в поговорки. — Любовь — дело молодое да нехитрое, — напомнил Хуан, будто для его господина эта пора давно миновала. — Посыльный ушел? — спросил Рокэ с прохладцей. — Умчался, соберано, — Хуан с преувеличенной исполнительностью склонил голову. — Записка? Карточка? Впрочем, о чем я. Разумеется, даритель предпочел сохранить инкогнито. Хуан степенно кивнул. — Корзину принес мальчик из лавки Сполетти. Если велите, я живо отправлю выяснить, кто заказывал подарок для дора. — Озаботься, будь добр. А пока пусть пирожные постоят здесь. До утра им ничего не сделается. Тем более, что «холмики Манон» славятся отнюдь не вкусом, а своей наружностью. Дома спокойно? — Как в мастерской часовщика, соберано. — Чем занят мой оруженосец? — Сидит в библиотеке с секретарем Филиберто. Расшифровывают какую-то рукопись. — Похвальное прилежание. Я поручил перевести манускрипт, который Ричард Горик подарил Рамиро-младшему на именины первенца. Герцогу Окделлу будет полезно вспомнить, что наши семьи не всегда враждовали. Что говорят слуги? Как он обжился? Хуан замялся, словно не знал, стоит ли повторять досужую болтовню. Рокэ вопросительно свел брови. — Недурно обжился. Только Лола жалуется. Никак они не могут кошку изловить, которую дор у себя в покоях прячет. — Кошку? — Она спит с ним, все простыни в шерсти. Такая же шерсть на одном из доровых гребней. Совсем ручная животинка, выходит. Но таится — что твоя мышь. Не видать ее на кухне, будто не ест... да и в саду не видать, будто не гадит, прошу прощения у соберано. Знакомые речи. Когда же он их слышал? И где? Да!.. Зимой в Лаик, после того как унар Куньо и священник Супре бесследно исчезли. Отпустив дознавателей обыскивать парк, Рокэ спросил Арамону о подопечных, выслушал сдержанные похвалы младшим Манрику и Колиньяру. Увы, долго лить елей горе-капитан не умел и отвел душу на неугодных. Жалобы на Окделла сыпались одна за другой, но финальной (и, очевидно, самой страшной по мнению Арамоны) стала «...протащил кошку в поместье, чтобы она изодрала лик покойного государя Франциска, уж я сколько держал подлеца на хлебе и воде, не выдает, где тварь!». Физиономия капитана при этом побагровела, глаза выпучились — если он продолжит налегать на тинту и жаркое, через год-два рискует слечь с апоплексическим ударом. — Занятно. Ничего, подичится и сама выйдет. Животные долго привыкают к новому месту. Если это все, я тебя более не задерживаю. Хуан поклонился и вышел. Рокэ взглянул на корзинку. Может, отправитель — не мужчина, а женщина? К примеру, Дженнифер Рокслей, под ручку с которой Ричард покинул бал, решила напомнить о себе и подстегнуть фантазию кавалера. Или извиниться за царапины. В душе всколыхнулось что-то, чему Рокэ едва подобрал бы верное имя, — ущемленная справедливость, сочувствие к беззащитному? — ему было неприятно думать, какие искушенные соблазнители и соблазнительницы кружат возле юного простачка. Разогнать бы их к тварям. Но с чего? Рокэ — не благочестивая дуэнья, не поборник нравственности. Сколько себя помнил, он считал, что существуют ошибки, от которых мужчину мало того, что не стоит ограждать, а напротив — к которым желательно даже подталкивать. Так почему же он готов встать стеной между Ричардом Окделлом и его первым романтическим приключением? Разлитая в воздухе сладость сделалась нестерпимой. Рокэ поднялся из-за стола, открыл окно. До чего же хороша середина весны — с ясными вечерами, когда в Верхнем городе благоухает сирень и колокольчики водовозов будто наигрывают соловьям. С лужами, в которых после дождя купается солнечный диск, капельками на молодых листьях, травинках, стеклах и дверных молотках. С девичьим смехом, что долетает из спален под чердаком, песнями парней у конюшни. Рокэ всегда размягчался в эту пору. Пору, когда он одиннадцать лет назад был убит и возвращен к жизни. Верно, потому он и принимает беды Ричарда Окделла слишком близко к сердцу. Или нет. К тварям все тонкие материи. Пока... пока ему просто невыносимо оставаться в одиночестве. С той же силой, с какой Рокэ любил библиотеку во дворце Алвасете (огромную, словно соборный неф, с высоким потолком и бродившим между стеллажей эхом), он ненавидел библиотеку столичного особняка. Звуки здесь приглушали песочного цвета ковры и тускло-желтые драпировки с масличными листьями, у окна примостились глубокие кресла и низенький стол. Запах книжной пыли воскрешал в памяти дни, проведенные за гальтарскими и талигскими кодексами. Так Алваро Алва, некогда Первый маршал, а позднее супрем, решил покарать наследника после авантюры на «Каммористе». Не самая веселая пора в жизни Рокэ... Признаться, ему всегда было слишком тесно под пятой отца. — Начните с нового листа, — обратился Ричард к Филиберто, и тот зашуршал бумагой. — Следующая сказка называется «Мудрая Алив». Затаив дыхание, Рокэ замер у книжного шкафа. Он не прятался: любой, кто посмотрел бы на портьеру, скрывавшую второй выход из библиотеки, увидел бы, что их уже трое, но Ричард и Филиберто сидели к нему спиной. Рокэ мог невозбранно наблюдать за оруженосцем, который и без того слишком часто приковывал к себе его взгляд. За обедом или во дворце — в этом всегда сквозил намек на преступление: будто он, Рокэ, подсматривал. Крал чужое, мутил воду в чистом источнике, а под его сапогом хрустели безжалостно растоптанные стебли, которые больше не поднимутся к солнцу. Будто его взгляд был не просто взглядом. Полно, разве это не правда? Разве он стоял бы безмолвнее тени, тише воды, если бы совсем не понимал себя? Ричард придвинулся к столу. Русые пряди заправлены за ухо, мочка покраснела, — наверное, трет, стараясь отыскать слово поточнее; шея над кружевным воротом бела, будто сроду не знала солнца; на запястье виднеется розовый шрам, пальцы безотчетно поглаживают пергамент. Даже жаль, что сборчатых штанов и крутых лодыжек в голубых чулках, пока он в кресле, не рассмотреть. Зрелище, при всей несуразности, притягательное. — «Среди духов, что водятся на вересковых болотах, есть те, кого мы зовем...» — голос Ричарда оборвался резко, точно на ветхих страницах он прочел весть о скорой смерти. Филиберто дисциплинированно заскрипел пером, а, закончив, поднял палец в пятнышках чернил и спросил: — Как зовем, дор? Ричард вздрогнул, помедлил и склонился к рукописи. Затем слабо ответил: — «Соболями-лю... любезниками». Рокэ вообразил, как жжет язык Ричарда запретное слово. Как тяжело ему выпускать на свободу звуки, слоги, как бунтует в нем скромность, разгорается стыд, и в конце концов он подменяет более откровенное — пристойным, ведь Люди Чести никогда... — Готово. Что дальше, дор? — «Кое-кто верит, что явились они из Седых земель в глубокой древности, а кое-кто — что издавна обитали у нас, — Ричард говорил тихо, безжизненно, но больше не прерывался. — Оставим этот вопрос на суд читателя, а сами приступим к сказу. — «В глухомани, где вьют гнезда бекасы, любезник поджидает миловидную деву. В облике записного красавца выходит ей навстречу и пускает в ход пылкие взоры и искусительные речи. Если девушка сдастся ему на милость, то погубит себя и свою душу и после смерти попадет в Закат. Если отвергнет ухаживания со всей строгостью, очутится в Садах Рассветных, притом скоро, ибо любезник не прощает отказа и направляет гордячку в топь. Послушайте же историю о мудрой Алив, которой хватило ума и честь уберечь, и вернуться живой со свиданья». Нет, Ричарда заставила заикаться не скромность, осознал Рокэ. Но что? Страх перед суеверием? Тем временем Ричард описывал, как любезник выпрашивал у Алив поцелуй, а она обещала согласиться то у осины с семью ветвями, то у развилки лисьих тропок и в конце концов вывела собольего духа на лужок, откуда до родной деревни было рукой подать. Любезник разозлился, пригрозил, что заморочит обманщицу и сведет в трясину. Тогда Алив предложила спор. Она поцелует его, если любезник разгадает хотя бы одну из трех ее загадок, а если он не справится, пусть отдаст колдовской перстенек, в котором заключена власть очаровывать людские сердца. Любезник согласился, словно не знал, что симпатии сказочника отнюдь не на его стороне. — «И Алив спросила: как отличить верхний конец ивового прутика от нижнего, если они одинаковой толщины? — продолжал Ричард монотонно. — Долго думал любезник, ничего не придумал. И Алив ответила: брось прутик в реку, нижний конец повернется по течению, потому что он тяжелее. И задала вторую загадку: как сводить стадо овец на ярмарку, чтобы вернуться домой и со стадом и с уплаченной за него стоимостью? Снова любезник растерялся. И снова Алив ответила: нужно продать на ярмарке их шерсть, ведь она у овец самая ценная. И задала третью загадку: положим, я пожелаю прокатиться с тобой на колеснице до Битта; как близко ты подъедешь к пропасти в Коннремских горах, чтобы не испугать меня? Тут уж любезник нашелся. Он по праву считал, что забалтывать глупышек — его талант. Дескать, он возница — хоть куда, лучшего и не сыщешь, в волоске от пропасти пронесется, а вниз даже пылинки не упадет. Но Алив выслушала его и покачала головой: ты, может, и умелец на зависть многим, но в колеснице над пропастью я буду бояться все равно, так что объезжать их следует далеко, как только позволяет дорога. Уговор есть уговор. Снял любезник свой перстень, швырнул Алив под ноги, а сам побрел в болото на осмеяние собратьям. Она же вернулась в деревню и вышла замуж за богатого парня, которого любила с детских лет, да родители его от такой невестки нос воротили. А помогли Алив устроить свадьбу чары перстенька, или у нее все само сладилось, решать вам». Бронзовые вставки переплета стукнулись о дерево — это Ричард выронил рукопись. Поднялся. Филиберто споро водил пером, на столешнице вокруг него сохли исписанные листки. — Простите, мне, кажется, стало нехорошо от пыли, — произнес Ричард еще тише и безжизненнее, чем раньше. — Голова разболелась. Продолжим в другой день. Филиберто забормотал себе под нос последние слова сказки, чтобы не забыть. Ричард развернулся на каблуках, бледный, с огромными поблекшими глазами, высоко вздернутым подбородком, и рванул, не разбирая дороги. Чудо, если он что-то видел перед собой! Рокэ шагнул наперерез, поймал за плечо — пусть против правил, но слов Ричард не услышал бы. Руку бездумно стряхнули, как стряхивают зацепившуюся за рукав веточку. Рокэ потребовалось несколько мгновений, чтобы уложить это в уме. Давно с ним не обращались подобным образом. Да, почитай, вообще никогда. И пока он стоял, ошеломленный, Ричард убежал через второй выход, едва не сорвав портьеру. Что все-таки стряслось? Он не первый день занимается рукописью, дарственную надпись «возлюбленному другу Рамиро» наверняка давно прочитал. Рокэ потер висок. Неужели сказка напомнила ему о безвременно почившей нянюшке? Чужой ногу сломит... Секретарь Филиберто вытаращился на Рокэ с невежливым изумлением. Пришлось кашлянуть, чтобы тот взял себя в руки. — Что у вас произошло? — Не знаю, соберано, — Филиберто замотал головой. Иного ответа Рокэ не ждал. Рано или поздно уймется. Придет к себе. Нужно велеть, пусть корзинку с «холмиками Манон» отнесут в комнату Ричарда. Пускай заест печаль, что бы ее ни вызвало.