Охотник на крыс

Их уносило море. Лодка покачивалась на волнах, по серо-зеленой глади бежали барашки пены, в глубине едва угадывались серебристые спины рыб. Место весел и парусов занимала скамья, которую по прихоти чьего-то помраченного рассудка украли из сада его столичной резиденции. А может, Рокэ сам отправил скамью в плавание. Иначе почему он сидит, как ни в чем не бывало, откинувшись на деревянную спинку, а не ищет пути спасения? Ричард дремал у него на коленях, подставлял солнцу бледное лицо и робко улыбался, словно боялся, что его сейчас одернут и напомнят о долге. Рокэ взъерошил ему волосы надо лбом. Тяжелые пряди льнули к пальцам: не мокрые, но напитавшиеся влагой, растеребленные бризом, на ощупь как атлас; у корней — цвета гречишного меда, у выгоревших кончиков — цвета песка. Не размыкая век, Ричард улыбнулся шире. Приподнялся, притерся виском и щекой к груди, и Рокэ обхватил его вокруг торса, потянул, уложил затылком себе на плечо. Не мираж, настоящий, живой... тяжелый — это определение равно подходило и Ричарду целиком, и каждой его частичке. Телесный, земной. Доверчиво сонный. Его баюкали волны, а ветер насвистывал колыбельную на крошечной флейте. Рокэ молчал. Будто после первого слова, как после первого крика петуха, волшебство ундин растает. Поддерживал Ричарда, вдыхал его тонкий, еле ощутимый запах (соль и морской йод, и молоко кожи) и прислушивался к собственному сердцу, чей перестук отчетливо различал впервые за годы. Оно откликалось на зов — звучно, правильно, такт в такт с природным оркестром, который властвовал над приливами и отливами, гнал птиц осенью на край мира. Рокэ сам стал сердцем. Мелкие заботы человека растворились, он ощущал себя частью Кэртианы, жаль, что неизлечимо больной, обреченной... Но ведь еще не сейчас? Еще не сейчас. Он улыбался мигу блаженства. Перед кем здесь держать лицо, перед чайками и дельфинами? Подцепил край Ричардовой рубашки и потянул вверх, но тот не проснулся: откинулся назад еще доверчивее, подставляясь под тепло и ласку. Рокэ плохо понимал, зачем задирает его подол, но во сне часто придаешь смысл ерунде, и он смотрел, как ползет выше и выше складка белого льна, обнажая живот Ричарда. Овал пупка. Линию ребер. Редкие золотистые волоски на белоснежной коже — Рокэ был солнечным лучом, что скользит по ней, прежде не тронутой; был порывом ветерка, что гладит ее, упивается мягкостью; был каплей морской воды, что стекает к поясу штанов. От желания свело мышцы ног, он с шипением вдохнул сквозь зубы, притиснул Ричарда к себе, вжался ртом в шею. Под языком отдавался мерный ток крови, нос защекотали кончики волос. На краю разума мелькнуло глупое «Нельзя, нельзя, в сказках от поцелуя принцессы просыпаются», и сон вытолкнул Рокэ, как вода выталкивает ныряльщика на поверхность. Он застонал и перевернулся на живот, уткнувшись лицом в подушку. Не первый сон, но первый — такой отчетливый. Ночь развязывает черный мешок, и все то, от чего днем отмахиваешься, отворачиваешься, смотрит из горловины желтыми глазами с узким зрачком. Наверное, это было неизбежно? Не мог же он и в самом деле надеяться, что будет без конца перелетать с цветка на цветок, встревать в отношения на ночь или на две, а потом расставаться. Изувеченная гордость давно срослась, а он все не вынет ее из лубков, но сон напомнил, каково это — быть здоровым. ...Он едва волочил ноги после покушения на Винной — первого в его жизни. Ночной собор тонул в полумраке: бормотал чтец, всхлипывала старуха-богомолка в приделе, огоньки свечей трепетали, пахло ладаном, два ряда белых колон будто источали свет. Рокэ шел между ними, пошатываясь, с болезненно прямой, стянутой бинтами спиной. В исповедальне осторожно, по-стариковски преклонил колени: «Благословите, отче, ибо я согрешил». Ему ответил изумленный голос кардинала, молодого, не страдавшего от грудной жабы. Десять лет назад он еще изыскивал время, чтобы исполнить пастырский долг. Рокэ рассказал обо всем: что питал нечестивые помыслы в отношении юной девы; тайно явился к ней в дом, дабы похитить у родителей; скольких убил, защищаясь, а еще (он напрягся, будто готовился отражать удар) что в разгар боя возник золотоволосый мечник в алом и черном, добил оставшихся и исцелил самые страшные раны на его теле. «Что мне делать, отче? Как жить? Проклят ли я отныне?» За решеткой исповедальни зашуршало, скрипнула дверца, и черная сутана кардинала заслонила свет. «Вы подшучиваете надо мной, Рокэ?» «Нет, ваше высокопреосвященство». Сильвестр вздохнул, накрыл его плечи ладонями, будто хотел заглянуть в лицо, но вряд ли различил что-то во мраке. Между ними повисла почти осязаемая растерянность. Рокэ высвободился, встал, стараясь не морщиться от боли. «Что мне делать, ваше высокопреосвященство?» — спросил требовательнее. «Выбросите это из головы, — судя по тону, выбросить услышанное из головы желал бы сам Сильвестр. — Не было никакого Леворукого, вам померещилось в бреду». «Иными словами, вам нечего мне сказать?» «Рокэ... — Сильвестр снова вздохнул. — Буду честен, до сего дня я не верил ни в Создателя, ни в Повелителя Кошек. И, боюсь, уже не смогу уверовать. Церковь для меня — лишь лестница вверх, дорожка, по которой я прошел, чтобы стать наследником Диомида. Меня научили сплетать красивые словеса, чтобы утешать глупцов, но вам ведь нужно не это? Как духовный пастырь, я не могу лгать вам, но как человек, который принимает участие в вашей судьбе... стремитесь к чистоте и умеренности, и ваша душа останется неприкосновенной». Наверное, из детской обиды на Сильвестра, которого до той поры считал мудрым и всесильным, как почившего в бозе родителя, Рокэ жил так, чтобы не исполнить его совет даже случайно. ...Он прокутил половину лета, а после отправился со стрелковым полком на север Надора, где хозяйничали гаунау. В армии вел себя как дерзкий столичный щенок: задирал ветеранов, хамил на военных советах, а когда вместе с собутыльниками наезжал в бордель соседнего городка — местные запирали ставни и спускали с цепи собак. Фок Варзов укоризненно смотрел ему вслед, но Рокэ ничего не мог с собой поделать, его несло, в нем пробудилось что-то темное, упивавшееся чужим гневом и собственной безнаказанностью. Его пьянил риск. Бессмертный, облеченный неограниченной властью, он любил врываться в гущу врагов, чтобы еще раз поставить на кон пустую жизнь и убедиться — закатный покровитель по-прежнему к нему благосклонен. Безумная осень восемьдесят седьмого закончилась тем, что он пристрелил Грегори Карлиона и заколол на дуэли Армажу — старого, не хватавшего звезд с неба капитана, который высказал ему правду в лицо. В Олларии, на балу в честь Зимнего Излома, Фердинанд надел на него перевязь мертвеца. Блаженный король, не желавший замечать пятен на репутации своего наследника... Пока Фердинанд развлекал себя, подписывая офицерские патенты и выдумывая новые ордена, Сильвестр с Колиньяром рука об руку очищали армию и двор от тех, кто был особенно недоволен «потаканием кэналлийскому хлыщу». Удивительно ли, что хлыщу объявили войну? Портной явился подгонять маскарадный костюм, но, вместо того чтобы, наживляя воротник корсарской рубахи, оцарапать клиента, вонзил отравленную булавку себе под ноготь. Старичок побледнел, затрясся, рыхлая щека задергалась от тика, а на лице застыло растерянное выражение: «Почему я? За что я? Я же ради благого дела?». Рокэ отпустил его с миром, велев передать нанимателям пожелания здоровья и долгих лет. Вряд ли они сменились с прошлого раза. Стрелок, притаившийся на крыше «Руки судьбы», своей пулей лишь сбил с головы Рокэ шляпу. Он подобрал ее, отряхнул от снега, рассмеялся и отсалютовал невидимке, пока вокруг выпучивали глаза и по-рыбьи открывали рты. Людвиг Ноймар, основательный, как бергер, предлагал вызвать городскую стражу, послать за лекарем, а после попытался напоить полынной настойкой — «Чтоб перестал улыбаться, как полоумный, раздери тебя кошки!». Но Рокэ отмахивался: в Торке к пулям привык. Весь вечер ему шла счастливая карта, и он не сразу заметил, что двое из компании — виконт Дорни и виконт Тозачини — исчезли, не попрощавшись. Больше он не видел их рядом с собой никогда. После оргии в доме госпожи Саво Рокэ подкараулили двое — он, помнится, оскорбился: почему так мало? Но когда под колеса его кареты бросили бомбу, все встало на места. Взрыв прогремел на узенькой улочке, будто на мостовую с размаху опустился великаний молот. Брызнули булыжники, от удара повышибало окна, сорвало черепицу с крыш, но карета успела проскочить. С запяток упал лакей. Грязный снег вокруг его головы усеяли кровавые брызги. Лошади понесли, и успокоить их удалось только на площади Оленя, поэтому, когда они вернулись, Диего Нуньос был уже мертв. «Уезжайте, Рокэ, — тем же вечером Сильвестр глядел на него сквозь завиток пара над чашечкой шадди. — Пусть улей утихнет. Не мозольте им глаза, ради всего святого». ...Через месяц, прогуливаясь по галереям дворца в Алвасете, он задержал взгляд на одной картине. Сквозь бойницы долетал плеск далеких волн — промытые в скале пещеры множили гул стократным эхом. Кричала чайка, надрывался жрец-азначей, созывая помолиться мореплавателей с Межевых островов. На полотне рыжеволосые девы обносили мясом и медом усталых воинов, а позади выписанных щедрыми мазками фигур таращился в стену мечник в алом и черном — его Леворукий. «Пир». Шедевр Диамни Коро, благословленный Создателем или закатными демонами, раз уж его краски не выцвели спустя тысячу лет, привел Рокэ в Гальтару. Город пыли и праха, город смерти и памяти. Глинобитные хижины полностью заросли бузиной и кизилом, их веточки цеплялись за рукав прохожего, словно канюча: «Ну послушай, послушай нас». Обломки крыш и размокшая штукатурка похоронили мозаику из цветного стекла, фрески размыл дождь, в портиках, где гетеры подводили глаза сурьмой, гнездились дикие сойки, на фундаменте храма Молний грелись ящерицы. Но цитадель Гальтар осталась неприкосновенной. Между старыми камнями по-прежнему нельзя было просунуть и лезвие ножа, как хвастал Луциан Медоуст перед мятежниками из южных провинций. Лестницу на холм четырех стел не стерли ветра и ливни. Когда Рокэ ступил на нее, его обласкала истосковавшаяся сила, и та же сила не позволила ему уйти, пока он все не узнал. Он корчился от боли в висках. Из глаз струились слезы, в колени впивались осколки камней, а под зажмуренными веками сиял, будто язычок пламени, его Леворукий. Не порождение бездны. Живой, скорый на расправу воин в алом плаще. Он бросал обвинения брату и его сообщникам — и каждое слово отпечатывалось в мозгу Рокэ раскаленным клеймом. ...Его принимали в Сэ, когда расцветала сирень. Травы на придорожных лугах поднялись выше пояса, и телята тонули в зеленом море — до ушей Рокэ долетали обеспокоенные голоса подпасков, которые собирали стадо. Лицо гладил ветер, напоенный сладостью ландышей, копыта вороного мориска выбивали пыль из подсохшей земли. Впереди, на холме с яблочным садом, белел дом, где царила любовь. Арно Савиньяк, не ведавший, что жить ему осталось четыре месяца, подал знак Арлетте, и та, пожелав мужу и гостю доброго вечера, удалилась из-за стола. Наполнив кубки, Арно сказал: «Твоего отца нет в живых, некому поговорить с тобой по-мужски. Если не я, то кто?» «Боюсь, даже будь герцог Алваро жив, я не прислушался бы к его словам». «Прислушайся к моим. Рокэ, довольно дурить». «О чем вы? Я убрался из столицы по первому слову Сильвестра. С Излома — ни единой дуэли. Благоразумен, как стряпчий». «У тебя глаза человека, которого на свете ничего не держит. Я понимаю, ты любил ту девочку. Тебе больно. Но прошел уже год. Отпусти». Рокэ удалось совладать с лицом. Девочка... Иногда он почти верил, что ни в чем ее не винит. Дочь мелкого барона из Надора, так и не вытравившая из речи деревенский говор, — разве мог он предположить, что она готова проститься с жизнью ради камарильи Анри-Гийома Эпинэ? Не мог даже в страшном сне. Он был ей до того противен, что она не согласилась подыграть ему. Не приняла браслет и привилегии, положенные герцогине Алва. Не соблазнилась влиянием, которое приобрела бы на его ум и сердце и которое могла бы поставить на службу своей партии. Слишком отвратителен, даже чтобы стать алтарем для ее жертвы... В животе заклубилась гадливость, Рокэ закашлялся, подавляя тошноту, но она шла не из горла, а из всего его тела. Плечи дернулись — словно спины коснулась холодным боком змея. Арно между тем продолжал: «Послушай! Ты последний из братьев, последний из рода Алва. Тебе нужно жениться. Завести детей. Заняться герцогством. Неужели ты хочешь оставить в наследство сыновьям одних врагов?» «Какие сыновья? Я проклят и никогда не перевалю эту ношу на плечи младенца». «Проклят? О чем ты говоришь, Рокэ?» Сказать или не сказать? Сильвестр ему не поверил. Поверит ли Савиньяк? История о невинно осужденном эпиархе должна звучать убедительнее, чем бессвязный бред о Леворуком... Слова падали, как камни в сухой колодец. Их было много. Рокэ замолкал, смачивал язык терпким вином, переживая все заново. Слишком тяжелый груз для одного человека, слишком страшная правда для того, кто любил жизнь и не готов отказаться от ее красок. Почему он? Чем он насолил древним? «...Он проклял своих судей, проклял всех повелителей! В моих жилах течет кровь и Лорио, и Беатрисы, с кем бы я ни связал судьбу, меня предадут». «Рокэ... — Арно подался вперед, желая, чтобы смысл его слов дошел до собеседника во всей полноте. — Кто сейчас помнит о гальтарских титулах? Только Раканы, у которых, кроме старой фамилии, ничего не осталось. Какие повелители? Какие проклятья? Прошло больше тысячи лет. Ты начитался пыльных книг, поверил... Будь по-твоему. Я не стану спорить с верой. Но оглянись вокруг. Посмотри на других потомков проклятых судей. Придду жена недавно родила третьего мальчишку. Клара Эпинэ мирно угасла в тени мужа и вдовствующей королевы. Об Окделле ничего не скажу, но они с женой тоже живут как все люди. Разве твои родители враждовали друг с другом? Почему именно с тобой должно быть что-то не так?» «Потому что я видел это!» — Рокэ тоже подался вперед, впился взглядом в глаза напротив. Если бы он мог, то поджег бы Арно своей убежденностью, как поджигает щепку солнечный луч, пропущенный через линзу. Арно медленно покачал головой. ...Он погиб в том же году, и Рокэ стало не с кем спорить о проклятьях. Сильвестр сторонился его, точно стыдился вспоминать неудавшуюся исповедь. Ноймаринен и фок Варзов охраняли север от голодных соседей. Наверное, так и вышло, что надетая однажды маска срослась с лицом, и никто не подвел его к зеркалу, чтобы показать, как это уродливо. Рокэ выбирал женщин, которые искали только плотских утех, но стоило лишь немного заиграться, как от него начинали ждать большего. Рассудительные особы попадали во власть фантазий наипошлейшего толка. Не все, но многие. Кому, если не графине Фохштроден, удастся растопить его сердце? Кто, если не маркиза Вежур, разглядит ранимую душу под слоем сажи? Будто без всего этого их отношениям чего-то не хватало! Злодей из хроник оказался удобной ширмой: мое сердце обливается кровью, сударыня, но мы не можем быть вместе, потому что я проклят, мне нельзя никого любить. Его упрекали, припирали к стенке, ему закатывали скандалы с битьем фарфора и хрусталя, отвешивали пощечины, обвиняли во лжи, а он вспоминал своего Леворукого и покорно выслушивал оскорбленных дам, ведь это было ради их блага. И ради его спокойствия — но об этом Рокэ со временем позабыл. Если бы еще плоть не пресыщалась так быстро. С мужчинами было проще, и их было меньше — мимолетные встречи без обещаний, без чувств, без попыток затащить к алтарю. Но и эта дорожка обагрилась кровью. Пусть не он держал пистолет, не он целился, не он стрелял, юная жизнь оборвалась из-за него. Единственное, что утешало: в истории эпиарха Ринальди не фигурировало трагически погибших возлюбленных, значит, Джастин Васспард не обрек себя, разделив с Рокэ постель. Решение приняли его родители (или их враги?), а не древний безумец, обуянный жаждой мести. Соломинка для того, кто тонет, но порой, чтобы удержать рассудок на плаву, хватало и меньшего. На первом этаже часы пробили одиннадцать, и Рокэ очнулся. Дернул за шнур звонка, чтобы несли завтрак; за шадди с миндальными пирожными распечатал ходатайственные письма от рэя Винейро — тот умолял пристроить в гвардию трех племянников и младшего сына. В приемной уже топтался взмыленный порученец от Ги Ариго: маршал Юга расставался с полномочиями так же охотно, как коллекционер — с редким антиком. Гонцы носились с улицы Мимоз на площадь Леопарда и обратно дотемна. После обеда явился вице-тессорий в белом запудренном парике — его патрон до сих пор не уяснил, что война стоит дорого. Даже если ведешь ее на чужой земле. Даже если твой противник — дикарь без мушкетов и пушек. Когда Рокэ вчитывался в ряды цифр и разбирал, на чем еще пытается сэкономить Манрик, принесли приглашение от Капуль-Гизайлей. Вспомнилось данное Ричарду слово. Знак? Судьба сама отвечает: не торопись, пусть он увидит, сколько дверей обещают перед ним распахнуться, и действуй, если выбор падет на тебя? Действуй, себялюбец, и надейся, что он не будет убит по приказу собственной матушки. — Хуан, поинтересуйся самочувствием моего оруженосца, — Рокэ перебирал одежды на бронзовых распялках. — Если он здоров, пусть оденется для неофициального выезда. Тот поклонился и бесшумно покинул гардеробную. Рокэ указал камердинеру на чернильно-синий, вышитый мелким жемчугом камзол, к нему взял черный шейный платок, шляпу и перчатки. Перстни, булавки, шесть подвесков-воронов с крыльями из ночного сапфира и ни единой колоды в рукаве — чем серьезнее он сегодня проиграется, тем лучше. Может быть, досада на деву Удачи заслонит собой другое чувство. Ричард не изменил сборчатым рингравам, поверх которых лег пышными волнами кафтан. Он бы еще заказал у корсетника фижмы, чтобы сильнее подчеркнуть талию... Та переходила в широкую грудную клетку и крепкие плечи — вершину конуса. На лице блестели любопытством глаза, словно серые голыши, которые облизал прибой. Икры в белых чулках мелькали, как у жеребенка, острый мысок туфли с кружевной розеткой зацепился за каблук другой, и Ричард взмахнул руками, чтобы удержать равновесие. Не поймешь, то ли смешон, то ли обворожителен. Рокэ опустил веки, чтобы не определяться. Лакей раскрыл дверцу кареты, — памятуя о строптивом чалом коньке, Рокэ велел приготовить ее заранее. Они с Ричардом сели напротив друг друга, Пепе щелкнул хлыстом, и тройка дымчатых линарцев тронулась через освещенные фонарями улицы. — Вам опять пришло письмо. Новости от слуги, который все никак к нам не доберется? — Нет, это из Надора, — Ричард улыбнулся. — Прошел слух, что Вараста разграблена и негде будет закупить зерна на зиму. Матушка беспокоится. — Разве это хорошее известие? — Нет, — Ричард смутился. Пригладил волосы, согнал улыбку с губ, еще немного и вскочит, вытянется во фрунт. — Нет, монсеньор. Матушкины тревоги уместились на одном листе. А остальные пять исписал мой брат. Я был приятно удивлен тем, что он так расстарался ради меня. — Алан Окделл, если мне не изменяет память? Весьма... смелое имя. Не сочтете ли вы слишком бесцеремонным вопрос, чем занят ум столь примечательного отрока? — Ему интересно, поеду ли я на войну, — ответил Ричард, бросил вороватый взгляд из-под ресниц — о, ему и самому было интересно. Намек в оранжерее оставался намеком, а прямым вопросом герцог Окделл себя не унизит. Задать его — все равно как признать, что его могут не взять. — Поедете, — фыркнул Рокэ. — Что же вы, думаете, я вас оставлю дом сторожить? Свет фонаря в карете наложился на отблеск уличного, и показалось, будто Ричард просиял радостью весь — от острых коленей до чистого лба. Открыл рот поблагодарить, но осекся, видно, одернул себя: за что? Оруженосцы, они ведь для того и предназначены, чтобы брать их с собой на войну. Рокэ не мнил себя знатоком людских душ, но чтобы читать Ричарда, довольно было только научиться грамоте. — А еще он очень ждет вызова из Лаик, — продолжил Ричард увереннее, — и жалеет, что следующей весной война на юге уже закончится. — Жалеет? Он — великий стратег, которому не терпится внедрить свои задумки? — Нет, — Ричард опять смутился, но, хвала Создателю, сразу сообразил, что над ним подшучивают. — Он просто хочет подвигов, и приключений, и трофеев, и наград, а я... — А вы нет? — А я боюсь, что его никто не возьмет на службу. О бесхитростное существо. Он молил о чуде — глазами, светлыми, как дым осенних костров; приоткрытым, влажным в глубине ртом; пальцами, вцепившимися в манжеты так, что побелели ногти. Порыв свежего ветерка раздул его воротник, кружево мазнуло по щеке — точно приласкало. — Кто-нибудь точно возьмет, — голос подвел Рокэ. Не пожелал звучать лениво и беззаботно. — Но кардинал Сильвестр... — Разве церковники имеют отношение к военным делам? — Но мне говорили, на Высоком Совете он... — Да-да. Он высказал свои пожелания, но, держу пари, ваш брат мечтает присягнуть отнюдь не столичному шаркуну? При всем моем уважении, дражайший кардинал не сможет разослать письма с угрозами от Хербсте до Рассанны. После того как я назвал ваше имя вопреки его воле, он предпочтет поберечь авторитет. Горькая пилюля от меня — еще не смертельно, но если моему примеру последуют другие... Кто послушает его в следующий раз? — Никто, монсеньор, — отозвался Ричард удивленно, как человек, который долго не замечал очевидного. — То-то же. Уютное молчание улеглось между ними, как ленивая кошка. За окном было не на что смотреть, и Ричард откинулся на подушки, глаза под прикрытыми веками забегали, будто перед его мысленным взором вереницей проносились живые картины. А ночная Оллария бражничала, веселилась и блудила. У дверей двухэтажной таверны пьяно хохотали, кто-то предлагал заглянуть на стаканчик мансайского в «Красный подол», кто-то — завалиться до утра к тесемщице Марго. Пепе загикал, разгоняя гуляк, и знакомый визгливый голос возмутился, по какому праву чесночники требуют от благородного дворянина и Человека Чести уступить дорогу. Линарцы сбавили ход, но затруднение быстро разрешилось, — должно быть, один из клевретов подсказал покровителю, чья свита состоит сплошь из кэналлийцев. В особняке Капуль-Гизайлей сияли все окна. Немудрено, до полуночи ложатся спать лишь те, кому вставать на службу с рассветом. Через подоконники переливался свечной жар и музыка лютни, призванная оттенить беседу, а не заглушить ее. За легкими занавесями, как бабочки в фонаре, двигались силуэты мужчин: в завитых париках и с собранными в хвост волосами, тощие и толстяки, высокие и коротышки. На нижнем этаже игроки поднимались из-за карточных столов, — должно быть, хозяева только что пригласили гостей отужинать. — Герцог Алва, счастлива видеть вас в нашем доме, — баронесса выпорхнула на крыльцо, едва их карета отъехала в сторону. — В последнее время у нас бывает мало по-настоящему приятных гостей. Она говорила свободно, точно не опасалась, что их могут подслушать. Да и кому здесь шпионить? Гости переместились в столовую, слуги Капуль-Гизайлей верны барону и баронессе, а не меняющимся «друзьям семьи». Рокэ склонился, чтобы поцеловать надушенную, унизанную кольцами и браслетами руку. Ричард застыл истуканом, таращась на Марианну во все глаза. Та качнула бедрами, и юбки из ало-оранжевого шелка ожили: зашелестели, затрепетали пламенем на ветру. В складках утонул тихий перезвон, — похоже, Марианна носила на лодыжках цепочки с бубенцами, как багряноземельская танцовщица. Если она, ко всему прочему, владеет тайнами морисской любви, Ричард не выберется из ее покоев и следующим вечером. Какая, однако же, неприятная мысль. — Слышал, вы недавно сменили покровителя. Примите мои соболезнования, кислая физиономия Килеан-ур-Ломбаха — не то, чем тянет любоваться вблизи. — О, если бы его недостатки исчерпывались кислой физиономией, — утомленно улыбнулась Марианна. — Впрочем, стоит отдать должное графу: проигрывать меня он не спешит. — Присутствуй я при разгроме Валме, и ваш нынешний покровитель ушел бы, несолоно хлебавши, — произнес Рокэ с сожалением. — Не тогда — так через неделю, не через неделю — так через месяц, — Марианна поджала губы, что ей совершенно не шло. — Кто помешал бы виконту ставить меня на кон снова и снова, раз он единожды переступил черту? — Никто, — вынужден был признать Рокэ. — А раз так, то не о чем и сожалеть. Не представите ли мне вашего спутника, герцог?.. — Это мой оруженосец. Простите его невежливость, он утратил дар речи, сраженный истинной красотой. Ричард отмер. Вспыхнул и неловко поклонился. Марианна одарила его дразнящей улыбкой. — Герцог Окделл, герой сплетен и эпиграмм. Для нас с супругом честь принимать в своем доме вашу светлость. Они вошли в переднюю, отдали лакею шляпы и перчатки. Рокэ извлек из-под полы камзола тонкий футляр и с поклоном протянул его Марианне. — Надеюсь, этот скромный подарок придется вам по душе. Марианна взяла футляр, отщелкнула крышку. На ее пальцы упали желтые отсветы от засиявших в глубине камней. — Норуэгские опалы. Редки, как солнце северным летом. Благодарю вас, герцог, ожерелье восхитительно. Но если вы правда хотите мне угодить, усадите в лужу Килеана, да так, чтобы об этом прознало как можно больше людей. — Желание дамы в эту ночь священно для нас обоих, — Рокэ заставил себя приподнять уголки губ. — Обоих? — О, я подойду к кампании по всем правилам военной науки. Один из нас отвлечет врага, а другой... нанесет оскорбление, если на то будет ваша воля, баронесса. Глаза Марианны хищно блеснули. — И кто же станет лисой в курятнике? Рокэ обернулся к Ричарду — тот не сводил взгляда с подкрашенных сосков, проглядывавших сквозь золотое кружево, и вряд ли осознавал, что творится вокруг. Раньше Марианна не носила столь откровенных нарядов. Охотится на смельчака, который избавил бы ее от Килеана? Недурная приманка... Захотелось ухватить Ричарда за упавшую на лоб прядь и дернуть что есть силы: ну очнись же, очнись. — Этот подвиг я поручу герою сплетен и эпиграмм. Пора увенчать его чело настоящей победой. — О-о-о, — улыбка Марианны стала недоброй. — Почему бы и нет. В конце концов, уступить вам было бы ни для кого не зазорно. Совсем другое дело — юноша, лишь третий месяц обретающийся в столице, темная лошадка... Однако Килеан рьяно оберегает свой выигрыш. Не исключено, что он вызовет юношу на дуэль, когда узнает об обмане. Считаю делом чести предупредить вас об этом, герцог. — Дуэль — это уже наша забота, баронесса. Пусть ее исход вас не тревожит. Марианна удовлетворенно кивнула. Правила хорошего тона были соблюдены, дальше каждый станет действовать в своих интересах. Рокэ не сомневался, что вскоре, с ее подачи, Килеан обезумеет от ревности. Не умей Марианна водить мужчин на поводке и избавляться от самых назойливых поклонников чужими руками, она бы не выжила. Путь в столовую они отыскали бы и сами, потому Марианна, извинившись, удалилась отдать распоряжения слугам и спрятать опалы. Рокэ принялся считать про себя. Когда лицо Ричарда посветлеет? Когда взгляд прояснится? Увы, даже после того как минутная стрелка напольных часов передвинулась с десяти на одиннадцать, он не опомнился, будто декольте Марианны нанесло непоправимый вред его рассудку. Глупый, невинный. С розовым, как луч зари, румянцем на скулах. С шелушащимся носом и примятым воротником. Почему он не спорит? Где «Как вы смеете толкать меня в объятья продажной женщины!»? Куда подевалось упрямство? А правда, как он смеет. Сам же считал, что придворные распутники недостойны марать чистоту Ричарда. Что переменилось? Испугался остаться с этой чистотой наедине? До дрожи захотелось схватить его за руку и утащить вниз — в карету, домой, в безопасность. Ричард запнулся о край ковра. Почти растянулся на ступеньках. Едва не отдавил лапу баронессиной левретке — та выбежала обнюхать новых людей и шарахнулась из-под ног с визгливым лаем. Чуть не сбил подавальщика, который нес серебряное блюдо с запеченной форелью. Ну нельзя же так ошалеть от вида полуодетой кокетки. Право слово, не в монастыре его держали до семнадцати лет. Рокэ пытался глубоко дышать, пытался смотреть только вперед, но шаги позади, шелест одежд, чувство постороннего присутствия — о твари, каким же родным оно стало — сковывали все его существо. Что это? Откуда проросло? Шаги вдруг стихли. Рокэ дернулся, словно его, рыбу, держали на крючке и не пускали дальше. Он медленно повернул голову — проверить, что случилось (хотя что могло случиться в пустом коридоре, Создатель?). Зря. Невидимому Ричарду он еще мог противиться, но, покосившись через плечо, пропал. «Нельзя быть таким беззащитным дураком. Нельзя смотреть на мир затуманенным взглядом новорожденного телка. Нельзя! На твою наивность, как на запах сдобренного медом молока, слетятся все осы. Тебя нужно скрывать за семью замками, беречь, а однажды ночью выпить залпом, чтобы задохнуться от сладости. Выпить, пока не поздно. Пока ты не натравил на меня убийц». Зачем они здесь? Если Ричард примется грезить о куртизанке и писать ей сонеты, горячка Рокэ не утихнет. Может быть, наоборот — обострится. Но если ему будет хорошо с кем-то другим, ослабнет искушение самому закогтить эту дичь. А дальше дуэтом вступят знакомые доводы — «ради его блага», «ради своего спокойствия». Рокэ привык толковать гальтарские видения к собственной выгоде: они врачевали гордость, оправдывали малодушие и наполняли заурядную жизнь отзвуком легенд. Но что означали по-настоящему, Рокэ не понимал. Так не мудрее ли отказаться от алхимических опытов с чужой жизнью? Не мудрее ли... Кому, право, нужна мудрость. Кажется, Ричард осознал, что возникла заминка, выражение его лица из оболваненного стало самую малость недоумевающим. Краем глаза Рокэ приметил нишу с окном — втолкнуть его за кисейную занавесь, опрокинуть на подоконник и приникнуть к пересохшему рту, пока ничего не соображает. Влезть руками под полы кафтана, покрепче ухватить. Пометить собой, своим запахом, как зверь, царапинами когтей, следами зубов, чтобы никто больше не покусился на этого дурака. Стать первым. Одна мысль, что его могут взять, теплого, доверчивого, будут трогать, нашептывать в уши непристойные комплименты, а он — дурак и есть — примет обычные постельные разговорчики за откровение сердца, будила внутри черного льва. Хотелось встряхнуть Ричарда, придушить, отхлестать по щекам, ущипнуть побольнее, забросить его лодыжки себе на плечи и долго целовать, раскрывая пальцами... — Герцог Алва, какая честь для нас, какая честь! Неужели моя супруга пренебрегла долгом гостеприимства и не проводила вас? «Чтоб на тебя упала люстра». — Как можно, Коко, — запыхавшаяся Марианна появилась наверху лестницы, отрезая им путь к отступлению, — я просто немного отстала. Проходите, господа, чувствуйте себя как дома. Из погреба уже несут «Черную кровь». Барон, коротконогий и округлый, будто носил под камзолом подушку, приторно улыбнулся жене. Объявил их имена, точно герольд, и поклонился, пропуская в арку дверей. Слух гостей услаждал мальчик-кастрат — моду на них привез из Паоны герцог Фиеско, который угощался кроличьим паштетом во главе стола. Певцу аккомпанировал мальчик-флейтист и мальчик-лютнист. Голубые, лимонные и пунцовые птахи вплетали свои трели в романс на гайи — не то о штормовом море цвета очей, не то об очах цвета штормового моря. Позвякивало серебро приборов, журчало вино. Килеан-ур-Ломбах, сидевший нос к носу с запеченной форелью и походивший на нее, если не как брат, то как кузен, отчитывал лакея. Трапеза прервалась — пришельцев окинули беглыми взглядами, кое-кто потеснился — и вновь потекла своим чередом. Повар Капуль-Гизайлей не зря был знаменит на всю столицу. — Какими судьбами, герцог? — полюбопытствовал Килеан с апломбом, скорее подобавшим хозяину дома. — Прежде я не встречал вас на приемах у барона и баронессы. Что же, слыхал он и более вежливые вариации фразы «Зачем явился». Марианна тем временем усадила Ричарда возле себя в противоположном конце стола, пододвинула ему блюдо с сырами и попросила налить ей вина. Ричард, все еще отрешенный (оболваненный, околдованный), потянулся к кувшину с «Кровью». Бледная кисть на фоне багрянца казалась вылепленной из гипса. — Я проводил вечера под этим кровом, когда слава о красоте баронессы еще не гремела в свете, — отозвался Рокэ. — Здесь собиралось иное общество, может быть, менее лощеное, но в карты оно играло отменно. Собственно, затем я и обивал этот порог — подглядеть трюк-другой у настоящих мастеров. — А потом мы повздорили из-за гальтарской маски, — вздохнул коротышка-барон. — Повздорили? — Рокэ усмехнулся. — Каюсь. Я отказался продать вам Лик Полудня... — Страсть к антикам однажды вас погубит, Коко, — вставил Фиеско. Барон склонил голову, как бы говоря: «Грешен, но не исправлюсь». — Между прочим, я готов был выложить за него пятнадцать тысяч. Цену новенького фрегата, — когда-то Рокэ и впрямь искал ключ к загадкам своей судьбы в гальтарской рухляди, но быстро понял, как это глупо. — Признаюсь, меня даже посещали мысли нанять банду висельников, чтобы разлучить вас с маской. Барон прижал руку к сердцу. — Герцог, я всегда знал, что вы подлинно благородный человек. Видимо, дабы не искушать себя, лицезрея вожделенную реликвию, вы переместились в салон госпожи Габетте? — Почти так. — А теперь... не будет ли слишком смелым, если я предположу, что вы охладели к Лику Полудня и возвратите нам свою благосклонность? — Правильнее будет сказать, что я истосковался по громким карточным баталиям. Так что, барон, играют ли у вас с прежним размахом? — Как ни жаль, но в последние годы мы стали степеннее и скучнее. Однако неделю назад я наблюдал за битвой не на жизнь, а на смерть, и ее победитель перед вами, — барон привстал и отвесил Килеан-ур-Ломбаху поклон. — Милейший граф обыграл виконта Валме в тонто с разницей в сорок две тысячи очков. — Это внушает почтение, — протянул Рокэ. — Надеюсь, виконт после такого разгрома не пустил себе пулю в висок? — Я вчера видел его в гостиной графини Рокслей, — подал голос Сэц-Гонт, невзрачный приддец с оттопыренными ушами. — Он держался весьма браво. — Что ему сделается, — процедил Килеан. — Его же не лишили наследства. — Достойно принять поражение так же важно, как не опьянеть после первой победы, — заметил Рокэ. — Вы же не станете почивать на лаврах, граф? Я хочу бросить вам вызов. — Никогда не видел вас с картами, но сыграть я не прочь, — хмыкнул Килеан. — Разумеется, если вы не потребуете от меня ставку, к которой прибег Валме. — О нет, — Рокэ недобро улыбнулся, — на это я не претендую. Они вдвоем посмотрели на Марианну — та кормила Ричарда земляникой с рук и что-то говорила, склонившись к его уху. Внутри стало пусто и холодно. — Баронесса, вы обратили свои чары против ребенка?.. — спросил Килеан заискивающе, как провинциал, не уверенный, оценят ли завсегдатаи салонов его шутку. Сэц-Гонт осклабился, Фиеско хрюкнул в паштет. Ричард уязвленно вскинулся (наконец-то ожил), но Марианна накрыла его плечо ладонью, успокаивая. На ее среднем пальце гранатовым зернышком сверкнул рубин. — С высот вашего возраста, граф, я и сама ребенок, — она смерила Килеана холодным взглядом. — Марианна, душа моя, как нелюбезно с вашей стороны напоминать, что никто из нас не молодеет, — всплеснул руками барон. — Не сердитесь на нее, граф. Дамы порой капризны и злоязыки безо всякой причины. Как вам форель? Не правда ли, лимонный соус сегодня особенно удался? — Что вы там говорили о картах, герцог? — щека Килеана дернулась. Рокэ отложил салфетку и встал. — К вашим услугам, граф. Пройдемте в гостиную. Лакей принес подсвечники и поднос с нераспечатанными колодами. Они с Килеаном разыграли сдачу, бросив монетку, и партия началась. Сэц-Гонт и Фиеско, оккупировав пунцовый диванчик у камина, отпускали туманные замечания, делали прогнозы, сыпали приметами. Кто-то в толпе заключал пари. Зрители предвкушали грандиозную партию, но Рокэ видел, что она окончится пшиком. Килеан-ур-Ломбах играл безрассудно — не придерживал ведущую масть, не запоминал карты противника. Его ум занимало другое. Рокэ и сам мыслями был не здесь, но ему удавалось это скрывать. Думать о том, что сейчас поделывает Ричард, было слишком рискованно, потому он принудил себя отвлечься на чужие беды. Марианна была не настолько алчна, чтобы гоняться за каждым кошельком. Не настолько бесправна, чтобы терпеть неприятного ей кавалера. Выиграв ее у Валме, Килеан добился лишь того, что посрамленный соперник навсегда покинул дом Капуль-Гизайлей, а снисходительный супруг запустил пухлую руку в его мошну. Но благосклонность Марианны не хлынула в новое русло, только потому что старое отрезала дамба. Килеан оказался в положении, даже более жалком, чем прежде. Он обладал, не обладая. Так богатый калека порой покупает роскошного скакуна, на чью спину никогда не взберется; так богатый старик порой берет в жены юную красавицу, с которой никогда не разделит постель. Правда, должность Килеана позволяла шантажировать барона и баронессу связями с Двором Висельников, но, судя по всему, время этой меры еще не настало. — Сдается, после победы над Валме вы чем-то прогневали деву удачи, — сообщил Рокэ, когда коло закончилось со счетом семьсот сорок против тридцати в его пользу. Килеан уронил карты на камчатную скатерть, поискал кого-то в толпе. — Мне жаль, герцог, — сообщил он рассеянно. — Боюсь, сегодня не мой день. Я не чувствую азарта. Прекратим, чтобы не оскорблять зевками почтенную публику. Он поднялся. Встал и Рокэ. В толпе недовольно загудели: актеры ушли со сцены в середине первого акта, ату их, господа, не завалялся ли у кого в кармане гнилой апельсин? — Сколько я должен герцогу? — тем же рассеянным тоном спросил Килеан. — Тысячу пятьсот тридцать таллов, — оповестил, закончив расчеты, барон Коко. — Не спешите, граф, аппетит приходит во время еды. Над герцогом Алва никогда не брали верх в поединке и на войне, разве не лестно победить его за карточным столом? — Не лестно, — Килеан стащил с пальца изумрудный перстень. — Пройдоха Йордан оценил этот камешек в две тысячи. Не будем считать гроши. Перстень покатился по столу, а сам Килеан обернулся к выходу, не успел никто и рта раскрыть. Гвардеец Лоу молча посторонился с его пути, дернув за рукав приятеля с капитанской перевязью. Побежали шепотки — все гадали, куда заторопился новый покровитель баронессы, и тут маркиз Салиган заметил, что ее самой в гостиной нет. Публика оживилась. Назревал скандал, а значит, вечер был еще не потерян. — Граф, мне расценивать ваш уход, как бегство с поля боя? — лениво спросил Рокэ. — Заберите свое сокровище. Терпеть не могу изумруды, они замедляют ток витальных соков. Килеан застыл, будто натолкнулся на стену. В проеме дверей возникли двое — Марианна в облаке ало-оранжевых шелков, в сиянии золота, а за ней мрачный, как гробовщик, Ричард. Ее губы припухли и раскраснелись, его — побелели; в ее глазах застыло сытое выражение, в его — злость. Любопытно. Рокэ ожидал увидеть разочарованную даму и осоловевшего от счастья юнца, но никак не наоборот. Кому же легче дастся притворство? Чтобы развеять последние сомнения зрителей, Марианна оперлась о локоть Ричарда, словно ее плохо держали ноги. Тот оцепенел — слишком явно мечтал отстраниться, но не осмеливался преступить этикет. — Наконец-то вы объявились, оруженосец, — произнес Рокэ с деланным раздражением. — Извольте отыскать во дворе нашу карету, мы возвращаемся домой. Мне пообещали встречу с соколом, а выпустили пугливую перепелку. Это никуда не годится. С гримасой оскорбленного достоинства Ричард покинул гостиную. Килеан отмер и устремился к Марианне, темнея лицом, — шпильки в адрес собственного герба он, надо полагать, не расслышал. Все вокруг пришло в движение: заскрипела кожа сапог, зашуршали камзолы, очевидцы спешили обменяться домыслами по поводу разыгравшейся сцены. Но Марианна вела себя слишком вызывающе, и двух мнений об увиденном быть не могло. Справа и слева раздавались смешки, над Килеаном, которого одурачила купленная им куртизанка, уже в открытую потешались. Барон Капуль-Гизайль подкатился к Рокэ: — Вы покидаете нас так скоро? Это совершенно невозможно! После полуночи начнется домашний концерт... — Сожалею, но я не большой поклонник музыки. Благодарю за гостеприимство, господин барон, госпожа баронесса, — Рокэ поймал руку Марианны и склонился, чтобы запечатлеть поцелуй. Она быстро разжала пальцы и ему в ладонь вывалилась скомканная записка. Прочесть ее вышло только на крыльце, в прямоугольнике падавшего из окна света. «Герцог! Возможно, вам будет любопытно узнать, что ваш оруженосец поклялся не ложиться с женщиной, потому что намеревается миссионером уехать в Седые земли, дабы нести тамошним язычникам свет истинной веры. С наилучшими пожеланиями, ваша покорная слуга Марианна-Жозефина Мерсье» Рокэ невесело расхохотался. Отговорка как раз в духе сына набожной Мирабеллы Карлион — пусть от него никто не ждал отговорок. Миссия, Седые земли... это было так глупо, что завтра в существование обета поверят все столичные сплетники. Только с поправкой, что похоронить себя в краю вечной мерзлоты юный герцог решил, вкусив от прелестей Звезды Олларии. К крыльцу подкатил экипаж. Спрыгнувший с запяток Чоко выдвинул лесенку, и Рокэ забрался внутрь. Ричард уже сидел у противоположной дверцы. Когда карета тронулась, он обернулся и воззрился на Рокэ... должно быть, с искренним возмущением — фонарь под потолком погас, и на затененном лице блестели лишь белки глаз. — Вы бросаете на меня столь пылкие взоры, что впору остановить карету у первого фонтана и окунуться, не то на мне затлеет одежда. Ответом его не удостоили. Рокэ откинулся на подушки. Тьма прятала Ричарда и очень удачно скрывала его собственную улыбку. — Выскажитесь, Ричард. Ваше сопение не настолько мелодично, чтобы я наслаждался им до улицы Мимоз. — Это была отвратительная шутка! — по движению воздуха Рокэ понял, что того передернуло. — Отвратительная! — Начнем с того, что это была вовсе не шутка, — его гнев был весенней грозой и теплым дождем, от которых не прячутся, а выбегают танцевать в мокрой траве. — Я клялся служить вам, Первому маршалу! А не развлекать падших женщин, которым вы благоволите! — По моей задумке это она должна была вас развлекать, но, видимо, что-то пошло не так? И что же, позвольте узнать? Ричард прерывисто дышал. Как же хотелось потянуться к нему — поймать за руки, успокаивающе погладить по спине, прошептать «Спасибо, что не соблазнился ею». — Мне показалось, она вам понравилась. Любой из ваших однокорытников почел бы за честь провести ночь с прекрасной Марианной, и будьте уверенны, для них дверь в ее опочивальню останется закрытой еще много лет. — Почему же она сделала исключение для меня? — гнев Ричарда прогорел до угольков, остался стелющийся дымок обиды, от которой у него першило в горле. — Потому что вы заплатили? Мне не нужны ваши подачки. — Я не платил, а извинялся за то, что не пришел на помощь, когда меня просили. А вы... Марианна хотела отвадить непонятливого поклонника, и что плохого, если вы помогли ей в этом? Так или иначе, но для света герцог Окделл — резвый кавалер, который прямо в столовой задрал юбки баронессе Капуль-Гизайль. А если присовокупить к этому эпизод, когда вы с графиней Рокслей вдвоем покинули бал, репутация у вас — на зависть многим. Ричард фыркнул. — Простите мою несдержанность, монсеньор, я заблуждался, когда обвинял вас. — Я, видимо, тоже заблуждался. Когда давал за вас согласие, — примирительно отозвался Рокэ. — Вы упоминали дуэль... Мне придется драться с графом Килеан-ур-Ломбахом? — Нет, Ричард, — Рокэ подался вперед, и ему казалось, что он почти различает матовую белизну Ричардовой кожи. — Если ревнивец Людвиг только косо на вас посмотрит, я его убью. Ричард широко распахнул глаза. Рокэ почти слышал его мысли: «Я сам... не нуждаюсь в защите... это позор...» и заговорил, пока он опять из гордости не намолол чепухи: — Я считаю себя обязанным избавить вас от тех неприятностей, которые сам на вас навлек. Но не тревожьтесь за графа. Он не посмеет. Ричард длинно выдохнул, похоже, возражать ему больше не хотелось, и Рокэ позволил себе чуть дальше вытянуть ноги, чтобы соприкоснуться лодыжками. Дом прекрасной Марианны со всеми его искушениями остался позади. В голове крутился глупый салонный романс о штормовом море цвета очей, а может, об очах цвета штормового моря, и пальцы Рокэ зудели — так хотелось взять в руки гитару, и наиграть его.