Куда их вели глубокие воды

***

Впоследствии Артур часто видел сон, одинаково глупый, нелепый и правдивый. В этом сне он был одними лишь глазами и смотрел, как кто-то или что-то развертывает перед его глазами пестрые, пыльные, иссеченные по краю куски ткани. Взгляд его чуть отдалялся, и он понимал, что это — не просто ткань, не просто узоры из ромбов и индийских огурцов, не просто алое, зеленое и оранжевое, не один лишь шелк и грубый хлопок — это все юбки, наслоенные одна на другую, и когда он увидит последнюю, самую нижнюю, он поймет что-то важное. С годами Артуру начиналось казаться, что юбки эти так мелькают именно потому, что их срывают его руки. Там, где заканчивались нормальные дороги, начинался Уэльс с его бесконечными холмами и бурыми кряжами, рассеченными глубокими, красноватыми пластами глины, выплюнутыми землей, темными базальтовыми и голубыми медноносными жилами. Уэльс пыхтел угольными шахтами, налетал на его машину всеми ветрами, какие он припас над Сноудонией, трижды за час обрушился на машину шквальным дождем и один раз — градом. С погодой им не везло катастрофически. Длинная дорога, в любое другое время утомившая бы Артура до гневного припадка, давала ему время на размышления: пищи было с избытком. Он читал любую свободную минуту, особенно когда дождь размывал тракторные выворотни на местных проселках, смешивал грязь с еще большей грязью и тормозил их на несколько часов. Алукард дремал на заднем сидении, нахохлившийся и грозный, согнутый крючком укоризны. Артур жевал сандвичи с первой попавшейся местной заправки: судя по их вкусу, сделаны они были из самой старой и самой надоедливой кошки, которую освежевали специально для него и завернули в самую жирную вощеную бумагу, которой все детишки продавщицы по очереди подтерли зад. Артур только хмыкал: всему виновником его идеальный северолондонский выговор. Алукард, ублюдок, мог бы и помочь сторговаться, с его-то двунадесять языков акцентом. Артур закидывал пропитавшиеся водой и грязью насквозь ноги на приборную панель или на соседнее кресло, пил чай из термоса, глотал, не ощущая вкуса, паршивую еду, и медленно, как в безумие, погружался в противоречивые сведения, собранные его отцом. Итак, версия самая простая, общедоступная, панмифологическая: цыгане настолько же хорошие охотники на вампиров, как и любые другие достаточно молодые и безбашенные смертные любой национальности. От своих коллег по цеху отличаются только кудрями, одеждой и заунывными балладами о женушках, что иногда возвращаются ночью. Что характерно: единого мифа о цыганском герое нет, он текуч и подвижен, словно ртуть, обрастает навахой и махо в Андалусии, сарикой и сикой в Марамуреш — всё, что пожелают слушать ротозеи, покуда их обирают смекалистые смуглые ребятишки. Уникальных особенностей ноль — привычное для любых легенд железо, отрубание лихой башки упыря подручными средствами, деревянные колья из любого сакрального дерева (лучше всего боярышник). Отличаются цыгане разве что предельной жестокостью к истребляемому недругу: этакое средневековье, не только отрубить голову и набить рот чесноком, но по возможности еще и кипятком труп обварить, разрезать его на куски, истыкать стальными иглами. Если же отступить от общечеловеческой боязни темноты чуть глубже, то получалось следующее: корни цыганских способностей уводили далеко на восток, на субконтинент Индию, к ее кастам, обрядам, к сакральной чистоте реки-праматери, к полустертым мифам о танцующей на трупах Кали с ее высунутым языком, к Дурге, к пляске, из которой мир возрождается каждый раз, к смирению, с которым этот божественный произвол могут принять лишь избранные. Или отверженные, отмеченные печатью высшего знания, недоступного даже брахманам. Далиты слишком своевольные, чтобы позволять смешивать себя с грязью на родных берегах священной Ганги, но пусть все прочие делают то же самое в любой другой земле. На этой текучести, изменчивости, подвижности и готовности принять любое наказание, лишь бы позволили голосить вдоволь, строилась столь же загадочная и переменчивая, ритуалистическая насквозь мето́да борьбы с вампирами и в принципе любой нечистью. Да, в каждой новой для них земле их клинок обретал новое название, но был все так же быстр. Что же он нес? На страницах отцовских дневников был один наспех набросанный, но анатомически четкий рисунок: чья-то выпотрошенная грудная клетка, на ребрах — отпечаток. Будто кто-то приложил к кости раскаленную кочергу и впечатал в нее витиеватые узоры, в которых смутно угадывались прообразы современной сиддхаматрики. Почерк каждый раз один и тот же — аккурат между ребрами, но географические места ритуальных убийств каждый раз новые, снаружи никаких следов и подозрений. Как иначе, если убитые вампиры были в своей касте «отверженных» в полуночном мире, что называется «слава Ночи, кто-то, наконец, добрался до этого ублюдка». Отец записал по памяти один разговор: задолго до того, как «Хеллсинг» получил права на официальные допросы. На полях остался маленький, но довольно точно передающий суть портрет: крохотные узкие глазки-щелочки, въедливое лицо старухи с мерзким характером и провалившимися в беззубый рот губами. В углу рта — тоненькая трубочка. Отец задавал ей одни и те же вопросы: кто был ваш муж? Почему вы убили его? Как вы это сделали? Старуха степенно ответила, что белый господин может, конечно, задавать ей такие вопросы, но кто он таков, чтобы судить ее? У нее семнадцать правнуков от пятерых дочерей, ей пятьдесят, она почтенная женщина, она не будет рассказывать чужому мужчине о том, что у нее между ног. А зачем тогда белый господин спрашивает о ее муже? Убила — значит, дело было семейное. Она уже не молодка, чтобы давать ломиться в свою щель всякому встречному, который вернулся к ней из могилы. «Правда, — записал отец ее ответ, — он был почти так же хорош, как в свои шестнадцать лет: губы красные, чуб черный, волосы на груди благоухают жасмином и полынью, а главное, что даже на дочек не смотрел, упырь чертов, подавай ему старуху, зато свою — родную. Любил, все-таки, чертяка». Ниже красовался эпикриз «чертяки», несомненно — старушка прикончила человека, а не вампира. На куске его кожи изнутри отпечаталось то же сложное, витиеватое письмо, что и на костях прочих мертвецов. Только этот кусок кожи от него и остался: бедолагу, в прямом смысле слова затрахавшего свою престарелую женушку, просто разорвало изнутри. Трижды подчеркнутое примечание на полях: кажется, женщины справляются с этой работой лучше. Восклицательный знак и небольшое NB: быть может, потому что даже у отверженных индуистских каст именно женщины — еще более отверженные? Следующая история: пятилетняя девочка в пяти юбках и с косо посаженной на голове шалью, плача и не утирая слез, пытается вправить на место кишки своей старшей сестре. Сестра — новообращенная в самой тяжелой стадии, уже попробовала крови хозяина, но еще не выпила свежей, искаженное мукой лицо, половина обычных зубов уже заменилась клыками, вторая половина уже сточена от боли в стремительно меняющемся организме. Отцу Артура так и не дали разобраться, что это было: стихийные способности девочки, от страха убившей сестру, или способности сестры, защитившей девочку от своей же кровожадности. Или, быть может, отметился кто-то из женщин табора, работавших по уже знакомой Артуру схеме: они налетели на отца, подняли вой и хай, затрясли своими юбками, браслетами и кольцами, начали всплескивать руками, причитать, ругаться, на чем свет стоит, плакать и стенать, вырывая себе косы. Оторопевшей жертве столь буйных эмоций просто не дали времени задать вопрос: девочку схватили в охапку, сгребли все свои котелки, бутылки и тряпки в кучу, погрузились на повозки и сбежали прежде, чем Абрахам успел еще хоть слово вымолвить. Каждый раз, как отец сталкивался с последствиями цыганской магии, они успевали сбежать — мощные воды матери-реки несли их по свету и по жизни так далеко, как им хотелось. Они нигде надолго не задерживались. Семьи сходились на одних и тех же полянах, на окраинах городов и в самых захудалых поселках. В каждом таборе находились родственники друг другу. В каждом таборе были умельцы, которые подделывали любые бумаги, письма. Были мастера на все руки, которые буквально рисовали судьбы нуждающимся родственникам, а что для белых — так все цыгане на одно лицо, разве не так? Абрахаму так и не удалось вытянуть из них ничего ценного. Быть может, потому что с высоты своего опыта и знаний (это, думал Артур не без раздражения, хорошо читается в его небрежных комментариях на полях) считал все это кустарщиной, лишенной системности научного знания или хотя бы его подобия. Что же до странной письменности — ах, увольте, знаменитый профессор Абрахам Ван Хельсинг вообще придумал свою собственную! Да, она не сжигает вампиров изнутри и не взрывает их, она способна их поработить — разве это не впечатляет столь же сильно? Так к чему все эти мелочи с народными поверьями? Всего лишь везенье кучки неотесанных болванов. Да, вот оно и подтверждение этой отцовской мысли: короткое NB, резкое, почти рвущее бумагу. «Какая чушь». И подчеркнуто два раза. Под тяжестью этой мысли у Артура опускались руки. Он долго-долго смотрел вдаль, за лобовое стекло, по которому монотонно и утомительно постукивали капельки дождя. Разумеется, Алукард не единожды спросил у него: господин, чего ради это путешествие? Вы оставили свое единственное детище, свою любимую организацию, бросили на произвол самодовольного Уолтера. Стоит оно того, вы уверены? К чему вы так стремитесь, что ищете? — Не то чтобы я был против любых изысканий вашего семейства, — лениво вещал он с заднего сидения из-под своей шляпы, — но все-таки хотелось бы знать, на что именно я променял кровожадные убийства, глумление над смертными и бессмертными и стенания в подвале. Какие именно амбиции вы утоляете моим присутствием, хозяин? Артур рад был бы огрызнуться, будь у него наготове ответ для самого себя. Он потому и отправился в путь: в дороге, вдалеке от «детища», от Уолтера, от звонков из министерств, от разборок с фондом солдатских матерей и вдов… здесь он мог подумать о самом себе. Наверное, дело было в том, что у Артура не было матери. Не то чтобы это как-то повлияло на него. Вернее, повлияло не в том смысле, в котором об этом принято писать обычно: все это романтическое, наносное, об отсутствии мягкой руки на макушке, детских песенок на ушко, теплой улыбки. И не было трагической гибели, не было скромного надгробия на заднем дворе, не было готической надписи в фамильном склепе на одной из плит. Госпожа Хеллсинг (в девичестве Мюррей, первым браком Харкер), изрядно наглотавшись путешествий и приключений за компанию с отцовской шайкой, в какой-то момент почувствовала себя достаточно эмансипированной и независимой, чтобы перестать жертвовать детям Африки ежегодные пять фунтов в надушенном конвертике. Она постепенно отдалялась от мужа и сыновей, которых исторгла из своего чрева в промежутках между написанием писем в многочисленные инстанции. И однажды, с того берега, на котором она оказалась в попытках найти миссию столь же благородную и прекрасную, что была у ее супруга, вдруг решила, что вся эта чушь собачья относительно вампиров — ничто, по сравнению с настоящими чудовищами. Лихорадкой, малярией, голодом, что уносит миллионы жизней на берегах Конго. Вот они заслуживают настоящей борьбы! Вот они — истинный бич их пресыщенного, жалкого в своей неге поколения! Так что она лихо заломила шляпку на затылок, собрала чемодан, не потрудилась развестись — ведь она была настолько прогрессивна, что позволяла себе пользоваться преимуществами брака при фактическом его отсутствии. Взяла из семейной кассы столько, сколько посчитала нужным, и отправилась в Африку первым же пароходом. Артур не был уверен, что мать чмокнула его и брата в лобик на прощание, да и что бы они поняли? Им было по два года. Отец никогда не говорил о своем к этой эскападе отношении. Он будто и вовсе не заметил исчезновения супруги — у него было, куда обратить свое пристальное внимание. Однако после смерти отца, разбирая завалы в его кабинете, Артур обнаружил небольшую шкатулку, в которой были сложены рукописные открытки. У него самого были такие — ровно тридцать штук. Они перестали приходить в пятьдесят втором году, и одному Господу известно, что случилось с этой энергичной женщиной. Открытки были совершенно идентичные — различались только имена мужчин, которым они были адресованы, и отношение к ним. Артур свои умудрялся терять, совершенно без задней мысли. Ричард то рвал их, то жег, то скармливал собакам, которых терпеть не мог — предварительно, в обязательном порядке, бегал кругами по кабинету Артура, заламывал руки, возмущался, кусал усы и шипел проклятия сквозь зубы: с поправкой на нынешнее место обитания Ричарда, это было весьма иронично, да и открытки он подписывал ничуть не хуже. Абрахам Хеллсинг свои открытки хранил. И каким-то совершенно непостижимым образом ему одному они перестали приходить ровно в год его смерти — быть может, узы, что связывали борцов с настоящими Чудовищами, были куда крепче материнских. Быть может, вот она — настоящая причина. Артур всегда чувствовал себя так, будто он сам собой появился между бесконечными страницами отцовских дневников и вышел из них уже пятилетним насупленным мальчуганом, на уме у которого не было ничего кроме пакостей. Что хуже, он даже слуг себе подбирал таких же. Он понятия не имел, кто и как исторг из себя Уолтера Долленза: он совсем не удивился бы, узнав, что матери не было вовсе, что Уолтер — это какой-нибудь бесенок, которому в аду не сиделось. Артур готов был поклясться на распятии: он и впрямь не помнил, откуда и когда Уолтер появился в его особняке. Когда о него впервые увидел, Уолтер уже был дворецким. Да, он едва дотягивался макушкой до верхнего края стола. Да, он мог переломиться под весом чайника с подносом и чашками. Да, он был идеальным дворецким и убийцей. Артур лишь философски пожимал плечами: в месте, столь насыщенном магией, могли появиться и более жуткие гости, не правда ли, Алукард? Алукард же, не поведя и бровью, назначил и Уолтера настоящим человеком. Все-то жуткие, не от мира сего, непредсказуемые и сверхъестественные у него были настоящие люди. Настолько все, что хоть уточняй: чертов упырь, что ты вообще под этим «настоящим» имеешь в виду? Артура это злило с ранней юности. Он нигде не видел примеров той восхваляемой человечности, которую превозносили его родители, его слуга, рыцари Круглого стола… ну, ладно — последние все повторяли, как болванчики. Все, что Алукарда так восхищало, напоминало ему нездоровый фанатизм, религиозную одержимость. Последнюю он мог бы принять, если не понять, но чему поклонялся его отец? Чему поклонялась мать? И почему, дьявол раздери, Алукард упорно отказывался признать настоящими людьми тех солдат, которых Артур набрал работать с ним бок о бок? А что еще хуже… Еще хуже было то, что где-то в глубине души («Не очень-то глубоко», — горько иронизировал он над самим собой) он и сам был невысокого мнения об этих «ненастоящих» людях. В нем было слишком много отца. Это проклятое высокомерие, эта тяжесть во взгляде, которую могли принять буквально несколько людей. Эти перепады настроения, которые он только после тридцати и смог обуздать. Эта лихость и придурковатость, широта размаха, так сказать: если дружить, то на крови, если веселиться, то во время военной экспансии, если кутить, то со всеми шлюхами мира, пока полгорода голодает, если работать, то до инфаркта, если ненавидеть — то Алукарда. Или самого себя. Черт, даже Хью, его «маяк порядочности», его нравственный компас, его тормоза и благоразумие, даже он иногда говорил: Арти, вот не знай я тебя с пяти лет, я бы подумал, что ты шотландец. Мотает тебя внутри самого себя, нельзя ли поспокойнее? Нас же за уши в одной академии драли одни и те же лейтенанты! Остепенись! А после он стал говорить: Арти, я за тебя беспокоюсь. Нельзя так серьезно ко всему относиться. Да, черт возьми — ты стал слишком серьезен! Ну и наконец: Арти, может, ты найдешь себе жену? В мире Хью Айлендза, человека, которому здравый смысл заменил религию, удачный брак мог решить любые проблемы. Не потому что женщина может что-то там решать, вести хозяйство или (ха!) чем-то управлять. Потому что есть женщина есть ответственность. Обязательство быть скромнее. Обязательство сдерживаться перед всем миром, ведь истерики, перепады настроения, обмороки, смех и слезы — это все ее прерогатива, не твоя. С женой ты можешь все на свете решить, например, свои проблемы с головой. Артур не считал, что у него есть проблемы кроме одной: окружавшие его люди… как бы это сказать… Он отдалялся от них. И они боялись его. Они боялись его именно из-за этого тяжелого взгляда. Он знал, что был для них чем-то вроде ожившего истукана, языческого божка, которого кто-то наделил человеческой плотью. Он пытался быть для них тем, кого обычно описывают в книгах, о ком с теплотой в голосе вспоминают после муштры в военной академии: этаким рубахой-парнем, «отцом каждого солдата», справедливым и таким, грубовато забавным, кого в лицо боятся, но за спиной которого беззлобно посмеиваются. Хотел быть похожим на своего лейтенанта, который драл его за уши в юности, одним словом. Но он был Артуром Хеллсингом и был похож на своего отца. И его боялись. Просто боялись. И в лицо, и за глаза, и в мыслях — Алукард услужливо донес бы ему о любом неуважении. И в его горделивом пересказе был один лишь страх: о нем говорили не как о человеке, что управляет монстром. Как о части этого самого монстра. Они считали Алукарда… как бы это? Бесполезным. Как пистолет без руки, что держит его — но что за человек мог поработить этакую чертовщину? И кто, если вспомнить святые слова, наблюдает за самим стражем? За многие годы Артур нашел некое подобие сочувствия. Хью, Ее Величество, даже Робби Уолш — все они могли искренне и сильно жать ему руки, смотреть в глаза, хлопать его по плечу — эх!.. Держись, приятель, только не сдавайся! Все эти свои колдунские штуки держи!.. И пентаграммы тоже!.. Но Артур хотел большего. Он всем сердцем с самого первого дня, как осознал себя человеком, хотел понимания. И если подумать — хм-м-м… Если подумать, кто поймет его лучше девчонки, которая столь спокойно воспринимала саму мысль о смерти всех своих родственников, ведь ей же представилась возможность перебить всю нечисть, до которой могла дотянуться? Кто лучше нее осознаёт всю тяжесть магической ноши, что так крепко давила на плечи все эти годы, что уже вошла в плоть и кости, врезалась в них, спаялась с ними? Этого недоставало ему с самой юности — других вампироборцев. Не полусумасшедших, поехавших крышей от потери близких. Не бюрократов, посвященных в некоторые детали, но отчаянно цепляющихся за свое понимание нормального мира. Не двинутых церковных фанатиков, которым хоть кого убивай, лишь бы во имя Христа. Не своих же слуг, которые порой были пугающим продолжением его мыслей и желаний. Нет, он хотел эту девчонку. Хотел увидеть ее ладонь, исчерченную ножом против линий жизни — вот кровь для них, от левой руки, от сердца моего. Хотел узнать все ее тайны и слепить их вместе со своими, хотел подставить ей плечо, чтобы вдвоем тащить эту ношу. И он уже перерыл весь север Уэльса, да только табора и след простыл. Артур оторвался от отцовских дневников и задумчиво посмотрел на едва видный вдалеке горизонт, залитый бесконечным дождем. Солнце будто смыло, и не было его никогда, так, показалось. И не было их следов, что когда-то освещало это солнце. Следы цыганского табора спутались со следами многочисленных пейви, кочующих между всеми британскими королевствами — авось, где будут лучше подавать. Каждый раз натыкаясь на этих бродяг, когда он спрашивал у местных жителей про рома́, Артур готов был орать от досады — ну как, как их можно спутать! Да, и те, и другие грязные, оборванные и потасканные. Да, и те, и другие регулярно отмечаются воровством, беспорядочными половыми связями и поножовщиной. Да, всё да, всё верно! Но одни-то похожи на кришнаитов, раздавивших тайком бутылку «Бейлиса», а вторые — на соседа Гарри, кислого и унылого, как кочан капусты, что никак у него не взойдет! Его интересуют те, что с «Бейлисом»! Что значит «кто такой Бейлис»? Дорога на запад все тянулась и тянулась, к исходу шла первая неделя его путешествия, но Артур, соответственно своему характеру, не унывал, лишь раздражался. Еще с полгода назад, пока у Хью не появилась на свет третья дочь, он бы на все плюнул. И не то чтобы в чем-то была виновата малышка Мелани: просто в ее лице нормальный мир отвоевал у Артура Хеллсинга для себя еще немного Хью Айлендза, оставив ему сущие крупицы. Разумеется, он его не винил, но что поделать, если тоска так гложет? Артур ворчал, встряхивался, завидев на небе небольшой просвет в бесконечно моросящем дожде, поворачивал ключ зажигания и с третьей попытки заводил автомобиль, который как будто простудился от тоски. Он давно забросил карту: в сети проселков, тупичков, разворотных полос и гравиек, ведущих к медным жилам, ему с самого первого дня мерещился некий пульс. И чем больше он читал историй об убийствах нежити через многовековую покорность, через магию древней реки, что гордо несла свои воды в жилах неприкаянного племени, тем сильнее ему казалось, будто между ним и этим самым племенем есть некая связь. И эта мысль, это ощущение, само собой, не могло не вывести его к тонкому ручейку. Ручеек петлял в кювете вдоль наезженной тропы, по которой он приехал в очередной полумертвый городок у сиплого разверзнутого жерла шахты, агонически плевавшийся сажей всех цветов. Он упрямо полз мимо последнего обиталища людей на много миль вокруг, нырял в разнотравье, чтобы найтись под вымытым со всех сторон валуном. Ручеек раскраивал холмы на две части, и Артур задумчиво смотрел ему вслед. Окончательно он решился, кожей, всем своим существом почувствовав, как Алукард передернулся от отвращения. Артур решительно выкрутил руль, поддал газу, выдернул машину из липко чавкнувшей земли и поехал за водой. — Я всегда знал, что вы на многое способны ради симпатичной женщины, — выговорил Алукард с осуждением, — но не подозревал в вас столько безумия и страсти. Давненько их не было видно, хозяин, со времен мисс Маргарет, если я верно припоминаю. Артур огрызнулся какой-то ерундой вроде того, что это безумие из-за чертовых Гончих, которые все время теряют след («Мы в не самых простых местах, господин, тут все холмы напоены железом, медью и сталью», — философски отозвался Алукард). Он и сам понимал, что со стороны это похоже на гонку за очаровательной девицей, на поход дракона за самой прекрасной девственницей или на скачку рыцаря за нежным надушенным розовым платком его дамы, которую он и не видел никогда в жизни. На деле же все было сложнее, сумбурнее, непонятнее даже для него самого. Клубок причин, заведших его на берега самой длинной в Англии реки, ему предстояло распутать в будущем самому, а пока он был у самого его истока, смутно, подспудно осознавая лишь одно — он уже достаточно стар, но при этом находится так далеко от ответа на вопрос… Он даже не знает, что это был за вопрос. Ручеек увел их в сторону от крупных дорог на берега глинистой, бурной речки, оттуда — вкруг горы, по дну расщелины между высокими холмами. К исходу третьего дня, когда запутавшиеся в вершинах гор облака устали поливать машину и начавшего покашливать Артура ледяными дождями, Гончая напала-таки на след. Артур склонен был считать, что виной тому, конечно, его упрямство и неуместная одержимость вампира хозяйским здоровьем. У всех свои интересы, Алукард же был заинтересован в том, чтобы мучить Артура как можно дольше. Пасмурно, под стать погоде, он, умудрившись вальяжно развалиться на крохотном для него автомобильном сидении, сообщил, что Гончая уловила «клочок запаха». Гончая вела себя почти как настоящая собака — путалась под колесами, то и дело наматываясь на них пронзительно визжащей тенью, рвалась по ветру и по лужам мутными, кошмарными образами и выла от счастья так, что некоторые набожные жители Уэльса плевали машине Артура вслед. Раз-другой он слышал выстрелы — быть может, стреляли ему вслед. Они приближались к ним, Артур это чувствовал, и чем яснее становилось его лицо, чем радостнее он мычал хиты Ареты Франклин, тем дальше от него становился Алукард. Он будто растворялся в тени между сидениями, тускло моргал и вяло, невпопад, подавал голос. Раз он спросил Артура, что тот чувствовал ребенком, когда видел своего брата, столь на него похожего внешне, но столь отличного характером. Потом внезапно потребовал остановить автомобиль и принялся бродить вдоль русла реки, подбирая мелкие веточки, нанесенные ветром и речным течением. Пока Артур возился с задним колесом и канистрой бензина, которого становилось все меньше, Алукард разжег костерок и настоял, чтобы Артур присел с ним рядом. Еще полночи они провели, покусываемые со всех сторон яростным ветром, и Алукард, уставившись в одну точку, травил какие-то одному ему понятные истории, сбиваясь то на куртуазный английский столь милой его древнему сердцу викторианской эпохи, то на старовенгерский, то на влашское наречие. Он сам себе смеялся, то и дело подкидывая ветки в костерок издалека, не приближаясь к нему, будто не согреваясь, но отталкивая все тепло, что мог дать ему огонь. Лишь раз он перестал сумбурить и твердо выдал: «Было время. Чудесное время…» — и надолго замолчал. Смотреть на него, мечущегося, скорченного, согнутого, скрюченного, Артуру было противно. Во многом, потому что Артур отлично понимал — Алукард мало на что способен сам. Все его ужимки, кривляния, весь его «вызов» и все острые словеса — это всего лишь отражение хозяина, которому он служит. Старые слуги во времена его, Артура, юности шамкали с неодобрением, что, мол, совсем распоясался кросовос, при старом хозяине он был другим. Артур лишь хмыкал: ну да, другим. Ведь вампир по сути был никем. Пустышкой, призраком какого-то там человека, который умер пятьсот лет назад и теперь безутешно бродит среди живых, пытаясь найти хоть какую-то подходящую себе личину, пусть фарсовую, пусть с перебором, пусть паяца, жалкого юродивого, лишь бы живого. «Было время», — вновь услышал Артур его замогильный голос в своей голове и передернулся с ног до головы: хватит с него. Он вернулся к машине, откинул оба сидения и с некоторым комфортом, уже не в первый раз, устроился на ночь под колючими негостеприимными звездами в чужом суровом краю, в котором сама земля со всем ее железом гнала вампира прочь от себя и волновала его все сильнее. К исходу третьей недели они бросили машину: последнюю заправку они миновали четыре дня назад. Они прошли не такое уж большое расстояние из-за валунов и выворотней, встречавшихся им тут и там. Некоторое время Артур сидел в машине молча и щелкал крышкой зажигалки, прикидывая, стоит ли продлевать автомобилю мучения. И на сколько хватит горючего из зажигалки? И можно ли заправлять им автомобиль в принципе? На Войне их лейтенант говорил, что машину по надобности можно заправлять хоть мочой с говном пополам, лишь бы верилось, что это поможет. Но двадцать пять лет мира Артура избаловали, да и едва ли он был сейчас способен на такие подвиги: ночевки в холодной машине сказались на его почках не лучшим образом. Он покачался с пятки на мысок, решительно рванул крышку багажника и, порывшись в его нутре, нашел замасленный свитер, свернутый в комочек спасплед и запасные матерчатые перчатки, изрядно выпачканные во всем подряд. Завернувшись во все это и упрятав сигареты поглубже под одежду, Артур захлопнул автомобиль и потрудился запереть его, недоумевая от собственных стараний: можно подумать, в этот край кто-то забредает, а если и забредает, то в тиши между холмов он едва ли убоится визгов сигнализации и все равно укатит на машине, если сможет пробраться внутрь. Алукард, не говоря ни слова, пустил Гончих за хозяином и сам побрел следом, тяжело, упаднически вздыхая. Артур вяз по щиколотку в грязи: обутый не по погоде, он неожиданно почувствовал себя намного моложе. Но радости ему это не принесло: нечто подобное, с сырой землей, стылым весенним воздухом, расползающейся в кашу дорогой он пережил однажды в своей жизни, и это было не самое ласковое для него время. Он старательно выбирал крупные торчащие из-под земли камни, щурился навстречу острому ветру, монотонно мочаля зубами незажженную сигарету — и вспоминал самое тяжелое для себя время. Видит Бог, он грешен. И не в сигаретах, сквернословии и многочисленных любовницах дело — всем этим он переболел в юности, пока пытался распробовать жизнь, всем его ровесникам доступную, а от него скрытую за ширмой отцовских предрассудков и привычек. Род особенный, род возвышенный, семья богоизбранная — ну как ей якшаться с простыми смертными? Чудо, что у него был хоть один «человеческий друг» в детстве. Быть может, в глубине души отец считал, что совсем уж без друзей нельзя, ведь непременно найдется какой-нибудь чернокнижный ритуал, где этих самых друзей нужно приносить в жертву. И посреди всех этих шалостей невинного человека, запертого в обстоятельствах, далеких от жизненных, он однажды вкусил самый ядовитый, самый мерзкий на вкус, но самый притягательный для человека плод. Он сомневался. Не в существовании Господа, не в милосердии Его, не в предопределенности Пути, что Он посылает. Не в том, что для того, кого Господь избрал, ноша должна быть и будет тяжелой. Он сомневался, что люди заслуживают того, чтобы он, Артур Хеллсинг, нес ее. Артур вспоминал серое, убогое небо над Францией, вспоминал изрытую, израненную землю, на которой воевал, вспоминал людей, против которых он воевал, и ужас, который охватил его, понявшего, что у этих людей — человеческие лица. Он был знаком с мерзостью, предательством, он знал, сколь грешен человек — этому его учило Евангелие, этому его учила история, но насколько проще все это было на книжных страницах! Насколько легче ему было знать, что люди убивают себе подобных — и насколько тяжелее ему было видеть это! Он, привыкший, что есть Враг, воплотившийся в тварях вроде Алукарда, и есть Добро — в его, Артура, помыслах, в его желании нести спасение. Впервые он осознал весь масштаб своей гордыни, впервые устыдился ее и впервые не смог совладать со своими чувствами после: он радовался как ребенок, как круглый идиот, когда, вернувшись в двухмесячный отпуск домой в самый разгар войны по требованию Ее Величества, подключился к решению Польского Инцидента. Несказанным, эйфорическим облегчением было для него понять, что он вновь будет воевать с нечистью, с вампирами, упырями или кем они там были — с тварями. Не с людьми. Когда Уолтер вернулся из своей «командировки», его побывка кончилась. И он снова отправился на фронт. И он вновь перестал понимать мир, столь услужливо расчерченный всеми людьми, которых он знал, на черное и белое. Черт, даже нелюди — и те мыслили в рамках этих категорий! Люди и чудовища — что может быть проще! Этих сомнений, которых, наверняка, вовсе не знал целеустремленный и преданный самому себе Абрахам Хеллсинг, Артур до сих пор не мог себе простить: они до сих пор подрывали его изнутри. Ведь если задуматься: чем он лучше тех самых «бобби», которые брезговали лазать в какое-нибудь гетто на окраине? Ведь и он смеет отделять агнцев от козлищ, не так ли? А кто дал ему такое право? Ручеек полнился, тяжелел, набирал силу и мощь, и мысли Артура, поначалу озадаченного только холодом и слишком коротким пальто, понемногу заструились столь же спокойно и плавно. Он перескакивал с образа на образ, ощупывал взглядом темнеющий вдалеке горизонт, поймал себя раз-другой на том, что бубнит себе под нос какой-то бессловесный мотивчик, вздыхал и продолжал идти. Он полностью покорился всем стихиям, что пытались его ощупать изнутри и снаружи в эту холодную ночь, задрал плечи выше головы, высунул из замасленной тряпки на шее только кончик красного носа. Ритм шагов странным образом убаюкивал его, хотя он и не останавливался. И в этом сне на ходу он обрел тяжелое, уверенное спокойствие. Ни визга гончих, ни уверенного рева их главной дьявольской суки уже не нужно было ему — он шел к этой девице. Даже не как к человеку — как к горе, как к достопримечательности, как к какой-то святыне, у которой кто-то находил покой. В какой-то момент он даже забыл об Алукарде, чего не позволял себе последние сорок лет, с тех пор, как совсем еще мальчишкой, во время игры в прятки, забрел в подвал и просто… просто осознал его. Алукарду не понадобилось ни выпрыгивать из теней, ни тащить его всеми тысячами липких лап в мрачную пустоту, ни вырывать ему глаза с кишками. Алукард просто был в этих стенах, в кирпичах, в слизи на них. Был холодом могильной земли, ее дыханием, ее услужливой, податливой рыхлостью, в которую так легко провалиться неопытному. Был — и Артур с тех самых пор всегда чувствовал затылком этот холодок. Но… Но на рассвете, во время, которое всегда было для Алукарда особенно несносным, когда Артур окончательно перестал чувствовать свои руки и ноги, окоченевшие от холодной воды и ветра, когда мир вокруг решил раствориться в сползшем с гор ленивом тумане… они нашли конец дороги. Это был врытый в землю проржавленный до основания столбик, на котором болталась забитая дождями табличка «Проезд запрещен! Только специализированная техника! Опасность оползня!» К столбику вела затертая ветром еле-еле заметная тропка — видимо, для той самой «специализированной техники», не заезжавшей на этот мелкий гравийник с десяток лет, если не больше. Любопытно, задумался Артур, один конец дороги я позади уже оставил, еще до того, как бросил машину, так где же, выходит, я шлялся всю ночь? Ясно ему было одно — конец настоящей магии дороги, пройденное им взял себе туман, а ему предстоял скучный путь к цивилизации или ее подобию, который оказался даже короче, чем он себе представлял. И получаса не прошло, как им попался первый окурок. Еще парой миль спустя они наткнулись на торчащий из земли кусок обрезанного шнура. А еще полтора часа спустя появилась первая крытая тусклым растрескавшимся шифером хибара, будто припавшая на один бок и твердо вознамерившаяся однажды зарыться в землю. Так вдоль медленно и величественно влачащей свои воды реки они добрались чуть не до самого Кельтского моря. Вдоль высоко и круто взрезанного побережья были рассеяны небольшие рыбацкие деревушки, пропахшие рыбьим жиром, водорослями и безденежьем. Артур перешагивал растянутые дырявые сети с запутавшимися в них консервными банками и выжидал. У нужной ему деревушки непременно будет одна примета — полнейшее отсутствие каких-либо признаков ручного труда… а, ну и это, конечно. Он присел возле взрытого худородного песчаника, безжалостно перемолотого колесами небольшого грузовичка или пикапа, который, меж тем, был плотно, до самой крыши кузова, чем-то нагружен и беспощадно вязнул. Артур буквально видел, как неопытный водила дергал руль вправо и влево, чтобы вызволить машину, и только впустую тратил бензин. Ну кто еще будет столь беспечным в таких трудолюбивых краях? В окрестностях нарядного крошечного Тенби, больше известного своим сувенирным открыточным видом на пляж, было достаточно разорившихся после войны рыбацких кооперативов, брошенных хозяевами на произвол судьбы. Неподалеку от того самого пляжа с живописной полукруглой грядой, окаймляющей бухту, ржавело с полдесятка мелких тральщиков и лодчонок покрупнее, все глубже проваливались в песок провонявшие рыбьими потрохами разделочные сарайчики, а где-то даже остались угрожающе вздутыми десятки банок с самодельными консервами — тронь и разорвет, хуже немецких снарядов, «подарочков» военного времени, которые до сих пор находили в Лондоне в самых непредсказуемых местах. Ее табор нашел пристанище в одном из таких поселков, в десятке небольших добротных домиков, сгрудившихся возле кукольной, уютно вросшей в скалу, у которой она была выстроена, церковки. Наверняка, подумал Артур, у местных есть какая-нибудь легенда о Дьяволе, который тут как-то переночевал, а местечко-то с тех самых пор и проклято. Дыры в стенах были «временно» (то есть, пока заплатка не развалится вместе с домом) прикрыты досками, фанерой, кусками шифера и даже пучками соломы. Между домами были кое-как натянуты веревки, на которых сохло не столько выстиранное, сколько наспех намоченное белье, разноцветные детские рейтузы с дырками на пятках и ветхое исподнее. Сильнее всего привлекала внимание старательно загороженная разнообразным мусором бытовка, которую разве что не забросали землей. Более приметного «смотри сюда» придумать было сложно: по всей видимости, «элитный шотландский виски» и «итальянские вина» производились именно здесь. Почтенные престарелые жительницы Тенби, встреченные им по дороге, пока не знали, как относиться к этой за одну ночь возникшей диаспоре. С одной стороны, они кричали по ночам, подрубились к водопроводу и электрическому столбу, кажется, у них кто-то даже стрелял! С другой стороны, когда Рис Пейдж взял свою двустволку и пошел потолковать с ними, то вернулся, во-первых, изрядно навеселе, а во-вторых, весьма смущенный: да будьте милосердны, старухи, так он сказал, у них там полон двор детей и молодых мамашек, и все плачут, и все бьют себя по груди, и рвут косы! Рис Пейдж знать ничего не хотел о «технологиях производства» и «раке поджелудочной»: для него любая сивуха, дававшая по ногам и голове, была достойным, «настоящим, не то что эти ваши», напитком, заслуживающим его, Риса, внимания. Артур от этих россказней усмехнулся себе в усы: по всей видимости, родня его будущей работницы будет прекрасно обеспечена трудом. У тех же старушек, в одинаковых сиреневых пальто и шляпках с приколотыми к полям пластиковыми ягодками, он уточнил, сколько их и когда в поселке тише всего. Не будь его треклятый выговор безупречен, а волосы такими светлыми, они бы точно приняли его за отбившегося цыгана, ищущего своих. Но, скрепя сердце, старушки сочли, что мужчина с такой осанкой и столь элегантными усами не может быть хоть как-то связан с маргинальными слоями общества, а потому только предостерегли его: право же, джентльмен остается джентльменом даже в такой нужде, как его постигла, и не стоит покупать абы какой алкоголь, молодой человек, а лучше не покупать его вовсе и употреблять только Даржилинг из лавки почтенной миз Моны. Одним словом, в поселок Артур вошел хорошо подготовленным в самый глухой для местных жителей час — время шло к полудню, но уработавшиеся бутлегеры легли, только когда окончательно рассвело. Он перешагивал битые бутылки и растрепанные ветром неудачные образцы «этикеток». Он предполагал, что ему придется искать довольно долго: умаявшиеся цыгане спали кто под дерюгой, кто, не размениваясь на мелочи, под целым матрасом, выставив наружу только волосатые щиколотки, но… Неожиданно ему помог Алукард. Негромко свистнув, вампир, привалившийся плечом к столбу электропередач, кивнул в сторону и вверх, указав куда-то подбородком. Артур, приложив руку ко лбу козырьком, негромко хмыкнул и не спеша отправился к лихо и непредсказуемо наваленной поленнице. Этого стоило ожидать, рассуждал Артур с самим собой, карабкаясь по почти отвесно и опасно накренившимся дровам, пару раз он даже ногти сорвал, где еще ей быть, когда на улице солнце? И действительно. Она разместилась на крыше, широко, привольно разбросав в стороны ноги. Из-под разномастных и посеченных краев поношенных юбок виднелись грязные, в царапинах, но тонко высеченные природой стройные голени, изящные крохотные ступни, причудливо разрисованные прихотливым ветвящимся узором, повторявшим самого себя по спирали, обвивавшим щиколотку и всю ее ногу выше. Где он заканчивался, оставалось слегка будоражащей воображение загадкой. Она полулежала на скате крыши, будто вовсе не мерзнущая от холода жести и пронизывающего неприятного ветра с моря. Раскрывшая ладони вверх, жадно, привольно дышащая полной грудью, вся распахнувшаяся навстречу скудному в этих широтах солнечному свету, она будто подпитывалась им, будто поглощала его всем телом. Ее черные волосы были тусклыми, будто присыпанными пылью, и лишь слегка отливали на завитках у ушей красноватой медью. Теперь, когда его не гнала работа и собственное любопытство, Артур потрудился внимательно ее рассмотреть, запомнить его мелкие черты: удлиненный разрез ее глаз, жесткую линию губ, сжатую даже во сне, впадинки под скулами, из-за которых ее лицо выглядело не по возрасту серьезным, и острый, надменно выпяченный подбородок. Артур смотрел на нее, пытаясь прочитать по ее лицу ответ на вопрос, что так терзал его: согласится она на его предложение или нет? Линия губ, острый, будто из камня выточенный абрис ее шеи, вздернутый до боли подбородок — все это выдавало в ней упрямство. Он мог бы приказать Алукарду дотащить ее до Лондона волоком, но едва ли это дало бы результат. Тут нужна была ее добрая воля, ее согласие. Артур так увлекся гаданием по теням, что скользили по ее густым ресницам, по широким резко изгибающимся к вискам бровям, что не подумал даже оценить ее красоту, а когда вспомнил об этом, так и не смог решить для себя, можно ли ее счесть хотя бы хорошенькой. Была на ее лице какая-то печать… голода, что ли? Она будто подавалась всем телом вперед, будто хотела вырвать у кого-то невидимого отнятую вещь, она даже дышала так, будто хотела что-то у кого-то забрать. И наблюдать за этой постоянной судорогой, за этим крепким, бешеным движением, было куда интереснее, чем за тем, что открывал ее слегка расползшийся во сне корсаж. Чуть подумав, Артур присел на конек крыши рядом с ней. Он вынул из рукава пачку сигарет, легкомысленно оставленную на поленнице кем-то из огромного ее семейства, и прикурил ее, прикрыв ладонью против ветра, от розовенькой зажигалки, на которой была гвоздиком нацарапана голая девица. Ждать ее пробуждения долго не пришлось: девица сперва недовольно нахмурилась, не просыпаясь что-то проворчала, замотала головой и резко, одним движением, села, уставившись перед собой распахнутыми, полными бешенства глазами. — День добрый, — поприветствовал ее Артур, широко зевнув. Сам он начал чувствовать усталость лишь сейчас, на согретой тусклым солнышком крыше. Девчонка некоторое время не узнавала его, хмуро почесывая копну спутанных волос. Видимо, Артур в своем нынешнем виде куда больше походил на какого-нибудь ее дядюшку или троюродного братца. Но вот мелькнула искра узнавания, потом брезгливость, а потом и любопытство. Подобрав сердитым жестом юбки, она отодвинулась от него на добрый ярд одним неуклюжим прыжком на пятой точке. И набычилась ему навстречу, звякнув всеми своими браслетами: — Ты преследовать меня вздумал, ублюдок чертов?! — В некотором роде, — не стал отрицать очевидного Артур, философски пожав плечами и сразу же выдал, — хочу кое-что тебе предложить, но сначала уточню пару вещей. — И не думай, — решительно отрезала она. — Я не… — Что за мода у женщин — считать, будто мир клином на их юбке сошелся? — спросил Артур сквозь еще одну затяжку. — Может, ты мне объяснишь? Она, решительно вставшая на защиту своей чести, взглянула на него как-то даже оскорбленно, поняв, что эта самая честь его ни капельки не интересует. И решила ничего не отвечать, только руки на груди сложила. — Вопрос первый. Вы сами откуда? Ну, по крайней мере, откуда родом ты? — У меня одна родина, — помолчав, она все-таки выдавила ответ, явно нехотя, — вся земля, где есть место живым. — Это все мило, но на какой конкретно земле рожали тебя? — В Риме. Артур вздрогнул, чуть заметно — только огонек сигареты чуть мигнул. — Хорошо. Наверное, твои родные откуда-нибудь из Чочарии пришли? — Почти, до Чочарии недалеко. Какое-то крохотное местечко… неважно, я не помню толком. Какая разница? Мать не могла стороной обойти Рим в то время, было тяжело. Настолько тяжело, не без усмешки подумал Артур, что предприимчивые твои братья и дяди наверняка спекулировали копченым мясом и самодельной граппой, которую тащили под многочисленными юбками твоих теток и сестер. И если бы ему, Артуру, о военном Риме вспоминалось только это. — Вопрос второй. Почему Уэльс? В глубине души Артур если не знал, то подозревал, что за ответ будет правильным. Вся деревушка, каждый ее кирпичик, выглядевший столь привольно со стороны, дышал странным нетерпением. Удивительным образом Артур сразу почувствовал, что ему будут рады в этом местечке, едва только он изложит основную цель своего визита. Возможно, ему еще и нальют на дорожку чего-то не слишком паленого. — Здесь холодно, — сказала девчонка и замолчала, сумрачная настолько, что того и гляди дождик пойдет. Да-да, подумал Артур, мало какая живность из здешних пещер и холмов будет тебе интересна, потому что живность эта в последние годы технической революции предпочла забиться так глубоко в шахты, что даже зов королевы Фей на привольные танцы не выманит. Тролли и огры, безжалостно зажатые в тисках вибраций больших городов, гудения электрических кабелей, рева все ширящихся дорог, врастали камнями в самые недра земли, что однажды исторгла их. Сторонились железа, которого во всех видах становилось все больше и больше. Засыпали, чтобы стать легендой даже среди подлунного народца. Становились тварями столь безобидными, что иногда их мшистые, волглые от сырости тела дробили пополам проникающие под землю машины, разрывали их, перерабатывали в шлак и высыпали потом щедро в подложку какой-нибудь дороги. И они встречали свою смерть, не просыпаясь, отдавая дань своей родительнице-земле уже в новом качестве. Или насилуя ее посредством человеческих изобретений — это как посмотреть. Гоблины и фаэри, оборотни и ба’аванши — все эти чуткие к любым колебаниям земным и небесным тварям вымирали понемногу, принятые людьми то за причудливую россыпь базальта, то за взбесившуюся собаку. Некогда мистический британский край вымирал понемногу, а это, как ни странно, давало вампирам лишнее раздолье — в этом их преимущество, в том, что они когда-то были людьми и остались столь на них похожими, что и не отличить по незнанию. Уэльсу повезло чуть больше из-за ненастной пасмурной погоды, что действовала на вампиров убаюкивающе. Некоторые из них, что помоложе, могли найти себе прохладное сырое логовище, соорудить себе в нем лежанку из человеческих костей и улечься дремать — до весны, что никогда не наступит. Они обращались иногда в мощи, которые Алукард, порой, находил скуки ради, чтобы раскрошить пару-тройку черепов. Он эти «лежанки» хорошо чувствовал. Потому вампиры сторонились Уэльса. И Большой воды — этой могучей, тревожной сущности, столь им чуждой, непонятной. Сторонились так основательно, что этой снедаемой жаждой действия девице предстояло бы провести десяток лет в ожидании одного завалящего упыря. Эта самая жажда действия читалась в каждом ее жесте, даже в том, как туго, будто придя в себя со сна, завивались кудри у нее на голове. Вся сжатая, напружиненная, шарящая беспокойно руками по складкам своей одежды, она, будто стреноженная лошадь, перебирала ногами с длинными нестриженными ногтями, на которых облупился дешевый красный лак. Она смотрела на горизонт, нарочно отвернувшись от тусклой полоски моря, в сторону больших городов, в которых ее ждали большие враги. И она, что обычно для прожженной авантюристки, «хотела чего-то большего». Но отчего-то не решалась просто взять и уйти. Тогда Артуру Хеллсингу казалось, что это было бы в ее духе. — Что будет третьим, ну? — не выдержала она первой. — Спрашивай, пока я еще разрешаю. — У тебя я спрашивать ничего не буду, — хмыкнул Артур и выпрямился. — Лучше завари мне чаю. — В смысле?! — В смысле любого черного чаю, даже если это какие-нибудь помои из пакетика, — примерившись, Артур легко, почти по-кошачьи, спрыгнул с крыши на дырявый и воняющий чем-то кислым матрас у стены. — Я не об этом спрашиваю! — ее разгневанное лицо смотрелось просто уморительно, когда она свесилась с козырька крыши. — Если не со мной, то с кем ты намылился говорить, чертов мажор? — Как и полагает джентльмену — с твоими родителями. А пока они не проснутся, я буду пить чай, — ответил ей Артур и уселся на покоцанную дровяную колоду. Артур ожидал, что будет непросто. Он насмотрелся еще в Камдене, как душераздирающе могут торговаться цыганские торговки за свои нейлонные «дорогая-ты-что-брешешь-самый-настоящий-шелк» сари, которые отважился бы купить только самый восторженный в мире турист. Он думал, что ему придется кричать, картинно рвать на себе бороду, топать обеими ногами, многажды разворачиваться и уходить, потрясая кулаками подобно ветхозаветному пророку, проклинать всех и вся, потом возвращаться, чтобы выпить «повинную» и повторить все сначала. Этот «сговор» он представлял себе почти как сватовство, и у «невесты», по его мнению, было столь шикарное приданое, что можно было затянуть переговоры на пару дней и даже пустить в виде тяжелой артиллерии Алукарда, если понадобится. Тем более девица совсем юная (черт побери, а она голосовать-то право имеет?), а он, что называется, «в летах», особенно по меркам столь скороспелого племени, в котором мальчиков и девочек сговаривают и женят уже лет в пятнадцать. На деле же Артур едва успел сесть за стол и сбить с рукавов пыль. Он только открыл рот со своим «Я хочу…», как ее мамаша и папаша прочитали по его губам все остальное, стремительно заткнули его каким-то клейковатым варевом, заменявшим в этом доме закуску, хлопнули его по плечам с двух сторон и затянули радостную песню на мотив: «Мы на все согласны, мил человек, вообще на все, еще и с горкой насыплем в дорогу! Тебе деньгами или выпивкой?» Их не хватило даже на шумные проводы. Со стороны это походило на бегство от родной дочери. Слушая машинальные обещания Артура, они поддакивали, кивали, восхищенно цокали языками, восторгались, явно не понимая и половины сказанного про «военную службу» и «работу в присутственном месте». Они подавались к нему все ближе, лихорадочно, с облегчением. И все члены многочисленного клана, постепенно пробуждавшиеся к закату, стягивались к этому «столу переговоров», и те, что помладше, едва ли не приплясывали от восторга, поняв, о чем идет речь. В какой-то момент Артуру стало жаль молчащую и упорно смотрящую поверх голов девушку. Она сжимала кулаки, стискивала зубы, чуть не скрипела ими. Но не посмела сказать ни слова поперек, даже когда ее сестры, гомоня от восторга какую-то разудалую песню, приволокли к ногам Артура два цветастых тюка, оказавшихся широкими юбками, в которые была завернута вся одежда и немудреные пожитки его будущей работницы. Они так торопились, что начали подталкивать Артура к выходу, обещая довезти его хоть до города, хоть до Лондона, хоть в Париж по морю, если ему понадобится. Нервозные, почти истерические нотки веселья в их голосах лишь окрепли, когда они увидели Алукарда, да еще и не одного: вокруг слуги, заскучавшего от мелких людских разборок, припадая к земле липкой кошмарной тенью, кружили сразу две его многоглазых Гончих, жалобно скуливших и просивших у хозяина хоть ножку, хоть ручку, хоть пальчик — сколько вокруг упитанных людских детишек, господин! Ну что тебе стоит? Их затолкали в крошечный седан, пропахший спиртом и паленой брагой, причем девчонку, будто по привычке, прижали к левой дверце, «потому что она вообще не очень открывается». Стоило усесться Артуру и, в три погибели согнувшись, Алукарду, как в салоне повисла мертвая тишина, все звуки шумных родственников новой работницы «Хеллсинга» отсекло тряским ударом дверного замка. Ее отец, седоусый и невыразимо печальный мужик в облезшей красной рубашке, втянул голову в плечи, попытался, явно впервые в жизни, застегнуть ремень безопасности, но бросил это бесполезное занятие. Он молчал, лишь изредка, виноватясь, посматривал в зеркало заднего вида, утирал лоб и усы грязным носовым платком, все открывал рот, будто силясь хоть что-то полезное сказать, и тут же закрывал его, тяжело вздыхая. Зажатая крупным Артуром и долговязым Алукардом в самый угол салона девица не проронила ни слова. Она умудрялась сидеть с ровной спиной, смотреть перед собой и выглядеть настоящей королевой в изгнании. За всю дорогу до вокзала Тенби она не сказала ни слова. В принципе, она заговорила лишь раз: когда отец, суетясь у окошка, покупал три билета на поезд. Алукард, не дождавшись жалкого плебея, пошел искать кабинет смотрителя с телефоном спецсвязи: у вампира были свои маленькие слабости, эта была вполне невинной — он обожал полеты, а уж если в вертолете, и чтобы ветер в кабине рвал его за волосы, то он даже не пытался скрывать написанный на жуткой своей харе щенячий восторг. Людской поток как-то боязливо, будто чувствуя за ними нечто, обтекал их со всех сторон. Девушка вяло попинывала узел с вещами у своих ног, на все лады позвякивая браслетами на щиколотках и запястьях. Артур меланхолично курил. И все-таки он решил выяснить одну вещь — единственную всерьез его интересовавшую. Помимо удивительных способностей, конечно. — Чтобы платить тебе зарплату, мне нужно знать твое имя. Его одного мне будет достаточно, — беззлобно усмехнулся он, кивнув в сторону удаляющегося Алукарда, — некоторые прекрасно обходятся без фамилии вовсе. Чуть позже он узнал, что угадал: у нее не было фамилии, не было никаких документов. Ни итальянское, ни британское, ни какое-либо другое правительство мира не отметило ее в своих записях. Паспорт и свидетельство о рождении Артур выправлял ей самолично двумя неделями спустя. А пока… — Ра́джи, — сказала она, все так же глядя в пустоту. Уже тогда Артуру стоило задаться вопросом (и мысль мелькнула у него, правда, не более чем на секунду), почему столь своенравная, хара́ктерная и откровенно нетерпимая девушка столь легко позволила распорядиться своей судьбой, не задав ни единого вопроса. А если еще честнее, то задать этот вопрос стоило еще в заброшенном общежитии, когда семья увела ее по крышам на самый край Островов, дальше ведь только море. Но, к своему несчастью, Артур об этом не подумал.