Куда их вели глубокие воды

Последние двадцать пять лет распорядок дня в организации практически не менялся. Артур привык к своему раннему подъему: его завтрак совпадал с файв-о-клоком. Он успел подзабыть, как выглядит тот самый «световой день», привыкнув к самым драматическим видам солнца, закату и рассвету. Артур привык мерить время не по часам, а по побудкам и построениям. Любой хронометр сбоил, кроме начотряда Пакси — ломовой детина, схлопотавший себе нервное расстройство во время высадки в Нормандии, он и в свои шестьдесят производил на солдат то же впечатление, что когда-то на полуголодную и подавленную немчуру, агрессивную, но уже изрядно затупившую когти о союзников. Пакси был, что называется, монументальным человеком, личностью, у которой все буквы заглавные. Половина его лица обгорела в той самой высадке, когда своей рыжей щетиной он зачерпнул немного мазута и не вовремя закурил. Рваные брови потомственного футболиста, трижды сломанный и во все стороны искривившийся нос, безостановочный тик на правом глазу и огромные выпученные глаза того невнятного прозрачного цвета, что порождает берег Данди — все в нем было чересчур, излишне, пугающе. В общем, он чертовски нравился Артуру, и это было взаимно. Старик Пакси руководил бойцами «Хеллсинга» в поле четверть века, выработав свой, ни на что не похожий вопль, глас иерихонской трубы, который будил даже воронов в Тауэре. Пакси был груб, несдержан на словцо, обожал «приударить за кралечкой» и настаивал на том, что женщину даже во время секса надо держать подальше от всего мужского. При этом он был, наверное, самым доброжелательным «персонажем», говоря словами Уолтера, из всей Организации. Остальные были и того хуже. Политика Артура относительно кадров была самой незатейливой: ему годились все, кто не срался в штаны после первой же ознакомительной поездки. Артур считал себя человеком либеральных взглядов, «ну просто второй Вильсон», как он сам себя аттестовал в шутку: любой его потенциальный наемник мог передумать и забрать документы в течение двух недель. Все это время он мог носить защитную каску и бесплатный бронежилет. Разумеется, Артур очень радовался тому, что процент «отказников» был очень велик: его интересовали самые отбитые из отбитых кадров, и здесь он был не менее либерален. Его не волновало прошлое, «трофейные суды», даже растраты. Некоторые из его любимчиков по ночам орали, не открывая глаз, будто их кто-то резал, а иные и вовсе ходили под себя. Таким товарищам Пакси лично, стыдливым жестом, в личную тумбочку ставил упаковку пеленок для взрослых. Почти весь костяк организации прошел Войну в том или ином виде, насмотрелся на потрошенных младенцев, сожженные деревушки, «комнаты хранения» в концлагерях. Рядовой Стоун, крепкий, рассудительный и добрый балагур, душа компании и отчаянный любитель блондинок в лаковых туфельках, носил у себя за пазухой жутковатый амулет: крохотная, будто детская, половинка нижней челюсти, машинально подобранная им в Берген-Бельзене, к которой была припаяна серебром такая же половина челюсти, но большая, по виду — мужская. И на вопросы о ней Стоун отвечал лишь таинственной, слегка заискивающей улыбкой, мол, знаете, у мальчиков могут быть секреты о своих игрушках. Рядовой Тернер мог затолкать приклад в глотку самому голодному вервольфу Альбиона после того, как пробежал всю Готскую линию под руководством «нашего хорошего парня Маккрири». О нем ходили байки, будто кто-то когда-то где-то видел, что он жует сырое сердце оборотня, и усмехается при этом, и даже гогочет! Артур не особо в это верил — рядовой Тернер страдал жуткой аллергией на собак и даже прикоснуться к ним без экземы не мог. Ну а лейтенант Стивенсон с тех пор, как столкнулся в Африке с тамошними распоясавшимися «потусторонними силами», не разговаривал вовсе, кроме как командами и докладами вышестоящему руководству (желательно в письменном виде, пожалуйста, спасибо). Была у него не самая приятная «рассветная» привычка: подолгу стоять над каким-нибудь товарищем по казарме и бурно, но без единого всхлипа, рыдать над спящим. Ребята, впрочем, привыкли к нему и швыряли в него подушкой, не просыпаясь. Алукарда и Уолтера в этой связи можно было не упоминать. Артур вполне искренне считал, что главной ценностью организации являются люди, способные надрать задницу любому упырю. И он вполне закономерно рассудил, что Раджи — отличное приобретение и идеально вписывается в окружение. До того момента, как она переступила порог особняка, единственной проблемой ему виделось отсутствие женской казармы, не с горничными же ее селить. Раджи все решила сама. Не успел Артур хлопнуть дверцей вертолета, как ее и след простыл. Он уже наблюдал, как она умудряется исчезать, по-кошачьи просачиваясь в любую тень, но так никогда и не смог привыкнуть к изяществу, с которым это происходило. Место она себе тоже присмотрела как кошка — быстрым цветастым вихрем пронеслась через весь особняк, не обратив внимания ни на драгоценные вазы в нишах, ни на гримуары, легкомысленно расставленные рядом с нудными родословными всех семейств Британии. Она стремилась на чердак. Раджи выбрала комнату в торце здания, выходившую единственным своим окном на восток. Запыленная донельзя, она никем не использовалась последние лет пять даже как склад. Раджи протерла рукавами блузки стекло, бросила узел в самый дальний угол и… В общем, Артур нашел ее там в той же позе, что в Тенби. Она лежала на спине, широко раскидав в стороны руки и ноги. Ни жесткий пол, ни скопившаяся грязь с опилками не смущали ее. Она привольно и глубоко дышала, яростно стиснув густые темные брови, раздувая ноздри, крича всем телом. Было в ее фигуре нечеловеческое напряжение, будто ей приходилось ладонями, пятками, поясницей цепляться за пол, но в то же время… в то же время во всем происходящем чувствовался какой-то умиротворяющий смысл. Она не потрудилась закрыть дверь — и не делала этого никогда впредь. Для себя Артур объяснял это тем, что в таборе стесняться своих соседей было так же глупо, как стесняться собственной тени. Осталось только объяснить солдафонам, что в то конкретное окно лучше не пялиться никогда. Да, даже если живущая там девица имеет обыкновение раздеваться у этого окна догола, бросая вещи там, где пришлось. Раджи благосклонно приняла появление в комнате кровати. Она с полчаса пыхтела и сопела, двигая ее так, чтобы на ней всегда лежал хотя бы один лучик света. Уолтер еще очень долго хмурился, вспоминая, как бесчеловечно и грубо был разломан балдахин, к этой кровати прилагавшийся. «Не знаю, чем она это сделала, сэр, — возвестил он впервые траурным голосом, — тис, из которого сделали этот балдахин, рос рядом с фортингэльским». Артур лишь пожал плечами на это замечание, чего Уолтер, разумеется, ему так и не простил. Раджи так и не смирилась с наличием каких-то тумбочек и шкафов. Она не прикасалась к комоду ни разу с тех пор, как он появился, и методично заклеила бумажными обрезками старинное зеркало в медной оправе, которое Уолтер, отдуваясь и пыхтя, вынул из старой запертой спальни-мавзолея Вильгельмины Харкер. Старый дворецкий, изрядно озадаченный появлением в их холостяцкой берлоге женщины на каких-то особых, но невнятных правах, будто вознамерился как-то ей угодить, перебрав абсолютно все, что ассоциировалось у него с женщинами. Он даже приволок откуда-то ароматических свечей. И с каждым разом все сильнее выходил из себя, когда свечи выбрасывались в окно, кружевные покрывала оказывались на полу, где было так удобно лежать, а украшение из лисьей шкуры было с почестью захоронено на заднем дворе. Раджи упрямо разбрасывала чистую одежду там, где «ей было удобно», а грязную — в дальнем углу. Артур в какой-то момент понял, что так в ней говорит кочевница, никогда и нигде не задерживавшаяся надолго и попросту не умеющая привязываться к вещам. Она теряла гребни, носовые платки и лифчики, которые находились после в самых неожиданных местах. Что еще хуже — она их «находила». Зачастую в комнатах других людей. Ее отношение к собственности было инфантильным, она не понимала ценности вещей, поскольку ни дня в своей жизни не работала, как и никто из ее семьи: нашла в комнате незнакомой девушки гребень, похожий на ее, значит, ее и есть. После одного скандала Артур очень хорошо для себя уяснил, что она «не какое-то там дерьмо собачье» и «никогда, никогда в своей жизни ничего не украла!» Все верно, размышлял Артур, успокаивая гневную монументальную экономку миссис Тиг, чтобы украсть — нужно знать, что у других людей тоже есть границы. Для Раджи их попросту не существовало. Она входила в любые комнаты и помещения, кроме подвального склепа Алукарда, распахивала двери, не обращая внимания на присутствующих, и, неизменно босиком, проносилась через комнату в нужный ей угол. Артур сразу заметил, что траектория ее перемещений по особняку совпадает с движением солнца. Именно поэтому впервые со времен университета ему пришлось отказаться от обычных своих привычек, от завтрака на файв-о-клок, от «утренних» новостей в шесть вечера и от тусклого лунного света. Из-за столь кардинальной смены режима первые недели он наблюдал за Раджи будто из тумана, высовывался из него, таращился на эту безмерно активную девицу, хмыкал невпопад и закуривал сигару с другого конца. Наблюдение, говорил он себе, стоит того. Ей нужно время, чтобы она заговорила, ей нужно привыкнуть — он широко зевал, морщился и пытался жить в две смены. Из-за этой расслабленности, из-за дремы, мягко бравшей его в тиски почти все время, Артур до самой смерти не был уверен, когда они с Раджи впервые переспали. Было у него… то ли видение, то ли событие — как это расценивать? Он уснул в своем кресле, когда солнце было в зените, когда Англии ничто не угрожало, когда в особняке даже Уолтер переставал суетиться и, наконец, укладывался спать на три-четыре часа, которых ему по старости вполне доставало. И именно в этот час ее взбалмошный обход пришелся на кабинет Артура — ведь солнце лежало четко на его кресле, захватывало его всего в жаркий, золотистый кокон, убаюкивало и обволакивало. Он готов был поклясться, что ощутил на своих бедрах ее вес. Она вскарабкалась на его колени, удивительно тяжелая для столь хрупкой и невысокой девицы, шурша всеми своими юбками, новенькими, купленными на каком-то развале по ее личной просьбе на казенные полтора фунта стерлингов, буквально на вес. Он помнил ее сухие, горячие руки на своих плечах: опираясь о его плечи, она жадно, всем своим звонким, смуглым, пахнущим корицей, ладаном и свечным воском телом тянулась к солнцу, запрокинув голову, разметав по спине тугие кольца своих темных, будто пылью присыпанных волос. Она тянулась столь жадно, столь искренне, что не почувствовала, как касается лица Артура грудью, теплой и мягкой, выпирающей из корсажа. Не почувствовала, как Артур, словно во сне, словно ребенок, ищущий безотчетно материнской ласки, к этой груди примкнул губами, зарылся носом в ее кожу — тяжелый, сладкий сандал, апельсиновое масло, запах сладкого, свежего молока и сдобы. Он кусал и сосал ее грудь, а она отдавалась солнцу. Он рылся под всеми ее юбками, нашаривая под ними кожу, никогда не знавшую нижнего белья, находя тугое, горячее, влажное ее естество между завитками волос, наверное, таких же темных. Артур был уверен, что в итоге дотянулся и до своей ширинки. И что когда солнце перевалило зенит, она, обессилевшая от любви со светилом, тяжело и точно осела прямо на его колени, на член, бережно подставленный ее широким, удивительно ложащимся в его ладони бедрам. Артур был уверен, что дальше в безотчетном поиске ласки она, усталая и удовлетворенная, склонилась головой на его плечо и то ли спала, то ли дремала, пока он брал ее. А еще Артур был уверен, что это приснилось им обоим. Ведь не осталось ни следа, горничная в четверть первого разбудила его неосторожным движением: такая же вялая, как и все жители особняка в этот час, она звякнула ретортой на шкафу. Артур встрепенулся — полностью одетый, с застегнутой ширинкой, ни следа пота, ни запаха, ни волоска. Из всех неприличностей — пущенная на бороду слюна. А еще Артур был уверен, что с появлением Раджи в доме стало куда меньше чертовщины, но странностей при этом не убавилось ни на грош. «По-настоящему» все случилось настолько спонтанно и ни с чего, что Артур предпочел не задаваться лишними вопросами. Они с Раджи спорили. Они постоянно спорили, и она все время срывалась на крик до хрипоты. Артура бесило, что он вообще позволяет втягивать себя в какие-то словесные разборки (чего с ним не происходило последние лет двадцать) и вообще, только Хью Айлендзу позволено было называть его «хреном собачьим»! Вся разница была в том, что Хью Айлендза, дорогого, ближайшего друга, верного соратника и просто хорошего человека, Артур легко мог и нахуй послать с чистой душой и ровно бьющимся сердцем. Послать ровно, не повышая голоса, даже улыбнувшись, зная, что за этим последует неизбежное принятие его правоты. Он послал Раджи как-то по инерции. Примерно туда же. И вот чего он не ожидал совершенно, так это того, что она пойдет. Признаться, столь юные леди давненько не хватали его за ширинку в родном кабинете, еще и без спроса. Это будоражило его кровь, особенно когда Раджи, деловито сметя подолом все безделушки с его стола, воинственно его оседлала с видом «ну что, как я тебя?» Она была хороша. Но стоило ей только слезть и перевести дух, застегнуть пуговицы на рубашке и повязать пояс, как Артур коротко сказал ей: «Ничерта подобного я не позволю», — и спор разгорелся с новой силой, будто и не было этой четверти часа, будто не она на нем ерзала, сопела и царапала ему грудь, будто не она целовала его шею, больше кусая и царапая. Выбегая из его кабинета, она напоследок воинственно подобрала все свои юбки и потрясла прямо перед его лицом. Что бы ни значил этот загадочный жест. Артур был так обескуражен, что даже не сразу догадался закурить и успокоиться. Спорили они часто. И часто все заканчивалось то у него на столе, то в кресле, то вовсе на полу при открытых дверях. Раджи могла взъяриться, намекни кто-нибудь хоть вполслова, что она ведет себя как шлюха, но совершенно не стеснялась заниматься сексом у всех на виду. Для нее в этом не было ни близости, ни чувственности, одна жалкая попытка что-то доказать пятидесятилетнему мужику, который, милая, если уж быть до конца откровенным, и не такое под юбками видал. Все это прелестно, но все вы там совершенно одинаковые. И лучше скажи мне, ты собираешься уже говорить или нет? Раджи не собиралась. Первые две недели она не делала ничего. Никто, даже Уолтер, знавший место каждому крендельку на кухне и ведший счет каждой булочке с маслом, понятия не имел, чем же она питалась. Она не спускалась в ванну. Изредка она гремела мебелью и пинала те вещи, которые ее раздражали (практически все, иными словами). Но все чаще она лежала, раскинув руки и пялясь на тусклое северное солнце. После она начала выходить из комнаты, только для того, чтобы заниматься какой-то ей одной понятной чушью: Артур заставал ее в библиотеке, серьезно пялящейся в книги, хотя буквально через неделю он понял, что Раджи не умеет ни читать, ни писать что-то сложнее своего имени. Он видел ее на крохотном заросшем чертополохом пятачке за плацем, где она рылась в земле с таким торжествующим видом, будто она разрыла лепреконское золото, а не пару червей и несколько цветастых камушков. Она заговаривала с некоторыми солдатами, которые и рады были бы принять ее слова за флирт, но что за ерунду несет эта полоумная, а главное — зачем? И нахера шеф ее вообще притащил?! Артур не был наивен. Он даже в шутку не планировал отправлять Раджи на плац, чтобы посмотреть, как она будет отдуваться на нем, еще и с автоматом, который весит немногим меньше ее самой. Он даже не предлагал ей познакомиться с ребятами: время пройдет, сама познакомится, если захочет (что и произошло без его посредничества очень быстро). По существу он даже не представлял себе, как использовать ее способности, не представлял, как расспросить ее о них! И, если уж совсем откровенно, он толком и не понимал, что ему от нее нужно на самом деле. Первый порыв, испытанный им в общаге, испарился, эйфория схлынула, простой ответ на вопрос «чтобы уничтожать нечисть более эффективно» вызывал лишь смех — браво, Алукард же просто так в подвале сидит, скучает и не может найти себе занятия. Артур следил за ней со стороны. Изредка она приходила к нему, долго и испытующе смотрела на него, они ссорились. Потом они… то ли трахались. То ли как вообще это назвать? Телесный спор? Попытка самоутвердиться? Леди, вы серьезно считаете, что вот это меня переубедит? Опустите уже юбку, бога ради, я пожилой человек, мне иногда и поспать хочется! Артур смотрел, как она бродит по плацу, присаживается на корточки и зачем-то ковыряет его пальцами. Потом шмыгает куда-то в сторону казарм, откуда доносится залихватский хохот. Пакси максимально корректно, всего с тремя «бля» на одно предложение, отчитывался, что она, бля, просто, бля, общается, бля, ну, вы понимаете, сэр, бля, как бы это — о житье-бытье! Кто-то из солдатни родом оттуда же, откуда она, кто-то и бродил теми же тропами, а кто-то втихомолку признался, что в нем есть чутка цыганской крови, правда, испанской. — Они там, бля, без этих ваших штучек, — нерешительно добавлял Пакси, — никто с ней шуры-муры не крутит. Не посмел бы, бля, я вам всеми наградами своими клянусь! «Не посмел бы» — потому что Артур Хеллсинг, кавалер нескольких орденов, летчик, поучаствовавший в Битве за Британию, резкий, как понос, и разнеженный, насколько полагается быть аристократическому сынку, был для них «настоящий мужик», был для них «своим офицером», человеком, к которому страшно подойти даже в ту минуту, когда кишки болтаются, прижатые каской к животу, чтобы не вываливались. Такой, отстраненный белый бвана в колониальном костюме, решает судьбы целых субконтинентов, попивая чай, настоящий англичанин (пусть и корни у него не в Англии), и похеру, что только во втором поколении граф! Артур, привыкший к подобному отношению с детства, с чинопочитанием бороться даже не пытался. С другой стороны, он не был наивен и прекрасно понимал, что даже при всем уважении — не мог никто не… наверняка, у Раджи был кто-то еще. Просто так, развлечения ради. Раджи не стеснялась чесаться в любых местах при зрителях, выковыривать грязь из-под ногтей, ковыряться в зубах. Если бы ей приспичило, то все равно где и с кем. Артур это понимал и относился к этому заранее благосклонно. Она ему не принадлежала, он этого и не хотел. Не добивался. С нетерпением он ждал чего-то… ну, другого. Он даже не был уверен точно, чего именно. И его мечты постепенно начали сбываться. Когда Раджи немного обжилась, когда ее бег за солнцем стал таким же привычным явлением, как вопли некоторых солдат по ночам, когда Уолтер, наконец, установил, сколько и какой пищи выписывать на «юную леди» в месяц, произошло самое знаменательное событие. В какой-то из дней Раджи пришла в кабинет Артура, уселась прямо на пол, спиной к ящикам его письменного стола. Она сидела, чуть запрокинув голову, расслабившись в лучах тусклого дневного света — день был пасмурный и ничем не мог ее порадовать. И тогда она заговорила: — Обычно мы скармливаем им иголки, когда они спят. Сон вампира — всего крепче, если рядом с ним цыган. Это потому что они слышат музыку в нашей крови, и она убаюкивает их внутреннего зверя, дает ему покой и отдохновение. Иного упыря с первой попытки не убить, и даже отрубить ему голову — мало. Нужно, чтобы внутри тела было железо, иначе голова найдет обратную дорогу и прирастет. Если скормить спящему вампиру иголки, они встают у него поперек горла, ни туда и ни сюда, он просыпается от боли, потому что шея его не зарастает от железа, и тогда ему рубят голову кинжалом, одна сторона которого закалена кровью, а другая — святой водой. И тогда, даже если голова находит путь назад, она не прирастет обратно. Завоет, обратится скорбью и рассыплется после этого мелким прахом и пылью. От злости. У них все происходит от злости. Она выдала все это на одном дыхании, не моргнув и не шевельнувшись, а потом выразительно посмотрела на него: ну, давай, спрашивай! Мне нужна хорошая сделка, и она начинается с твоих вопросов! Артур решил ей подыграть. И промолчал: как и любой уважающий себя покупатель, он предпочитал платить за товар после того, как хорошенько его опробует. Раджи, понявшая, что Артур ничего ей не ответит, разозлилась еще сильнее, фыркнула и начала запальчиво выдавать факт за фактом, из которых можно было бы составить целую энциклопедию ни к чему не обязывающих фактов о жизни цыганских вампироборцев. Артур слушал про стрелы из боярышника и кислый на запах ясеневый дым, что так хорош от любого беспокойника. О цыганке, что никогда не носит на себе одну нитку бус, потому что бусы всегда можно разорвать перед нахрапистым упырем. О тенях, что особенно коварны в полдень и высокое солнце: ведь многие вампиры не боятся никого кроме собственной тени! Вся эта кустарная житейская мудрость, помноженная на лирический драматизм, с которым, по всей видимости, цыгане даже на толчок ходили, выглядела до того очаровательной ложью, что Артур мягким, не терпящим возражений голосом, попросил Раджи ебать кого-нибудь другого в мозг подобной чушью, если она хочет что-то получить. С ним можно говорить только по делу — это ясно? Раджи неожиданно для себя-обычной успокоилась, покрутила в раздумьях туго завивающийся локон у уха, искоса поглядела на Артура и решительно встала. — Я тебя поняла, — сухо сообщила она, — когда? В любое удобное для нее время. — Мне понадобятся курицы. Четыре… нет, лучше пять — рыжих, хорошо, если несушки, но можно и старых. И один черный петух. Пять мотков красных плотных ниток, лучше мулине. Железный нож — это важно, не из стали. Артур заверил, что Раджи получит все это еще до заката. Последовавшей за этим обещанием бойней Раджи отметила свой первый выезд на задание, где кроме нее было ровно два человека: сам Артур и Уолтер, подвизавшийся шофером. С годами у дворецкого появлялись странноватые привычки и убеждения, вроде того, что человек, могший с пинка завести вертолет, ну никак не управится со столь деликатным транспортом, как автомобиль. От сопровождающих наемников, огнестрельного оружия и поддержки Алукарда Раджи отказалась категорически еще до того, как на облюбованном ею чердаке начало раздаваться душераздирающее кудахтанье. Последним утих яростно клекотавший, голенастый, острошпорый петушок, на глазах которого положили весь его гарем. Она сказала Артуру, что наблюдать за этим ритуалом точно не позволит — по крайней мере, в первый раз. После всех этих переездов ей необходимо настроиться на процесс. Можно подождать за дверью. Она появилась не сразу. Тишина, наполненная звонким криком петуха, давила на плечи почти физически. Артур смотрел на вылетевшее из-под двери крохотное, пушистое перышко, беззащитное и хрупкое, взметнувшееся в порыве воздуха. Что-то происходило там, за дверью, к чему Артур безумно, до дрожи желал прикоснуться, но пока — не смел. Не в последнюю очередь потому, что не понимал этого своего желания, а оттого дичился его, пестовал его. Когда же перышко вылетело в окно, дверь, наконец, открылась. Не распахнулась, как это бывало обычно, а приоткрылось на крохотную щелочку, в которую Раджи просочилась. Она двигалась лениво, медленно. Артуру показалось, будто она растолстела, стала как-то мягче, округлее. Ее шаг, кошачий и упругий, поворот ее гибкого стана, разворот тонкой смуглой ножки в неизменном звоне браслетов на ногах, как высверкивал облупившийся красный лак на мягко подобранных пальцах, как разметались ее волосы, загоревшиеся бронзой вместо привычного «серого пепла». Ее губы были недвусмысленно красны, шаг — обрамлен глухим восхищенным перестуком оправленных в красные нити костей, вплетенных в подол самой нижней из ее юбок — в тот день они были черны, как петушиные перья, небрежно заправленные за ее левое ухо. Кончики пальцев и ямка между ключиц, правая щека, пересеченная алым, будто глубокой царапиной, обнажившийся верх левой груди — Раджи была в крови по самые брови, вяло встряхивала кончиками пальцев, безостановочно, месмерически: она загребала воздух, просыпала его между своими пальцами, такими же обманчиво мягкими, как лапка спящей кошки. Она проплыла мимо Артура и Уолтера, застывших от этого… возмутительного, можно сказать, языческого зрелища, в котором было очень мало от истового католичества, той карамельной его версии, которую Раджи исповедовала вслед за своими предприимчивыми предками. Призраки сожженных на Карнавальную ночь чучел, торжество глубинного и темного, взывающего к безликим и безымянным богам — вот что было в ней. Черт возьми, восхищенно подумал Артур, глядя ей вслед, вбирая всем телом ее запах, глубокий и кровавый, теплый и чувственный. Он видел, как мягко колышутся в такт ее шагам ее бедра и грудь, не стесненная условностями и приличиями, как подпрыгивают ее волосы, как вьется ей вслед цепочка кровавых капель с гремящих костей на ее подоле. «Я еще никогда не видел настолько живого человека», — подумал Артур и не сразу решился последовать за ней. Раджи, ведомая своим ритуалом, не столько села, сколько расплылась на кресле: как никогда зовущая, впервые и всерьез — соблазнительная для них обоих, прежде видевших в Раджи разве что любопытную, но раздражающую девчонку. Уолтер, не привыкший испытывать влечение иначе как по собственному желанию, до того разнервничался, что завел машину лишь с третьей попытки. — Куда… кхм, куда прикажете, мэм? — справился он с давшим петуха голосом и подергал зеркало заднего вида, чтобы видеть Раджи как можно меньше, не отвлекаться на зовуще растянутый между ее коленями подол, на глубокие ее вдохи, от которых кожа, начиная с тонких синеватых жилок на шее, словно наливалась красноватым, теплым свечением, растекавшимся между ее грудями вместе с чужой кровью, которой она была полна сегодня. — На любое болото, да поживее. На любой луг. На любое кладбище. Ну! — не своим, хриплым голосом приказала Раджи и экстатически выгнулась, улыбнувшись самой себе, медленно обведя губы кончиком языка. Уолтер втопил педаль газа в пол так резко, что Артура, не успевшего пристегнуться, откинуло на подголовник. Уолтер, коренной лондонец в бог весть каком поколении, разумеется, даже примерно не представлял себе, что такое «луг» и уж тем более «болото», но кладбище, небольшое, сельское, в паре десятков миль от особняка действительно было, дорогу до него он знал. Но вел он при этом неровно и дергано, не поворачивал, а выкручивал рулевое колесо, наваливаясь на него всей грудью. Артур, вцепившийся в ручку над окном, не решался даже окликнуть его: удивительным образом на скорбной физиономии его слуги, взрослого мужчины, потрепанного жизнью и всевозможным дерьмом, отвыкшего удивляться и реагировать, проступили вдруг черты курносого круглощекого парнишки, который орал даже на метелку для пыли, паркет и чашки, если они его чем-то не устраивали. Уолтер лишь раз метнул на него лихорадочный взгляд, в котором читалось почти отчаянье. Его руки тряслись, монокль, причуда импозантности, которую он носил больше для того, чтобы пугать горничных потусторонним его блеском, а не чтобы просматривать газеты, болтался и оттягивал налившееся краснотой ухо. «Господин Артур, я понятия не имею, что происходит со мной, будьте осторожны», — отрапортовал он этим взглядом, знакомым взглядом психа, прошедшего Войну и насмотревшегося на ней такой жути, от которой он раз и навсегда перестал орать даже на Артура, что уж там чашки и метелки. До кладбища он, воскрешенный одним только присутствием Раджи, доехал из последних сил, толком не припарковавшись, он пулей вылетел из машины с глухим стоном, полным ужаса и тошноты. Судя по звукам, донесшимся до машинально поправившего галстук и усы Артура, его и впрямь выворачивало в канаву, пока он хлестал себя по щекам, пытаясь прийти в себя. Раджи выпала с заднего сидения машины в мутную лужу, кажется, зацепившись подолом за дверную ручку, и вставала она медленно, ломано, будто по частям: вывернув локти в стороны по одному, изогнувшись и будто сломавшись в спине пополам, запрокинув голову с намокшими, напитавшимися грязью волосами. Она смеялась. Очень долго смеялась, прежде чем выпрямилась и все тем же, округлым, манящим, удивительно ловким шагом отправилась в сторону мшистых надгробий, обметая их все гремящими обломками костей и своим невесомым шагом. Она покачивалась меж ними плотной, слишком осязаемой тенью — не печальный дух викторианской эпохи, не томный плачущий призрак и не жаждущий мести дух, но хватившая пенной браги через край вакханка, не признающая смерти и уважения к ней. Споткнувшись, они зацепилась за памятник (сложивший на груди ладони ангел) и тот пошатнулся от ее тяжелой, теплой хватки. Расхохотавшись, Раджи от души, растягивая каждую секунду, поцеловала его в скорбно сомкнутые губы, и отшатнулась от него прочь, залихватски шлепнув надгробье по макушке. Артур не сразу понял, что у ее движений есть форма, завершенная и совершенная, как она сама в те минуты — длинная, захватывающая все окрестности спираль, которую она чертила кровью. Артур до самого конца их знакомства так и не смог понять, а она не пожелала рассказать, откуда была эта кровь — ладони ее были целы, целы были ноги, и женская тягость никогда не преследовала ее такой, полной магии, точно зрелая луна. Быть может, распотрошенные ею птицы, которые переговаривались вырванными языками, искусно вплетенными между алыми нитями, продолжали истекать кровью во славу ее желаниям. Быть может, от ее магии кровь всех покоившихся на кладбище мертвецов вновь находила дорогу к земле, пробивалась сквозь глину и песок кипящим ручьем, отпечатывалась на подошвах ее ног, осеняла ее путь и ту огромную спираль, что она питала. Но глядя на эту линию, многократно повторенную, причудливо сплетенную танцем Раджи, Артур начинал понимать, как сильно могли бояться ее даже родные: ведь вслед за алой спиралью крови, за отпечатками, святотатственно оставленными на надгробьях и поминальных свечках, бесстыдно задутых ее алыми от крови губами, на кладбище появился туман. Пока Уолтер блевал в канаве и глухо плакался судьбе о вновь обретенной молодости, которой он вовсе не желал, пока Артур пытался объять глазами и разумом магию крови, отчаянно цепляясь за знакомый ему автомобиль, оплот чего-то материального, туман сползался, кажется, со всего Альбиона к ее рукам. До самой смерти своей Артур не знал, использовала ли Раджи когда-либо прежде магию столь сильную и опасную: не нужно было знать и половины того, что записал о цыганах его отец, достаточно было ощутить холод, ядовитый и голодный, ластящийся к ногам и сковывающий их. С годами Артур все сильнее уверялся, что это его вина — его попустительство, его чертова организация со всеми ее сверхчеловеческими штучками, его солдатня, которая могла рассказать молоденькой впечатлительной девчонке, как вынимала глаз какому-нибудь упырю на юге Уэльса. Артур буквально видел, как какой-нибудь рядовой Доу с его багажом вырванных вампирских челюстей, с откушенными пальцами, с воспоминаниями о потрошенных детских трупиках, которые ему доводилось вырывать из рук обезумевших по весне волколаков, зажимает Раджи где-нибудь за казармами, быстро, не доверяя ни товарищам, ни ей самой, трахает ее, зарываясь носом в ее густые, будто пылью припорошенные кудри, и вываливает все это: как доводилось отстреливать головы, забивать в сердце осиновый кол, как некоторые трупы брал только огонь и как эти трупы орали и корчились, прежде чем огонь доедал самую их суть. И, конечно, Артур видел, как выслушивая все это она поджимает губы — не от приближающегося оргазма и не от страха. От зависти. Ведь ей тоже было, что показать — и это привело ее в кабинет к Артуру, это заставило ее выложить все, что она знала. По крайней мере, в ту самую ночь, когда Артур впервые увидел туман, жадно припадающий к кровавым следам ее вечно босых ног, он хотел думать именно так. И еще долго, очень долго, он думал так, проклинал и благословлял свою беспечность. И смотрел. Как туман, развоплощенное ничто, притянутое из всех окрестных могил, где оно лежало в спячке, при свете умирающего солнца, послушно повторяет путь, пройденный Раджи, лишь для того, чтобы в самом его конце, в оке спирали, где начиналась и заканчивалась вся ее магия, против воли своей, в глубоком потустороннем сне, окончить свое посмертие, и путь этот был длинным и отвратительно подробным: из клубков тумана, сталкивающихся и постепенно набирающих плотность, постепенно материализовались щелкающие от голода челюсти, кости, обтянутые кожей, пульсирующие вязкой слизью, что заменяла вампирам кровь. Воплощающийся скелет полз слепо и рабски, начал хрипеть, когда у него появились голосовые связки, терся о землю кусками отрастающей кожей, переваливался через надгробия, оставляя на них гной и прах — становился все более завершенным подобием человека. Все так же глубоко спящим — когда у вампира появились глаза, они были бессмысленными и мутными, когда отросли веки — они были плотно сомкнуты. Лишь рот его оставался жадно распахнутым. Он жаждал жизни. Он стремился к ней всем существом — и в этом отвратительном подобии чего-то человеческого Артур чувствовал нечто тревожащее, нечто знакомое ему, нечто, чего он сторонился и впредь, пока оно не выскочило перед ним в полный рост — по вине все той же Раджи. Впоследствии Артур спросил ее: неужели все вампиры ведут себя в ответ на этот призыв именно так? Он, ей-богу, и не предполагал, что среди английского фольклора хоть кто-то способен на нечто подобное. Впоследствии Артур узнал: Раджи плевать хотела, что там для кого характерно, кто как себя ведет и каким образом оказывается у ее ног. Иногда они просто приходили. Иногда падали с небес стаей летучих мышей. Иногда вылезали из-под земли. Туман — такое было в первый раз, это правда, передернула Раджи плечами, но не все ли равно, как они придут к своей смерти, если в самом конце все они одинаковы? В самом конце вампир, воплотившийся в средних лет мужичонку, унылого и ничем не примечательного «среднестатистического англичанина», лежал на земле и отчаянно, глухо воя грыз землю у ее ног. Он ломал клыки и давился, воздевал невидящие глаза к ее пустому смеющемуся лицу, хрипел и плевал ей на щиколотки кровью, которой, казалось, пропиталась вся кладбищенская земля. Он обнимал ее за щиколотки, вылизывал их, отплевываясь от комков земли, бормотал что-то, что понимал, наверное, лишь тот бог, во времена которого эта нечисть нашла себе ход на землю из глубин человеческого ужаса, приняв самый заурядный из всех возможных образов. Рот его был полон клыков, они росли в два ряда, перекрещивались, прорезались даже на верхнем его небе. Пальцы его заострились в когти. Его разум древнего хищника, заставшего еще суровых норманнов, обитавших на этих негостеприимных и скудных землях, отчаянно пытался прорваться сквозь морок и муть, которые Раджи напустила на него. Но магия ее рук была еще более древней. И она говорила с ним: посмотри, мой хороший, посмотри сюда — и она положила ладонь на его лоб. Артур успел заметить широко раскрытый глаз, вычерченный на ее ладони — как оказалось впоследствии, ножом. Артур, попросивший ее руку, провел по едва-едва зарубцевавшейся коже, по свежей ране, кончиком пальца, повторяя контуры рисунка, и серьезно спросил: оно того стоило? Неужели эффект хоть чем-то отличается? Тех несчастных в общаге разметало на куски, от них остались ошметки. От этого вампира осталось примерно то же самое — зубы, вот, отскочили неожиданно и чуть не поранили рикошетом Уолтера, который прозевал все представление. Раджи не ответила, а только фыркнула: мол, а ты сам как думаешь? Артур видел, как этот самый глаз коротко, мощно вспыхнул, осветив на секунду даже самые отдаленные уголки кладбища. Столб света, золотистый до рези в глазах, болезненно-белый, прошил вампира насквозь, пройдя сквозь Раджи и на секунду наполнив ее светом изнутри. Артуру показалось, что это была молния, возникшая из ниоткуда или вон из того скудного облачка — мало ли таких в английском небе? Он был столь ошеломлен этим видением: красновато-медным, жгучим цветом ее кожи, белыми глазами и ее губами, с которых продолжала сочиться кровь, — что он не сразу припомнил все события, что предшествовали этой… можно ли было назвать это стычкой? Охоте. Да, пожалуй, это была охота из засады. Но потом он собрал все воедино. Пока Уолтер пытался завести машину, с трудом справляясь с выражением своего лица, пока Раджи дремала на заднем сидении, свернувшись вымокшим грязным комочком, Артур пристально разглядывал ее волосы: от затылка к виску, наискось, в них блестела седая прядь, которая исчезла через несколько дней — от нее осталось этакое «напоминание», пыль седины, которую он прежде принимал за необычный пепельный оттенок ее волос. Видимо, каждое использование магии оставляло эти крохотные царапинки на ее волосах, и вопросом времени было, когда ее молодость и здоровье перестанут справляться с этими метками разрушительной магии. Артур вспоминал ее метания по особняку за ускользающим английским солнцем, которого было так мало даже в самое жаркое лето. Вспоминал, как встретил ее в Уэльсе — раскинувшую руки навстречу солнечным лучам. Вспомнил ее постель, на которой лучи солнца лежали до самого заката. Это не призыв и не молния, подумал он отстраненно, это все, что она накопила внутри. Этот солнечный свет — он шел изнутри ее тела. Черт побери, старику Абрахаму стоило бы все-таки пообщаться с «жалкими дилетантами», от подобного ему бы просто крышу сорвало от восторга. Артур представил себе, как Абрахам потрошит на операционном столе тело какой-нибудь хорошенькой викторианской цыганочки, как в подвале особняка появляются банки, забитые всевозможными органами, которые могли бы пролить свет на природу загадочного света, и содрогнулся. Ему хватило и того, что после их выезда Раджи проспала почти трое суток. Охватившая ее беспомощность была всеобъемлющей и пугающей. По всем признакам цветущая девушка спала столь крепко, что Уолтеру пришлось пару раз просить горничных менять белье: сил для пробуждения у нее не хватало настолько, что она ходила под себя. Когда Раджи проснулась, еще полсуток она бродила, как сомнамбула, бросалась на все съестное, что оказывалось у нее на глазах, и глотала его жадно, не жуя и давясь, не видя того, что проглатывает, и не чувствуя его вкуса. Более-менее пришла в себя она к исходу четвертого дня. Она даже пришла в кабинет к Артуру, такая же, как и всегда. Разве что голову она держала иначе — высоко, горделиво, всем видом вопрошая: Ну? Что ты на это скажешь? Хуже или лучше я твоих парней с автоматами? — Так всегда? — спросил Артур вместо похвал и восхищений. — Ты всегда так… отключаешься? Раджи, несколько сникшая после столь холодного приема, угрюмо покосилась на него, расчесывая ладонь, на которой навсегда остался символ широко распахнутого глаза. — Нет, — ответила она не сразу: видимо, прикидывала, чем может обернуться ее ложь. — Обычно я просто много ем. Очень много, — подумав, уточнила она. — Потому что ты никогда не пробовала ничего подобного? — Пробовала, — уклончиво ответила Раджи. — Но… не такое. Не так. Это сложно объяснить, я не умею. — А я не спешу, — Артур кивнул ей на кресло напротив. Раджи уселась нехотя, долго ерзала, отводя глаза и все пытаясь устроиться в кресле с ногами. Артур внимательно следил за ее выражением лица: тогда ему казалось, что она жалеет о своем ребячестве, о хвастовстве и ухарстве. Что ж, он и впрямь очень плохо знал Раджи: как она сказала в последнюю их встречу, если ее что и бесило в их «отношениях», так это непонимание Артура. — Даже нет, не так. Меня бесило не то, что ты не понимаешь меня — хрен с ним, можно все списать на шок от увиденного. Но ты даже не пытался меня понять, ты все хотел утолкать меня с моим характером в рамки каких-то своих представлений о правильном, — раздраженно прорычит ему Раджи в будущем (тогда она будет носить короткое, смешно топорщащееся у висков кудрявое каре, будет совершенно седой и научится курить сигареты, но это будет в другой после-Раджи жизни, жизни, где они будут воевать друг с другом). Но тогда, в год их знакомства, в год, когда Артур как никогда сомневался в том жизненном пути, по которому он шел почти полвека, Артур смотрел на вертящуюся в кресле девчонку скептически и даже… снисходительно. Упоение ее магией, этакая влюбленность в образ из крови, костей и солнечного света быстро схлынула, оставив того Артура, который предпочитал любым магическим книгам, гримуарам и ритуалам систему и четкость, и они говорили, что магия Раджи, быть может, и хороша, но эффективна ли? Стеклянная пушка, стреляющая один раз — вот что это такое. Много ли можно охотиться, если так выбиваться из сил? Кто будет прикрывать тылы охотника, который будет валяться в беспамятстве? А что насчет ее «менее убийственных» способов, которыми она взрывала головы вампирам в общежитии? Это ведь не только вопрос энергоемкости. Когда они приехали и он сам донес Раджи на руках до ее спальни на чердаке, Артур начал осознавать, почему семья так боялась ее: Раджи не только вела себя как кошка, но и охотилась точно так же. Из засады, в которой она сама была приманкой. Допустим, размышлял Артур, поглядывая на вертящуюся Раджи, что она и впрямь так хороша как западня, этакая ловушка с замечательно упрямым взглядом. Было очевидно, что немалую роль играло ее личное… ммм, обаяние, если можно так выразиться. Сексуальность. То, как она смотрела, двигалась, как усиливала все это кровью, лентами и знаками солнца. Очевидно, что истоки ее магии лежали в каком-нибудь культе матери-богини и умели взывать к самым древним инстинктам, что не спали даже в самых отбитых представителях мира мертвых. А что делать, если атакуют не из засады? Что она успеет сделать со своей раной на ладони, если неожиданная атака, если распоясавшаяся нежить найдет ее дома без предупреждения? Как бороться с тем, кто настолько мертв, что не испытывает даже подобия желания? Черт, после увиденного накануне он вполне поверил бы в любую нечисть! И чем больше Артур думал о ее способе борьбы, тем сильнее он… Да, пожалуй, правильнее всего будет — бесился. И ладно бы дело было только в ее хрупких лодыжках, в смуглой груди, коже с запахом пыли и солнца — если ее мороки и действовали надежно, то разве что на мертвяков. И еще почему-то на Уолтера, который все еще ходил сам не свой — будто и не видел никогда упоительно прекрасных мертвых и живых девиц. Артур вертел в руках сигару, кусал ее, мочалил зубами, мурыжил ее своим молчанием и ожиданием, а сам все вспоминал мелкие детали. Столь милый ему Шордич-парк, например, с его окрестностями, с запахами, вкусами, со всеми людьми, что там обитали и каждый день за бесценок стригли и брили, торговали маисовыми лепешками с лотка, ссорились, шпионили за соседями, ругались по-соседски и… и даже не думали вызывать полицию, когда какие-то пришлые «индусы» заняли пустующее общежитие. Или глаза ее отца: степенного грузного мужика, который озирался затравленно и жалко. И смех ее матери: дело не том, что они сбагрили дочь, ненужный балласт в любой цыганской семье. Она запугала их. Черт знает, о чем она думала, но вполне возможно, что… — Скажи-ка мне вот что, милая, — начал он почти ласковым голосом, едва сдерживаясь, — ты и твоя бабка… вы семью держали за наживку? Это ведь так удобно, — чуть опустил он подбородок, увидев, как у Раджи отвисла челюсть, — не одна твоя душа, а десятки, и все на короткой ноге. У тебя полный комплект сестер или ты уже кого-то успела скормить упырям? Он перехватил сперва одну ее руку, занесенную для пощечины, потом и вторую, отшвырнув в сторону сигару и дернув ее к себе через стол со всей силы. — А вот это лишнее, тупая ты сука, — отметил он все так же ровно, а потом толкнул Раджи обратно в кресло, да так сильно, что она едва не завалилась спиной назад. — Ну? Так сколько ты скормила? — А ты-то что возмущаешься?! — подскочила Раджи, вся полыхающая от гнева. Много позже она скажет: «Дьявол, Артур! Я думала тогда, что нашла хоть кого-то, кто понимает меня!» Артур так и не понял. Даже когда она вывалила ему все, что думала об этой ситуации. Во-первых, никто из ее родственников не умер по ее вине. Из-за дешевой браги — да. Из-за мужниных побоев — да. Из-за случайной драки в подворотне — черт, десятки раз да! В тюрьме по вине властей, в больнице в ожидании приема, в реке по пьяни — все было, но ни один из тех, кого она призывала, не коснулся и волоса ее сестер, братьев, племянников, отца и матери! Во-вторых — да! Да, все они были такой удобной мишенью, потому что выглядят беззащитными! Упыри любят атаковать цыганские таборы — не все, знаешь ли, такие многоопытные и знающие, как упырь Ее Величества! Этот в Карпатах знавал нашего брата, даже получал от него в зубы, потому и кривится всякий раз, как проходит мимо! А английская нежить, сброд со всех колоний мира, двунадесять языков, смешавшихся в одну жаждущую крови кучу — они ничего не знаю о магии рома! И потому просто хотят поточить когти о каких-то жалких бродяг! И в этом они недалеко ушли от проклятых британских властей в его, Артура, лице! И в-третьих… в-третьих, перевела Раджи дух, а чем он лучше? Что он, Артур, ебать-его-в-сраку-лорд, Хеллсинг делает иначе? В тот день вместо ответа Артут выволок ее за волосы из кабинета и вышвырнул в коридор, основательно наподдав под обтянутый юбками зад. Он был настолько зол, что хорошенько трахнул ее вечером: когда Раджи влезла в окно его спальни и сама, демонстративно посрывав свои дырявые одежки, плюхнулась на его кровать с разведенными ногами. Наверное, она попыталась что-то ему доказать, но вместо этого Артур снова выставил ее за дверь, одежду вышвырнул в окно и приказал Уолтеру выпроводить мисс Раджи на ближайшую автобусную остановку и выдать ей два фунта подъемных на билеты на автобус. Уолтер, разумеется, и не подумал его слушать. Хорошие слуги от плохих отличаются умением распознавать тончайшие оттенки настроений и отличать реальные приказы от истерики. Вместо двух фунтов подъемных Уолтер выдал Раджи пинтовую кружку крепкого сладкого чая, десять булочек с корицей и просидел с ней целый вечер на кухне, завороженно глядя, как она заглатывает эти самые булочки, пачкая подбородок сахаром с корицей, захлебывается злыми слезами и плюется в его, Уолтера, сторону, доказывая, что она правее всех правых. Уже тогда стало ясно, что Уолтер и впредь будет согласен с любым словом «мисс Раджи», любым ее решением, каким бы долбанутым оно ни было. Стоило ожидать, что она так подействует на него: глядя на своего слугу, Артур частенько терзался чувством вины, ведь это он своими приказами, распоряжениями и «я хотел как лучше» превратил парнишку в… ну, сделал его не-человеком, со всей очевидностью. А как Раджи влияла на нелюдей, Артур наблюдал самолично. Уолтер и впредь ходил за ней хвостом, подбирал все ее тряпки (как знать, все ли он возвращал ей), заглядывал ей в рот. Однажды Артур поймал своего дворецкого у зеркала, в которое он смотрелся слишком уж пристально и скорбно, оттягивая в сторону глубокую не по возрасту складку у рта. Никакие доводы на него не действовали, но что хуже — он и не пытался с ними спорить. Да, мисс Раджи — чертова психопатка, рискующая жизнями своей семьи. Да, ее кровожадности может позавидовать сам Алукард. Да, происходящее в ее голове едва ли нормально. Да, сэр, совершенно верно. Желаете еще чаю? И поверх монокля — немой вопрос. «Вы уверены, что она так уж не права, задавая вам такие вопросы?» Орать на Уолтера было бесполезно — того нельзя было пронять после Польши даже пепельницей в лоб. Разубеждать — тем более, ведь для начала Артуру предстояло убедить самого себя. Он кипятился целый день. Сорвал злость на вечернем построении, вновь напомнив своим солдатам, за что конкретно они начали его уважать. Самолично уехал на ночное дежурство. И по дороге всячески доказывал самому себе, что он-то как раз не такой! Что есть разница между бродягами без крыши над головой с мозгами, забитыми средневековой чушью, и хорошо подготовленными военными специалистами, которые еще и получали гонорар за свою работу. И ранний выход на пенсию в придачу! Что есть разница между людьми, сделавшими осознанный выбор, и беззащитными овцами. Что за всю историю своего существования «Хеллсинг» позволил себе использовать живого человека в качестве наживки единственный раз! И этим человеком была Вильгельмина Харкер — девушка сумасшедшая и повернутая на идее победы над всем немертвым ничуть не меньше, чем Абрахам Ван Хельсинг! Артур так хотел верить в свою правоту, что на следующий день не стал даже озвучивать для Раджи все эти прописные истины, грозно зыркнул на нее несколько раз, поморщился при виде глубоких синяков на ее шее, оставшихся от его укусов. Но вместо жесткой отповеди он спросил: — Когда это произошло в первый раз? Раджи коротко посмотрела на него, наклонив голову набок. Пожала плечами и безразлично ответила: — Когда мне было пять лет. Это первое, что я помню. — Когда тебе было пя… погоди-ка, — нахмурился Артур. — Не могла же ты… — Моя прабабка поставила меня в центр круга, начерченного кровью черного петуха: это важно, чтобы птица была именно черной. Можно взять красного петуха, но результат непредсказуем: красный петух приводит иногда с того света такое, чего ты и в кошмаре не вообразил бы. Есть и другие способы, но этот самый простой: мы были далеко от воды… неважно, в общем. — И зачем? Это был такой способ познакомить тебя с нечистью? — Я уже была знакома с ней на тот момент, — хмыкнула Раджи. — Так прабабка говорила, по крайней мере. Она сказала мне… в общем, что в войну никто не считал людей, — Артур вздрогнул, — зато все считали мелкую и крупную птицу. Нас родилось двое у матери, две сестры. И прабабка умоляла мать найти белого петуха, потому что двойняшки с нашей кровью — лакомый кусочек для любой нечисти, а сколько ее было тогда в разбомбленном Риме, разожравшейся на младенческой крови — не счесть. Если в самом начале сороковых они еще пытались соблюдать хоть какие-то правила приличия, выменивали себе детей на хлеб или муку, то к сорок третьему году они просто стали забирать понравившихся им младенцев с улицы. И когда мать обессилела после родов, она уснула, положив нас к себе на грудь — худую, как говорила прабабка, будто мешок из-под гречки. Упырь, привлеченный запахом крови и младенческим теплом, вошел в наш и дом и забрал ту девочку, которая лежала слева, забрал бы и меня, но прабабка проснулась в самый последний момент и отогнала его жестом и горстью песка. Она говорила мне, что я лежала с открытыми глазами и внимательно смотрела, как этот упырь выбирает одну из нас, выбирает долго и тщательно, как кусок колбасы в магазине. Артур молча побарабанил пальцами по столу и зачем-то уточнил: — Он сожрал ее? Раджи передернула плечами: — Хотелось бы, — ответ был вполне в ее духе. — Иногда мне кажется утром, будто я вижу ее сны. А потом думаю: если так, то ее постигло нечто хуже смерти. У наших есть поверье об одном цыгане, который нашел свою вечную жизнь: перо волшебной птицы. Эта птица дает прикоснуться к себе, но тут же упархивает, недалеко, чтобы ее было видно, и чистит перья. И она всегда летит то в пустошь, то в ледяные горы, то над бурной рекой. Одно прикосновение — ты снова свеж и юн… ненадолго. И все время бежишь за этой птицей, опоясываешь век за веком, забывая обо всем и о том, чего ради жил. У них ведь так и получается, даже у твоего упыря, — Раджи смерила его пристальным, неприятным взглядом. — Они как дряхлые старики: все пытаются наесться, черпают кровь обеими горстями, но их рты дырявы, челюсти слабы, еда выливается к ним на грудь. А чьей-то руки, что эту кровь утрет, у них нет. Убогая, неприглядная, сирая старость. Некоторые цыгане, которых выгнали за проступки из табора, копают в любимом месте яму, сколачивают гроб и спят внутри него, надеясь только на то, что у какого-нибудь прохожего достанет сердобольности забросать эту могилу землей. А если нет — из нее выходит беспокойник. От неприкаянности и злости. В ее простецких, почти детских рассуждениях было что-то пленительное, как в детской сказке. Но Артур чувствовал, что за ее почти жалостливыми словами на деле кроется злоба. — Опустим воспоминания, которых у тебя нет, вернемся к настоящим, — Артур покрутил в руках сигару. — Чем закончилась история с кругом из куриной крови? Раджи пожевала губами. — Я стояла внутри него очень долго. Прабабка сидела в тени, отведя от себя все взгляды: и его, и мои. Она перебирала в руках свои бусы из ячменных зерен и бормотала что-то себе под нос. Упырь ползал почти у самых моих ног. Он лизал землю, окропленную кровью, рыл под круг когтями, пытаясь прорвать его, плакал и заклинал меня на полночном языке — я его не знала. А мне… мне просто было ну… скучно. В тот день. Потом я смотрела, как прабабка убивает его. Она была великой женщиной, — почти агрессивно провозгласила Раджи, не допуская даже подобия возражений, — она сделала это самым медленным из всех возможных способов — отрезала ему голову. Эта голова пыталась лизать ее руки, пока медленно распадалась в прах, — чуть помолчав, Раджи добавила с явной досадой. — У меня этого так и не получилось ни разу. Чтобы они настолько… ну… — Теряли голову, — с усмешкой подсказал Артур. И невольно задумался: если увиденное им было не потерей головы, тогда чем? — Это причина? По которой ты так их ненавидишь. К его удивлению, Раджи задумалась. — Нет… нет, не то чтобы. Мне понадобилось много времени, чтобы понять: лет до десяти я еще не понимала, что такое смерть. Курице рубят голову, потом ее едят: так я понимала смерть. Собаку переехала машина, она больше не будет играть со мной — тоже смерть. Но на другом уровне. Как будто твои капризы закончились. Но потом я поняла, что когда-нибудь умру сама, и не вампиры были тому виной. В этом виноват был один лихач в Италии, он чуть не сбил меня на своем мотоцикле, весь такой лихой, кудрявый, в украденных у кого-то американских шмотках на два размера больше. Я лежала в пыли — успела отпрыгнуть каким-то чудом. И у меня так колотилось сердце! Ведь разумом я уже успела умереть, а мое тело — оно успело спасти меня. И вот я осознала смерть, примерила ее к себе, ужаснулась ей и горько расплакалась во многой скорби, а моя прабабка улыбалась этому. Хорошо, сказала она мне, теперь ты начнешь понимать, что нам с тобой предначертано делать. Это было… весело, если подумать. Моя прабабка, продолжала Раджи под его тяжелым взглядом, была отличным воспитателем, сколько детей прошли через ее руки — не счесть! Она умела и прикрикнуть, и приголубить. Она знала игру для любого ребенка и для меня нашла свою. Мы убивали с ней саму Смерть. Это длилось месяцами, и никто из семьи не смел приблизиться к нам. Моя семья — она особенная, знаешь ли, не чета твоей, о которой ты не желаешь мне рассказывать сам и о которой говорят все вокруг. Артур не знал, но чувствовал, что вызывает у нее эту брезгливую складку у рта, этот презрительный взгляд и тяжелую, надменную усмешку: покорность. Смирение. Однажды Хью Айлендз сказал ему: есть семьи, для которых весь мир вокруг — статисты. Вот королевская семья — они совершают утренний променад не для того, чтобы подышать свежим воздухом, а чтобы в газетах пересказали очередную грубую, но такую смешную остроту Его Величества. Вот перчатки Ее Величества — чтобы их обсуждали в таблоидах. Вот миссия в Сенегал, ведь одних лишь рук Матери Терезы так не хватает, чтобы в мире было больше добра. Королевские семьи вращаются в круге себе подобных, чтобы вдохновлять и подбадривать, да ты и сам это знаешь. Ожившие символы без права на ошибку. Хью был жесток, он не выбирал выражений. Он и себя считал символом — геральдическим вороном, истерически вскрикивающим символом мудрости, который раз за разом клянется себя, что «никогда больше», но если не он, то кто будет взывать к разуму беспокойного дракона, который все свивает и свивает свое тело клубком вокруг… — Мораль, героизм, спасение человечества — накопленные богатства вашей жадной семейки, — выговаривал Хью Айлендз безжалостно. — Не потому что хорошо, а потому что спасение мира для вас вроде болезненного фетиша. Зачем, почему, ради чего бороться? Вам всегда подсказывает образ Ее Величества. Достаточно разумный символ, чтобы придумать цель вашему бесконечному мракобесию. Хью был настолько серьезен, что Артур еще с неделю не разговаривал с ним. Не из обиды — он как никто ценил трезвый взгляд на свою рожу со стороны. У него не было оправданий, не было ответных острот — все они затупились в его горле многие годы назад, сгладились командами и приказами Алукарду. Не было даже презрительного смеха. А раз в горле его пусто — к чему разговоры? И он знал, что бесило Хью Айлендза. Не бесшабашный бессмысленный героизм. Не профиль Артура Хеллсинга в кабине самолета в ночь Битвы за Британию. Его бесило — презрение. Как легко и непринужденно семейство Хеллсингов, даже отбившийся на другой конец света, ударившийся в бесконечную колониальную порнографию Ричард, записали все человечество в мученики, в несчастных смирившихся с бессмысленностью жизни. «У тебя ведь на лице написано: боже, какие они бесполезные, они ведь даже не понимают, за что их жрут, не осознают ценности своей крови и каждой секунды жизни. У тебя на лице написано — я не знаю, за что воюю». Артуру было больно слышать это, но он хотел, чтобы Хью повторял это почаще, ведь это говорил все-таки человек, самый настоящий, куда более настоящий, чем он сам. Да — он не понимал людей. Возможно — никогда. Он бродил средь них, скрывался, притворялся одним из них, но чем они были для него? Смирением. Обузой. Он волок на себе человечество, как Спаситель тащил крест, и эта ноша казалась ему посильной почти всегда. Он и в венец терновый нырнул бы затылком, до крови, до боли, но кто приложит его к голове, кто подаст уксуса вместо вина? И вот Артур Хеллсинг впервые за почти полувековую свою жизнь увидел (не выслушал!), что это такое. Ее глаза, удлиненные к вискам, потемневшие, глубокие до обморока, были безмятежно чисты: они были нужны мне, говорили эти глаза, ведь мне не на чем было оттачивать свое мастерство, а кто кроме семьи поддержит меня? Мы родились с этим на берегах Великой Реки — десятки, сотни, тысячи лет назад. Она нашептала нам свою песню — смирись, успокойся, отдайся мне, человек. Твоя судьба — мое течение, прими его. И они были покорны. Хитрое, отовсюду изгнанное племя, племя, которое презирали за жертвы на костях, за следы птичьей крови, за молитвы на переливчатом журчащем языке, за смех, в котором сквозило презрение знающих. В племени этом, способном на мелкие подлости, приучившемся выживать любыми способами, раз в несколько поколений появлялись такие, как Раджи — и племени этому оставалось лишь смириться и поднести младенцу крохотные куриные косточки и клювики, высушенные ласточкины глаза, что передавались от одной пророчицы к другой — чтобы и она научилась видеть. Стоит ли удивляться, что столь переменчивому, опасному, жутковатому мастерству, владеть которым — завораживающая игра — почти всегда учились лишь девочки? И Раджи слушала свою прабабку, сухую до треска, морщинистую настолько, что кожи ее хватило бы на троих таких старух, шестидесятилетнюю древнюю старуху, которая своим надтреснутым насмешливым голосом говорила ей, прикладывая руку то к ее груди, то к животу, то чуть ниже, туда, где под юбками еще ничего не билось: ты многому научишься, но в силу войдешь лишь в ту пору, когда сама великая Мать-река найдет ход из твоего тела. Она вышибет из тебя девочку одним ударом крови, и ты станешь могучей, как ее поток. И однажды, когда на смену девушке придет женщина — это тоже будет через кровь и даже через боль. Не бойся боли, стремись к ней, возлюби ее — с ее течением ты станешь сильнее. И Раджи жадно слушала, повторяя, как в полусне, все движения старухиных пальцев. Как суетливо шарили они по одежде, сплетая узелки везде, где только можно, как перебирались они от узора к узору на ткани, как повторяли эти узоры, выписывая мандалу из любых элементов и символов. В полуночном бормотании, в сказках нараспев, в едком дыму ее ядовитых сигарет Раджи понемногу находила части самой себя. Смирение, которое она отторгала, покорность, что она презирала — они помогали ей в этом, связывали тонкими ниточками те части ее личности, которые более всего помогали ей. Это противно, морщила нос Раджи, но во многом всё, что я умею — это терпеть. Терпеть тепло еще живой, податливой, перепуганной птицы в своих липких поначалу от страха ладошках. Терпеть тепло крови и ее вязкий холод. Терпеть прикосновения завороженных мертвяков, привлеченных током магии в ее жилах. Терпеть — и снова и снова становиться для них добычей. Прабабка была безжалостна и справедлива. Смотри, говорила она, эти черти так и липнут к тебе, потому что твоя кровь даже сильнее моей. Раджи покорно сносила дрожащие, почти благоговейные прикосновения завороженной нежити к своему лицу. Раджи смотрела на смерть во всех ее зубастых проявлениях: вот она, совсем близко. Поняв, что Раджи просто противно, прабабка на следующий день повела ее на соседнюю улицу — где же было дело, в Вероне? В Неаполе? Дело было летом, это абсолютно точно, на улицах гнили сорванные ветром цветы и селедочные головы — неслыханная щедрость, а ведь войне и десяти лет не исполнилось, как люди начали выбрасывать еду! Наверное, это была Сиена, с ее глубокой, будто опрокинутая чаша, площадью, с узкими извилистыми улочками и помоями, что до сих пор выплескивали из окон под ноги прохожим: ах, простите, синьор, водопровод раздолбали еще союзники, да так и поленились починить! А мы и не будем стараться, все равно этот дом скоро рассыплется на части, а нам дадут квартиру в новом, от муниципалитета. Прабабка, впервые покинувшая их небольшой городок из десятка пестрых шатров, разбитых сразу за окраиной города, ориентировалась в этом лабиринте с ловкостью человека, прожившего в этом пропеченном солнцем насквозь городке всю жизнь. Ее острый, хищный нюх вел безошибочный запах страданий и боли. А еще их запах — она различала его за запахом годами не убиравшихся свалок, тухлой рыбы, совокупляющейся где и как попало пылкой молодежи, вкушающей прелести послевоенного распутства и открытости, за кислой вонью вина и сладостью роз-первоцветов. «Вампирские мудя по запаху ни с какими другими не спутать», — похохатывала она, азартно перекидывая из правого угла беззубого рта в левый свою резную набитую на редкость вонючим табаком трубочку. Она довела ее до угла, размалеванного устаревшими и вылинявшими призывами к революции, убого смотревшимися на фоне прилипшей к стене газетной вырезка о «наращивании военной мощи в Корее». Там, в застенке, где заканчивался свет, жаркий, безжалостный, вездесущий в этих широтах, простиралась смрадная, волглая, бедняцкая темнота, в которой находили себе место самые отпетые подонки не только мира человеческого. Эти ублюдки, особенные, холеные и приголубленные разудалой лихостью войны каких-то десять лет назад, когда никто трупы не считал, теперь ползали по земле, хлюпая каплями крысиной крови, впитавшимися в швы между брусчаткой. Они готовы были жрать старух, бродяг, никогда не знавших теплой воды (из этих кровь нужно было сосать наперегонки со вшами и клопами), ко всему безразличных в своем мастерстве сифилитичных проституток (лишь бы ты не кусал за передок, милок, а за остальное — знай себе доплачивай), даже дворняг, даже евреев! Эти отбросы полуночного мира готовы были питаться средь бела дня, прикрываясь хилыми черепичными крышами и тенью, что бросают стены, лишь бы не соревноваться с теми, кто больше и сильнее. И в этом своем неприкаянном голоде они были как никогда едины со всей Европой, кряхтящей, с трудом встающей из военного пепла. В своем голоде они были невероятно страшны. Прабабка сказала: пока мы не будем вмешиваться. Она крепко держала маленькую Раджи за ручку, прижимала своей сухой ладонью ее кудрявую голову к своему костлявому бедру, чтобы та не смела отводить взгляд от омерзительной картины. С годами она стала для Раджи привычной, даже обыденной: чуть в стороне от канализационного слива какой-то расхристанный, едва узнаваемый, скрюченный, безумный силуэт склонился над чьим-то телом. Тело, белое, неузнаваемо изуродованное, еще перебирало ногами по инерции, загребая пыль стоптанными убогими туфлями. Юноша, девушка, старуха, взрослый мужчина или маленький ребенок — жертвой мог быть кто угодно, для Раджи она так и осталась безликой, впечатанной в запомоенную землю лицом. Вампир напал зверем, из засады — он был настолько голоден, что растерял все свои человеческие повадки. Он прокусил жертве хребет и время от времени, в припадке какой-то оголтелой ярости, принимался трепать ее так, что голова должна была оторваться. Он их так и не заметил. В какой-то момент, когда от человека осталось одно месиво, прабабка потянула ее за руку и отвела домой, ужинать. Кажется, в тот день у Раджи, к ее собственному удивлению, был отменный аппетит, она так наелась горячего, выклянченного у соседки-пекарши хлеба, что ночью ее стошнило. Увиденное «дошло» до нее где-то неделю спустя, когда Раджи, сбежав утром из дома за подаяниями, шлялась по сонным полуденным улочкам, вяло переругиваясь с бранящими ее торговками и все пытаясь что-нибудь стянуть себе на обед. Она пинала камешки своими просящими каши ботинками, доставшимися от старших сестер. И вот, когда очередной камешек лихо отскочил от стены прямо в чье-то окошко, Раджи вдруг почувствовала, что ее трясет так, что зуб на зуб не попадает. Она вдруг заплакала в голос, утирая слезы обеими руками. Она плюхнулась на задницу прямо там, где была, чуть ли не под колеса яростно заругавшемуся почтальону на велосипеде. Она плакала от ярости и злости, и если в этой злости и была капля сочувствия, то могла ли она так разбередить ей душу? Конечно, нет. — Все мое существо бунтовало против увиденного. Я ненавидела их за то, что они делают и как. Ненавидела так сильно, что слегла с жаром на несколько дней. Ненавидела так сильно… Он досадливо махнул рукой: можешь не продолжать, милая, едва ли ты откроешь мне хоть что-то новое, чего я не знал бы о больных уродах типа нас с тобой. Маленькая, прелестная деталь выдает нас с головой — все эти «жертвы», все спасенные нами, так и остаются для нас лежащими лицом в пыль. С самого детства напитываешься ужасами, страшными сказками, истериками твоего единственного учителя: что заложит он в твою голову, что посеет, тем и будешь мучиться остаток своей жизни, то и будешь пожинать. Научные достижения? Безопасность рода людского? Вера единая, крепкая, всеприемлющая? Забота о родной семье? Хорошо, если последнее, ведь вся семья — это мало, это можно потянуть и в одиночку. Но ты, как и я, девчонка с характером, девчонка, готовая объять целый мир, раскинуть ручонки как можно дальше, даже если их нужно будет для этого оторвать. Это утренние побудки и епископальные радости испортили меня окончательно, я уверен, да и тебя тоже — едва ли можно представить большее религиозное смирение, чем у вашего цыганского брата. Помножь юношеский религиозный экстаз на военное воспитание — и что получится? Пока у всех твоих приятелей главный герой — какой-нибудь придурок из субботних газетенок или Шерлок Холмс, ты себя мнишь ну хотя бы Баден-Пауэллом, и на меньшее уже не согласен. Но Баден-Пауэлл должен быть в белом хитоне с багряной полосой тоги поперек. В фантазиях не место полуголым девицам — что там, это мелочь, внимания не достойная! Бередит кровь и душу рвут другие греховные желания. В какой-то момент ты чувствуешь себя спасителем целого мира — даром, что мир не просил о спасении. Рвешь себе ночами жилы, выцарапываешь сердце через грудь, стонешь о том, а как же народ, как же люди, как же человечество справится без меня! Прежде чем вспомнишь, что до твоего появления десять тысяч лет человечество неплохо спасалось со всеми напастями, в том числе и с вампирами. На что угодно готов поспорить: твоя бабка видела во всем этом некий сугубо практический смысл. Поголовье кур не сокращалось, правнучки могли клянчить милостыню до скончания веков, ее старости на радость, полноценная идиллия. Нечто сродни передаваемому из уст в уста рецепту хлеба или яда против грызунов. Это ты увидела в том, что она делала, нечто большее. Магия твоей прабабки отлично впитывается в то, во что вы верите, объединяя бесхитростно терпеливую Деву Марию и облачившуюся водой Сарасвати. Ты решила спасти мир, ты расплакалась от собственной жертвенности, разодрала одежды на груди и решила, что для такой-то высокой цели подойдут любые средства. Даже если жертвой будет твоя семья — ты бы и собой пожертвовала, но кому тогда спасать целый мир? Артур выговаривал все это с плохо скрываемым бешенством. Много позже Раджи, обтесавшаяся о превратности лондонской жизни, нахватавшаяся где-то томных жестов и взглядов, всех этих выдохов сигаретного дыма (многозначительных) и взглядов поверх собственного плеча (дразнящих) выскажет ему: боже мой, Артур, какая же ты двуличная мразь, если не способен смотреть на свою оголенную суть. Вся разница между нами — бубенцы между ног да две сиськи у меня на груди, ты мог бы быть и поспокойнее. Все верно, так и есть — от бешенства его сдерживало лишь воспитание, которое и не позволяло ему заходить так далеко. Черт бы побрал его самого — он ведь ненавидел все это именно потому, что на минуту, на секунду у него мелькнула мысль, что у нее очень рабочая схема, неплохая вполне. И от будничной жестокости, которой он оброс, его отчего-то затошнило. Потому что — да. Они с Раджи суть одно и то же. Но ее ненависть к вампирам, превращенная в оружие, вывернута напоказ, оголена бесстыднее, чем пизда нараспашку. В отличие от Артура, она и не думала себя ненавидеть. Она не искала никаких ответов. Ее дар был данность, с которой она смирилась так же, как со своей цыганской кровью. Если она может убивать вампиров, она будет это делать. Она делает это уже много лет, и что, как он планировал это изменить? Через пару месяцев, сидя в подвале под замком, в комнате, которую даже Алукард счел бы конурой, а уж на что он неприхотлив, Раджи будет монотонно, заунывно рассказывать ему, как она радовалась, присматриваясь, вынюхивая, примеряясь к особняку Хеллсингов. Это же натуральная психушка, говорит она, здесь ни одного нормального нет, я перепробовала каждого. Я осматривалась, думая, стоит ли бежать и возвращаться. Я подумала, что лучше для меня места нет и не будет, а ты обманул меня, ублюдок. Ты еще хуже моего отца. Тому хватило такта валяться у меня в ногах и умолять, чтобы я ничего не делала. И Артур будет старательно проверять ее пищу, и будет долго растирать на пальце кольцо (серебряное, разумеется), которое не жгло бы его сильнее, будь он вампиром. Он будет старательно диктовать Уолтеру: ничего мясного, никаких костей, ни капли крови. Овощи, фрукты, какой-нибудь нут, хумус — черт, поспрашивай Прабакера из Ислингтона, у него в кухне каких только растительных рецептов нет! Они там, в Индии, по своей нищете и изможденности мастаки выдумывать любую еду из травы. И Уолтер скромно спросит его: можно ли передать миссис… госпоже Раджи хотя бы хлеб к этим овощам? И с этого хлеба начнутся главные неприятности. Но это будет после, многие месяцы спустя, когда у Артура, столкнувшегося с самим собой и не нашедшего никаких ответов и оправданий собственной жестокости, не останется иного выхода. Пока что он задал последний волновавший его вопрос: что за чертовщину ты вытворяешь с солнцем? Раджи, удивленно встрепенувшаяся на этот вопрос, ухмыльнулась ему в ответ и показала свои ладони, на которых виднелись тоненькие белые линии. Он сперва принял их за шрамы. Потом думал — черточки, оставшиеся на коже без загара, там, где она рисовала хной узоры (он видел такие у нее на ступнях и плюснах, кружавчатые, вплетенные одна в другую мандалы). Она наклонила голову набок и глумливо произнесла: — Как по-твоему, что это такое? Артуру пришлось наклониться к самым ее ладоням. Да, это действительно был рисунок, но оставлен он был не хной. На ее коже был все тот же узор — вплетающиеся друг в друга линии, в которых виделся чувственный, жаркий солнечный контур. Артуру показалось (или она захотела, чтобы он это увидел, хоть бы и на полсекунды), что кожа ее светится изнутри. И странно, что он раньше этого не замечал! Дик писал ему из своей любимой все-еще-колонии-ах-что-с-них-дурачков-взять: ты себе не представляешь, что это такое, настоящая практика. Вдыхать воздух через свадхистхану (эта чакра находится в этом местечке между яйцами и анальным отверстием, ты знаешь?), пропускать через всего себя и выдыхать ладонями солнечный свет, чтобы слиться с ним в гармонии. Попробуй, брат, тебе обязательно понравится. Едва ли Раджи приводила в этом мире к гармонии хоть что-то. Он для проформы спросил ее, для чего ей это, и получил красивый, почти танцевальный жест, что-то из танцевальных этюдов Кармен: вскинув свои голые до локтя руки, изогнувшись всем станом, она звонко и призывно похлопала в ладоши. С тем же звуком, и даже более жизнерадостным, разорвалась голова ее жертвы на кладбище. Едва ли Раджи знала, что такое свадхистхана, но она точно знала, в каком местечке та самая чакра и как выдыхать ладонями солнечный свет. Он вспомнил ее в день ее заочного согласия — лежащей на крыше, бесстыдно раскинувшей ноги. Каждый день в особняке. Он понимал теперь ее сокровенные, ежедневные миграции за солнцем — черт его знает, истощалась ли эта энергия в ней, но она требовала подпитки. И Раджи растворялась в том, что делала, с такой сокровенной самоотверженностью, что становилась (он теперь понимал это особенно остро) абсолютно беззащитной. Артур оттолкнул ее ладонь и устало растекся в кресле. Его сиюсекундный порыв, устремленность к собственному упрямству, теперь казались ему втройне… не то чтобы глупыми — непонятными. Быть может, в этом ее подбородке, в непреклонно стиснутых челюстях, в глазах, в которых мелькала настоящая ненависть, он хотел найти ответ на вопрос: и как с этим справляться? Раджи отвечала ему всем своим существом — никак. Справляются с тем, что причиняет дискомфорт, а она наслаждалась искренне, каждую секунду. Это поступок хорошего человека, сказала она впоследствии, музыкально поведя плечами, вроде как идешь по улице мимо оброненной кем-то бумажки, поднимаешь ее и швыряешь в урну. Пока она говорила это, все ее существо светилось, от кончиков начавших седеть волос до вздернутого носа — она в совершенстве познала саму себя, и едва ли ее беспокоила греховность собственной природы. — Ты позвал меня, — с расстановкой произнесла Раджи, — чтобы я с тобой объяснилась. Теперь ты все узнал обо мне. Я ни о чем в своей жизни не жалею и не сожалею. А теперь я хочу, чтобы ты дал мне настоящую работу. Чтобы ты дал мне… …да, она не сказала это слово — она заменила его широким, романтическим жестом. Свобода — ах, как звучит! В его окружении был один… типаж, беззаветно ей предававшийся, служивший ей, меривший этой свободой даже Господа (и надо ли говорить, что даже Всевышний легко уместился в столь малую меру?). Ненависть — привольное, страстное чувство, ей нужен простор, ей нужен весь ты, без остатка. И Артур мог понять, откуда это в ней — она породнилась со многими из его «родных психов», которые выковались в том пекле, в пепле которого она сама появилась на свет. Артур понимал, что не сможет объяснить ей, что под его началом работают самые лучшие на всем свете… люди, да. Просто люди. Не осененные печатью солнца, не сковавшие себя ею по собственной воле. Много лет спустя Раджи пожмет плечами: «Это каждый раз больно», — а Артур услышит: «Каждый раз это приносит мне все большее удовольствие», — всё правда, каждое слово. Артур был близок к тому, чтобы поддаться: ведь в каждом ее жесте магии было столько, что сам Абрахам Хеллсинг счел бы за честь пообщаться со столь уникальной особой. Как счастлив он был бы препарировать ее полностью, с каким упоением выдал бы ей десятки и даже сотни вампирских «экземпляров» для оттачивания техники, он разобрал бы каждый ее шаг, но увы ей, увы! Увы, но Артур Хеллсинг, отделивший со своего изначально простого желания получить себе сильного оперативника все горькие, вонючие слои собственных комплексов, вдруг преисполнился брезгливости. Ее методы были неприятными, но рабочими — черт бы с ним, он мог бы носить ей куриц десятками, казалось бы, лишь бы торжествовала справедливость. Он мог бы позволить ей расчертить кровью весь Лондон, превратить его в узорчатую мишень для сотен сомнамбул, с которыми так удобно будет расправиться. Он хотел бы сделать ее руками все то, на что его самого никогда не хватало — с помощью чужой магии (о, отец, как был бы счастлив ты!..). Чужими руками — как делал он всю свою жизнь. А теперь не мог, и сам не понимал, что ему встало, будто кость, поперек горла. Артур встал из-за стола и медленно подошел к окну, поглядывая на Раджи в отражении на стекле. Он звал ее девчонкой, во многом потому что вела она себя — незрело, поспешно и вызывающе, будто не совладав с юношескими гормонами до конца. Теперь он воспринимал это как избалованность необычную для ее семьи — если вспомнить некоторые ее обмолвки на этот счет. Нищета послевоенная, на которой они поднимались, торгуя из-под полы всем, что смогли припрятать по полям и долам вдали от городов, зарытые копченые туши, самодельная колбаса (наполовину из опилок), само собой, пойло из всех ягод, включая ядовитые. Они перебивались чем могли, большую часть детства Раджи слоняясь от города к городу. И пока они с прабабкой развлекались, гоняя нежить, мама, тетки, отец и все ее сестры сетовали, что в четырнадцать лет рослая и крепкая девка все еще не при муже! Уже и первого можно было бы родить, а о втором — подумать. В этой сплоченности было что-то скорее стайное, животное, чем человеческое. По обрывкам фраз и рассказов Артур сложил себе такую картину — они привыкли выживать за счет друг друга, цепляться, переплетаться, корнями, руками, мыслями и жизнями. Никто из них не покидал табор иначе как по причине смерти. И только ее с такой радостью спровадили, посчитав, что освободились от нее. Раджи была изгоем задолго до того, как познакомилась с Артуром — ее не принимали ни в одном городе, ее не существовало для бумаг и документов, история не знала ее. Что еще хуже — ее не признавали в родной семье, где она была очередным бременем, проверкой для их… Да. Смирения. — Мне нечего поручить тебе, — произнес он почти печально. — То есть как? — вопрос ее звучал почти деловито. Она ожидала такого ответа, это было ясно. — Я недостаточно хорошо справляюсь со своей задачей? В отражении Артуру показалось, будто солнечный стигмат полыхнул после этих ее слов ядовитой вспышкой. — В прямом, — он повернулся, сцепив пальцы за спиной, враждебно, вызывающе подавшись вперед подбородком и плечами. — У меня не бордель. И у меня нет работы для шлюх. Много лет спустя он жалел об этой своей позе, обо всех сказанных словах. Ему нужно было вдохнуть и выдохнуть. Послать куда подальше «кипучую кровь норманнов» или что там у голландцев вместо крови? Ему нужно было сказать: я очень злюсь на себя и на то, что впутал тебя в свои капризы, заморочил своими кризисами и страхами. Ты в два раза моложе меня и едва ли поймешь, как больно может быть в компании с самим собой и воспоминаниями о том, кем я не смог стать. Дай мне немного времени, Раджи, я что-нибудь придумаю. Ты толковая девица, из тебя выйдет толк, дай только обтесать тебя, справиться с этими твоими особенностями. И тогда она подождала бы, хоть и рассмеялась бы в голос, возможно даже с презрением. И их жизнь сложилась бы совсем иначе. И не сидели бы они друг напротив друга в этом злосчастном кафе над чашкой отвратного кофе, не ненавидели бы друг друга так откровенно и сильно! Но… Не было бы и тех самых слов, верно? Не было бы заштопанного платьишка из мешковины (смирение, Раджи, смирение смогло найти и тебя), не было бы этих огромных лучистых глаз, не было бы столь роковой и приятной расплаты. Он не нашел бы путь к смирению и, быть может, лишь сильнее запутался бы в своем отношении к самому себе из фантазий своего отца. К себе, которым он так и не стал. Всю бурю невысказанных слов прервало хихиканье. Раджи смеялась тихо, удовлетворенно, будто обведя простачка вокруг пальца. Как это бывает, милый Артур, знаешь ли. Толчешься на рынке между коленями замученных взрослых, дергаешь их одной рукой за полу одежды и протягиваешь апельсин: ой, мол, вы уронили, будьте осторожнее, пожалуйста! А в другой руке — кошелек, ключи, водительские права. Что утащишь, тем и гордишься. Раджи хихикала, демонстративно удобно усевшись. Можно подумать, говорила ее поза, что я не видела всего того, о чем ты мне не захотел сказать. Можно подумать, я не знаю, что значит ненавидеть! Эта самая хихикающая Раджи скажет ему какой-то месяц спустя: «Да что ты знаешь о ненависти? Ты ее сам себе придумал!» — а Раджи ненавидела. Она презирала всерьез все, чего касался ее жадный взгляд. Смирение, смирение, говорили ей всю жизнь, опусти глаза, сцепи руки перед собой, спрячь на груди украденный апельсин, терпи побои, терпи выходки полиции и всех, кто захочет унизить, оскорбить тебя. Смирение, Раджи! Ведь пока они бьют тебя, ты наживаешься на их невнимательности, пустоголовости, недальновидности. Не завидуй им, не задирай нос — милая, мы видим в тебе божественную кровь, но… Вечно это «но»! Раджи скажет ему: я ненавидела своих отца и мать не за то, что они не могли обеспечить меня одеждой, а табор при этом сидел на мешках с деньгами. Но теперь, здесь, сейчас — рядом с тобой… да, мне есть, что ненавидеть. Раджи ответила ему с улыбкой и тоненьким смешком, ответила как хозяйка положения: — Что же ты сделаешь теперь? Выгонишь меня? — Раджи неожиданно подскочила с места плавным, почти танцевальным движением, и ловко уселась на край его стола. — Вытолкаешь за ворота особняка? Отправишь домой к родителям? И ты думаешь, что я перестану охотиться после этого? Уолтер будет успокаивать его впоследствии. Будет защищать его яро и слепо, будет размахивать руками и сжимать кулаки: сэр, осмелюсь сказать, какой у вас был выбор? Да, вы по собственной воле разбудили дракона. Да, вы не нашли подхода к этой женщине — но кто нашел бы его? Да, вы заблуждались на ее счет — вы слишком благородны, чтобы предположить коварство в другом человеке. Если хотите знать, весь Круглый стол восхищается вашей слепой верой в Человека Настоящего, особенно те, кто еще помнит вашего отца. Да, вы герой, а не настоящий правитель — знаете, обреченный на подвиги из-за собственной глупости. Примите это испытание с достоинством. Уолтер знал, как принять это испытание. Он всеми силами пытался защитить своего хозяина — наверное, именно так он говорил самому себе каждый раз, когда Раджи манила его в свою мансарду со скуки. А он бежал по той спирали, которую она умело чертила для всех зачарованных ею нелюдей. Уолтер первым скажет ему: вам ничего не остается кроме как… Это будет почти полтора года спустя, когда Артур окончательно сделает выбор, что шокирует его самого. Но в тот вечер, глядя в это хитрое, перекошенное от смеха лицо, Артур впервые в жизни почувствовал столь сильную ненависть к… да, к человеку. Да, были еще Гитлер и Сталин, были отдельные политики, вставлявшие его Делу палки в колеса, были не желавший принимать участие в судьбе «Хеллсинга» брат и отец, который никогда не желал снизойти до человечества, были, в конце концов, обычные ублюдки, серийные маньяки и убийцы, которых ежедневно в одном только Лондоне вязали десятками, если не сотнями. И все они были Идеями, воплощениями человеческих пороков — столь же далекие от реальности, как реальное учение Христа от католических бредней. А вот — женщина из плоти и крови. И он сам не понял, в какой момент схватил ее за горло. Он отпустил ее так же быстро, побагровел так сильно, что сам почувствовал этот жар на своем лице, отшатнулся — а ей все нипочем. Раджи даже с места не двинулась, так и осталась сидеть и насмешливо смотреть на него, чуть склонив голову набок. Давай-давай, дедуля, скажи мне, что будешь делать. Прямо сейчас скажи, подначивала она всем своим видом. Артур услышал насмешливый шепот Алукарда: голос кровососа всегда набатом отдавался в его крови и голове. Раджи вопила, брыкалась и кусалась, она поносила его такой площадной бранью, какой он не слышал. А Артур просто не смог придумать ничего лучше: он запер ее в соседней с Алукардом клетушке. Алукард сказал: «Ты привыкнешь». Много лет спустя Артур не мог понять, к кому именно вампир обращался в тот момент.