Куда их вели глубокие воды

Когда болезнь впервые спустилась от его головы к телу, она не пощадила лишь левую руку. Слава Господу, что он не утратил возможности улыбаться — это расстроило бы Артура куда сильнее. Во второй раз та же болезнь набросилась на его разум и его память. Чувствуя себя древним старцем, порой Артур начинал судорожно рыться в воспоминаниях. Он метал их самому себе в лицо, стоя перед зеркалом, стискивая раковину и сквозь зубы цедил, уговаривал себя: не ради себя, так ради нее, вспоминай, вспоминай, не смей отставить это в сторону! Это важно! И все чаще всплывала там памятная встреча в кафе. Дрянной кофе, серебро ее волос: «Как ты поседела, милая». И он был сед. И его руки расцвели пигментными пятнами, явно, плотно выступили на них синие от натуги жилы. Раджи сказала (или скажет — как упомнить время теперь, как удержать его?): «Есть вещи поважнее». Кажется, именно тогда, в той забегаловке на окраине Дублина, где о кофе знали только то, что он коричневый и (по возможности) горячий, они впервые нормально поговорили. Они говорили несколько часов, без посредников и нелепых выпадов. Хотя Уолтер — Уолтер, конечно, рвался за ним вслед. Артуру никогда не нужно было упоминать, куда и за кем он идет — он буквально чувствовал Раджи в мыслях своего хозяина. И перед ней он готов был преклонить колени куда быстрее, чем перед своим хозяином. С годами он все чаще говорил: «Полноте, господин, вы могли бы примириться». Раджи расхохоталась, когда Артур пересказал ей это: «Могли бы? Правда? А он прошел через то, через что я прошла?» Артур и хотел бы сказать ей, что Уолтер не только просидел в подвале («Сколько-сколько, милая?» — «Полгода, дорогой») несколько лет, не только терпел издевательские осмотры врачей, опыты, уколы и выкрутасы организма — он, скажем так, породнился с нечистью настолько, насколько это возможно было сделать без потери человечности. И ему было тогда лет десять. И, надо сказать, он снес это без единого каприза: на дворе была война, милая, плоды которой вашему поколению дано было пожинать, и эти плоды были сладкими, что бы вы там ни пели о сложностях, которые вам довелось испытать. Это у нас были сложности, понятно? Но опустим, опустим это — важно, что за все эти годы Уолтер не оскотинился и не обозлился. Возможно, говорил Артур, размышляя вслух, потому что ему были даны все возможности для личностного роста и он этим воспользовался. Выходит, во всем опять виноват он, Артур, не так ли? Мужчина всегда виноват у женщин, особенно таких красивых и высокомерных, не так ли? Лицо Раджи, пошедшее к тому дню трещинами глубоких уродливых морщин, перекосилось в усмешке человека, который никогда не смеется: она смотрела на него поверх чашки кофе ледяными черными глазами. Наверное, именно такой взгляд был у нее, пока он держал ее взаперти, в подвале рядом с Алукардом. Он не знал наверняка. Еду ей носил Уолтер, который поил ее чаем, баловал по мере возможности, не преступая непосредственных приказов, регулярно заводил с ней душеспасительные беседы и, надо полагать, утешал ее, как умел, ведомый той своей нечеловеческой частью, которая и впредь не знала покоя, сталкиваясь с Раджи. Он был, пожалуй, единственным, кому нравилось так щекотать нервы общением с ней: с самого детства он получал удовольствие, подчиняясь приказам и наступая себе на горло. Без преодоления и внутреннего надрыва он себя не мыслил — парнишку бы в романы Диккенса определить, по заветам новой классики. Артур догадывался, что Уолтеру нравится изводить себя мыслью, будто бы Раджи вот-вот сломается и начнет выпрашивать у него свободу, а он, превозмогая свои чувства, будет ей раз за разом отказывать. Артур знал, что если Раджи чего и просила, так это вторую плюшку с корицей к чаю. И чтобы он повторил вот ту штуку языком — и где только такому учат? И чтобы спел. Не умеет петь? Как же он живет на свете, несчастный дуралей? Мужчина без голоса хуже мужчины без яиц — как ему на улице прокормиться? Не может спеть — ну так пусть хотя бы принесет ее подушку из мансарды, она была удобнее той, что ей швырнули тут. Артур порой бродил по опустевшей мансарде. Стоял у окна, из которого так хорошо было слышно выкрики солдатни на плацу. Хмурился на длинные, вопросительно завивающие волоски, зацепившиеся за стены и пол. Сколько она их тут оставила — ну просто линяющая кошка. Он содрогался, представляя себе, как она беснуется внизу, в подвале… потому что не хотел выслушивать это. Не хотел становиться частью собственного решения и окончательно расплачиваться за свою же глупость и капризность. Из-за запаха ее кожи, который невесомо витал в нагретой солнцем комнате, из-за цветастых линялых тряпок, которые она не просила перенести к ней вниз, из-за клубков ниток и крохотного, разложившегося трупика ласточки, который он нашел в углу, Артуру было сложно поверить в то, что рассказывал ему потом Уолтер. Полгода спустя он готов был слушать. Он заставлял Уолтера повторять десятки раз одно и то же, но видите ли, сэр, дни мисс Раджи не отличались особым разнообразием в этом, так сказать, помещении. Она сидела в углу, сложив ноги по-турецки, пила кофе и чай, все чаще поднимала голову и подолгу смотрела в потолок, если не желала послушать какие-нибудь россказни Уолтера. Ему пришлось выдумать половину, особенно о польских своих приключениях, в которых приукрашено, залито кровью или существенно додумано было куда больше половины. Но именно так он впервые увидел мисс Раджи улыбающейся: повтори-ка еще раз, что ты сделал с тем лохматым бугаем? Ба, кто бы мог подумать! Артур слушал все это, мрачно подергивая уголком рта. Ненависть к нацистам и мрачная, желчная радость расправе над ними. Скупые не рассказы даже — упоминания о прошлом и о детстве, в которых не было ничего кроме всеозабоченной и всеозадаченной проблемами семьи. Ее родители проклинали старшую ее сестру, Шаниту, которая спуталась с каким-то коммивояжером и бросила их всех на произвол судьбы! Да, и плевать, сколько еще этих сестер — старшая-то одна. Господин, вы побледнели, вам нехорошо? Может быть, вы хотите… — …поговорить. Я бы настоятельно рекомендовал вам именно это. И настой ромашки, конечно, — деликатно советовал Уолтер. — Один лишь Всевышний знает, простит ли она вас после всего, но она совершенно точно сможет вас понять. Она ведь такая же психопатка, договаривал Уолтер уже не словами, но жестами, многозначительным выражением лица, право, я столько лет в нашем с вами «бизнесе», но это второй встреченный мною человек, у которого ненависть к нежити хотя бы сопоставима с вашей. Вместо разговоров с Раджи Артур ходил в соседний подвал и садился там у стены, слушая, что творится в сухой, хорошо обустроенной, но все-таки клетушке. Алукард молча возвышался в своем кресле и неподвижно пялился на своего хозяина, вопрошая: вы этого хотели? Вы так познаёте самое себя? Или что вы пытаетесь так узнать? Артур отмахивался от него (и как же, как же он пожалеет об этом каких-то полгода спустя!). Потому что непостижимым образом, шестым чувством, третьим глазом, восьмой чакрой или чем там еще Раджи всегда чувствовала, когда он приходит. Он готов был поклясться, что она садится на пол, прижимается спиной к стене там же, где прижимался он. Может быть, она поглаживает эту стену, ласковым, беспощадным, ненавидящим жестом. Ах, Артур, ворковала она из-за стены. Она говорила и говорила, и Артуру становилось тошно. Она излагала систему. Рабочую и гладкую, стройную и эффективную, восхитительную в своей бесчеловечности. Милый, подумай сам: им не жалко уничтожать многих ради нескольких. Как много вампиров живет на свете? Я отвечу тебе — тысячи, может быть, десятки тысяч, но не больше, иначе мир давно захлебнулся бы в пролитой ими крови. И знаешь что? — Я восхищаюсь тобой, — она сказала это. И Артур содрогнулся. Ее тон, ее отвлеченный, ласковый голос, ее тихий журчащий смех — все это было таким близким ему, так его притягивало! Да, хотелось ответить ему, говори, говори еще! Пожалуйста, не молчи! Расскажи о том, как чудесно я подбираю кадры. Расскажи, как ловки и замысловаты мои ловушки. Посетуй на то, что я такой — один, потому что пока эта чума не выкосит весь континент, пока она не захватит хотя бы долбанную Францию — никто ведь не шелохнется! Сколько вампиров должно одновременно оказаться на улице и загрызть по младенцу, чтобы такие вот узколобые айлендзы (не в обиду твоему тугодумному дружку — он ограничивает весь твой гений!) наконец признали, что уничтожать их нужно, не жалея средств, времени и сил? Ты, один лишь ты есть у Британии! И я восторгаюсь твоей отвагой — ты ведь не позволяешь мне присоединиться к тебе. — И я, кажется, начинаю понимать причину, — мечтательно сказала Раджи однажды. Если бы (ах, если бы!) ему предвидеть ход ее мыслей. Он сам, запутанный ее таинственностью, молчанием и ее силами, забыл о том, что она всего лишь девчонка. Она сама скажет ему в том самом кафе: «Я была молода и тупа. Я не увидела престарелого психа с манией величия», — и потушит сигарету совсем рядом с его большим пальцем, оставит на столешнице черное прокопченное пятно. Но тогда! Тогда он, волевой и решительный, бесконечно строгий, возглавляющий орду идейных психов, готовых резать нежить — он казался ей воплощением всего самого идеального в мужчине. Он был столь мужественен и непреклонен, что не желал опошлить свою охоту ее юбкой — о, как она понимала это! В их племени мужчины считают оскорбительным для себя, если к ним прикоснется хотя бы край женской одежды. И ее это бесило, когда она имела дело с этими неотесанными мужланами, главное достоинство которых — то, что они родились без флага и родины, под красным колесом Рома. Их она готова была заткнуть за пояс, запугать, запутать и бросить на погибель — знаешь ли, дорогой, был у нас в семье когда-то дядя Михал, так вот спроси кого угодно в нашем таборе, где же он? Куда его увела цыганская судьба в ту ночь, когда он ударил маленькую Раджи по щеке, назвал ее пигалицей, дьявольским отродьем, кровопийцей и, что самое оскорбительное — вампирской шлюхой? Что нашли поверх его одежды? Ты сам видел в мансарде ласточкин трупик и клубок алых ниток — он нашел свое возмездие. Если ему так нравилось представлять, как его племянница трахается с вампирами — возможно, это потому что он сам хотел испытать нечто подобное? Возможно, перед смертью зачарованный вампир имел его так долго, что у дяди выпала наружу кишка — кто знает, кто знает… Но он, Артур, не такой. Впервые она согласна склонить перед кем-то голову, потому что никто и никогда со времен ее детства не смел хватать ее за руку, сгребать в охапку и тащить, пока она вырывается и сопротивляется, пока она пытается выцарапать глаза и откусить пальцы, что зажимают ее рот. Словно из-за пазухи она вдруг начала вытаскивать какие-то невообразимые факты о нем самом. Полуправды-полусказки, недомолвки, оборванные многозначительной паузой на недосказанности. Внутренне Артур содрогался: куда приятнее было представлять ее себе… скажем так, обычной девушкой. Он прекрасно понял бы ее: кипучая кровь, сколько в ней ее? Сколько нерастраченной любви, сколько выплеснутой злости — мало ли может быть причин, чтобы так вешаться на мужиков? Спроси кто-нибудь его двадцать лет назад, к чему этот бесконечный карнавал из всевозможных баб в его постели, он едва ли нашелся бы с ответом, в котором не содержалось бы какого-нибудь медицинского диагноза. Вас удовлетворит «хуй зудит, ему неймется»? Нет? Нет у меня для вас другого ответа, но так и быть, назовем это «тягой к экспериментам» и нормальным любопытством молодого джентльмена, как вам? Но Раджи, эта сомнамбула, этот ядовитый цветок, вившийся по коридорам его родового поместья в поисках солнца — она, казавшаяся столь отрешенной от всего, что касается Артура Хеллсинга, все это время выспрашивала о нем других. И каждый новый факт приводил ее в восторг. Однажды она сказала мечтательно: «Я надеюсь, что ты пролетал на самолете над Римом в час, когда мать рожала меня», — и что было ответить на это? Артур предпочел уйти с ворохом ее фантазий. Он раскладывал их перед собой мысленно, даже чертил на бумаге: по всему выходило, что он должен быть счастливейшим человеком, ведь редко кому выпадает судьба столь выдающаяся, столь примечательная. Как это прекрасно, сказала Раджи, будто смяв всю его жизнь в одну убогую формулу, быть рожденным для ненависти. Артур вспоминает последнее полученное от Ричарда письмо: в нем, посреди откровений и практик, будто с издевкой сквозит вопрос, нашел ли Артур свой способ справляться с гневом? Есть хороший способ, братишка — достаточно столкнуться с несправедливостью по отношению ко всему человечеству на том конце света, где некоторые люди рождаются и умирают, так и не увидев электрического света. Быстро выметает из головы все мысли о богоизбранности — хороший же бог, если он умудрился позабыть и забросить на произвол судьбы народ столь огромный и столь терпеливый. Здесь есть местечко, называется Гоа, иезуиты хорошенько поработали тут в свое время над местными, так вот поверь — католикам в Риме стоит поучиться столь примечательному смирению. Читая все это, Артур представляет сюрреалистичную картинку: вроде того, что его уже пожилой отец в какой-то момент решает провести эксперимент. Он, никогда не знавший ярких эмоций, никогда не горевший пламенем обычной человеческой страсти, выжимает из себя несколько капель ядовитой, ненависти, которая прожигает нутро его матери насквозь, и яд этот столь силен, что от него появляется на свет Артур Хеллсинг. Которого не пришлось даже учить — достаточно просто развернуть в нужную сторону, а ненавидеть он будет сам. Потому что не может по-другому. Артур мрачно вертит в руках письмо Ричарда: «…стоит ли так рваться из-за пары десятков белых набобов, которые вполне могут стать пропитанием для другого вида? Послушай, ты бы знал, сколько индийцев гибнет в год от нападений тигров — но никто не додумался пока истребить тигров!» Однажды Раджи спросила его: «Сколько их, по-твоему, всего на свете?» Она скажет ему потом с жалостью, с презрением в голосе, и ветер будет теребить седую прядь ее волос, и пепел сигареты будет липнуть к ее лицу: «Это был всего лишь мой план на перспективу. Я близка к его выполнению, знаешь ли». Она протянет ему руки ладонями вверх: в ту пору я почувствовала в себе настоящую силу. И посмотри, сколького мы добились! А чего я добьюсь, когда окажусь на берегу священной Матери, великой Ганги! «Я бы позвала тебя с собой, но…» — Не молчи. Пожалуйста, Артур, не молчи. Поговори со мной. Разреши мне быть с тобой. Но Артур молчал, и это доводило ее до экстаза все сильнее: быть может, заговори он своими обычными глупостями, выдай ей какую-нибудь херню из своего обычного военного арсенала, она и поостыла бы. Как гнусно видеть на месте героя из эпических произведений обычного ворчливого вояку, который неизбежно сомневается в каждом принятом самостоятельно решении, а? Артур и сам был таким — уже в те далекие времена, когда Раджи еще не родилась, когда ее еще не отметил солнечный свет. Он жил со своей скучной мечтой о мире победившего человечества, и теперь он начинал сомневаться. Не в победе человечества, вовсе нет — вампирская раса обречена сама по себе. Вот что нужно было сказать Раджи. Они обречены на лихорадочные поиски пищи, они загнаны человеческим социумом. Послушай на досуге своего соседа через стену. Он многое расскажет тебе хотя бы об отдельных «представителях» времен позднего Средневековья. Послушаешь — дашься диву, как он-то сумел выжить? Забившись в нору в окрестностях Трансильвании, обратившись к затворничеству вместо борьбы за власть? Ясно-ясно, весьма могучая историческая фигура, князь Влад, я так смотрю, сидеть в темных закутках истории, вылезая только за очередной юбкой, вполне в вашем духе. А ведь были времена гигантов — быть может, последних из них еще отец застал. Хищники столь внушительные и могучие, столь пугающие и голодные, что иного пути, кроме как пожрать всех себе подобных, у них не осталось. А скольких из них обезглавливали, подловив во время сна? Скольких травили собаками и даже волками? Скольких сожгли, не пощадив целого лесочка, лишь бы тварь не вырвалась наружу? Были гиганты — и что осталось от них? Измельчавшие, закосневшие в своих фантазиях-воспоминаниях о прошлом, брюзгливые и постные, они научились приспосабливаться к новому человечеству, быстрому и беспощадному. Забудь о том, что ты видела в тот день, в том проулке — редко когда голод доводит хищника до подобной безрассудной отваги. К чему она теперь, в век победившего телефона, телевизора в каждом доме, в век, когда гипнотизировать приходится одну лишь любвеобильную работницу банка крови? В век, когда иные дельцы сами будут звонить тебе с места свеженькой аварии, из ближайшего таксофона, чтобы тебе можно было полакомиться размазанной по асфальту свежатинкой! Однажды они выродятся до пузатого ублюдка на диване с вечерней газетенкой в руках, есть ли разница, чем он при этом будет напиваться? Ни один из них уже не способен устроить настоящей войны! И пока Артур обдумывал все то, что он так никогда и не сказал Раджи, он начинал понимать, что столь гнетет его, что не дает ему покоя. Он никогда и не был героем. И с каждым годом у него все меньше шансов стать им, потому что он слишком хорошо знал всю… скажем так, подноготную их бизнеса. За тридцать лет и он научился договариваться, стиснув зубы и засунув гордость в жопу. И он выбирал компромиссы все чаще, ненавидя себя за это. И он знал, видел виновника своих неврозов каждый день. Раджи сказала ему: «Лишь великий человек может удерживать такое чудовище в узде». Она говорила: я вижу его покорным и восторженным, я вижу благоговение в его взгляде. Он опускает подбородок, обращаясь к тебе, он вызывает тебя на поединок словами только для того, чтобы ты унизил его в ответ какой-нибудь колкостью. Он хуже собаки, знаешь ли. Она скажет много лет спустя, когда все уже будет кончено и для нее: «Он говорил со мной». Она не скажет: это и сделало меня такой, какая я есть теперь. Как странно нечеловек может действовать на таких одинаковых людей, да, Арти? Он говорил с ней так же, как она говорила с Артуром, сидя у стены, привалившись к ней спиной. И об этом Артур узнал много позже от самого Алукарда. Вампир впервые на его памяти выглядел тогда растерянным, даже жалким, не знал, какие слова подобрать себе в оправдание и начинать ли оправдываться вовсе. «Она знала, о чем говорить со мной», — сказал он тогда мрачно. И долго еще, стыдясь себя, отмалчивался. Пока Раджи сидела в подвале, спиной к спине с Алукардом, пока она говорила с Артуром и выковывала свою будущую жизнь, особняк будто застыл во времени. Артур будто проваливался куда-то. Мог неожиданно поймать себя за обедом с Хью (у которого, как всегда, слишком много проблем для одного человека, пусть бы и женатого). Просыпался ночами в кровати от того, как колотится кровь у него в висках. Отшатывался от ударной волны: какой черт занес его на задание в таком состоянии?! И почему гранатами швыряются в оборотней, мать вашу, кто потом закупать их будет?! Эти твари прыгучие, вы бы еще из автомата по воробьям палили! Ни одна живая душа кроме Уолтера не смела произнести имени Раджи вслух. Но точно так же, как все молчаливо заметили и приняли ее появление в особняке на невнятных, «особенных» птичьих правах, все заметили ее исчезновение, пришедшееся на особенно гадкую «летнюю» погоду. Такое пасмурное, влажное лето было нередким в их краях: все просыпались в промерзшей казарме, хотя засыпали в жуткой духоте, и как тут без открытого окна? В кабинете поселился устойчивый запах плесени, Артур все чаще растирал свое больное колено и думал: чертовы плюс десять — какая погода может быть хуже? Вроде бы и не холода, и чего жаловаться, если платаны в королевском саду нашли в себе силы отцвести? Но такое хмурое, «сопливое» лето предрекало такую же вялую дождливую осень и серую тоскливую зиму. «Весь год в одних башмаках», как говаривала их с Ричардом нянечка в далеком детстве. Даже погода не желала знаться с Артуром Хеллсингом и покинула его, обделив столь любимым Раджи солнцем. Недоумение, вызванное ее появлением в особняке, лишь усилилось от ее исчезновения. Поползли самые мрачные слухи, которые лишь множились от того, что у темницы в подвале был самый надежный слуга, ревниво бродивший вокруг замков и не дававший вырваться ни слову, ни всхлипу, ни звуку за пределы стен. Артур все чаще слышал: «Шеф — он, знаете ли…» Странный. Всегда был немного того, как говорят. Вон, спросите генерала Уолша при случае — он шлюх во время войны водил прямо в библиотеку, к отцовским фолиантам! Вот-вот, водил — а обратно-то выходил хоть кто-нибудь? То-то же! Думается мне, приятель, что он решил тряхнуть стариной — видишь, как сильно хромает? Время берет, берет свое, да… думаю, он ее расчленил. Да будет оно тебе вонять, как же — тут в подвале, кажись, целую роту можно складировать, вонять не начнет! Да и там же этот сидит. Ну, клыкастый. Он за ним что угодно доест, хоть дерьмо с ботинок, хоть расчлененную девку. Да и знаешь что? Не жалко. Ты вообще видел эту девицу? Точно отмороженная, своему хахалю под стать. Горничные сердобольно пытались его оправдать: ну почему сразу расчленил? Ты ту девицу видел? Не только видел, урод, я тебя знаю, еще и трогал за ляжку, поди? Так рассмотрел, наверное, что у нее за масть — небось, сперла какой-нибудь амулет! А он ее сразу в Скотленд-ярд за это! Или еще лучше! Сперла какой-нибудь амулет — а он возьми да и забрось ее в другое время! Или вообще ее на части взорвал! Уверена, что у хозяина и такое по подвалам найдется, выиграли же союзники как-то войну, уж точно при его участии. Ну а как еще победить в такой войне, если не мистическими силами? Точно тебе говорю, наш Артур и постарался! И сам подумай — как этот психованный немец мог сам застрелиться? Уверена, что пистолет держала твердая рука! Ой, придурок, нечего ржать! Вампиры, значит, существуют, оборотни тоже, банши убила одного из ваших неделю назад, а путешествие во времени — это идиотизм?! Ну тебя! И руки из-под моей юбки убери! Закончилось все телефонным звонком от Ее Величества. Лично. В четверг после чая, когда он был максимально зол на вялый дождь и бойлер, который никакими силами не могли починить лучшие инженеры Альбиона. Он слушал, как журчит вежливый и нежный голос Ее Величества — воистину стальная рука в бархатной перчатке. Милый Артур, вы не думали взять отпуск? Да-да, ваш батюшка отвечал примерно так же, ох уж это ваше семейное чувство юмора. Но ваш батюшка вплоть до самой своей смерти никогда не выглядел так, будто восстал из мертвых и пришел покарать нашу грешную землю. Мне нравится общение с покойниками, мой дорогой, только если они отвечают мне лестно и остроумно. Будьте добры, если уж вы не пойдете в отпуск, то найдите в себе силы на вежливую улыбку. Право, вы нас всех пугаете своим видом. Не нужны ли вам услуги моего лейб-медика? Он масон, конечно, старый дурачок, но вас это едва ли напугает. А уж какая у него практика!.. Уверены? Ну что же, на ваше усмотрение, мой милый. Когда вы уже порадуете нас? От вашего ведомства нам до сего дня поступали лишь самые печальные вести. Артур предпочитал отмалчиваться и огрызаться шуточками. Все чаще он смотрел на запертую дверь в подвал, из-за которой Раджи говорила ему, что она может быть гораздо, гораздо лучше, чем он думает. Он покусывал усы. Он говорил самому себе, что вся эта хрень не может продолжаться бесконечно, не будет же он держать девчонку взаперти целую вечность, да и кто дал ему такое право? Алукард философски пожимал плечами: мол, господин решает свою судьбу сам, на чужие он замахивается каждый день, что так удивляет его? Что судьба же́нская? Он, в конце концов, вполне может решить эту проблему самым простым, пусть и траурным для джентльмена, способом: через брак. Консумировать может и штатный капеллан, вызвать его из часовни? Если меня не подводит слух, он матерится и забивает гвозди в распятие: у Спасителя опять кто-то вынул реквизит из ступней. Артур мрачно отмахивался от своего слуги, но в глубине души понимал, что этот способ — едва ли не единственный, который хоть как-то очеловечит происходящее. Он не мог выпустить ее наружу, не мог допустить, чтобы она, с просветленной физиономией убежденной кришнаитки пошла творить добро и наносить справедливость куда ни попадя. И не о свободе он жалел, не о мифических «правах холостяка», не о вопросах, которые неизбежно задаст Ее Величество. Там, в кафе, глядя в непреклонные глаза женщины, готовившейся дать свой последний бой на этом свете, глядя рассеянно перед собой, он сказал Раджи: «Я столько лет боялся признаться себе, что подспудно верил своему отцу». Ведь я отрицал его всю жизнь, дорогая, чтобы ты понимала. Отказывался верить во всю эту магическую чушь с призывом и кровью. Он — волшебник в большей степени, чем ученый, — частенько толковал на своем птичьем языке о том, что я начал понимать, лишь когда занял его кресло за Круглым столом. Он говорил о «балансе». Тончайший механизм, который он сам расшатывал с завидным упорством изо дня в день. Достаточно взглянуть на Алукарда: ты видела когда-нибудь, как говорят с ним «сородичи»? Они не спрашивают ничего иного кроме: «Что ты за тварь такая?!» — после отцовских экспериментов он даже для них чужеродная заплатка на теле бытия. Отец с упоением потворствовал своим мелким желаниям, своей спеси и любознательности. Как ребенок, который каждый день говорит себе «еще чуть-чуть» и не ложится вовремя спать. Он все это знал — что даже такое лояльное оружие, как Алукард, остается оружием. Сейчас, в наш век, когда человек уже побывал в космосе, мы не боимся разводить пандемии в пробирке, сооружаем новые вирусы и плодим бактериальное оружие. Но мы боялись этого. Делали с упоением, но — боялись. Недаром Алукард сидит на привязи, недаром знают о нем все, в том числе в мире подлунном: он опаснее любого вируса из чашки Петри. Люди, вампиры, оборотни, короли и королевы, простой люд на страже человеческой безопасности — его боятся в Альбионе, его почитают, как некий залог безопасности. Вампиры никогда не перейдут черту, потому что он сметет их, порвёт как бумагу. А люди никогда не истребят вампиров, потому что стоит Алукарду снять Нулевую печать, стоит ему учинить геноцид — что случится? Это откроет дороги сотням, тысячам голодных оборванцев из других доминионов, которые о вампире знать не знают, человечество захлебнется в новой волне прежде, чем Алукард передушит их по одному. И он, Артур Хеллсинг — гарант всему этому. Гарант баланса. Постиг все это кустарно, на собственном плачевном опыте, когда в одну ночь в Ирландии (рассказывал ли я тебе об этом? Или рассказал Алукард? Я так и думал) мы вырезали целый улей каких-то местных козлоногих демонов, чтобы соседствующий с ними клан, перепившись с огромной радости, перебил жителей нескольких деревень окрест? Два месяца пришлось провести на продуваемых всеми ветрами холмах. И Алукард все два месяца маячил на этих холмах с усмешкой: ах, мол, господин, неужели в наши дни в военной академии учат только тому, что стоит убить врага в другой форме, как все пройдет. Странно, что из вас вообще вышел офицер. И что было ответить ему? Ведь Артуру и двадцати не исполнилось тогда, и злость и желчь закипали в нем, он бегал от холма к холму, обуреваемый страшным, кипящим желанием спустить Алукарда со всеми его гончими с цепи… и не делал этого. Вот почему «Хеллсинг» в его правление практически лишился той своей нотки магии: он, человек сугубо практического склада ума, человек верующий, предпочел перейти на военные принципы. И эта война его измотала. И он в какой-то миг и впрямь поверил, что есть кто-то еще кроме обиженных на целый мир фанатиков, у которых передушили всю семью и убили маленькую собачку. Что есть еще какие-то причины кроме его, которая звучит особенно горько: а что еще я умею? На что еще я гожусь? Право, и с этой работой я справляюсь так себе. И он почти поверил, что… она же дышала солнцем. Восхищалась им без единого слова. Пропускала через себя магию, подпитываясь ею интуитивно. Задерживала ее в ладонях, ласкала ее, играла с ней — он видел. Как мог он, старый дурак, не очароваться и не поверить во что-то, что и словами-то описать сложно? Он видел тогда, как левая ее ладонь, покоящаяся на грубом синем рубище, поверх тонкой ключицы, прошита насквозь солнечным кругом — будто светило, к которому она обращалась слишком часто, оставило ей незаживающий стигмат. Этот стигмат сказал уже начавшему дряхлеть Артуру Хеллсингу: я, в отличие от тебя, придурок, гну свою линию и не жалею ни о чем. Ты и сам помнишь мою уверенность — с того дня она ничуть не изменилась. А помнишь, с чего все началось? Артур помнил. Потому что вампиры рангом чуть выше помойных крыс приходили к нему по доброй воле очень редко. В тот вечер, накануне осеннего солнцестояния, Артур кожей почувствовал, что тень в углу его кабинета стала слишком уж густой и готова вот-вот разродиться неприятными новостями. Они приняли облик какой-то ползучей твари, которую Артур не смог опознать даже на вскрытии. Тварь эта почти не сопротивлялась, вяло и монотонно подвывала из своего угла, затравленная и склизкая, судорожно прилипала к обоям, отрывала их кусками и, кажется, даже всхлипывала, пока Артур не добил ее ударом канцелярского ножа в один из рыхлых слезящихся глаз. Далее последовало то, что с большой натяжкой можно было назвать «аудиенцией». Артура перехватили в Солсбери, после поминальной службы по одному из его военных товарищей. Не то чтобы Артур толком помнил этого товарища, он не смог выдавить из себя мало-мальски приличной байки с ним связанной, в которой приятеля нельзя было бы заменить на обычного Швейка. Он даже умудрился перепутать его имя два раза (хорошо хоть не в разговоре с вдовой). Но он был так рад вырваться из стен особняка, ставшего ему душной тюрьмой, что даже похороны показались ему развлекательным мероприятием. Черт, да он в какой-то момент поймал себя на том, что улыбается, пялясь с низкое, угрюмое и какое-то «сопливое» осеннее солнце. Он успел отвыкнуть от его вида так быстро — что это, если не возраст? Наверное, он так и простоял бы, блаженно покачиваясь взад-вперед под скорбные всхлипы, если бы его не окликнули без единого слова. Слишком уж узнаваемой была нахохлившаяся дегтярно-черная клякса на фоне закрывших руками лица ангелов. Его «знакомец», со сдержанным восхищением расписавший несколько баек об Артуре лично (в вампирской среде, поди, семейство Хеллсингов те еще «Швейки»), уверил его, что они были представлены друг другу лично, на одном рауте в честь голодающих детей Занзибара. Ну, вы же понимаете, сэр Хеллсинг, как много для нашей диаспоры значит вся голодающая Африка. Мы готовы усыновить или удочерить лично хоть десяток симпатичных занзибарских деток, лишь бы у них было хоть какое-то подобие гемоглобина. Но, надо признать, их кровь слишком уж «пузырится», азиаты звучат более «густо» и насыщенно. Посланец, которого Артур не помнил в лицо (да и нужно ли это, учитывая, скольких таких посланцев Орден уже успел сменить принудительно), тонко усмехнулся. С чужих ли слов или по собственному опыту, он отлично знал, чем Артура задеть и растормошить. «Соглашение по Доминионам и малым метрополиям» было одной из самых позорных статей в его личном послужном списке, несмотря на то, что Соглашение это пропихивал лично Георг-старший на заре его, Артура, карьеры, когда его и мальчишкой-то назвать было слишком громко. Одному Богу известно, что за выгоды ему виделись в этом людоедском соглашении: то ли мысль о том, что вампирам более по вкусу кровь с оттенком малярии, то ли искренняя вера, что некоторые люди более других заслуживают жизни. Желательно чтобы кожа их была белоснежной, а выговор — безукоризненным. Да и кто когда считал этих сипаев, черных и прочую колониальную прислугу? Все, что получилось у Артура за эти годы — это слегка сгладить углы с помощью излюбленного военного инструмента — бюрократии и проволочек. Артур полностью разделял позицию по Доминионам большим и малым, есть только одна небольшая поправка… и еще одна. И вот здесь. И отчитаться по форме, прошу вас! «Зато представь себе, сколько выдающихся англичан ты спас от смерти, пока они резвились на сафари», — пытался урезонить его Ричард, и Артуру становилось тошно. Он хмуро посмотрел на посланца — тот мог быть от любого дома и клана, от любой фамилии, в том числе выдуманной. Эти посланцы всегда выглядели одинаково — возможно, сотни лет им был один и тот же вампир, который «умирал» и «воскресал» на потеху королевскому семейству и вел переговоры. Не исключено, что все видные фамилии этот посланец выдумал сам. Не исключено, что никаких домов и кланов вовсе не было, а играл с Артуром один и тот же маразматик, воображающий за собой несметное полчище интеллигентных мертвецов, что сродни Алукарду — настолько могучи, что предпочитают зябнуть под крылышком человечества, не высовываясь лишний раз под все его минометные и залповые орудия, а про «мирный атом» и упоминать не стоило. Вампир был высоким и очень сутулым, будто что-то опустилось ему на лопатки всем весом и вынуждало смотреть на мир снизу вверх, лебезяще и слезливо. Он улыбался Артуру, будто побитая собака, но не забывал демонстрировать ему все свои клыки, без слов напоминая: за мной стоят очень, очень влиятельные нелюди, сэр. И они, чтобы вы понимали, несколько обеспокоены происходящим. — И не делайте вид, что вы не в курсе, — произнес он с укоризной, когда Артур раздраженно отмахнулся, — как можно поверить, что вам неизвестны хоть какие-то инициативы в нашем тесном кружке? Артур слушал его напряженно: он был слишком усталым для политических и словесных игр, до которых вампиры были большими охотниками. Он то и дело раздражался, и отвечал коротко и отрывисто. Нет, не подозревал даже. Какие еще толпы? Какое паломничество? Что ты несешь? Какие еще святыни? Как ты вообще можешь произносить это слово и не обжигаться? Посланник меленько, противно смеялся, непрестанно потирая ладони — непомерно длинные, с ухоженными когтями, чуть загибающимися к концам. Если это шутка, милостивый государь, то она быстро перестала быть смешной, примерно в тот момент, когда трое лучших «птенцов» моего покровителя покинули наше уютное гнездо, чтобы пешком, из Килкенни, направиться к порогу вашего дома. Их пытаются удержать цепями, святой водой, серебряными кастетами и даже священным словом: кое-кто из наших дражайших церковнослужителей не прочь подзаработать, отпуская грехи мертвецам, и можем ли мы их судить за это? И это не помогает! — Они идут к вам по вашему зову. И никто из нас не сомневается, что ваши чары могут быть столь сильны, — посланник согнулся и вывернулся так низко, что едва не коснулся подбородком своих же коленей. — Но и вы, если мне не изменяет память, еще никогда не общались с моим мессиром лично. Он снизойдет до вас лишь в том случае, когда вы перейдете некую грань. Все мы благодарны вам за вашу службу, все мы не устаем приводить вас в пример нашей молодежи: вот что бывает, когда человек отбрасывает свои предрассудки и смотрит на вещи трезво, понимая, что не сможет без нас, — Артур передернулся от отвращения. — Но никто не даст вам спуску, если вы не прекратите это. Артур не моргал и не отводил взгляд от замешкавшегося посланника. Специально тянул время, не давая тому эффектно раствориться в тенях. А когда тот попятился в сторону ближайшего же дерева, Артур спросил, едва-едва разжимая зубы: — Что тебе об этом известно? Алукард не ответил ему. Быть может, потому что был слишком далеко от кладбища, где хоронили безымянного приятеля Артура. Быть может, потому что не посчитал «посланника» чем-то серьезным: ведь был же этот сутулый грач до сих пор жив, а представляй он реальную угрозу… Но скорее всего причина была в другом. Алукард ведь предупреждал его. С самого начала предупреждал. Вернувшись домой, первым делом Артур вздрючил каждого солдата на посту так, что еще долго слышал из особняка клацанье их зубов на проходной. Он поднял записи со всех трех камер видеонаблюдения. И в самом конце, с неохотой и дурным предчувствием, пообщался с Уолтером. Уолтер, который в последние несколько месяцев переболел всеми ведомыми и неведомыми болезнями, включая чесотку, тиф и холеру (вследствие чего, к вящему стыду своему не имел никакой физической возможности принимать участие в выездах на задания), выглядел осоловелым. Языком он ворочал вяло, перепутал ложку с блюдцем и пытался размешать его вечерний чай крышкой от сахарницы. Что вы, сэр, ничего необычного не происходило последние полгода. Исключая те невероятные случаи, свидетелями которых были мы оба. Еще печенья? Артур смотрел на него, высохшего и какого-то ломкого. Она выжала его досуха, высосала из него все соки, мужские и жизненные, все никак не могла насытиться им и томилась в подвале, вздыхая так, что Артур чувствовал это кожей. Она шептала в стену, и шепот этот медленно-медленно полз, цепляясь за плиточные швы, от подвала в его спальню, находил его пустую постель и разочарованно прятался в складках наволочки, чтобы настичь его через день или два. Твой паренек хорош, шептала она, но слишком уж покладист, слишком прост и слишком покорен. Ради меня он на все готов, а мне это скучно, не этого я хочу. Много лет спустя Раджи спросит его: «Ты же знал, что все закончится, если ты просто спустишься ко мне. Так почему ты этого не сделал?» Артур не знал, как описать ей это ощущение: будто его родной особняк тонул. Он тонул целый год, но делал это очень по-английски. Медленно, церемонно и хлипко, вязко. Воды сперва было не так уж и много: напитались тяжестью старинные ковры, ну так что ж? Будет повод их обновить! Потом воды было всего лишь по щиколотку — его отличная обувь могла это выдержать. Потом всего лишь по колено — и прибывала она настолько медленно, что Артур и сам не понял, когда волны Великой Ганги наполнили его особняк. Ее сила росла. Разбуженная, приведенная в движение нервными потрясениями, невиданной ею никогда прежде жестокостью, непростительной тишиной, она подмывала фундамент, просачивалась в подвал и копилась там. Алукард не мог захлебнуться в ней, потому что уже был мертв. Но он мог проиграть — что и случилось в конце концов. Она спросит его однажды: «Не верю, что тебе может быть его жаль». Она брезгливо поморщится и долго, выразительно затянется: обнаженное запястье, изборожденное морщинами, импозантно заломлено, сухо выставлен вперед и вверх мизинец, длинное, по дуге, движение к губам, тантрически длинный вдох и нескончаемо длинный выдох. Все ее экстравагантные черты, вся ее нервическая подвижность, бесконечный экспрессивный поиск себя через злобу на других — все это достигло апогея и вылилось в бесконечное, фанатическое презрение ко всему, что окружало ее. Та Раджи, которой она стала благодаря знакомству с Артуром Хеллсингом, ненавидела вампиров с детства, а всех людей, недалеких, жалких, неспособных оценить ее великую жертву, презирала еще сильнее. Ненавидела она и тех, кто пресмыкался перед ней. Уолтер, верный, преданный ей Уолтер, который вызвался сопровождать Артура на ту знаменательную встречу, которому Уолтер запретил даже приближаться к Раджи, Уолтер постаревший, покинутый, раздавленный одним ее видом — Уолтер воплощал все то, над чем она смеялась и что готова была растоптать. Зачарованный ею, подверженный влиянию чужой, вампирской крови в своих венах, он все-таки отправился за Артуром, полагая себя невидимым, неслышимым, едва ощутимым. Он тоскливо, побито смотрел на них из какого-то там укрытия, и выглядел совсем никчемным и жалким. «Не верю, что ты в принципе способен на жалость», — жестоко усмехнется Раджи. Ведь она фанатичка. Фанатики не меняются. И не верят, что на это способны другие. Наверное, сказал Артур, именно тогда все изменилось. Мирные воды Великой Ганги захлестнули меня, и я стоял на самых кончиках пальцев, отчаянно задирал голову, вытягивал губы трубочкой, чтобы дышать как можно дольше. Но не смог. Я не смог бы даже сказать, что «мой отец проклял бы меня, будь он жив». Отец только порадовался бы приросту материала для экспериментов. Ричард сказал бы мне: твои чакры зажаты. Уолтер сказал бы мне: еще чаю, сэр? «А они говорили со мной», — думал Артур. Быть может, потому что отчаянно нуждались в том, чтобы излить свою боль: когда она выходит через стон и крик, становится легче даже мертвецам. Артур начал находить мертвецов на своем заднем дворе. Они сползались к центру кровавой спирали так медленно, что Артур буквально собирал их, как гусениц с куста роз. Обессиленные солнцем и неутомимой жаждой, едва осознающие, где находятся — его тогдашние гости выглядели жалкими и абсолютно беспомощными. Первого такого «найденыша», притаившегося в тени фамильной крипты, Артур, не успев даже задуматься, убил: придавил голову к земле и хорошенько наступил, даже пистолет не понадобился. Его череп, набитый изнутри магией призыва, разлетелся на куски, будто пустая яичная скорлупа. Впоследствии на некоем подобии «суда», который организовали для него ересиархи («Полноте, — убеждали они почти дружелюбно, — это просто легкая приятная беседа, возжелай мы судить вас по-настоящему, вы стояли бы на обрубках своих коленей»), Артур оправдывался: это была самооборона. Сами посудите, я нашел практически разлагающийся труп, а он попытался укусить меня за руку. Артур и сам не поручился бы, что та конвульсия, которую он наблюдал, была именно что попыткой атаковать. Быть может, страдающий вампир просто пытался принять более удобную позу. Но его оправдание благосклонно приняли тогда, ведь многое последовало после. Раджи скажет ему, надменно задрав подбородок, раздув крупные, точеные свои ноздри, обремененные странноватым массивным украшением из тонкой витой проволоки: «Я начала догадываться тогда. Он мне все рассказал о тебе. Есть эта черта, которую твой кровосос попросту боготворит в тебе. Но что взять с идиота?» Раджи спросит, будто между делом: «Кстати, как он поживает? Или как это там говорится про мертвых? Пухом ли ему земля?» Второй мертвяк обнаружился на казарменном плацу. Он лежал на животе, широко, привольно раскинув руки, будто пытаясь обнять всю матушку-Британию. Когда Артур подошел ближе и присмотрелся, то увидел, что когти его впились в асфальт. Он грыз землю зубами, лишь бы не ползти туда, куда его влекла магия Раджи. Этот, в отличие от предшественника, сохранил некое подобие человечности. Он полуобморочно пробормотал: «Бога ради, простите, что потоптал ваши розы, сэр, но мне нехорошо», — если бы не клыки длиной в три дюйма, жутко уродовавшие смазливое байронически гладкое личико с надменно выпяченной нижней губой, он сошел бы за вежливого гимназиста, слегка перебравшего на выпускном вечере. Впоследствии, отвечая на недоуменные взгляды Уолтера, Артур скажет, что это не было жалостью. Это был стыд за собственную тупость, один из многих неудачных шагов в цепочке изначально идиотского каприза. Он-де не мог допустить, чтобы кто-то узнал о его промашке. Пятно на плацу пришлось бы замывать. И никогда, никогда за всю историю Организации нога вампира не ступала на территорию особняка (Алукард, ясное дело, в расчет не принимался). Именно поэтому Артур оттащил терзающегося вампира в кладовку, проволок его за ноги, нещадно кряхтя. Там же он попытался привести его в чувство: бил по щекам, тормошил, тряс за помятые кудряшки и даже разок пнул под дых — все было тщетно. Неведомое течение, мощнейшая сила, сбивала незваного гостя с ног, будто приливная волна, и пыталась волоком протащить по земле, в особняк, а оттуда — в подвал. Быть может, тогда Артура спас дух авантюризма Раджи: она экспериментировала со своей силой, она просто звала их, не будя их спящего зверя, гипнотизировала, будто Гаммельнский крысолов своих жертв, и влекла в свою каморку, обещая, завлекая их магией своего тела, своей крови и… нет, он не мог говорить об этом без горечи. Это было хуже, чем удар в спину, хуже, чем плевок в душу. Он спросит Уолтера много лет спустя: старина, мне казалось, мы оба с тобой бок-о-бок нажрались достаточно дерьма, чтобы ты мог так со мной поступить, чтобы ты в принципе думал об этом. И впервые за все годы своей службы Уолтер не скажет что-нибудь типа: о, господин изволит обращаться к риторике о справедливости! Будто он имеет на это право, имея в анамнезе приказ на одну мою весьма занимательную командировку в Польшу. Мне тогда и тринадцати не было, господи боже, по законам нашей Великой Страны я еще дрочить-то права не имел, но уже укокошил с полсотни фрицев разной степени важности! Выгребал ваши трусы после пьяных оргий из всех будуаров всех самых влиятельных дам! Запоминал блядский рецепт вашего сраного чая, будь это дерьмо с молоком неладно! Действительно, сэр, давайте поговорим о справедливых решениях и предательствах, о моей службе вашим личным заплечных дел мастером, о низком жаловании, в конце концов, и о моих проблемах со здоровьем! У вас когда-нибудь в сорок лет клыки менялись по четвертому кругу? А вот у меня это было! И без довеска в виде бессмертия, прошу заметить! Давайте поговорим о том, что вы знаете. Да-да, вы знаете обо мне и моих «ошибках молодости» буквально все! И о «пакте ненападения», назовем это так, и о контактах в пятидесятые. Иначе бы я не работал в «Хеллсинге» на одной и той же должности десятки лет! Вам просто нравится держать в кулаке чьи-то яйца и хорошенько их стискивать время от времени, зачитывая статейки о военных преступлениях и судах Моссада над нацистскими недобитками! И после этого вы еще пытаетесь изображать мужчину в постели с женщиной! Вам давно пора бы сочетаться браком с Хью Айлендзом, быть может, хоть этот достойный мужчина извлек бы хоть каплю совести из вашей задницы, хорошенько ее отшлепав, но вот беда — в отличие от вас, пустоцвет-пустобрех, он счастливо женат, и, полагаю, вы ох как этому завидуете! Уолтер мог бы сказать ему все это, но… Но кое-что в крови Алукарда, что текла в его венах, давило ему на горло изнутри. Уолтер тоскливо посмотрел на Артура, не попытавшись атаковать его в ответ или что-то соврать, ведь нутром он чувствовал, что Артур изувечен историей своей семьи и тенью своего отца куда сильнее, чем любой служащий «Хеллсинга». В нем, как и в Алукарде, единственным по-настоящему сильным чувством до появления в его жизни Раджи была преданность, которую он понимал так, как это получалось у него. Концепция высшего отложенного блага. Кто знает, кто знает, чем промывали его мозги, что ему предлагали, чем в итоге уболтали. Но он поддался слабости. И не было никакого «я не знал о последствиях», не было «это выглядело довольно невинно». Он знал, на что способна кровь. Он ответит ему: «Я любил ее», — и у Артура появится после этого еще одно оружие. Он сможет предъявить ему будущее. Он сможет сказать: познакомься, Уолтер, — смотри-ка, приятель, ты сможешь искупить свою вину за то, что произошло. Возможно, мне стоит ненавидеть себя за то, что я опять, зная обо всех твоих проступках и пакостях, просто использую их и то подобие совести, которым ты живешь. Но таков уж я, и я хочу, чтобы хоть у кого-то из всех, кого зацепила и породила эта история было будущее. Ведь Раджи пускала кровь тебе ради забавы, пока ты тщетно пытался удовлетворить ее. Я думаю, ты плакал в те моменты, ты проклинал себя: за мужскую немощь и за мерзость предательства. Раджи призывала их твоими силами. И ты покорно позволял это. Ты лежал у нее головой на груди и слушал, как ее сердце бьется, произнося не твое имя. Ты, наверное, и впрямь полагал, будто в силах изменить что-то в ней. Ты пытался даже тогда, когда силы ее стали чрезмерны. И я тоже пытался. Поняв, что вампир на глазах впадает в транс и перестает слушаться простейших команд, Артур заколебался на секунду. Размозжить ему голову, свернуть ему шею — насколько бы было проще, но… Но он почему-то подумал — быть может, в ереси Алукарда есть хоть полслова правды. Он сунул вампиру под нос свое запястье, и тот не сразу сообразил, что от него требуется. Но когда сообразил… — Ради любых богов, в которых вы веруете, сэр Хеллсинг, я молю вас о прощении, — еще долго рассыпался он в извинениях, бледнея, если подобное возможно, все сильнее и сильнее. Он неловко смеялся, ерзая в кресле напротив Артура, все пытался пригладить шевелюру и жался так, будто просто не мог улучить момент, когда Артур моргнет, чтобы испариться прочь. Не выдержав потока его чуши и натиска собственного раздражения, в какой-то момент Артур просто нетерпеливо мотнул головой, мол, убирайся. Вампирчика и след простыл. Как оказалось впоследствии, убей он этого питомца одной весьма известной в узких кругах особы, его голова могла бы оказаться на штырьке ограды Букингемского дворца буквально через несколько часов. Может, оно было бы и к лучшему, кто знает. В те несколько месяцев, завершившихся самой глобальной катастрофой за все время его руководства «Хеллсингом», он был бы куда больше рад отправиться на тот свет, чем оставаться в стенах родного дома. «Подкидыши» начали образовываться в самых невероятных местах. Артур находил их в канализационном стоке. Он сталкивался с ними в подвалах казармы. Одного особо зарвавшегося к нему молча, ни слова ни сказав, приволок за шиворот Алукард. Вампир был залит кровью, руки у него были переломаны, но окончательную смерть он не познал. Артур долго смотрел вслед Алукарду, который удалялся нарочито, не пользуясь тенями, давая хозяину шанс задать вопрос, спросить какую-нибудь глупость вроде: «Как ты понял, что я не планирую их убивать?» Но, наверное, именно тогда он впервые почувствовал то, что связывало Алукарда и отца все годы, что они находились бок-о-бок. Связь не мысленная, не завязанная на педантичности приказов и обязательности их исполнения, не переполненная играми и увертками, до которых Алукард был большим охотником. Впервые по меркам его слуги в жизни Артура Хеллсинга возникла действительно сложная, едва разрешимая задача. Он не желал добавлять ей сложности со своей стороны. Быть может, потому что и сам не знал, справится с ней Артур или нет. Артур справлялся как мог. Бурное течение оплетало его колени, гипнотизировало его тенями, проносящимися в глубине его памяти, сумбурно обещало что-то и… успокаивало. Почти убаюкивало. Артур забыл об отчетности, о том, что неплохо бы объявить красный код по поводу происходящего наплыва нежити на его особняк, не справлялся о происходящем у дежурных. Его штаб, в котором изо дня в день, из ночи в ночь царила привычная деятельная рутина, эта упорно работавшая годами машина, все медленнее и медленнее сдвигала свои шестеренки. Будто все они постепенно погружались в сон, загипнотизированные бликами на поверхности великой Матери-Реки. Кажется, их даже перестали мучить ежедневные кошмары. Машины простаивали в гаражах. Горничные вяло перетряхивали до бесконечности одну и ту же скатерть госпожи Вильгельмины. Уолтер дремал, сидя за столом, подперев исхудалое бескровное лицо костлявым судорожно сжатым кулаком. Артур ходил по своему поместью и собирал посеянные им же самим камни. Он не ложился спать, поскольку медленные, экономные его шаги, к которым тело совершенно не привыкло, не истощали его сил. Он начинал с чердака, где непременно находился то один, то другой (упырь, ши, даханавар — он устал считать редчайшие разновидности, что заходили к нему на огонек). Те, что были на чердаке, неизменно лежали на матрасе, оставшемся от Раджи. Широко и привольно раскинув руки, со стоном и болью вжавшись в невидимое человеческому глазу пятно пота или объяв собой клочок ее запаха. Отпоив своей кровью «чердачных гостей», Артур спускался этаж за этажом вниз. Заново открывал для себя те закутки особняка, о которых успели забыть даже в инвентарной службе («Кто-нибудь вообще помнит, что у нас есть свой розарий и своя оранжерея для редких видов?»). Он подбирал эти грызущие бетонные плиты пола трупы, а потом раз за разом, по одной и той же царапине на левой ладони, пускал себе кровь. Поначалу хватало и пары капель. После эти капли слились в его собственный поток, в его Великую Гангу. Если можно было так выразиться, вампиры входили в него мертвыми и выходили — очищенными, ошарашенными и как никогда живыми. Много позже, когда страсти улягутся, когда тени на потолке его спальни обретут постоянную форму, когда гости из полуночной стороны перестанут навещать его просто для того, чтобы напомнить о немощи и слабости рода людского… Только тогда он почувствует, что пальцы на этой руке у него больше не гнутся. Что царапина, которой он решительно пресек свою линию жизни, въелась так глубоко в его кожу, что превратилась в незаживающий шрам. Это из-за нее в будущем он вынужден будет надеть навсегда перчатки — ведь царапина эта не зарастала и кровила к любой перемене погоды. Это из-за нее он будет чувствовать пристальные взгляды нежити — где бы он ни находился. Эту царапину он протянет однажды Раджи: медленно, нарочито стягивая перчатку за каждый палец, он развернет свою руку ладонью вверх, и предъявит ей свою идеально прямую линию против ее расползшихся, рваных стигматов, оставленных солнцем. Покажет ей набухшую, почти черную каплю крови в самой сердцевине ладони, в той впадине, где сходятся все мускулы. Он чуть сожмет эту ладонь, чтобы капля эта, помедлив, прокатилась от одного края царапины к другому. Он покажет ей кровь, которая, как оказалось, тоже способна на магию. Он протянет ее и скажет, что ни о чем не жалеет. Он скажет ей: милая, не находила ли ты с того самого вечера, что тебе стало несколько сложнее работать? Что солнечный свет, что ты пропускаешь сквозь себя, уже не сражает столь четко, столь безжалостно? Что их будто что-то защищает? Забавно, скажет он, глядя на эту каплю крови, какими разными способами мы можем создавать детей, не правда ли? Тогда ему многое простили. Ему сказали: вы сберегли многих, хоть и погубили самых достойных. На судилище, где он был совсем один, без единой верной тени за спиной, его сверлили взглядом и пытались разгадать. Ему сказали: вас считают убийцей, мистер Хеллсинг. Но некоторые наши ересиархи говорят, что вы отныне для нас — святой. Так кто же вы? Артур ответил, что он — человек, а это значит, что он всего понемногу. И если в начале этой катастрофы, пока вода лишь прибывала, у него были силы развернуть сползшихся на магию Раджи вампиров, отправить их восвояси, то в середине он начал встречать одних и тех же дважды и трижды. Он вновь и вновь поил их кровью, раздавал им пощечины, слушал убогие оправдания и пинком отправлял за двери особняка. Он смиренно ждал, во что переплавится всё с ними случившееся. Он спустился в подвал к Алукарду и, стоя на пороге его владений, в двух шагах от гроба, не решаясь прервать повисшее меж ними гнетущее «я же вас предупреждал», Артур твердо приказал ему: — Когда все начнется, — он даже не подумал о «если», — я прошу тебя не вмешиваться. Алукард встрепенулся, но не потому, что был раздосадован невозможностью поразвлечься (о чем Артур подумал бы каких-то полгода назад). Он ошеломленно, всеми десятками своих глаз, смотрел на того Хеллсинга, который впервые его о чем-то попросил. Не приказал. И он исполнил его просьбу мгновенно. Ведь Артур так и не узнал до памятной встречи в кафе на краю их жизней, о чем они с Раджи говорили через стену. Артур все ждал, когда же поднимет голову та его часть, которая все эти годы ратовала за эффективную логистику и принятие оперативных решений, которая молилась три раза в день, как по часам и ждала справедливости в ответ на справедливые действия. Он так и не услышал ее и однажды, в день, когда ему пришлось вскрывать шрам на своей ладони семь раз, он вырвал телефонный шнур из стены, догадываясь, что кроме Хью Айлендза к тому моменту никто больше не мог бы звонить. В вязком ступоре, в отсутствии мыслей, в повисшей внутри него тишине, он ждал, как разрешится сама его жизнь и чему-то учился. Лишенный сил и жажды жизни Уолтер подавал ему чай. Алукард, сцепив на коленях ладони, не вмешивался, изредка отпинывая сапогами паникующих крыс, наводнивших его подвал. Взрыв заставил себя ждать. Опустивший руки Артур наблюдал, как сила Раджи растет, он видел ее — она ползла по стенам особняка снаружи и изнутри, будто багровая тень. Тяжкий, ядовитый дух крови и неутомимого желания пропитал саму землю. Артур слышал возню в каждой комнате особняка, видел запыхавшихся, довольных, но каких-то полусонных горничных, улыбавшихся в пустоту и бродивших по особняку с юбками, заправленными в панталоны. Слышал возню в казармах и на кухне, в гаражах, в машинах и иногда даже на плацу: уже не разбирая ни пол, ни возраст, ни имя. Они захлебывались вслед за ним в Великой Ганге. Под ее неумолчный шепот: выпусти меня, дай мне разлиться, прими меня и мою силу, ведь я — то, чего ты так жаждал. Бесконечная, могучая, всесметающая волна. Мы сможем утопить их всех, мы сомнем их, изничтожим, мы будем смеяться над этими тварями, как когда-то (как сейчас, сию же секунду!) смеялись они над нами. Этот голос, несмолкающий шепот, становился все громче и громче, все яростнее. Он напирал на двери подвала изнутри. Он звал и манил к себе все больше нежити, не единожды отправленной домой. И вся скопившаяся в нем ярость разрядилась одной длинной ночью в грозу, равную которой этот особняк узнает лишь пятьдесят лет спустя. Не было ни подрагивающей в стакане воды — предвестницы тяжелого штурма, приближения танковых войск. Не было захлебывающейся воем сирены. Не было надвигающейся вороньей стаи или лунного затмения. Артур, привыкший в годы войны к любым естественным и сверхъестественным знамениям, до которых так охочи были вампиры, так и не смог вспомнить потом, с чего именно все началось. Как с нашествием саранчи: человек нагибается, чтобы подобрать одну эту жуткую крылатую тварь — и выпрямляется в бурном облаке налетевшей со всех сторон одновременно стаи. На уже привычном ему дневном обходе он привел в чувство закатившего глаза вампира — почтенного на вид старца лет семидесяти, в сюртуке и в старомодных брыжах, бормотавшего что-то о милой Лисбет на немецком. Не успели губы его налиться выпитой кровью, не успел он, заикаясь и мешая языки, извиниться перед герром Артуром за недоразумение, как взгляд его остекленел, пальцы скрючились в когти, голос задрожал: — Милосердный Боже, — пролепетал он чуть слышно, — что это я… Он не успел договорить: горло его перехватила судорога, сжавшая его до синевы, до выступивших черных вен. На губах вскипела кровавая липкая пена, глаза закатились, белки почернели, из ноздрей хлынула кровь, а голос его, блеющий, козлиный, под стать кривым тоненьким ножкам, изломался в клекочущий утробный взрык. Он преобразился в одно лихорадочное движение, собрался, заострился, взметнулся всем телом вверх, растопырившийся в прыжке, будто престарелая бешеная летучая мышь. Артур отреагировал прежде, чем успел осознать перемену в своем «собеседнике»: одним движением, казалось, когда-то позабытым, он поймал вампира в воздухе поперек груди на плечо, крутанул и бросил оземь. Он навалился сверху, увернувшись от клацающих челюстей, метящих ему куда придется, схватил старика за голову обеими руками и, не думая, вдавил большие пальцы в его глаза под нарастающий свирепый визг, от которого закладывало уши. Он давил спокойно и сильно, вжимая дряхлую грудь старика в землю коленом, пока глаза не лопнули у него под пальцами, пока вампир впустую кусал его за пальцы, пока он рыл своими нелепыми ножками землю, выгибался, брыкался, орал, пытаясь сбросить Артура с себя, но тщетно. Сила, вернувшаяся к нему в тот день буквально на несколько часов, вернулась к нему будто из юности, из тех времен, когда он всерьез пытался придушить оборотня, переломав ему для начала ребра — и ему ведь почти удалось это тогда. В своем полусне, в своей дреме он почти не думал, что делает, пока напавшая тварь не рассыпалась пеплом в его руках. Позже, на суде ересиархов, ему скажут, что старик, приманенный дурманными силами Раджи, был почтенным гроссмейстером одного из отделений Церкви. Вдохновлял смертных во все времена, чтобы вы понимали, на великие свершения во благо церкви — не было такой схимы, к которой он не приложил бы своей фантазии, половина орденов вдохновлялась его великой фантазией. Подумайте сами, сэр Хеллсинг, говорили ему на суде, кто еще может ненавидеть вампиров столь же сильно, как обращенный фанатик. Вы не видели его самобичеваний во времена «юности»: о, не смутило ли вас, что вы душили дряхлого старца? А ведь он был девственен в ту дикую пору, как его обратила какая-то из наших сородичей. Это было столь давно, что история даже не сохранила ее имени, в лесах современной Баварии. Он был так поражен случившимся с ним несчастьем, что счесть его чем-либо кроме Божьего наказания он не смог. Он был столь последователен в своей экзальтации, столь беспримерно упорен! Даже вам, человеческим охотникам, стоило бы взять пример с него. Страшно представить, как мучился этот почтенный патриарх, сознавая губительную слабость к женским чарам. Полагаю, смертью вы, в какой-то степени, оказали ему благодеяние, спасли, наконец, его душу (если смотреть на обращение с его стороны), положили конец тысячелетним его страданиям. Но с точки зрения нашего Закона… Артур не думал о Законе. Тогда он о нем даже не знал. Оберегаемый старательно возведенной вокруг «Хеллсинга» стеной инструкций и понятий о добре и зле, он утер свои руки от праха, медленно восставая из сонной хмари, навеянной ему слабым характером и сомнениями. Он резко развернулся на душераздирающий крик, который услышал не сразу. Кажется, кричали и когда он убивал своего соперника. А потом и еще один крик, и еще, и еще — со всех сторон. Артур задергался на месте, отмечая все точки, из которых доносились вопли — вопли его людей. Казарма, кухня, гараж, контрольно-пропускной пункт, даже чердак. За этими криками сложно было услышать другие звуки — голодные, жаждущие, безмозгло вызывающие. Будто в облаке саранчи, Артур стоял в дальнем углу заброшенного регулярного парка, за которым давно уже никто не ухаживал, и смотрел на полуобвалившуюся крышу невостребованной оранжереи: с молодецким уханьем на ее коньке, с хрустом ломая оставшиеся стекла, на ней раскачивался взад-вперед дергающийся, перекрученный своими желаниями силуэт, черная клякса с горящими глазами, в которой невозможно было узнать даже вампира. Эта клякса, растопырившись во все стороны, рванулась в его, Артура, сторону — как и десятки других вампиров, разом наводнивших территорию особняка. Он спросит у Раджи в тот день, когда впервые увидит у нее на руке шрам, больше похожий на сухую трещину в древней статуе: как ей это удалось? Ведь это совершенно против натуры ее охоты, против того, чему ее научила прабабка. Охотиться мягко, «быть женщиной» до самого конца, уступать, откатываться мягкой волной, накрывать робкой слабой ладонью, в которой прячется кинжал, острый шип и яд. Как смогла она возбудить в них ярость и ненависть? Раджи усмехнулась ему в ответ не без яда: все очень просто, дорогой. Все дело в тебе самом, в твоей ненависти, в этой изжоге, которой ты так сильно маялся, что умудрился заразить даже своего вампира. — Вспомни, — сказала она нараспев, — чья кровь текла в жилах твоего дворецкого. Вы так перекроили бедного парня, что не оставили в нем ничего человеческого. Я просто взяла твою ненависть из крови, которой ты ему влил. Твой упырь, твоя главная драгоценность (о, как я жалею, что не добралась до него!) — он тебя и сгубил в тот день. Я влила эту ненависть в свои знаки, я разожгла ее в них. Я окончательно отбила им рассудок ею. Одно удовольствие было смотреть. И она звонко рассмеялась. Артур едва успел выдернуть из земли наполовину сгнивший колышек от ограды, опоясывавшей старинный ясень: он смазал ударом по вопящей истошно кляксе, перечеркнув эти ударом ее раззявленную пасть. Удар был таким резким, что деревяшка выскользнула у него из рук, а сам Артур крутанулся на месте и упал на четвереньки, опасно подставив спину. У него было буквально секунд, чтобы подпрыгнуть, повиснуть на этом самом ясене всем весом и неаккуратно выломать целую ветвь, расщепив дерево натрое. Ощетинившийся занозами конец ветви пробил горло твари, зарыскавшей по скользкой траве в его поисках. У Артура не было гарантии, что конкретно это священное дерево подействует — но так и получилось. Ясень засиял агоническим золотом, вспыхнул огнем в разорванном горле. Тварь заклокотала вскипевшей кровью, завыла, бесполезно выцарапывая из тела ветвь, и забилась на земле, пожираемая пламенем без искр и тепла. Артур отер о пиджак покрытые занозами окровавленные ладони и кинулся в сторону Малого арсенала, чувствуя, как навстречу ему несутся душераздирающие крики: но издалека он не мог понять, его ли бойцов или тех, кому не посчастливилось встретиться с ними. Мимо него черной тенью, громоздкой волосатой тушей, пронеслась какая-то тварь — явно оборотень. Этим, в отличие от обезумевших вампиров, хватило хотя бы инстинктов, во все горло вопивших не трогать Артура Хеллсинга. Что, впрочем, не помешало оборотню на полном скаку врезаться в сторожку, где дежурил подремывающий шофер, и разметать ее до самого основания, размазав Хиггинса по стенкам вместе с дерьмом и слюнями. Много позже Артур с трудом, но признался себе: ему было наплевать на своего работника. И не только тогда. Ему нужно было оружие — его руки, его разум кричали об этом, и этот крик не был отчаянным, не был молящим. Ему нужно было оружие, чтобы оно запело его гневом, чтобы он нашел выход, выкипел, вылился, расплескался чужой кровью. Его непонимание, его смятение преломились в тот день в то, что было ему понятнее всего, в то, чем он владел и что держал в своих руках увереннее, чем пистолет. Он хотел крови куда сильнее, чем те, кто напал на него. Не их крови — да, возможно. Но есть ли разница на той грани, где он стоял? Есть ли разница, если он зол? Есть ли разница, если они, кровососы, упыри, оборотни, горгульи, чертова нежить без названия, рода и племени — всё равно они убивали людей, не так ли? Значит, они заслужили тот гнев, который он низвергал на их головы. На суде ересиархов он честно ответит: он бился бы до тех пор, пока не умер. Так получилось, что все это остановилось раньше. Они постановят, что не он виной тому, что это началось, и он едва удержится от того, чтобы оспорить это. Как же так получилось, что гнев его воспела совершенно ему чужая женщина? Придала ему такую гротескную, вычурную форму, преломив его волю словами: я понимаю тебя, дорогой. Смотри, как я пущу твою кровь — как из твоих вен хлынет все черное и грязное! Пусть это будет твой путь к очищению — ведь тебе стало легче, когда это все началось? Ему стало легче. Он нашел ход в Малый Арсенал, по пути снеся одним ударом сапога голову мелкому, рахитичному ублюдку, в котором и не думал узнавать гоблина. Удар был такой силы, что голову эту нашли лишь через полгода в самом дальнем углу чердака, когда просачивавшаяся в вентиляцию гнилостная вонь окончательно испортила жизнь всем обитателям особняка. Малый арсенал находился у казарм, экипированный лишь немногим хуже, чем Главный арсенал особняка. Принимая у отца дела, Артур озаботился тем, чтобы на территории особняка близ любых вспомогательных зданий, начиная от будки с электрогенератором и заканчивая сарайчиком с садовыми принадлежностями, находились «лючки счастья», прикрытые сверху листами дерна. Поверх каждого такого лючка обязательно была небольшая клумба с ноготками — как отличительный знак. Уолтер нещадно гонял садовников, чтобы цветы на этих клумбах всегда были свежими. Каждый новобранец проходил обязательный инструктаж по всем семнадцати таким точкам — на случай экстренного вызова на задание предполагалось, что боец не будет тратить время на беготню от гальюна до фургона и вооружится дополнительно у ближайшего «лючка счастья». Пока Артур, распаленный своей жаждой крови, выбивал плечом дверь в Малый арсенал, он подметил, что ближайшие три «лючка» выпотрошены, безжалостно и с мясом. Кто-то из тех, кто кричал (если это были люди, конечно) вырывал секретные чемоданчики из земли с корнем, безжалостно и с чудовищной силой, едва ли знакомой кровососам. Артур, у которого от нетерпения тряслись поджилки и клацали зубы, снаряжал пистолет твердыми руками. Он чувствовал, что против разума, без его участия, что-то растягивает его губы в широченной, счастливой ухмылке. Что-то предвкушает то, что предстоит ему. Что-то, что выковалось в горниле его жизни, что закалилось в огне войны и всех лишений, что он претерпел, что отлило его ярость в форму, которая не менялась последние тридцать пять лет. Тело Артура пело силой и жаждой жить, а в жизни — крушить, громить, бить, бить, бить-бить-бить эту грязную погань, повылезшую из людских кошмаров себе на погибель. Щелкнув предохранителем и отправив первый патрон в патронник, он сипло захохотал и взвел курок. Он знал, что точно так же смеются все те, кто не погиб во внезапной атаке на особняк. Несколько часов спустя, когда руки его разжались, когда челюсти свело от боли, так сильно он стискивал зубы, когда бешено стучащая кровь отлила от его глаз и от лица, когда он почувствовал, наконец, и три саднящих укуса на плече, и вонзившуюся в его спину деревяшку, и онемение трех едва не оторванных пальцев — только тогда он задался вопросом, сколько же их было, умерших во время атаки. Время ответило ему — трое. Их было трое, и все они были или слишком молоды, чтобы припомнить военные ужасы, или слишком неопытны, подсажены занудным и бесконечно правым в своей гуманности Хью Айлендзом, утверждавшим, что его психушку нужно разбавлять свежей кровью, а не маньяками, насмотревшимися на кишки где-нибудь в Корее. Но тогда Артуру было плевать — пусть бы он остался единственным живым в этой мясорубке, лишь бы только Алукард не вмешивался, лишь бы не смешивал ему карты! Он выдернул из стойки арсенала саблю, которой не касался добрый десяток лет: бесконечная утилитарность диктовала свои условия. И холодному оружию не место в эффективном истреблении нежити, само собой, но его рука алкала этого железа. Тем более — какое оружие может быть у нежити? Только страх, который толкнул ее сюда, в логово зверя. Артур захохотал, зарычал и ринулся в бой с десятками таких же, как он. Первый вампир ждал его за дверью Арсенала, и Артур с размаха, от плеча, вогнал в его пасть клинок сабли, налег на ее рукоять, болезненно вывернув кисть, и раскроил его череп изнутри, рассек его наискось, пнул начавшее стремительно истлевать тело и кинулся в сторону особняка, у которого начинала разгораться битва. Он отдался Великой Ганге, могучей реке, которая, убаюкав его внимание и здравый смысл, вынесла его на стремнину. Он выстрелил впервые не целясь — в силуэт, мелькнувший в одном из окон особняка, кажется, на кухне. Дернувшийся и завалившийся грузно и тяжко на полки с кухонной утварью оборотень успел обратить к нему свое обезображенное лицо с вырванной выстрелом глазницей. На морде его, наполовину скованной обращением, застыло удивленное выражение. Оно задержалось на нем ненадолго: Артур увидел, как на морду эту обрушился огромный молоток для отбивки мяса. Миссис Долоуэй, всегда нерешительно бормотавшая какой-то бессвязный поток чуши в ответ на простейшие вопросы, не просто так заслужила место поварихи: ее огромные, увитые татуировками ручищи толщиной с ногу среднестатистического мужика, налились силищей. Она методично забивала оборотню нос вглубь черепа, и ни единый мускул на ее лице не дрогнул в этот момент. У самой казармы он поймал на саблю испещренную царапинами горгулью на рукав. Перекошенная тварь хлестала гибким, похожим на мелко завившийся металлический прут хвостом, взбивала землю и своими каменными челюстями пыталась раздробить его кости, изрядно их помяв. Артур колотил ее по выпуклым глазам без зрачков, по непонимающей физиономии, бесполезно раздирая кулаки в кровь до тех пор, пока со спины на задние ноги твари не обрушился мощный удар. Захлебывающийся слезами лейтенант Стивенсон, едва ли видевший свое начальство, счастливо улыбался, колотя по ногам и хребтам горгульи вырванным откуда-то куском арматуры. Артур слышал жалостливые, собачьи стоны твари, ее сухой, пыльный кашель, когда хребет ее разламывался на куски, когда подгибавшиеся лапы отваливались, когда ее мощные, осклабленные челюсти перебили одним ударом. На следующий день на месте их схватки Артур нашел несколько булыжников и целый мешок цементной пыли. В очертаниях одного из камней смутно угадывалось сердце. Артур выстрелил еще несколько раз: в холле, напротив репродукции своей любимой марины, и мисс Остен, ранимая девушка, убивавшаяся о чистоте картин и гардин, болезненно вскрикнула и ринулась отирать рукавом капли крови с холста. Крепкими квадратными каблуками, практичной обувью человека, который проводит на ногах большую часть дня, она колотила упавшего от выстрела Артура вампира по виску и по шее, пытаясь отделить его голову от шеи пока что без помощи ножа, сверкавшего у нее в руках: репродукция Тернера значила для нее куда больше собственной жалкой жизни. Его дорога была длинной, и он, не останавливаясь, умудрился в мелких деталях запомнить все, что увидел из разбитых окон своего особняка. Он видел бьющихся у казарм бойцов, вооруженных и огнестрельным, и холодным оружием, и простыми ножами, и камнями, но сильнее всего — своей злостью. В воздухе разлилось теплое, будто кровь, ощущение: «Ну наконец-то!» Все то, что Артур годами приказывал им смирять и использовать понемногу, будто лекарство, вкладывая в один результативный выстрел на десятки часов выслеживания, преследования и отлова нежити. Оковы какой-никакой гуманности были сброшены ими без секунды колебаний. Они стреляли во врага. Вырывали ему клыки и языки. Колотили его головой о стены, прежде чем насадить на нож, деревяшку, кусок стали. Они не спешили добить его, не стремились покончить со всем быстро. Артур вспоминал впоследствии, как рядовой Тернер, яростно раздавая подсрачники всем, кто пытался покуситься на его добычу, волок по земле вервольфа, тощего и голенастого, с серой от неслинявшей шерсти задницей и куцым перебитым хвостом: он был так молод, что не успел даже первой линьки пережить. Рядовой Тернер волок его по подъездной дорожке, по крупному гравию, голым и беспомощным, волок за хвост, вжимая мордой в землю и раздирая кожу, шкуру и морду воющей молоди в кровь. Этот вой, как говорили впоследствии, слышали даже за Проливом, но кому какое дело? Они просто защищались. Рядовой Тернер просто отрабатывал на нежити навыки стрельбы, «не попадая по причине стресса» в голову с первого раза. Этот самый «стресс» все они вписали в рапорты впоследствии, оправдывая таким образом простреленные колени, локти и, конечно, яйца жертв. Никто так и не удосужился придумать какой-то причины для отрезания этих же яиц: их хватило на одну лишь констатацию: «около сотни нападавших были оскоплены без проведения наркоза». Артур все пытался осознать, сидя на траве под почти уничтоженным ясенем, действительно ли он видел, как тот же рядовой Тернер бегал между казармами, увешанный этими самыми яйцами, как абориген стеклянными бусами, или ему все-таки примерещилось? Десятки подобных сцен. Вампир, которого стальным прутом прикалывали к стене трое рядовых: двое держат, один, без спешки прицеливаясь, разбегается, чтобы пробить грудную клетку с первой попытки. Умолял тот вампир или просто грозно шипел на своем полудиком наречии было уже неважно после этого — обо всем без слов говорило его обреченное бешеное лицо, когти, которыми он цеплялся за стену, пытаясь хоть как-то выцарапать себе еще три секунды, секунду посмертия. Отрубленная голова, которой перекидывались двое новобранцев, только-только выписанных с фронта союзников. Тупое усердие, с которым начальник смены вместе с примчавшимся на подмогу поваром свежевали упорно сопротивляющийся полутруп, продолжавший отращивать себе глаза, пальцы, руки и члены взамен ранее отрубленных и распавшихся прахом: разумеется, они не метили в горло. Разумеется, он сам не отставал. Сабля, которую он выхватил не глядя, изломалась о хребет третьей жертвы. И он, добежав до своего кабинета, сменил ее на фамильный отцовский «хвосторуб», легкий для его руки, будто игрушечный — и чьей-то не в меру педантичной рукой приведенный в отличный боевой порядок. Наточенный, тускло и заманчиво поблескивающий, он гулко запел, разрубив первую жертву пополам: вампир даже руками взмахнуть не успел. Мелко, ядовито рассмеявшись, Артур, против зова своего разума, отправился не вниз, в подвал, откуда он едва-едва слышал мысленный зов своего вампира. Он пошел наверх, туда, где противники его кишели, будто мухи. К тому моменту пистолет он отбросил: бесполезный против одичавших, едва себя сознающих вампиров, он только мешал ему, отвращал своей отстраненностью. Как прочувствовать убийство, если твой удар на девять ярдов впереди? Бесполезный кусок свинца, то ли дело — закаленная в крови сталь! Что там папенька нес об убийствах драконов в седой древности? Он готов был в это поверить. В тот день, незадолго до заката, отрезанный от целого мира, его особняк превратился в огромную бойню. На радость всем причастным, вампиры все стягивались и стягивались со всех концов Альбиона в одно место. Впоследствии ересиархи скажут ему: только местоположение особняка, его удаленность от крупных городов, спасло всех (и Артура, и «Хеллсинг», и десятки других вампиров») от неминуемой «эскалации конфликта». Они поверили ему лишь потому, что эта бойня продолжилась впоследствии, но уже — не его (не их) руками. Они были опасны, но странным образом совершенно беспомощны. Артур не смог после вспомнить точно числа убитых и освежеванных. На следующий день после инспекции по территории особняка его слегка замутило от количества пролитой крови. Ее было столько, что на некоторых газонах траву, изъеденную и высохшую, пришлось срывать вместе с липкой жижей, в которую превратилась земля. Точно было одно — все они пытались ползти в сторону подвала. Пока Артур орудовал наверху с тучей «саранчи», снизу, у запертой двери в комнату Раджи, они копошились десятками. Те, кто прошел через озлобленных и хорошо вооруженных солдат «Хеллсинга», отвлеченных чем-то или занятых истреблением других, упирались в дверь и принимались колотиться о нее всем телом. Они стенали, царапали дверь, бились о нее головой, грызли ее клыками и пытались проломить ее всем телом. И становилось их все больше. Задние ряды давили на передние, ломая кости. Постепенно все пространство перед дверью, весь крохотный закуток в конце длинной лестницы, забилось так сильно, что дверь оказалась наполовину завалена. И все это копошащееся живое месиво пыталось найти свою дорогу к магическим символам, будившим в них ярость и вожделение. Они давили на дверь, отпиравшуюся, разумеется, вовнутрь. И постепенно давление это выдавило собачку прочнейшего замка: кто знает, какие еще потусторонние силы были в этом замешаны, но одно точно. Медленно, нехотя, проседая понемногу, дверь в подвальную комнату распахнулась. И, говорил себе после Артур, я совершенно не был к этому причастен. Он ненавидел себя за эту мысль, но… Нет. Никаких «но». Он ненавидел себя за эту мысль. Ненавидел себя за то, что так уверенно и просто снимал с себя ответственность за произошедшее. Ненавидел себя за пролитую кровь, превратившую землю вокруг особняка в болото. Это она все устроила с самого начала — и она же все развязала. Артур не видел, как распахнулась дверь, но восстановить события впоследствии оказалось нетрудно: все пересказал Уолтер, которого Артур нашел в самом дальнем углу подвальной комнаты обессиленным и практически обескровленным. Безжизненным голосом, под тремя капельницами, он рассказал, как Раджи вышла в чем мать родила — он не стал уточнять, чем они были заняты за секунды до этого не из стыдливости, а из отвращения к себе. Он скажет после, что всю свою жизнь полагал, будто только вампиры способны выкачивать из человека жизненные соки всеми доступными им способами. Если и так, то Раджи могла бы преподать им еще парочку. Лишь когда Раджи не стало рядом с ним, он окончательно осознал, в каком дерьме (и как глубоко) он оставил своего хозяина. Мог ли он чем-нибудь помочь? Вряд ли. Но терзаться муками совести это ему не мешало. Она прошла прямо по телам. Наступив своей расписанной хной ножкой на протянутые к ней когтистые лапы. Рассмеялась грудным, предвкушающим голосом. Но тогда, на несколько минут, она задержалась, чтобы быстрым, летящим шагом подняться по лестнице, напевая что-то себе под нос. Она быстро вернулась, промямлил Уолтер, отводя глаза. И тогда расправилась с этим… месивом. Многие из них доползли до середины круга, в котором я лежал. Некоторые даже успели напасть на меня (делайте вывод сами, хозяин, я размазня и тряпка, мне едва ли есть оправдание). Она не спешила на помощь. Методично и по очереди она покончила с теми, которые лежали у дверей. Потом добила тех, которые успели вползти в комнату. Этим своим способом. — Она долго стояла надо мной, — прошептал Уолтер, отвернувшись от Артура. — Кажется, размышляла, стоит ли оставлять меня в живых. Не знаю, что бы ей дала моя смерть. Она даже присела на корточки (от нее все еще пахло моим потом, господи!) и положила руку мне на лоб. Этот знак на ее ладони, вы знаете… он раскаленный, будто кочерга. Она гладила меня, нашептывала что-то на цыганском наречии, я не разобрал… я… …всеми силами тянулся к этой ладони, конечно. Артур видел, что любовь, которую Уолтер испытал впервые в жизни, разрушала его до основания и физически, и морально. Он готов был вывернуть кожу наизнанку и постелить ей под ноги, лишь бы только оставаться рядом с ней. Он хотел целовать ее ладонь, вылизывать ее пальцы, заливать их слезами, умолять, чтобы она осталась рядом, чтобы не бросала его, чтобы позволила быть хоть ее псом, хоть подстилкой — чем угодно. Если не может, не хочет (ради всего, что было между ними!) — лучше ей убить его. Не потому, что он будет способен мстить за предательство (о каком предательстве может идти речь, когда он любил ее — искренне и столь же искренне видел, что она его использует). Потому что после всего, что было между ними — он просто не захочет жить, это будет для него наказанием много более горьким. Артур нашел Уолтера обнаженным и израненным посреди живописно, старательно выписанного круга из ветвящихся мандал. Она совокуплялась с ним в самом его центре, подпитывалась им и его злобой (и, как он узнает после, злостью Артура Хеллсинга в его венах). Она выдоила из него столько крови, из всех возможных мест, что человек, в котором не было бы столько крови Алукарда, непременно погиб бы. Он плакал. Не рыдал лишь потому, что не было сил. Артур подумал тогда: найдись у тебя силы сохранить достоинство, хотя бы ей усмехнуться, она бы действительно убила тебя. Не магией, так просто придушила бы. Но она хотела, чтобы я страдал, Уолтер, страдал, глядя на то, во что она тебя превратила, как жестоко надругалась над достоинством, которое ты воплощал своей службой. Ты пострадал ни за что — и ты остался жить, чтобы я видел тебя, искореженного и перемолотого ею, выброшенного без капли жалости. — Мне нечего больше сказать вам, сэр, — сдержанно произнес Уолтер в подушку. «Остальное вы видели сами, не так ли?» — Мне кажется, — сказала ему сама Раджи в их последнюю встречу, — я могла бы победить тогда. Я была слишком молода и неопытна. Я боялась давить на тебя, потому что тогда еще питала к тебе какое-то подобие уважения. А потом я поняла, как легко ты ломаешься, как прогибаешься под чужое мнение. Артур содрогнулся, вспомнив «тогда», потому что тяжесть отцовского меча оставила на его ладони, истерзанной порезами, жадные до крови царапины. Его рукоять напитывалась кровью, которую он проливал, жадно всасывала ее. Пульсировала в его руке. Давала ему силы раз за разом поднимать клинок и всаживать его, вслепую, не глядя, в грудь, в живот, в горло или в лицо, сминая его до неузнаваемости. Артур стоял посреди своего кабинета — четко над тем местом, где находился подвал Раджи. Когда он вошел в него, десятки вампиров облепили его стол, некоторые тщились прогрызть пол под ним, чтобы побыстрее добраться до Раджи. Он обезумел от счастья увидев столько добычи в одном месте. Он потянул плечо бесконечными замахами. Он хотел, чтобы они продолжали атаку, чтобы их, медленно сползающихся из коридора, просачивающихся сквозь стены, вваливающихся в окна с верхнего этажа — чтобы их становилось все больше. И в какой-то момент он озверел, осатанел, когда увидел, что они потеряли интерес к его бьющейся крови, не пытались более напасть на него, даже самые свирепые, раззадоренные магией Раджи до закаченных глаз, вдруг резко развернулись в другую сторону. Он, взбешенный тем, что лезвие клинка засело между ребер одной особенно неподатливой жертвы, не сразу почувствовал тепло крови и обволакивающую прелесть магии. Она вошла в кабинет плавно, колеблющимся трепетным шагом, нагая от человеческих условностей, облаченная в одну лишь свою магию: всю ее кожу, от пят до острых, колом стоящих сосков, покрывала тонкая вязь магических символов, которым никто ее не учил. В свои двадцать три Раджи не умела писать, едва-едва читала и считала одни только деньги. Откуда пришла к ней эти округлые письмена, пращуры тех букв, которые после сложат хинди? Кто говорил с ней на языке, которого не знают даже ныне живущие? Она не знала ответа — она отпускала свою руку, когда она чертила по телу вверх и вниз тонкой иглой, которую принес ей по просьбе Уолтер: быть может, она не произносила этой просьбы вслух. Быть может, однажды Уолтеру просто пришло в голову сколоть галстук небезопасной булавкой, прежде чем спускаться к ней в подвал. Когда он брел из этого подвала обратно, в свою комнату, в пустую кровать, в одиночество, меньше всего его интересовало, куда эта самая булавка подевалась. Артур спросит ее однажды: этот призыв оставил на тебе шрамы? «Я надеюсь, что оставил», — договорил он без слов. Нельзя было верить, что такая магия, которой она сотворила себе платье из переменчивых, ползущих по ее телу букв, обойдется без крупных жертв. Она вмешала кровь Уолтера в свою, каждым уколом, каждой точкой, каждым росчерком. Она предстала пред ним, гордая и светящаяся счастьем и магией, от которой резало глаза. Одним своим видом она мгновенно привела Артура Хеллсинга в чувство. Не то чтобы он почувствовал ужас или отвращение. Но через несколько минут его начало с такой силой выворачивать наизнанку, что он умудрился повредить желудок. Все продлилось несколько минут — как когда-то говорил ему армейский командир, все самое серьезное, сынок, всегда происходит быстро, за минуту-другую, даже бомбежка, если убрать ожидание от взрыва до взрыва, займет самое большее пять минут. Мужчина должен быть готов к тому, что однажды ему придется решить всю свою жизнь за несколько секунд. Будь готов, сынок. И он, Артур, не был готов. Ни к ее пришествию, сколько бы он ни говорил себе, что однажды она вырвется и ему как-то придется обуздать ее. Ни к кровавому месиву вокруг себя, которое он сотворил своими же руками. Ни к тому, что она порывисто, как-то по-детски, подскочит к нему, пройдясь по отрубленным головам и вырванным сердцам, и схватит его за окровавленные ладони, впитывая его остывающую ярость. Ее зубы сияли белизной на фоне багровых капель крови, попавших ей на лицо, беспечно размазанных ею. Ее глаза блестели счастьем, горели энтузиазмом. Ее губы, кривившиеся между привычной самодовольной ухмылкой и заискивающей улыбочкой, выговорили: — Видишь? Каково это, а? Каково это, спрашивала она пожатием рук, движением острых своих грудей, к которым он припадал не единожды, светящимися своими ладонями, выступившими на висках от напряжения каплями пота, каково это осознавать, на что я способна? Каково знать, что я — твоя? Смотри, говорила она быстро, захлебываясь, ну разве я не молодец? Разве я тебе не гожусь? Разве хуже я всех твоих профессиональных убийц, мясников, что со мной в унисон приканчивают этих тварей в каждом уголке твоих владений? Разве не таким ты хочешь видеть мир — во главе которого стоит сильнейший человек, для которого нет никаких преград? «Я — само солнце», — прочитал он узор вкруг ее пупка, свивавшийся бдительным змеем и сползавший к ее лону, манящему, жаркому, раскрытому в первородной, невинной жажде греха, в любопытстве. Она хотела его в тот момент, как подтверждение. Она хотела услышать всем телом, всем своим существом его — «да». Да, Раджи, я хочу быть с тобой, я хочу взять тебя — сперва здесь, вкруг этих едва шевелящихся тварей. Мы даже не будем их добивать, чтобы не портить себе удовольствие. Мы будем получать удовольствие от их попыток все нам испортить. Мы не будем друг друга любить, но так вот, могуче и без страха, сочетаемся союзом, признаем друг друга равными — буду ли я на тебе или ты на мне. Так мы скрепим обещание всегда и всюду, каждую секунду своих жизней, посвятить той максиме, что начертана на моем гербе: «Найти и уничтожить». Ведь в этой максиме нет ничего о методах и способах, и я готов принять твои, готов увенчать ими свои страхи, готов признать, что только так и будет верно уничтожать нечисть. Все мы готовы. Ведь ты права, Раджи, знаешь — мы всего лишь мясники на страже человечества. Кто-то должен резать горла зазнавшимся, кто-то должен укреплять власть Божию, защищать ее от посягательств самой Смерти. Мы психи без принципов и методов, без права на человечность, презревшие ее за многие годы до того, как ты появилась средь нас. Мы орем по ночам от тех ужасов, которые пережили. Мы перестали быть людьми. Все мы считаем, что ты и все вот это — правильно. Господь с нами и Адские врата на замке, не так ли? Когда Раджи спросит его: почему? Как же так? Ну неужели всему дурацкие страхи мужчин? Комплексы, папашкин призрак в конце жизненной дороги, пустота вместо жизненных достижений? Ведь мы могли бы столько всего сделать… но ты отверг меня. Ради чего? — Ради него, не так ли? — выдохнула она смешливо. — Он только о тебе и говорил. Я и рада бы сказать, что он просто клыкастый педик, вздыхал по тебе всю твою жизнь, но ведь все гораздо, гораздо хуже. Педика я могла бы понять — ты ведь был красив десять лет назад. По-своему, насколько это возможно для такой дряхлой развалины. Она засмеялась — и морщины на ее лице, глубокие трещины в гипсе, кракелюры на картине, въелись еще глубже в ее посеревшую кожу. Распад продолжался неумолимо, неотвратимо. Она это знала. Она со злобой щурилась, ненасытная, неудовлетворенная — раздосадованная единственной жизнью, которую не смогла у него вырвать. Тогда, в комнате, которую он сам залил кровью, она в первый и последний раз простерла к нему руки — то был не жест мольбы, не просьба. Она всем телом спрашивала его: ты готов стать моим? Ты готов помочь мне очистить этот мир? Да, пожалуй, так и было: сама того не сознавая, восхищаясь им вслух, про себя она неотступно думала о нем как об оружии. Он был бы ее инструментом, отпирающим все двери ключом: она, рожденная на улице и росшая там же, с трудом представляла себе, что такое мир «богатеньких», не понимала, что такое настоящее власть, пока не познакомилась с ним. И вот оно: личная армия, вертолеты, сколько угодно оружия. Она могла бы перевернуть мир вместе с ним! Артур пошатнулся от нахлынувшей на него слабости. Ноги едва держали его. В ушах его прежде шумела кровь, теперь же он отчетливо расслышал каждый всхлип, каждый крик, каждый стон — пока Раджи была в этом доме, они продолжали прибывать, всё такие же беспомощные. Незнакомая ему прежде дурнота сжала горло, стиснула руки. Артур понял, что стучит зубами, что глаза его заливает холодный липкий пот. Если бы, скажет ему Раджи, ах, если бы!.. Скажет — и стиснет до треска крохотную фарфоровую чашечку с горячим кофе, жалея об утраченных возможностях, о тех потерянных трех секундах, что были у нее. Я была молода, скажет Раджи, я еще не осознавала всей силы своей, всей власти. Мне не ждать нужно было, не стоять на месте, но бежать к тебе, брать в оборот. Три секунды! Я теперь знаю, что за три секунды можно выковать целую любовь, разрушить не одну судьбу, а сколько раз можно убить!.. Сейчас, скажет ему Раджи, я понимаю, что ты был беспомощен и слаб, будто новорожденный котенок. Я могла сотворить любую женскую глупость. Могла порхнуть к тебе, сесть на колени, обнять за шею, уткнуться носом в эту ямочку между бородой и шеей (я помню ее на ощупь, каждую ночь вспоминаю о ней). Могла поцеловать тебя в эту тонкую полоску кожи. Даже шептать ничего не нужно — ты был бы мой, а дальше… Дальше Раджи покачивала головой, растворяясь в фантазиях о могуществе. Артуру неловко будет прервать ее и тонко намекнуть — за всю свою длинную жизнь он ни разу никого не любил. Его окружение, полное психами всех калибров, забыло преподать ему урок о том, что такое любовь. Даже разожги она это чувство в его груди — что было бы с того? Он бы просто не понял его. Не нашел бы, куда его применить. И уж точно не дал бы с его помощью хоть что-то изменить в своей жизни — за эти три секунды, милая, подумает он, тебе проще было бы убить меня. Но… Но он успел. Впервые с момента своего рождения, впервые с тех пор, как полновластие Хеллсингов вложили ему в руки, впервые с тех пор, как он осознал себя как кровь от крови проклятой семьи… впервые он пресек свой собственный приказ. Проявил малодушие. Дал слабину. Он никогда и впредь не спрашивал Алукарда, как тот расценил его зов. У Артура оставалась надежда, что коль скоро все то недолгое время, что оставалось у них, он был беспрекословен и безмерно, благоговейно почтителен, видимо, он все-таки задел какую-то верную струнку в том подобии души, что было у вампира. Быть может, потому что Артур позвал его твердым, недрогнувшим голосом. Его именем он ответил на зов Раджи: — Алукард! Разумеется, они проиграли. За те две секунды, что понадобились Алукарду, чтобы предстать перед ним и ощетиниться для атаки всеми своими тенями, фамильярами, всей своей неистовой мощью, Раджи успела лишь взглянуть на него, но что это был за взгляд! Она будто и жалела его, и сгорала от стыда. Во взгляде ее была брезгливость и отвращение с состраданием пополам: будто любимый сын приполз к ней с лицом, перепачканным дерьмом, которого он до отвала наелся по собственной прихоти. Что с него взять — несмышленыш. Впрочем, Раджи до самой смерти своей была убеждена слепо и искренне, что Артур — ребенок, хуже ребенка. Не ведает, что творит в своем заблуждении. Именно тогда, скажет ему Раджи в будущем, я поняла, что надо тебя спасать. Арти, черт возьми, почему ты так этому противился каждый день, каждый час? Почему ты противишься мне даже сейчас? Тень Алукарда, его сотканный из летучих мышей и подвижной живой тьмы образ, захлестнула сама себя, стоило ему переступить порог. Он упорно смотрел на Раджи, не отводил от нее глаз, усмехался, еще не чувствуя, как могучая Матерь захлестнула его и поволокла за собой. Как Раджи скажет впоследствии: «Он не чувствовал моей магии только потому, что я не пыталась его ударить». Он ведь был важен для тебя, Артур, дорогой. Хотя я могла размазать его в первый же… нет, пожалуй. Пару недель спустя, не в первый же день. Я многому научилась, наблюдая за вами. Раджи крутанулась стремительно, танцевальным, выверенным движением. Стопы ее были алы от крови, по которой она шагала, и за ее спиной осталась цепочка следов, похожих на резные украшения: не линии, не отечатки пальцев, но узоры-обереги, которыми она пропиталась. Здесь, в его доме, месте, пропитанном магией настолько, что птицы не летали над ним, сношаясь с кровью от крови Алукарда, сношаясь с самим Артуром Хеллсингом, добираясь до всех книг и фолиантов, она вскрыла свою магию, точно моллюска. «Артур, глупыш, так скажи мне — зачем ты все-таки привел меня к себе в дом? Что ты хотел показать и доказать, но главное — кому?» Алукард завяз в самом себе. Его широко распахнутые по всем углам комнаты глаза вдруг вяло, утомленно заморгали, ощеренные клыки скрылись за дрожащей, сонной усмешкой. Он зашатался, обвитый со всех сторон течением своего же тела, убаюканный ее обманчивым шепотом. Он вошел в эту реку по колено — и провалился с головой. Все произошло так быстро, заняло так мало времени, что каждая секунда, каждый ее жест отпечатались у Артура в памяти намертво. Мстительный разворот ее острого подбородка, неземное свечение ее кожи, лицо — перекошенное, как никогда чужое, едва человеческое, неузнаваемое. Ярость, с которой она молниеносно вскинула руки — и золото солнца, разлитое по ее бурым от крови ладоням. Она ударила Алукарда с той беспощадной силой, с которой она и впредь будет стирать с лица земли немертвых. Солнечный свет полыхнул в комнате ослепительно, безжалостно. Волосы ее взвились вверх, словно от порыва ветра, и Артур, так и не сумевший отвести от нее взгляда, заметил, как вместе с этим светом вспыхнула прядь в ее волосах, стремительно побелевшая. Несомненно, будь перед ней любой другой немертвый, от него и пепла не осталось бы. Или (и Артур до самой смерти трусливо ворочал в голове эту мысль) она оставила Алукарда в живых намеренно. Заботясь ли о своей жизни, проверяя ли его, замышляя ту свою отложенную месть — неясно. Алукард осел наземь долговязым беспомощным кулем. Туманное, манящее движение теней прекратилось тотчас же, предательская спираль вокруг его тела развеялась туманом. В его груди зияла огромная обугленная дыра, половину лица снесло, будто взрывом гранаты. Хлюпала пошедшая горлом черная, вязкая кровь, болтался у виска вытекший глаз. Он судорожно скрючил пальцы, хватаясь одной уцелевшей своей рукой за обугленную кисть другой — за Печать Кромвеля, как не сразу догадался Артур. Неосознанно он искал у нее помощи или защиты. Раджи стремительно обернулась на него и… лукаво, по-девичьи невинно подмигнула, залившись звонким хохотом. Она отбросила за спину разметанные всклоченные взрывом кудри и легким, невесомым шагом побежала к окну, стремительно перемахнула через подоконник и исчезла в темноте, из которой все еще доносились вой и плач, методичные удары и чей-то безумный хохот. Раджи оставила его наедине с самим собой, давая не больше секунды на выбор. Разумеется, он мог бы ее догнать. Так же, как она оставила в живых Алукарда, она позволила бы ему догнать себя. Она бы споткнулась и покатилась по траве, она бы поймала его ногами за талию — в свою мертвую хватку. И положила бы ладонь ему на плечо, и ласково, нежно сказала бы: разве это не чудесно, Артур, что мы так помогаем друг другу? Если бы не я, ты так и не узнал бы эту часть себя, не понял бы ее, не сумел бы заточить и направить ее. Ты — карающий нежить меч человечества, тебе не хватало только умелых рук, которые вынут тебя из ножен, дадут тебе направление! А мне — не хватало тебя. Не хватало рыцаря, который вызволит меня из дебрей собственного невежества, который откроет мне дорогу к настоящей магии, который поможет мне, подсунет своего полудохлого дворецкого, своего вампира, свои книги, свои знания — я ведь все это впитала! И теперь у тебя просто нет другого выбора — только остаться со мной. Напитывать меня и себя своей яростью. Изменять мир. У него был выбор тогда, и Артур остался в кабинете. Он с трудом встал, впервые в жизни чувствуя, что у него есть какой-то возраст — и возраст этот далек от юного. Кажется, тогда он почувствовал, что начал седеть — незаметно для окружающих (с его-то цветом волос), но ощутимо для себя. На неверных, негнущихся ногах он подошел к Алукарду, который все скреб и скреб Печать, не издавая при этом ни звука. Искалеченный и изуродованный, он едва ли видел своего Хозяина, не мог даже почувствовать его, настолько он был оглушен и ошарашен, ослеплен и буквально потерян в своей беспомощности. Его разорванное на куски обугленное тело вдруг живо напомнило Артуру все то, что он проделал в этот день с сородичами Алукарда. Он живо вспомнил свою первобытную, освобожденную из оков какой-то наносной гуманности ярость. Вспомнил всю свою жгучую ненависть, которую открыл в самом себе. Артура стошнило. Впервые в жизни его рвало до судорог и слез, до отвращения к самому себе, рвало желчью и, кажется, даже кровью. Он с трудом нашел в себе силы сесть после этого, а потом… В тот день Артур понял, что на самом деле прокусить кожу — серьезное испытание для человеческих зубов, особенно если прокусывать запястье. Алукард, который едва не рассыпался под его руками, потянулся остатками челюсти и губ к его руке инстинктивно, как слепой котенок. Впился в рану губами, но не клыками, и медленно пил его кровь, понемногу, по частям, восстанавливаясь у Артура на руках. Когда сожженный Раджи язык отрос у него, первое, что он сказал: «Я вас предупреждал», — и Артур не нашелся, чем ответить ему. На восстановление у Алукарда ушло почти три дня и почти две пинты крови Артура, у которого после этих процедур несколько сдало зрение. И от курения пришлось отказаться. На восстановление особняка после учиненного безумия времени ушло куда больше, и что было для Артура хуже всего — все без исключения его служащие предпочли молча сделать свою работу: сжечь скелеты, отдраить стены, собрать ошметки. Но никто, кроме Уолтера, не заикнулся о произошедшем вслух. Будто сытые пиявки они бродили по особняку и таинственно переговаривались друг с другом чуть слышным шепотом. Артур не был уверен, что хоть кого-то из них рвало в тот день. Артур не был уверен, что его кадровый состав действительно подходит их основной миссии — или как там это называется по уставу? Артур не был уверен в том, то хотел знать, какую изощренную и уродливую форму может принять его ненависть. Уверен он был лишь в том, что на горизонте у него серьезные проблемы из-за массовой резни. Но даже это страшило его не так сильно, как уверенность в том, что Раджи обязательно вернется.