Куда их вели глубокие воды

Заканчивалась осень. В особняк медленно, будто зыбкие тени, просачивались неприятные слухи о замене половины кадрового состава. Удлинялась ночь, постепенно, минута за минутой, бравшая свое после Солнцестояния. Артур пил куда больше обычного и совершенно не получал от этого удовольствия. Хлопали дверями чинуши, перед которыми он отчитывался куда чаще обычного. Куда быстрее обычного вылетали из его бюджета средства на вооружение. Куда чаще обеспокоенный Хью Айлендз приставал к нему с идиотскими нравоучениями, из-за которых неловко торчала искренняя забота, проявлять которую Хью отчего-то боялся. Совсем перестал появляться из подвала Алукард, грозный вид которого изрядно примялся. Стремительно, осязаемо истекало отведенное им время, принявшее теперь капризную, живую, отвратительную всем обитателям особняка форму. Те немногие, кто остался в особняке после грандиозной кадровой чистки, недобро посматривали на лестницу, ведшую на светлый чердак. Артур почувствовал облегчение, когда однажды заметил заколоченную крест-накрест дверь в мансарду. Он не был уверен наверняка, но по-своему почти хотел, чтобы где-то на заднем дворе сгорели еще и личные вещи: оставшиеся после решительного бегства Раджи браслеты, юбки, корсажи, разноцветные тряпки, косынки и прочая ерундистика, которую она оставила после себя, будто слишком тесную для змеи кожу. Однако мутное, тягостное чувство на сердце подсказывало ему, что вся эта дребедень осела в каком-нибудь сундуке помрачневшего и как-то… состарившегося, что ли, Уолтера. Каждый раз, как дворецкий подносил ему вечерний чай и сводку новостей, он не мог не вспоминать похоронное, мертвое выражение на его лице, когда тот лежал в больничном крыле: «Сэр, я надеюсь, вы поймете меня: скажите, ради чего мне теперь жить? Я и раньше не был особо уверен, но после всего, что она показала мне, подарила мне, после всего, чем она меня наказала, унизила, уничтожила… как мне снова ощутить вкус жизни?» Разве что на заданиях… да, теперь он рвался на них, а ведь пару месяцев назад посмеивался над излишней ретивостью молодежи, не осознающей всей прелести штабной работы и ее перспектив. Последнее агонизирующее пятно жестокости, он будто вырвался из плоти Артура, будто все то, чем он жил последние годы, обрело теперь натуральную, гротескную и пугающую форму. Благо, ему еще хватало благоразумия подчиняться приказам. Хотя Артур и был уверен, что Уолтер нашел себе виновных в своем новом, теперь уже горьком на вкус одиночестве: если раньше сила была его привилегией, поводом кичиться, служение было для него игрой, теперь он понимал, что в его уродстве, в его запоздалой неприкаянности, в его отчужденности виноваты… вампиры, конечно. Нечисть, нежить, его побратимы по крови Алукарда, не нашедшие себе приюта в посмертии. «Если бы не они, то…» — ни разу этот новый Уолтер, старик в теле молодого еще мужчины, рассыпающийся труп, перезревший плод их чахлого дерева, не договорил. Выдумайте себе продолжение сами, сэр, я верю в исключительность вашей фантазии и в вашу бесконечную находчивость. Сам Артур с трудом вспоминал тот месяц — настолько он был занят. В круговерти изобретательной бюрократической волокиты, в изобретении сотого по счету повода к увольнению тех солдат, которые наотрез отказывались уходить по собственному желанию и разве что с ножом его у кабинета не караулили, посреди новых «экстренных», «срочных» и прочих «неотложных» дел на виду у Ее Величества Артур пытался разобраться в том, что наворотил за одну ночь, в мире теневом. Вопрос был только в скорости реакции. Он ждал лошадиной головы в постели на следующее же утро, но грозовая, мрачная тишина нагнеталась вокруг него полтора месяца. Вампиры то ли с издевкой, то ли с настоящим уважением дали ему время на то, чтобы попытаться связать все концы расползающейся по швам организации у него в руках. Это давало хоть какую-то надежду: если бы они хотели уничтожить «Хеллсинг», им не понадобилось бы даже бить. Смятенный, потерянный, мучающийся наедине с самим собой Артур едва ли смог бы повторить тот кровавый «выход за границы дозволенного». Так это окрестили они. И его будто не осудили, не обвинили, а так, слегка пожурили, погрозили пальчиком. Они скажут потом: «Мистер Хеллсинг, едва ли от вас и вашего рода можно было бы ожидать чего-то менее грандиозного, право, мы верили, что вы и батюшку вашего покойного превзойдете. К тому были все предпосылки». Когда он уточнил, не зная, что ответить, с каких пор, позвольте полюбопытствовать, они наблюдают за этими самыми «предпосылками», с неизменной вежливостью ему ответили: «А вы как думаете, мистер Хеллсинг?» Раджи, прищурившись и выпуская ядовитые загибающиеся в змеиные кольца клубы дыма скажет ему в последнюю их встречу: «Ты их породистая диковинка, нелепая, непонятная им зверюшка. Как у англичан была забава выращивать себе покорных рабов под ружье в доминионах, так и они присматривают себе выдающихся смертных. Ты будто собака на выставках. Разве что за яйца они будут щупать нежно». Артур припоминал после с трудом — да, кажется, они и впрямь были бесконечно деликатны с ним. Не начали кидаться обвинениями в убийстве сразу же, как вторглись в особняк, например. Он очнулся посреди беседы, глубоко утонувший в своем же кресле, с запотевшим от его руки бокалом виски. Его собеседники успели облюбовать те темные уголки особняка, в которых он и многие годы после видел любопытно прищуренные красные глаза — даже в те моменты, когда Алукард уже не мог… Артур поспешно, наперегонки с собственными инстинктивными возмущениями, смирял свою гордость. С момента первой встречи и до окончательного установления Статуса он так и не понял до конца своего положения. Было ли оно шатким? Быть может, он недооценивал глубину своего влияния? Стал ли он среди вампиров таким же полумифическим персонажем, как Алукард? Одно он знал, лежа на своем смертном одре: тогдашние его нелепые попытки понять происходящее таинственным образом обеспечили его роду сравнительно безопасное будущее. В своем единственном письме Ричарду, которое он отправил в тот сумасшедший год, Артур много лет спустя обнаружил стену площадной брани. Брат, за семь лет построивший успешный бизнес по легальной торговле оружием, с улыбкой протянул ему это самое письмо много лет спустя. Полно тебе, Арти, не стоит стесняться, в конце концов, ты поставил меня на место. Так сказал Ричард («ленивый ублюдок», «самодовольная тупорылая проблядь, жарящая свой зад у Индийского океана» и что-то там еще, в чем вообще не нашлось места цензуре). Ричард улыбался ему — так, как научился в Индии. Таинственно, снисходительно, туманно и самодовольно. «Я понял главное, — скажет он, наклоняясь к умирающему Артуру и глядя в лицо с бесконечным просветленным пониманием всего и вся, — ты звал меня к себе, на свое место, брат, и я готов теперь — я понял, для чего был рожден». Артур не успеет сказать ему, как сильно они оба заблуждались — относительно всей этой ерунды с рождением. Не успеет рассказать брату все, что понял за те два бесконечно длинных месяца, что он был полностью и безоговорочно представлен себе. Кажется, он пытался объяснять это вампирам: их улыбки, туманные, клыкастые, улыбки поверх мертвого и застывшего выражения лиц, удивительно напоминали лицо Ричарда у его смертного одра. Артур порывался рассказать им обо всех открытых им заблуждениях на свой собственный счет. Он хотел рассказать о шатком, тонком чувстве, которое разбудила в нем едва знакомая ему девчонка — облеченная удивительным даром, вы не представляете себе всей его разрушительной мощи… — О нет, мистер Хеллсинг, — посмеивались они, — мы-то себе как раз представляем. Они не давали ему договорить: довольствовались тем, что он сам затрагивал вскользь волнующий их вопрос, и выкладывали на стол перед ним фотографии. Первые несколько дней Артур оправдывался за то, что свершил собственноручно: и ему это простили. То ли углядев в его беснованиях право сильного, то ли решив приберечь эти же беснования на будущее. Они читали, наверняка, в его мыслях: я полностью отдавал себе отчет в происходящем. Да, она повлияла на меня. Но не настолько, чтобы я не мог остановиться — по крайней мере, я льщу себе надеждой, что я достаточно… чему вы улыбаетесь, господа? Он начинал говорить: вы должны понимать! Каждый из вас — плод своего Хозяина, последыш его мысли и желаний. Даже отрицая эти желания, вы им потворствуете, не даете им забвения. И я, и она — плоды своего окружения. С колыбели вместо соски у меня был крест, вместо детских игр — походы в подвал. Я жил своим будущим, когда еще не знал этого слова. Вера, знания, близость к вашему миру — они взрастили во мне уверенность, убежденность в собственной абсолютной исключительности. Ведь я — человек отмеченный тяжелой ношей, бременем человеческим. Я взвалил его на себя со скорбной миной непрошенного страдальца. Я готов был спасти весь мир. Вызволить его, понимаете, из пучины черного непонимания и обернуть лицом к свету. Как я был оскорблен, как был задет в лучших чувствах, как низко я пал в своем отчаянии, когда этой самой жертвы никто не оценил! А как могло быть иначе? Жертвы во имя спасения человечества и во имя его разрушения приносятся каждый день, но мир еще не сошел со своей оси — ведь эти силы, каждая со своей стороны, создают этот баланс. Ведь и вы, и мы существуем тысячи лет бок о бок, так? Вы называетесь в наших легендах десятками разных имен, страх перед теми, кто живет в тени, питаясь кровью, так же стар, как человечество. Мы прошли одним путем. И оба вида не вымерли до сих пор, не так ли? Они слушали Артура. Кивали ему. С легкой ноткой нетерпения постукивали длинными ухоженными когтями по фотокарточкам: мистер Хеллсинг, мы бы слушали вас хоть два вечера подряд, но не будем забывать о нашей общей миссии на данный момент. Эта самая миссия станет для Артура основной… до конца жизни, получается? Или призрак Раджи так и остался плодом его воспаленного воображения, миражом его вины перед самим собой? Ведь она рассыпа́лась у него на глазах тогда, в последнюю их встречу в кафе. Ведь она тогда добила его — как думала сама. Ведь не могла же она выжить ему назло? Но тогда она была жива. Тогда ее высвобожденная, открытая в ней его стараниями сила была велика как никогда. Природа не терпит пустоты и быстро латает свои лакуны, но на несколько лет Раджи умудрилась основательно проредить вампирский мир Альбиона. Она возникала в Уэльсе и в Шотландии. Приходили новости об убийствах в Корке, Даунтоне, Бирмингеме. Она дотянулась даже до Дублина, где от ее присутствия ошалели бесновавшиеся по ночам в своем веселье ши. До вампиров доходили слухи о ее появлении по ту сторону Пролива, во Франции — в ее духе было бы отправиться по всей Европе, не исключено, что она предпринимала эти вылазки в то неспокойное время. Ей не нужны были ни деньги, ни связи — ее магия, ее шарм сглаживали углы что для мертвых, что для живых. Одно было понятно — следила она нарочито, явно, вызывающе. Быть может, со временем ее взгляды хоть немного переменились. Быть может, она и впрямь захотела той справедливости, жажда которой всегда гнездилась в ее сердце, Раджи просто не могла ее распознать, пока не встретила Артура Хеллсинга. Быть может, «тихих» ее жертв было в десятки раз больше. Но поначалу она швыряла свои подарки ошалелому человечеству в лицо. Вот Раджи оставила в Корке обезглавленные трупы: оплавленные кости, вывернутые взрывами наружу черепа. Она сплавила их в нелепую причудливую конструкцию и оставила посреди главной площади города, немертвые едва успели замести следы. Вот распятый труп на крыше городской ратуши: она освежевала его прямо там, на скользкой от ночной росы черепице, выложила спиралью его внутренности, привлекая всех его сородичей, сползшихся на магический зов вопреки стремительно всходившему солнцу. Вот Раджи просто пишет кровью на стене: «У меня был хороший учитель», — и герб «Хеллсинга» рядом с ним, воспроизведенный с устрашающей точностью. Раджи была подобна фурии, она мстила за открывшуюся ей истину: даже самые лучшие представители рода людского смеют сомневаться в исключительности миссии, которую она выбрала для себя. Быть мечом и светочем: разве не такого защитника алкало человечество с момента, как первая тварь вылезла из тени?! Немертвые наблюдали за этой фурией из тени. «Несколько неудачных попыток, мистер Хеллсинг, имели место. Мы поняли, что вмешиваться может быть опасно для… вы понимаете…» Теперь Артур понимал. Статус, как они это называли, жеманным, плавным жестом разворачивая ладонь вверх и поводя ею вверх-вниз. Баланс. Гармония. То, что вы так презирали, мистер Хеллсинг, всю вашу жизнь, то, что вы так истово стремились уничтожить и в чем видели свое предназначение: не надо думать, что мы вас не слушаем, каждое ваше слово для нас ценнее трех слитков золота. Пристыженный Артур послушно выезжал на каждое дело, в которое вампиры просили его вмешаться. Те, чьих питомцев и детей он уничтожил — отец, ты знал, что некоторые из этих «уникальных биологических форм» вполне себе живородящие? Твоя книжка лопнула бы от последствий, я полагаю, если бы ты об этом узнал, но ты всю жизнь посвятил лишь одной аномалии. Ха, аномалия. — Я полностью признаю всю меру своей вины в произошедшем, — размеренно каялся Артур в самую первую встречу, когда бокал с виски потел в его руке, когда пальцы его дрожали, но голос оставался тверд, — и я понимаю, что должен все исправить. Но я не могу не спросить — а как же он? Почему вы явились только сейчас, ведь он… Они улыбались ему в ответ — все эти красноречивые переглядывания, эта немая условность: не привлекать Князя, Карпатского Дракона, Дракулу, Алукарда — как угодно зовите нашего господина, но не призывайте его! Разве это не очевидно, философски вопрошали их взгляды, нам доподлинно неизвестно, кто породил эту аномалию: природа или ваши собственные руки — но покуда все стороны находят в этом союзе удовольствие и Статус не нарушен, нас все устраивает. Лишь бы не было… вы понимаете… Перекосов, да. Эскалации хоть в одну сторону. Артур укладывал в голове свою презренную крохотную роль во всем происходящем. Статус установлен теми же силами, что когда-то вывели человека и вампира из пещеры. Той же силой, что толкает упругими скачками ноги газели от земли — в пасть голодному льву или мимо нее. Той же силой, которая движет смерти к новым жизням и обратно. Когда человек и вампир отрастили себе слишком большие мозги и возомнили, что они стоят над Статусом… что ж, примерно тогда и начались проблемы. Но и тут нашелся способ решить их. — Вы, мистер Хеллсинг, — тонко улыбались вампиры. Неужели вы полагаете, что хоть кому-то из нас потребно мировое господство? Взгляните на наших хищных друзей из животного мира: львы не позволяют прайду чрезмерно разрастаться. Быть может, в чьих-то ночных фантазиях мы настолько сильны, но силы наши говорят об обратном. Мы жаждем, чтобы сохранялось равновесие: и когда какой-нибудь неопытный юнец или сходящий в своей старости с ума древний теряют рассудок, преступают черту — находится рука, которая возвращает весы на место. — Поверьте мне, не будь этих… девиаций, отклонений, этих ублюдков — вы и ваш благородный предок и не узнали бы о нас. Отстреливать мелкий «мусор», который взбаламутила бурная река вампирской жизни и вышвырнула, исторгла из своих недр. Или такой же мусор крупный, опасный, бешеный. С годами Артур задумался: отличается ли эта его работа хоть чем-то от той, которую проделывает обычная полиция. Те самые «бобби», над которыми он столько подтрунивал. Возможно, именно потому, что он нашел ответ на этот вопрос, с семидесятого года Артур все силы бросил на сближение и «перекрестную» работу с органами полиции в пределах известных компетенций. Артур смотрел на натюрморты из разнесенных на куски вампиров. Смотрел на их скорбь: как и у людей, она была разной. Кто-то бился в истерике, сверкал клыками, рвал на себе мгновенно отрастающие волосы, кидался об пол и кидался на самого Артура, плюясь и шипя: «Что вы стоите, это его рук дело!» Другие скорбели с каменными лицами. Успокаивали тех, что бились на полу, поглаживали их по голове: «Ну-ну, что же ты, не рыдай, мистер Хеллсинг здесь, чтобы помочь нам, он и сам не знает, как с ней совладать». Но больше всего было тех, что смотрели на место преступления в шоке. Они же задавали Артуру вопрос: «Как человек может быть способен на подобное?» — и сколько в этом вопросе было оттенков смысла, если подумать. Артур не знал. Артур понимал, что от него никто не дождется никакой действенной помощи. Артур понимал, что его настоящая задача, причина, по которой вампиры вынули его из уютной раковины самобичевания — это демонстрация последствий. Бросьте, мистер Хеллсинг, если бы хоть кто-то хотел наказать вас за все ваши «прегрешения», настоящие и выдуманные, он сделал бы это еще двадцать лет назад. Еще во время Войны. Еще с вашим Отцом! Артур не знал наверняка, но предполагал, что решение о его наказании принималось совместно. Он был уверен, что многие голосовали за окончательное и бесповоротное «решение вопроса». Они говорили: постойте, ну подумайте же сами! У него ведь и брат есть! Всегда найдется мусорщик. Да, на Гоа. Вы думаете, туда не получится вызволить его оттуда? Помилуйте, на что нам дипломаты вообще, если не за этим! Мы и сами его всему научим! По обмолвкам, но намекам, нарочитым и неявным, по случайным оговоркам Артур понял, что были и те, кто считал много более удобным своего «предвзятого представителя». Ведь какого-нибудь подготовленного человека легко можно было бы натаскать на правильные и неправильные цели, которые без колебаний уничтожит Господарь, не ведающий иной правды кроме той, что несли ему Хозяева. Но большинство предпочло Баланс. Восхитительный элемент человеческого благоразумия, помноженного на чувство справедливости. Артур услышал однажды: «Мистер Хеллсинг, ваш брат был бы настоящим кошмаром на вашем месте», — и ему пришлось по кускам, по слову вытаскивать из собеседника, что это значило. А значило это, что человек беспринципный и, если вам будет угодно, «творческий» во главе столь серьезного предприятия принесет одни только беды. Разумеется, мы знаем все не только о вас — любая кровь Хеллсингов представляет для нас некоторую… ммм… политическую важность, если хотите. О какой услуге вы говорите, мистер Хеллсинг? Так Артур, наконец, узнал о жизни своего брата не из его поздравительных открыток. Кропотливо подобранное досье пестрило подробностями пикантными и многочисленными, будто вампиры были непосредственными участниками большинства самых важных событий жизни Ричарда. И не все из них радовали. Распутные девки, дешевые наркотики и прочие атрибуты сладкой жизни Артура не смущали — если бы недержание члена в штанах было главной проблемой их страны, жизнь была бы намного проще. Куда сильнее его смущали философские изыскания относительно немертвой природы и тот факт, что покуда Артур предпочитал держать дистанцию на расстоянии выстрела, Ричард, по всей видимости, активно взаимодействовал с миром немертвых — насколько они ему это позволяли. Как любопытный мальчишка, который рвется в спальню к взрослым и не понимает, когда его осаживают на входе шлепком. Артур и сам не до конца понимал, что так привлекает его брата, но… В конце концов он предпочел не думать об этом. А после выяснилось, что написал ему то самое злосчастное письмо. А после… После — все это будет после шестьдесят восьмого года, последнего, когда его жизнь была наполнена хоть каким-то подобием порядка. Больше двух месяцев Артур провел с вампирами бок о бок. Насмотрелся на результаты своей же собственной деятельности. Пообщался с ними как с партнерами, «коллегами», если можно так выразиться. Слег с горячкой на одну неделю, окончательно потеряв связь с реальностью, пока его не откачал Хью Айлендз — ну кому же еще было дело до того, что творится за закрытыми дверями «самого страшного человека», верно? После выяснилось, что из-за многочисленных ночей на «свежем воздухе» он словил двустороннее воспаление легких, с осложнениями, само собой. И еще — Алукард. Дорога к ночному кошмару, дорога к «пугалке из детства», которую он прошел впервые лет в пять, стала для него самой привычной на это время. Он спускался по бесконечно длинной лестнице, уводящей будто бы в самые глубины ада. На поверхности особняк был куда меньше своей подземной части, подобной гигантскому спруту с десятками щупалец, запущенных в самые неизведанные недра земли. В самом центре этой сети из ходов и тупиков восседал Алукард, изрядно потрепанный и потерявший немалую часть привычного Артуру самодовольства. Он был будто надломлен чем-то, чахоточно и тряско раскачивался в кресле взад-вперед, иногда даже кашлял. Артур приходил в подвал, кожей, нервами ощущая эти приступы, как никогда желая разрушить эту их связь, которая теперь проявляла себя, будто фантомная боль на месте давно вырванного зуба. Артур приходил к этой боли, частично пропуская ее через себя, впитывая по очереди каждое ощущение: разочарование в самом себе, непонимание и даже страх. Артур садился на пороге подвала, не рискуя тревожить мрачное уединение Алукарда, который забивался в свое кресло, будто раненый пес. Порой вокруг него клубились и кружили обеспокоенно взревывающие Гончие, не понимавшие, что творится с их Хозяином и самым любимым господином. Алукард не открывал глаз, дремал, не меняя позы, но вне всякого сомнения видел Артура, отмечал каждое его движение. И будто бы успокаивался после того, как он появлялся. По крайней мере, «вырванный зуб» болел после этого слабее. Поначалу Артур просто курил. Минут двадцать он проводился в прохладной успокаивающей тишине, лениво перебирая в памяти все самые тягостные воспоминания об очередной встрече с вампирами. Взгляд Алукарда поблескивал из-за прикрытых век, в крохотную щелочку между ресницами, и когда он видел очередную «картину», оставленную им Раджи в качестве послания, взгляд этот вспыхивал, будто тлеющая сигарета в темноте. Он беспокоился. Не о «жизнях» выпотрошенных сородичей, не о возможной клановой возне, которую Артур не мог видеть, не о тех волнах миграции, что породила устроенная Артуром бойня. Сотни вампиров, сбежавших в Париж через пролив и попытавшихся немедленно навести свои порядки у французов, пронюхавшие об удачно освободившихся «заповедниках» вампиры из Польши, арабские кровососы, немедленно начавшие спекулировать слухами и небылицами, нагнетая обстановку между отдельными кланами, убитые горем родители и хозяева, готовые мстить, готовые немедленно короновать Артура во имя Крестового похода на хоть кого-нибудь, лишь бы использовать столь удачно сложившуюся обстановку и отвлечь внимание на него, чтобы обделывать свои мелкие делишки — все они были лишь фоном для вопроса, который действительно занимал Алукарда и Артура (и, возможно, самую небольшую, здравомыслящую часть вампиров, что и предпочли выйти с ним на связь). Раджи должна вернуться. И Раджи может быть такая не одна. Лишь после того, как эта комета ярко полыхнула в его жизни Артур вдруг осознал, как много психов прошло через его жизнь, которые могли и не знать о своих способностях. И если всего один инцидент породил такие волны, что может случится, если их станет больше? Его способность убивать вампиров, его удивительная исключительность, ага-ага. Он такой на весь мир один. Только ему дано вершить чужие судьбы. Все они будут такими же полудурками, как молодой Артур Хеллсинг, наполненные тем же душеспасительным дерьмом и готовые вершить добро до тех пор, пока раскачавшийся Альбион не рухнет под весом распрей, дрязг и свар нечисти всех сортов и видов. Все они увидят достойный повод вершить свою справедливость, пока какой-то идиот чинит то, что не было сломано. Иными словами… — В мире должен быть только один Артур Хеллсинг. Единственный. Алукард первым сказал это, нарушив висевшую между ними тишину, наполненную «образами к размышлению». Артур вздрогнул, Алукард философски пожал плечами, говоря без слов: взгляните на меня. Такая сила, что ваш родитель разбудил во мне, может уничтожить всех вампиров Альбиона. Весь Лондон, если понадобится. И уравновесить меня может кто-то один. Будь вас двое — что произойдет? Если вы сможете договориться, нежить обречена, допустим. Но что если та, другая сторона, искренне полагающая себя правой и верной, захочет чего-то иного? Справедливости для всех и каждого? Торжества рода людского, венца творения? Торжества какой-нибудь своей веры, в кого бы она ни была? Или войны, разрушения во всех доступных формах и видах, лишь бы пылали города и плавились людские жизни? — Неужели вы думаете, что я выбираю себе Хозяина просто так? Алукард, сколь бы жестокой и садистской ни была его натура, был тем, кто породил большую часть войн и конфликтов в Старой Европе. Его кровь, его корни читались в десятках распрей и по сей день, неспроста ведь его называли до сих пор Господарем. Он внес Хаос во все происходящее в вампирском мире одним своим велением, одним своим существованием. И, пожалуй, было что-то ироничное в том, что даже у него осталась эта подспудная черта, эта присущая хищникам безусловная мудрость, не требующая вмешательства рассудка. В мире должен быть баланс. Между овцами и волками, между людьми и вампирами — иначе не выживет никто. И тогда не будет бесконечного источника веселья. Как-то незаметно для Артура они вдруг начали разговаривать по вечерам. Мысленный диалог перетек в связную речь, а после посиделки в подвале сами собой перетекли в его кабинет: после воспаления легких Артуру стало сложно подолгу высиживать в сыром подвале. Следуя молчаливому требованию Артура они выбирали любые темы: от биржевых котировок до последних заданий — но никогда не говорили о Раджи. Во многом потому, что этого и не требовалось: ее магия, осязаемо липкая, острая и болезненная, засела в них обоих после того, как они смешали кровь. И она болела. В последнюю их встречу Артур скажет: «Ты мне снилась. Ты нам снилась». Они видели ее глазами, случайные всполохи, непонятно к чему привязанные. Вот она ест мороженое, слышны разговоры на арабском, кажется, языке, а вот ее руки держат кусок стекла, вот она любовно и тщательно чертит по обнаженной груди витиеватый узор. Этот узор будет выжжен потом на коже какого-нибудь бедолаги, которого найдут по ту сторону Пролива. Или по эту. Раджи путешествовала без какой-либо видимой логики, ожидать ее появления можно было где угодно. «Дорогой мой, — скажет ему Раджи, решительно позвякивая о чашку ложечкой, — неужели ты думаешь, что я могла бы покинуть тебя надолго? Я всегда была поблизости. Я всегда выжидала эти моменты. Наши с тобой, помнишь их?» Артур помнил. В маятной суете тяжких дней, в которые жизнь его ломалась, обретая новые формы, плавилась, принимая образы сюрреалистические, нежданные, он порой видел сны. Видел их и Алукард, и они, завороженные постоянной сменой мнений, бурными переживаниями Артура, не успели, не смогли отличить их от истины или очередных моментов из ее жизни. Они делились друг с другом мельчайшими деталями очередного ее убийства. Обсуждали, как можно было бы изловить ее, используя ресурсы местных властей. Пытались узнать какие-то места, которые она посещала, по мелким деталям и вывескам. И оба они молчали, вспоминая, как медленно открывалось окно в спальне Артура. Это мое воспаленное воображение. Мои фантазии. Я так сильно хочу найти ее и вправить ей (или себе) мозги на место, что начинаю это видеть. Как расходятся в сторону занавески, как мягко и неслышно ступает ее изукрашенная хной и чужой кровью стопа на ковер, как шелестят ее сборчатые юбки, надетые по три штуки сразу: о, милый, я ношу все свои вещи на себе, чтобы не терять их. Хочешь, я покажу тебе кое-что новенькое? В этом же сне Раджи медленно поднимает свои юбки, давая ему рассмотреть округлые колени, крепкие, будто светом изнутри налитые бедра, упругий живот. Они изукрашены мелкими черточками, похожими на следы птичьих лапок, на узоры, нанесенные иглой. Если хорошенько присмотреться видно, что каждая такая черточка когда-то наливалась, набухала кровью изнутри. Раджи выцарапывала их на себе в честь одержанных ею побед. Раджи скажет ему в последнюю их встречу: «Я могу поспорить, что за всю жизнь ты не убил столько, сколько я за десять лет». Ее тело, превращенное в заклинание, смертоносная мандала, оружие, приковывающее взгляд, как приковывает его блеск на стали. Узоры расходятся от ее пупка к грудям и ниже, сплетаются в тугой, вожделенный, сладострастный узел на лобке и спиралями сползают к щиколоткам. Возможно, в день последней их встречи под высоким воротником черной водолазки прятались тесно притертые друг к другу иголочки, царапавшие ее растрескавшуюся шею. Возможно, в день смерти она нанесла последнюю такую черту на свое лицо — и рассы́палась, распалась пылью, начиная с последней поставленной на лбу точки. Раджи перетекала на его постель: смотри, какая я сильная, какая могучая, говорила горделивая ее головка, абрис ее тела. Как мне жаль тебя, мой милый, ведь я теперь понимаю, что тебя привело ко мне: ты хотел стать великим, но испугался меня. Ты мог бы. Мы могли бы. Но не переживай. Я дам тебе причаститься великих подвигов. Ты выслушаешь их, впитаешь каждое мое слово. Она лила змеиный яд ему в уши, растворяясь в предрассветных тенях на его постели. Смеялась, рассыпаясь сухими шорохами, шелестом, эхом его проклятий. Раджи сидела у него на груди, как индуистские демоны, и припадала к его губам, пила его жизнь: не просто так ему говорили, будто за тот год Артур, наконец, поимел совесть и состарился до приличествующего ему возраста. Артур помнил только ее тяжесть — мертвенную, давящую, мешающую ему дышать. Иногда утром он просыпался без штанов. И однажды произошло… Да. Произошло то, что должно было случиться. Впоследствии много лет подряд Артур корил себя, издевался над собой: а ведь он и впрямь возомнил себя достойным доверия, чутким и внемлющим. Он всего лишь скрывал все происходящее от Алукарда, считая, что переутомляется в связи с открытием своего нового места в жизни. Считал, что все, что касается вампира, внимания не заслуживает. Ведь было столько всего… («Я хочу, чтобы ты знал…») Артур вернулся в подозрительно тихий особняк перед самым рассветом. Он отбивался в который раз от бешеной вампирской мамаши при человеческих регалиях. И в ее речах было все то, что он мог бы легко растоптать и парировать, но не мог не слушать: «Я содержу три сиротских приюта!» (выращивая себе скотину на убой, несомненно), «Я усыновила одного мальчика для того, чтобы вы убили моего родного сына?!» (усыновленный мальчик уж точно вздохнет свободнее, избавившись от вашего соседства), «Зачем я ходила в церковь все эти годы?!» (самому интересно), «Да я даже ваши проклятые налоги всегда платила!» (вот это аргумент, не поспоришь). Артур, всю жизнь находивший десятки поводов считать вампиров ублюдками, чудовищами, вырожденцами и дегенератами, через силы кормил себя новыми открывавшимися фактами. В его мире, в который, как известно, попадала только вынесенная пеной грязь вампирского сообщества, те самые отщепенцы, которые разрушали Статус, не нашлось бы места ни талантливым меценатам, ни покровителям детских домов, ни даже честным налогоплательщикам: всем вампирам легко было нацепить бирку «выгоды» происходящего. Не могло же подобное происходить просто так. Только корысть и жажда крови. И об одном он забывал: почти все вампиры (за редким исключением) когда-то были людьми. Или росли рядом с ними. Впитывали их привычки или сохраняли их в посмертии. И те из них, что смогли перешагнуть безумие первых десятилетий своего становления, хватались за человеческие условности с таким ханжеским усердием, что хоть отправляй главенствовать церковью. После тех месяцев Артур не удивился бы, если… он не хотел спрашивать. Боялся думать, что мог исповедоваться когда-то кому-нибудь с дюймовыми клыками по незнанию. Даже отчитываться одному из них об успешных миссиях было бы нестрашно. Ведь если бы нашелся такой «исповедник», то он узнал бы о самом страшном для Артура: о его малодушии. О метаниях и неуверенности в себе. О Тени Великого Отца. Раджи обо всем этом точно знала. Потому что когда-то, пока он метался, малодушничал и корчился в тени достижений своего отца, она сидела спиной к стене. Она слушала Алукарда. После Артур и сам будет входить в ту подвальную комнату, в которой его жизнь обрела новый смысл, перевернулась, была решительно сдвинута с места женской рукой. Он будет садиться на то же самое место, где сидела до него Раджи. Будет прислоняться спиной к стене и будет воскрешать в памяти их с Алукардом разговоры — все больше мысленные. Удивительно, как мало, как редко они разговаривали на самом деле, все больше о какой-то ерунде, о заданиях, о людях достойных и недостойных, почти никогда — о том, что сделало их отношение друг к другу таким, какое оно есть. Артур будет выдумывать себе жизнь, в которой Алукарда никогда не было. И не было бы всех вампиров мира. И все это удивительным образом не принесет ему облегчения. В разы проще было бы проникнуться чем-нибудь понятным и простым, вроде того, что без кровососущих насекомых в мире не будет ни цветов, ни птиц, ни тех, кто питается этими птицами. Или подумать о том, что самое страшное зло в своей жизни он встретил на войне, в которой вампиры были примерно тем же, чем и бездомные собаки: оглушенными внезапным катаклизмом, сбитыми с толку падальщиками. Большая их часть перебивалась случайными жертвами. Те, кто и этого не смог — либо умер, либо затишился в самых глубоких подвалах и казематах Европы, застыв в ожидании перемен. Все прочие бесчинства — кто стоял за ними? Кто стоял за японскими Корпусами, кто стоял за плечом доктора Менгеле, кто бомбил его родной Лондон? И даже если вспомнить о тех немногих, кто… Но Уолтер ведь официально так ничего и не рассказал, верно? И можно ли считать вампирами ополоумевших людей? Все это Артур будет гонять в голове десятки, сотни раз. Одни и те же мысли по кругу, до тошноты, до отвращения к себе. Он будет выдумывать себе другую жизнь — и поймет, что в такую хорошую и замечательную жизнь, в которой нет вампиров, а он такой себе Робби Уолш, здоровый вояка, не дурак погулять и выпить, он все равно не впишется. Потому что даже у такого, другого Артура Хеллсинга, будет отцом Абрахам Хеллсинг — во всех смыслах и отношениях человек. Который с удовольствием помешается на чем-нибудь другом, если вампиров под рукой не будет — и в его тени все так же будет корчиться его сын, которому никогда не стать и вполовину столь же великим. И другой-Артур найдет себе другие проблемы, чтобы себя ненавидеть, чтобы презирать весь мир за свою недооцененность, чтобы найти себе другую (или ту же самую!) Раджи, талантливую и одаренную злую девицу, которая растопчет его гордыню, за которой скрывается бесконечная обида на несправедливость жизни. Вслух Артур Хеллсинг скажет, мерно покачивая головой, царапая ее о холод стены, отделяющей его от Алукарда: мне понадобилось больше пятидесяти лет, чтобы понять, что в моих проблемах виноват я сам. Робби сказал бы — надо меньше загоняться. Нужно принять свою судьбу. Идиотство это все — про сам куешь и сам выбираешь, нет. Столько судеб было расставлено на доске жизни задолго до моего рождения. Столько людей вмешались в нее на всех этапах жизни. И столько всего было выковано крепким, будто сталь. Я — сын своего отца, и если он был тверд в своей вере в науку, я тверд в своей вере в неисключительность, банальность и ненужность меня самого, но нужность долга, которому я следую. Я жил больше пятидесяти лет с этой мыслью и сейчас я хочу смять ее, отложить ее в сторону, скомкать и бросить. Я хочу стать нужным для себя самого, но не знаю, как этого достигнуть. Я понимаю лишь теперь, почему так долго терпел тебя, хотя сколько возможностей, сколько удачных совпадений было у меня в жизни, когда я мог бы лишить тебя посмертия. Сколько раз я вспоминал все те описанные отцом варианты из дневников. Сколько можно было бы использовать или хотя бы опробовать на тебе? Но я терпел, потому что был нужен тебе. Потому что во всем свете для тебя одного я был незаменим, неподражаем, я был такой один. Солдата, даже уникального и лучшего в своем деле, можно заменить — но как заменить Хозяина Чудовища? Подспудно, десятки лет, ненавидя самого себя за это — я был счастлив, что ты нуждался во мне. И ненавидел тебя за это — как могло какое-то адское немертвое отродье дать мне подобную надежду? Это почти смысл жизни, а я знаю, о чем говорю — я ведь запойный алкоголик, умелец давать обещания самому себе. И вот, почти три года спустя, после того, как свершится катастрофа, лишившая Артура Хеллсинга смысла жизни, после того, как закроются двери в подвал, после того, как стихнут последние стоны за его дверью, оборвется последняя «ниточка присутствия», и Алукард сделается тем, чем был всегда для семьи Хеллсингов — реликтом, не живым и не мертвым… Лишь тогда Артур Хеллсинг признается себе, почему он подспудно выбрал Раджи. Почему так отчаянно стремился привести ее в своей дом. Он надеялся на то, что сможет уничтожить Алукарда ее руками. Разорвет порочный круг привязанности к тени собственного отца. И лишь когда увидел, в какого жестокого зверя способен обратиться сам, когда понял глубину и крепость связи, что делала его живым, когда понял, что без Алукарда он едва ли будет самим собой… Сожаление — горький мед правды. «Я же говорил», — как самая горькая насмешка над чужими ошибками. Артур будет возвращаться мыслями в ту ночь снова и снова. Будет привязывать себя к жизни обрывками чувств, что испытал тогда. Он будет безжалостно проходить жгущей тропой отвращения к своей слабости. В которой раз изведает двойственность своего характера, который с тех пор будет ненавидеть еще сильнее. Он будет думать о жертве, которую принес. В мельчайших деталях. Не позволяя себе закрыть глаза, пока они не заслезятся вновь. Он будет вспоминать вновь и вновь те визиты, которые то ли снились ему, то ли нет в те ночи, когда он говорил с Алукардом обо всякой ерунде. Давление тела, следов которого он так и не мог разыскать, ее ласковый змеиный шепот, ее необычное, нездешнее лицо, искажавшееся от прекрасного до уродливого за один только вдох, мановением причудливой игры теней. Поцелуи — липкие, вытягивающие из него все силы и соки. Ее жадный, сосущий рот, то на его шее, то вокруг его члена. И цепкое, хваткое ее нутро, которым она так сжимала его член, выдаивала его досуха, чтобы оставить Артура обессилевшим. Эти сны (не сны) опустошали его, мешали ему думать связно, сбивали его с толку, лишая привязки ко времени, которое вдруг стало будто бы ненужным в суматохе дней и ночей. Хороводы вампиров и людей, каждому из которых нужно было что-то от него, сливались в одну бесцветную полосу. В этой полосе Раджи казалась ему простым напоминанием о совершенной ошибке, не более того, но ошибку эту ему предстояло пронести за собой в течение целой ночи. В последнюю их встречу Раджи будет громко смеяться, и Артуру будет казаться, что от этого смеха с ее лица начинают сыпаться куски сухой земли: «Неужели ты думаешь, что если мужчина и женщина возлежат вместе, это останется без последствий?» Потом она добавит: «Это тебе в назидание». В ночь накануне катастрофы Раджи обвивалась всем телом вокруг него, душащими тугими кольцами, своей телесной магией, всем своим коварством: «Я помогу тебе». Она нашептывала это, вытягивая из него желание двигаться. Он с трудом моргал, пялился в потолок и ворочал языком с трудом, через силу: что ты задумала? Раджи выскользнула из постели, в чем была — много после Артур размышлял, что заставило ее впоследствии выбирать для себя хоть какое-то подобие одежды, вроде той бесформенной хламиды, в которую она куталась в последнюю их встречу. Не чувство стыда — его она утрачивала постепенно, ведь каждую новую встречу на ней было все меньше юбок и оборок, все меньше времени уходило у нее, чтобы проникнуть в его постель. Быть может, те самые трещины. Быть может, то, что тело ее так иссохло и держалось на одном только упрямом желании отомстить, что она стала привлекать слишком много внимания. Артур остался лежать в одиночестве, придавленный грузом передуманных мыслей. Сладко, до судороги, сжимала его грудь простая, слабовольная мысль: у меня есть оправдание не двигаться, ее магия, которая есть (и которой я, человек, мог бы не покориться). Он слышал каждый ее шаг, звонко отпечатывающийся в пустых коридорах особняка. Она не спешила. И эти шаги перебрасывали от виска к виску обрывки его мыслей: шлеп, шлеп, шлеп, тень-отца, я-месть-всем-вампирам, что-угодно-только-не-Дракон. В самом конце он так и не смог выбрать. В самом конце он позволил Раджи войти в подвал Алукарда (чтобы стереть с лица земли того, кто сделал его таким слабым, раз уж ему самому не хватало воли избавиться от своей слабости). В самом конце он кинулся вниз сам (чтобы спасти, сберечь того, кто делал его таким слабым, раз уж ему самому никогда не быть сильным без чужой веры в себя, без этого тщедушного придатка слабовольных). Разумеется, Артур не успел. Не успел именно на столько, чтобы непоправимое случилось лишь на половину: убаюканный круговым движением ее магии Алукард встрепенулся слишком поздно, в тот момент, когда ее изукрашенная ожогами ладонь легла ему на лоб. Столп магии пронизал Алукарда насквозь, и из алых глаз хлынул поток света, который едва не сжег глаза Артуру, вломившемуся в подвал, в чем мать родила. Артур зашатался и упал. Алукард же, наполовину истлевший труп, спаленный до самых костей, упал на пол и прогремел своими костями. На самой высокой ноте оборвался заливистый хохот Раджи. Быть может, не смейся она так громко, Артур не смог бы попасть в нее вслепую: выбегая из комнаты без исподнего, о пистолете он, разумеется, не позабыл. Раджи взвыла и опрометью, пользуясь тем, что Артур выцеливает ее второй раз более тщательно, чтобы точно попасть в голову, ринулась прочь. Артур вновь услышал каждый ее шаг: топ-топ-топ, она спешила, зажимая ладонью… он до самого последнего дня не знал точно, куда попал. Но крови было много. Она осталась на полу залогом той магии, которую он смог сотворить по горячим следам. «Живот, мой дорогой, — со змеиной усмешкой скажет ему Раджи в последнюю их встречу, — мне пришлось прижигать рану своей же ладонью. Но я должна сказать тебе спасибо: кажется, с того раза я стала лишь сильнее. Ну, ты и сам это прекрасно помнишь». Артур помнил. Когда мельтешение золотистых «мушек» перед глазами улеглось, когда он вспомнил, что нужно еще и дышать, он сперва почувствовал запах паленого мяса и сожженных костей. Запах раскаленного камня, на который плеснули кровью. Он с трудом, почти на ощупь, нашел тело Алукарда. Артур прикоснулся к нему почти без эмоций. Наверное, потому что с трудом узнавал в этом искалеченном куске мяса своего слугу. Он понимал, что у него еще есть время принять решение — ведь Алукард не распался пеплом. Магия отца или его собственное упрямство (как мог он покинуть своих господ, бросить их на произвол судьбы!) — что-то держало вампира на последнем издыхании. Он откликнулся на прикосновение хозяина ударом пульса, тяжелым и медленным, будто приник к его руке в последний раз. «У тебя есть выбор», — подумал Артур. Он собрал в кулак все свое мужество — и все-таки не смог. Он не отпустил его. Артур обошелся полумерой столь удобной, что даже клясть себя за нее не смог. Пусть так, будет думать он после, прислонившись затылком к холодной стене, пусть он будет призраком моей слабости, слабостью покоренной и спеленатой, пусть он будет моими поспешными решениями, моей необузданностью — всеми теми последствиями излишней силы, чрезмерной власти. Я не могу избавиться от него, как не могу избавиться от своего характера — пусть. Я не могу простить его за все, что он сделал для меня и чем ради меня пожертвовал, я не прощу ему привязанности и верности — пусть. Но я могу запереть это все. Скрыть, как скрываю свое бешенство за улыбкой. Я могу исцелить его — пусть, пусть он будет таким, как я сам. Искалеченным наполовину. Пусть он будет. Пусть… Артур не знал, откуда к нему пришло Знание. Это Великое Делание — половина той мощи, которую когда-то влил в жилы Алукарду его отец, чтобы изящно прикрыть сверху печатью. Быть может, все прочитанные им дневники отца, которые он листал брезгливо, с непониманием, подсказали ему что-то. Ведь магические дневники живы так же, как тот, кто создал их — быть может, отец хотел ему добра даже сквозь десятилетия разделявшей их смерти. Он водил его рукой, смело, решительно, выводя руны, подсказанные отцовской памятью, и выдумывая свои. Магия — суть преломление мира, символы и подсказки — суть ложь, нашептывал ему голос, смутно напоминавший голос отца. Тебя ведет твое желание, тебя ведет кровь — позволь им течь. И Артур вспоминал, как Великая Река подхватывала его, как влекла за собой, и замыкал это величие, эту всеисцеляющую магию в кольцо. Он чертил кровью Раджи, которая жгла ему ладони, разъедала их, но не оставила ни одного следа. На его ладонях остались лишь те глубокие борозды, что оставило его великодушие. И когда кровь Раджи впиталась в камни, когда начала тлеть алым, ядовитым светом, ему осталось только вскрыть шрамы на ладонях вновь: и вот она, магия его крови, призывающая кровь Хеллсингов. Алукард потянулся к ней и с того света. Артур смешал свою кровь с его. И продолжил печать. Просьба, завет, приказ, призыв — твоим миром, Господарь, выбравший служение, никогда не будет Тартар. Ты обречен на жизнь славой моего рода — мы, люди, которым ты присягал, не могли без тебя никогда, даже самые жалкие из нас, самые ничтожные. Я стою пред тобой на коленях, я заклинаю тебя рунами, в которых множатся лишь: страх, отчаянье, пустота — и зову тебя. Ты не можешь не вернуться, смерть слишком великое благо для тебя. Ты обречен страдать не-жизнью, посмертием ради нас. Ты вернешься. Алукард отвечал: вернусь. Отвечали его кое-как слепленные кости, отвечал его рот с выжженным языком, отвечали слепые глазницы, отвечала грудь, в которой ворочалось, плескало кровью, надрывалось от усилия обугленное сердце. Я вернусь, но за все необходимо будет заплатить свою цену — тебе, господин, тебе, тот, кто слишком слаб, чтобы взваливать на плечи себе мою верность. Артур увидел, как тело Алукарда зарастает каким-то подобием гусеничного кокона. Чуть позже он сам, для пущей надежности, скует это тело металлическими пластинами — чтобы оно не развалилось под своей тяжестью. Он усадит его к стене — сам. Сам, шатаясь от слабости, начертит на полу охранные руны, которые сотрутся сами, почти двадцать лет спустя, потому что придет время исполнения клятвы. Артур слушал эту клятву, когда, обессиленный и почти уничтоженный, сидел у мертвого тела Алукарда. Ты сможешь сберечь меня, скажет Алукард, потому что она вернется. Она будет возвращаться — раз за разом, год за годом. Ей не будет равных в изобретательности, и она попытается убить меня. Окончательно уничтожить. И воспрепятствовать этому можешь лишь ты — своим отречением. Я буду жить, я останусь с твоей семьей, я пребуду с ней во веки — или сколько пожелает следующий Хеллсинг, следующие Хеллсинги, что освободят меня. Но свершится это лишь после того, как ты, мой Хозяин, умрешь. Ибо я чувствую твою волю — она в твоих венах, ею ты зовешь меня назад. Ты не желаешь моего присутствия. Не потерпишь его отныне и во веки. Ты слаб для моей верности — пусть так. Но будешь ли ты силен, чтобы сохранить меня для своих потомков? Что ты решишь? Куда укажешь? Я приму любую судьбу, со всем соглашусь. И если ты будешь последним Хеллсингом — быть посему. Когда иссякнет ваша кровь, я уйду из этого мира туманом, тенью, пылью. Решай, мой господин. Но силой моей тебе не владеть отныне — и навсегда. Самому себе Артур смог признаться — пожалуй, он никогда не испытывал большего облегчения, чем в момент этого пророчества. Оно развязывало ему руки. Ему оставалось лишь присягнуть останкам Алукарда на верность, прежде чем решить, какую форму примет обряд. Он выбрал огромную металлическую дверь — скорее как символ, нежели как реальную потребность. На этой двери своей кровью, постепенно, почти месяц, он выводил свою волю. Ее же он описал в каждом углу подвала, на потолке и на каждом железном обруче, который удерживал мощи Алукарда вместе. Пусть он спит. Пусть ни одна магия, белая и черная, не сможет перейти этот рубеж до моей смерти. Пусть только кровь моего рода сможет пробудить его к жизни. И пусть мы оба сгинем, если однажды я решусь нарушить эту границу сам. Если, написал Артур на краю охранного круга, я захочу его помощи, если не смогу без него — пусть я буду отравлен этой же самой Печатью. А он — обратится в ничто. Когда он поставил последнюю точку, круг полыхнул сытым, благостным светом. Магия его отца безоговорочно приняла подношение клятвой и запечатала Алукарда в целебном волшебном сне. А после исчезла. Слилась с металлом, на который была нанесена — магия не терпит чужих любопытных глаз. Артуру так и не суждено было узнать, что этот сон продлится двадцать лет. Ему самому предстояло изобрести для всего мира, а особенно для Ее Величества, Уолтера и брата, достаточно правдоподобную историю гибели Алукарда. И научиться жить — без опоры на чужое доверие. В полном одиночестве наедине с собой. Это, пожалуй, страшило его больше всего.