1976 год
Их общая история должна была прерваться там: у начертанной кровью пентаграммы, у глухой металлической двери, должна была оборваться ее злобным воплем, болью в ее обожженных руках. Артур знал, что одно только прикосновение к магическому символу вызывает у нее лихорадку и ожоги. Знал он и то, что она не отступится от своей цели, но пойдет к ней другой дорогой. «В конечном счете, — скажет она ему в день их последней встречи, — достучаться до тебя через этого вурдалака было бы слишком просто. Кем я была бы, если бы выбрала самую простую дорогу?» Их истории предстояло длиться еще семь лет. За это время Артур умудрился по-настоящему, в удовольствие и к своей большой удаче, постареть. Он вошел в свой возраст с тем облегчением, которое дает хоть какая-то разумность тела: он перестал рваться на задания, выбрал здоровый сон ежедневным бдениям почти до полудня и почти нашел в себе силы отказаться от курения, но в конечном счете провозгласил эту свою вредную привычку своей единственной настоящей супругой. Если удовольствие никогда не оставляло его после затяжки, то как он может поступить с этой привычкой столь гнусно? Он посмеивался над этой мыслью, будто над шуткой. Он начал смеяться. И после того, как по одному он перебрал состав всей своей организации, методично расправившись с самыми отпетыми, жестокими и бесчеловечными, он впервые за все время почувствовал, что подчиненные, пожалуй, не боятся его. И где-то даже смеют над ним подшучивать. «Алукард бы оценил», — думал порой Артур. И тяжело, глубоко вздыхал. Эта мудрость — мудрость тела и мудрость рассудка — досталась ему нелегко. Он подорвал южное крыло особняка, инсценировав неудачный эксперимент с телом Алукарда. В отчете он подробнейшим образом описал все директивы Кромвеля, вписал каждую руну и символ, которые, войдя в реакцию с кровью немертвого, сдетонировали и погубили последнего. Он предъявил оставшиеся от вампира ошметки — плащ, три пуговицы с лацкана и горстка пепла, в которой можно было опознать кого угодно. К огромной скорби Ее Величества и немалому удивлению Ричарда, Алукард сумел погибнуть. «Полагаю, — невесело усмехнулся Артур, — он сделал это мне назло». Рассказывая эту отлично сфабрикованную историю, он не переставал думать, что к такому наглому оговору даже Алукард отнесся бы без терпеливого снисхождения, столь ему свойственного. Он готов был простить что угодно своим хозяевам, кроме обвинения в неверности. Что же, Артур был человеком — и это значило, что в плане убеждений он много (хуже) более гибкий. Рассказывая эту отлично сфабрикованную историю, он отводил глаза и не смотрел на Уолтера, слишком понимающего, слишком невозмутимого. Они с ним были связаны одной историей и одной женщиной — и эту связь они хоронили под слоем тишины. И за новенькой стенкой, поспешно воздвигнутой там, где буквально вчера была какая-то ненужная дверь — о, да мало ли их в подвале особняка? Ее Величество скорбно молчала. Резкие, горькие морщины пролегли от уголков ее губ вниз, состарив ее до неузнаваемости. «Полагаю, это было неизбежно», — сказала она самой себе и самой же себе кивнула, будто смирившись. Артур тоже смирился. После «смерти» Алукарда на него обрушилось столько работы, сколько не доводилось ему разгребать даже в послевоенную бытность. Слухи о смерти Алукарда, явной или неявной, просочились в вампирский мир без слов, через ту тонкую сеть ощущений, страхов и почтения, которой окутано теневое сообщество. И если раньше Артуру доводилось бывать только «мусорщиком», то после всех событий тех памятных месяцев все чаще к нему стали взывать как к третейскому судье. Бывали недели, когда он буквально погрязал в вампирских дрязгах — и не имел права отказать им. Вампиры десятилетиями держали в уме мельчайшие провинности и обиды, вроде — кто с кем не раскланялся при встрече, кто усмехнулся, слишком явно показав зубы, а кто вовсе посмел упомянуть что-то обидное о форме бровей чьей-то человеческой пассии. Разумеется, устроенная Артуром бойня вошла в теневую историю мира пятном, цвет которого он и сам не мог определить — его уважали, это факт, но на него давили, что факт еще менее оспоримый. И если бы он попытался отстраниться от их проблем, вернуться к столь простому и понятному сердцу истреблению нечисти… Он не вернулся. Он вникал в тонкости их взаимодействий. Все чаще говорил мысленно, потому что взбалмошные, не привыкшие изъясняться на путаном людском наречии вампиры чаще предпочитали излагать свою точку зрения прикосновениями, передачей эмоций напрямую: через поглаживание, поцелуй или удар. С трудом, но Артур к этому привык. Он перецеловал сотни бледных шей, от Уайтчепела до Ковент-Гардена, и даже приучился отличать одну от другой не глядя. «С вами так приятно иметь дело», — мурлыкали ему мужские, женские и неразличимо средние голоса, и Артур принимал их. В каком-то смысле происходившее можно было назвать «покровительством», как понимали его сами вампиры. Было в нем и немало жестокости: ведь какой смысл покровительствовать тому, кто своей рукой, огнем, мечом и ядовитым словом, не сможет заслужить уважения? Артур заслужил его. Он утратил привычку чуть что хвататься за пистолет и первым лезть на рожон. Но обрел вместе с прикосновениями к вампирам этакую точность, тонкое, едва уловимое «ощущение момента», в который необходимо нажать на спусковой крючок. Удивительная, кристальная ясность той единственной секунды, в которую все замирает, даже разогнанная пороховыми газами пуля, и все подчиняется воле того, кто смотрит в прицел. Воистину, говорили все его новые подчиненные, этот старикан всем нам фору даст. Молодые и пожилые, все его новые бойцы отличались этаким философским взглядом на жизнь. Спокойным отношением к неурядицам. На вступительном собеседовании Артур неизменно просил их рассказать о самой жуткой истории в своей жизни и слушал он ее, неизменно сверяясь с послужным списком. И если жуткой историей оказывалась смерть любимого дедушки или болезнь собаки, а не указанные в анкете три выстрела в упор в лицо террористу, это был повод назначить испытательный срок. Воистину, он был сыт трагическими историями, и на своем пути к смерти хотел закончить свою на какой-нибудь… не пронзительной, в общем, ноте. Пусть будет любая другая. Если такое было возможно в принципе. Его организация ширилась день ото дня. С исчезновением Алукарда, его мнимой гибелью, он стал для всего человечества фигурой незаменимой. Он был подлым лжецом — и был этим облагодетельствован. Он делал то, что у него получалось, получив индульгенцию не замечать, не чувствовать глубокого вампирского сна. Порой он ощущал, как по постепенно отрастающей, медленно восстанавливающейся коже Алукарда проходит дрожь. Порой Артур видел его сны. В них не было ничего, кроме ослепительно яркого солнца. В противовес благости и миру у него была она. Артур перепробовал все замки и засовы. Он сам выучился, по совету некоторых вампирских знахарей, потрошить кур и петухов. Он выкладывал из их костей защитные символы у своего порога. Втыкал острый нож в притолоку лезвием навстречу тому, кто войдет. Его окна были освящены крестом и осквернены оккультными знаками — но все это годилось лишь для мертвых его гостей. Как можно остановить солнечный луч? Артур знал, что от его беспощадного, уничтожающего всё на своем пути тепла его спасет только земля, насыпанная поверх могилы. Солнце, что дает жизнь, солнце, что согревает и щедро одаривает все на этой земле, для него было пыткой, гибелью. Когда она входила в его комнату, как никогда уверенная в своих силах и целях, Артур закрывал глаза. Он научился предсказывать ее появление по той удивительной тишине, что пронизывала воздух, по отсутствию ветра и вязкой сонливости, что окутывала особняк. Когда она входила в комнату, Артур закрывал глаза. С тех самых пор, как в последний раз они схлестнулись над умирающим Алукардом, он более не видел ее лица. Но он помнил ее вес, ее запах, широту и жадность ее движений — Раджи стала глумливым шепотом его совести, смешком, предшествующим неудаче, его сомнениями. Каждое ее появление вносило сумятицу в его мысли, сносило, будто бурная река плотину, едва-едва установившуюся в глубине его души надежду, веру в то, что он поступает правильно. Раджи усаживалась на него верхом — могучая и безразличная, будто речной поток. Она слепила его сиянием — даже сквозь закрытые веки он видел ее силуэт, склоненную голову, перепутанную проволоку ее волос. Но руки ее были холодны как лед, когда она чертила по его груди свои истории, певуче, монотонно вела свой рассказ о том, что она сделала, что разорила, кого убила, кого свела с ума, а кого пожертвовала на алтарь всеобщей ненависти к вампирам. Как некогда ей не было дела до своей семьи, так теперь и люди стали для нее расходным материалом, приманкой, наживкой. Возрастающая сила Раджи крылась в том, что она все лучше познавала свои слабости и оттачивала навыки ведения охоты из засады всеми возможными методами. Иногда, рассказывала она на ухо Артуру самым интимным шепотом, я смотрю, как кровосос свежует на глазах у матери ее ребенка. Я делаю так, чтобы кровосос не тронул мать. Максимум — трахнуть ее, пока кровь ее ребенка в его жилах еще теплая. А потом оставляю ее с мыслью о произошедшем — знаешь, милый, я очень тщательно подбираю жертв. Мне не нужна какая-нибудь богобоязненная клуша, кликуша из церкви или всепрощающая серафима. Мне не нужна бесхребетная тварь, которая сломается от жалости к себе и ребеночку. Мне нужна такая женщина, которая будет смиренно ждать возвращения убийцы своего ребенка, а когда тот вернется — я вложу в ее руки нож, настоящее железо. Мне кажется, человечество преуспевает в борьбе с нежитью как никогда. А потом я отведу эту женщину в сторону, усажу ее на постель и буду целовать ее руки, которые оказались способны на то, на что не годится падаль вроде тебя, Артур Хеллсинг. Буду целовать ее с мыслями о тебе — и даже тут ты ей проиграешь. Дай мне свои губы, дорогой — видишь, они холодны и безвольны. О чем ты только думаешь сейчас, если твой член так мягок и вял? Смотри, сколько мне понадобится времени, чтобы выдоить тебя до дна — и лучше тебе перестать сопротивляться, хочешь ты или нет, но я возьму свое. Артур не отвечал ей — не находил слов. Любые рассказанные ею пошлости и мерзости вызывали в нем скорее отстраненное удивление, будто он смотрел на нелепые фотографии из университетского альбома. Хью, ты гонишь — я не помню этой вечеринки! И почему у Шелби ожерелье из гондонов на шее, какой еблан это придумал?! Не может такая хуетень быть моей идеей! Подумать только, размышлял Артур, пока Раджи брала его, как может измениться человек — сложно в это поверить. Быть может, не скажи он тогда этого, все вышло бы иначе. Быть может, она не рискнула бы… да, наверное, не рискнула бы. Раджи совершенно искренне считала, что наказывает Артура. Она полагала, что все творимое ею — беспощадный садизм над тем, кто слабее. Возможно, в глубине души она полагала, что так сможет извлечь из недр его души того Артура Хеллсинга, которого она придумала себе, в которого почти влюбилась и с которым хотела сочетаться не браком даже — союзом. Добродетельным и милосердным — и пусть содрогнутся те, что не увернутся от нашей безграничной щедрости. Впоследствии Артур целыми ночами, уже одинокими и бессонными, пересчитывал все потери, от которых Раджи избавилась после встреч с ними. Он думал о них, представлял их — и содрогался. Этими мыслями он умудрялся наказывать себя куда жестче, чем Раджи когда-либо смогла бы. Он ведь даже не задумывался до того самого дня, что она может… Слишком уж Раджи оторвалась в его глазах от всего мирского, человеческого, суетного. Она стала для него воплощением ошибок юности, той крайностью, до которой может довести гордыня и вера в свою исключительность. Она настолько стерлась из его памяти как нечто плотское, теплое, жадное до ласок и удовольствий, что он забылся. Он потерял бдительность. Он, быть может, пострадал от своей гордыни, которую не уняла даже смерть Алукарда, в последний раз. В ту последнюю их ночь, когда она вновь скользнула солнечным лучом в его предрассветную спальню, когда она прокралась сквозь марево занавесок и его бессонницы, перепуталась в его слепом воображении с покрывалами, простынями, ночным потом и его фантазиями, когда влилась мрачным ядовитым шепотом в его уши, вызывая лишь грустную усмешку, когда начала какую-то очередную сказку о своей победе над его слабостью, Артур не удержался. Он не сказал ни слова. Хотя мог бы найти их очень много — поверь мне, родная, уж я-то знаю, что никто, кроме человечества, не умеет так хорошо гадить себе в руки. Я мог бы рассказать тебе, как одну страну это умение и перепуганная страсть защищать себя вопреки всякой логике, превознося свой дух над всем мирским, довела до национальной катастрофы, до войны мирового значения — но к чему? Ты родилась на развалинах, которые подарила миру эта страна. Ты должна была впитать это кожей. Ты несешь это в себе — и, дай Бог, однажды разродишься уродливым ребенком, этаким ублюдком. Его имя будет Заблуждение, и как долго ты еще будешь пестовать этого ублюдка, холить его, ласкать, и не будешь отпускать его, даже когда он выпьет все молоко из твоей груди и примется за кровь? Каждый раз он допускал с ней одну и ту же ошибку — он не говорил ничего из того, что мог бы. Привыкший к тому, что его мысли читают не только вампиры, но и те немногие люди, что привыкли уживаться с ним рядом, он предпочитал оставлять свои поступки им на откуп. А уж они сами справлялись с тем, чтобы прочитать их и (частенько) вздохнуть. А с Раджи… Он засмеялся. Даже расхохотался, широко, вольготно раскинув руки, говоря всем телом: дорогая, ты меня уже ничем не удивишь, даже не пытайся. Если твоя жестокость и шокировала меня поначалу, то теперь ты начинаешь повторяться. Если завтра ты заставишь вампира вырезать сиротский приют, я буду к этому готов. Твоя нравоучительная жестокость сработала дважды, но не думай, что я такой плохой ученик — я все понял с первого раза. И знаешь, не тебе пытаться удивлять меня жесткостью, человечество наплодило до тебя всех возможных гелиогабалов. Я просто расслаблюсь. Поплыву по течению — и плевать, что течением моим будешь ты. Впоследствии Артур вообразил себе, будто все те семь лет, что она приходила к нему в облике обнаженной эринии, она планировала это. Просто не получалось. Из-за всего того, что она творила со своим телом, Раджи с трудом можно было назвать человеком. Иногда он думал — если бы он открыл глаза хотя бы раз, что бы он увидел? Как сильно тлен и бессилие поглотили ее лицо до той памятной ночи? Отчего-то он был уверен, что все началось именно с его смеха — черт, он не удивился бы, узнав, что кончил именно в тот самый момент. И она, глядя на его распластанное, доверчиво открытое даже ударам тело, на начавшее дряхлеть тело, на узловатые коленки и рыжеватые волосы на его лобке, глядя на него, такого отвратительно беззаботного по отношению к любым карам, что она могла изобрести, Раджи, довольно прямолинейная и простая девушка, в последний раз в жизни решила, что будет оригинальна как никогда. Он хохотал — и извергался, как она и хотела, выжимал себя досуха, отдавал ей последнюю свою мужественность, чтобы потом весь остаток ночи лежать раздавленным и пялиться в потолок, теперь уже не в силах закрыть глаза, будто в противовес всем проведенным с нею часам. Он корчился от смеха, извивался от него, всхлипывал и утирал слепые зажмуренные глаза кулаком — Господи, милая, как ты смешна, когда всерьез пытаешься меня наказывать. Он даже не заметил, как именно Раджи исчезла. В какой-то момент из комнаты выветрился ее запах, исчезло ощущение ее давящего присутствия, испарился запах ее тела. Артур открыл глаза, отбыв свою небольшую повинность за мнимую «смерть» Алукарда, до которого Раджи так и не смогла добраться. И в тот раз, как и во все предыдущие, он заснул крепким здоровым сном человека с совершенно чистой совестью. И принялся, невольно, ждать следующего ее визита: Раджи была удивительно предсказуема, как солнце на небосклоне, и предпочитала любым другим ночам новолуния, если ничто не сбивало ее с намеченного плана. Но свою следующую луну она пропустила. Так бывало и прежде, он не придал этому особого значения. А потом и следующую. На третью луну Артур подспудно забеспокоился. На четвертую его тревога приобрела осязаемую форму. Его вновь устоявшийся за семь лет мир, в котором всё подчинялось его смирению и спокойствию, что он обрел с таким трудом, содрогался, тихо, едва заметно. Это была рябь на поверхности воды — предвестник извержения вулкана. Весь мир вокруг Артура начал полниться, круглеть, наливаться какой-то плотностью. Воздух, вода, цвета — все стало другим. Событие, которым разродилась судьба, ошеломило его бесконечно, хотя все указывало на это: тугие набухшие почки на деревьях, запах цветущей жимолости и терпкий, южный ветер с океана, несший ему тревожные вести. В самой середине весны, когда зима окончательно переломилась в пользу переменчивого северного лета, туманного и влажного в их широтах… Год, когда в его клонящейся к закату жизни всё началось по-настоящему, обозначился грандиозной катастрофой (хотя найдутся и те, кто поспорит) на Парламентских выборах. Из всех приёмников трубили «Пинк Флойд», бастовали грузчики, новостные заголовки кричали последними сводками о деле «шенкиллских мясников». Лето выдалось скверным на погоду, но удивительно, вызывающе тихим на происшествия. Алукарду снились рассветы — нестерпимо яркие. Уолтер впервые на его памяти взял трехнедельный отпуск под какие-то одному ему ведомые нужды — обмолвился, что хочет хоть раз в жизни сделать что-то грандиозное. Посетить статую Христа-Искупителя, например. Впоследствии Артур еще долго размышлял — а что если он успел перед этим… или во время этого… А, к черту все. К черту все — ведь однажды поздним вечером, когда он только-только начал разбирать рабочую почту, на колени к нему выпало письмо в обычном продолговатом конверте с маркой «пять штук на полпенса». Артур не был уверен, сама Раджи сочинила это письмо или оно было написано кем-то под диктовку, но факт оставался фактом — она приглашала его встретиться. Завтра же. В одном небольшом дрянном кафе на самой окраине захолустного городишки. Письмо было без даты — и Артур понимал, что это самое «завтра», возможно, наступило уже раз десять. Она ждала его терпеливо, будто змея, и готова была проглотить его с потрохами. Сам тон ее письма, размеренный и спокойный, дышал торжеством. И к этому он совершенно не был готов.***
Последняя их встреча произошла на самой границе лета и осени, в один из тех августовских дней, в которые солнце в полдень обжигает до волдырей, а вечерний воздух столь холоден, что будто водой вливается в легкие. Артур поехал на встречу один, без охраны, и никому не сообщил ни о цели, ни о сроках своего возвращения. Он даже не взял машину. Его остановил буквально на секунду тяжелый, въедливый взгляд Уолтера, подтолкнувший его в спину с таким усилием, что Артур, кажется, даже запнулся на секунду. Это был последний крик отчаянья, который Артур услышал от него: «Вы ведь едете к ней, так? Вы едете к ней, я все знаю!» — и у Артура не хватило бы храбрости даже на ложь. Вместо лжи, обещаний и отговорок («Ты же знаешь, что я никогда не любил эту женщину») Артур привезет Уолтеру смысл его жизни. И долгие годы после, до самой своей смерти, он будет с опаской наблюдать, как одна любовь, любовь земная и плотская, трансформируется и вырастает в паническую одержимость, в обожествление на грани помрачения. Всего через сутки после отъезда Артур услышит от Уолтера: да. Да, это то, ради чего я жил. Не думайте, господин, что она наказывала лишь вас. И Артур поймет, что и в комнате его дворецкого постепенно замирали шумы, а накатывающая тишина смыкала ему тяжелыми пальцами глаза. И он слышал ее смешки, ее запах, ощущал дрожь воздуха от ее голоса, но никогда не чувствовал ее прикосновений, ведь она именно это избрала для него мукой. «Ты стареешь, ты знаешь об этом? Не хочу, чтобы ты меня касался. Это мерзко». И Артур будет смотреть на его одержимость, на яростную любовь, подобную которой он никогда не видел, на почтение и на лицемерное почитание… и до конца не будет знать, в наказание эта любовь или в помощь ему. Ведь он, если вдуматься, еще старше… Артур выбрал поезд. Проторчал почти три часа на вокзале Виктория, ожидая времени отправления. Путь до Тенби должен был занять у него почти весь день, и тогда ему казалось, что этого времени даже больше, слишком, чересчур много. Он маялся вокруг киосков с пирожками и дрянным кофе, пытался убить минуты с помощью дрянного детектива и даже заглянул в пивнушку, и, казалось, когда он потратил четыре часа, не меньше, взглянул на часы, чтобы с раздражением отметить: прошло всего полчаса. Он с трудом дожил до отправления поезда, хмурый и снулый, пристроился в самом уголке сидения у окна, уткнулся в него лбом, чувствуя последний теплый луч стремительно остывающего летнего солнца, и вздрогнул, будто в предчувствии. Дорога вела его на север, все дальше и дальше от лета. В Уэльсе осень полноценно вступила в свои права еще неделю назад и рьяно переодевала поля и все горные рощицы в золото и багрянец. Даже солнечный свет изменился, стал более резким и колючим. Артур вспоминал тот день, когда он посетил Тенби впервые. Заглянул внутрь себя, глубоко вдохнул пропахший креозотом воздух за приоткрытым окошком… и подумал, что, пожалуй, да. Да, если ему суждено сегодня погибнуть, то это будет справедливой расплатой за заносчивость и все совершенные ошибки, за которые поплатился Алукард, а не он сам. Он всё сделает для того, чтобы выжить — потому что кровь Алукарда в его жилах, разделенная ими в тот злосчастный день, взывала в нем… не к жизни даже. Алукард спал. Он грезил своими рассветами, которые, видимо, что-то да значили для него. И он хотел продолжить свое служение. Одному Господу известно, чем он так насолил этому заносчивому выскочке, упорно отказывающемуся подыхать уже пять сотен лет, но последние полвека этот выскочка в особой к Господу оппозиции. Нарочито выслуживается перед родом людским. И жаждет, страждет вновь преклонить колено перед той кровью, которую сочтет достойной для себя. «И как, если вдуматься, христианин мог переплавиться в такого злостного язычника», — беззлобно подумал Артур, отмечая с легкой усмешкой, что… в общем, он хотел дать Алукарду шанс. Исполнить, так сказать, его просьбу. Если подумать, для человечества именно Алукард сделал куда больше добра, чем его хозяин, пытавшийся загребать жар чужими голыми руками. Не просто так вампир, куда более проницательный, назначил Артуру это испытание смертью: быть совсем рядом, иметь такие безграничные возможности… и никак их не использовать. Быть может, Алукард был уверен в крепости духа своего господина. И это странным образом льстило. Что же до второго условия… ну, есть ведь Ричард. Да. Братец, которого еще можно перевоспитать, направить на путь истинный. Если уж из него вышел достойный Хеллсинг, то из Ричарда и подавно получится… так ведь? Дорога за постоянно повторяющимися мыслями о Ричарде, собственной смерти и последнем зароке Алукарда на их смешавшейся крови текла вяло и вязко. Навстречу ему все чаще попадались автомобили, покидавшие курортные места. Невольно Артур подумал: быть может, за рулем одной из тех древних развалюх кто-нибудь из родственников Раджи? Кто знает, вдруг она зачем-то обратилась к семье? Нет, едва ли. Свою семью Раджи забыла столь быстро, что едва ли отличила бы одну из своих сестер от множества соотечественников, ошивающихся возле парковок супермаркетов. Раджи назначила ему встречу в кафе на самой окраине Тенби. Обшарпанное, крохотное, пропахшее рыбой и нестиранной ветошью, оно буквально разваливалось под собственным весом и значимостью. Туристический центр, достопримечательность — древность, одним словом. Артур поднимался по бесконечным, выщербленным ступенькам вверх и чувствовал, как отступает и растворяется мирское. Ему не нужно было знать названия места встречи, не нужны были часы и опознавательные знаки — ведь, если подумать, они не виделись столько лет… Но стоило ему пересечь границу городка, засыпающего в конце туристического сезона до следующего лета, как он почувствовал это: широкая, бурная река, полная невероятного могущества, скрытого и подлого, подхватила его, толкнула под колени и поволокла за собой. У Артура перехватывало дыхание. Кровь колотилась у него в висках, пульсировал язык, разрывались изнутри глаза. Само ее присутствие давило на него с такой силой, что отнимались ноги, болели колени, распухали пальцы на руках. Чудовищная, всеподавляющая мощь — едва ли такая могла принадлежать человеку, даже выдающемуся. Это была сама река, водная стихия, беспощадная пучина. Она влекла его мимо глубоких омутов, холодных течений, хватала и подтягивала к безразличному своему лицу, оценивая, брезгливо и снисходительно. Все выше и выше — Артур бежал против своей воли, перед глазами его плясали черные «мушки», не хватало сил и дыхания. Но он спешил. Он понимал, что этому течению он не сможет сопротивляться, покуда она хочет видеть его так страстно и бескомпромиссно. Ему оставалось лишь повиноваться, как когда-то повиновалась его словам и желанию ее родителей сама Раджи. Он ввалился в кафе. Перед глазами у него было темно, будто кто-то возил по его лицу грязной тряпкой. Он почти не слышал — в ушах у него звенело до боли, до тошноты. Та же сила, что приволокла его на место встречи, швырнула его на колченогий, скрипящий и шатающийся под его весом стул. Та же сила разодрала его губы в подобие человеческих слов, вложила в них этакий плевок: «Мн-амркн-бз-схр-пжлста», — а после с силой, нажав на затылок, ткнула вперед, лицом в столик, липкий и засиженный мухами. Артур пришел в себя от смеха. И хотя он помнил, кажется, все, что они сказали друг другу, в себя он пришел только на середине их разговора, разогнавшего, кажется, не только посетителей, но и хозяев заведения: чашки оказались на их столиках лишь раз, и никто более не беспокоил их. Даже чайки, рывшиеся в помойке на заднем крыльце, стихли, пугливо сжались. Весь мир сжался и затих. И пока пелена перед его глазами медленно истаивала, по частям являя ему до неузнаваемости переменившееся лицо Раджи, они впервые за все время заговорили. По-настоящему, слушая друг друга, позволяя выговориться. Они заговорили по очереди, не перебивая и не переспрашивая, то ли исповедуясь, то ли отвечая на вопросы, которые никто из них ни разу друг другу не задал. Они заговорили, не понимая друг друга, вежливо улыбаясь и даже посмеиваясь, полные то ли брезгливой снисходительности, то ли бесконечного удивления. Они заговорили, потому что отчетливо понимали, что делают это в последний раз. Не будет более встреч, ни явных, ни призрачных. Они покинут сны и мысли друг друга. И тогда, глядя в ее растрескавшееся лицо, Артур был абсолютно уверен, что он не покинет Тенби живым. Безобразная глиняная маска, фарфоровая кукла, пошедшая трещинами — и это была кукла ведьмы. Говоря с ней, Артур вспоминал ее рассказы о прабабке — и понимал, насколько, должно быть, перепугана была Раджи в детстве, постоянно видя рядом с собой подобное напоминание о быстроте и суетности жизни. Ее кожу будто покинул свет, которым всегда дышал каждый ее жест, каждый ее шаг. Жутковатая пустота, крывшаяся в трещинах ее кожи, чернота, что в них таилась — все это будто нашептывало Артуру, что она на грани своих возможностей. Все, что она делала, истощило ее, довело ее до крайности — не могло быть по-другому. Раджи высохла до дна, оставив тлеть в себе ту мощь, что привела его сюда — по-другому и быть не могло. Будто все, что было в ней человеческого, живого и пленительного, вытекло сквозь пыльцы, оставив этот жутковатый остов, усмехающийся и неживой, рассыпающийся буквально на глазах. Это — граница, предел того, что может человек, и Артуру казалось, что она готова эту границу перешагнуть, чтобы… нет, она не сможет решиться. Ведь она так яростно ненавидит Алукарда. Ненавидит так, как никому никогда не доводилось. И хоть она близка, как никогда и никто, она не сможет ему уподобиться. Из одного только упрямства. Они говорили долгие часы. Вспоминали. Перебирали поступки и мысли. И все это время Артур мог думать только о том, что она уготовила ему. Если смерть — то какую и как? Неужели человек, дошедший до такой крайности, успокоится от одного только убийства? И он не станет позволять, не дастся без боя. И пусть у него нет солнечного света в ладонях, у него есть пистолет — и она это знает. Как и то, что ее силы совершенно бесполезны без засады. Так зачем же она… …она заговорила, когда они окончательно потеряли ощущение времени, когда поздние осенние сумерки сгустились в воздухе темно-фиолетовой гуашью, сомкнулись на горизонте и поглотили окрестности. Не было хозяев, которые зажгли бы электрический свет и разогнали тени, не было луны и звезд — в высокое новолуние, в окончательную смерть луны, ее лицо освещал лишь тлеющий кончик сигареты. И пляшущий огонек будто тонул в трещинах на ее лице, которое он запомнил столь хорошо. Она сказала: — Я долго думала. Воображала, как это будет. Я не ожидала, что все сложится именно так, как в итоге сложилось. Я не хочу думать, жалею я или нет. И чем все объяснять… Она протянула ему свою руку ладонью вверх. Шрам от ожога пламенел на ней уродливой розой, заскорузлой по краям, разве что не дымился, как свежее тавро. Поколебавшись секунду, Артур накрыл ее шрам своим, глубокой бороздой от постоянного разрезания кожи. В какой-то момент другая его рука, предательски нырнувшая за край столика, сжалась на рукояти пистолета… и тут же дрогнула на ней. Да, то, что она дала ему почувствовать, бесполезно было бы описывать словами. Он, привыкший к вампирскому способу обмениваться энергией и эмоциями, воспринимал телесное столь же естественно, как и слова. И он был… да, наверное, шокирован. Ведь что-то влекло его сюда. Что-то безобразно игралось им, швыряло его по дороге к кафе, давило его, выжимало из него все соки. Ведь что-то заставило его на какую-то минуту забыть о том, как правильно дышать, и он сидел в этом кафе на этом идиотском колченогом стуле и хватал воздух ртом, будто престарелый турист на подъеме в гору, и хрипел этот свой заказ про кофе, когда сила, чужеродная, могучая, сжимала ему горло. И, черт возьми, неужели это было страхом? Самовнушением? Обреченностью параноика? Неужели он сам накрутил себя до такого состояния?! Потому что ладонь, протянутая ему Раджи, полная испепеляющей мощи, которую она не раз ему демонстрировала, ладонь, способная сокрушать… была пуста. Все, что было в Раджи, вся ее удивительная переменчивая и переливчатая магия — все исчезло. Вот почему лицо ее было похоже на растрескавшуюся маску. Вот почему смех ее звучал так сухо и ломко. Вот почему… Лишь в тот момент Артур понял — Раджи умирает. Агония ее веселья была предназначена ему одному — потому что лишь он один и оценил бы иронию. — Взгляни, мой дорогой, — проворковала Раджи, впившись в его ладонь своей рукой, похожей на когтистую воронью лапу, — взгляни! Скажи мне, что может быть ироничнее того, что ты видишь? Помнишь ли ты ту ночь, когда я решила тебе отомстить? Мне казалось, я нашла идеальный способ. Ты, которого не смогла покорить ни одна женщина, перед которым даже я оказалась бессильна! Что же, подумала я, я смогу прислать ему достойный подарочек. Я не могу добраться до его вампира, чтобы уничтожить его могущество — пусть! Но неужели он думает, будто я не чувствовала магию, на которую он ворожил, будто не понимала, чем разрушается замок? Я подумала — вот он, передо мной, распластанный и голый, беззащитный, с этим своим нелепо и жалко торчащим членом. Я выпила столько его семени до этого, неужели не смогу сделать это один раз всерьез? Я оседлала тебя с мыслью о том, что помучаюсь годик, вытолкну из себя твое порождение, твою плоть и кровь, а потом начну присылать ее тебе по почте, по кускам. И с этим разодранным на куски младенцем смогу открыть ход к твоему вампиру — и убить его уже у тебя на глазах. Разделаю твое себялюбие, твою самоуверенность вместе с тремя трупами — о, если бы ты знал, как я ненавидела твой смех! Ты, нелепый, сотню раз мне проигравший, слабосильный, покладистый, подневольный всем и каждому — как посмел ты смеяться надо мной! А теперь, дорогой мой, я, которая так хотела тебя наказать… Что же, ты и сам все чувствуешь. Прислушайся к своим чувствам, глупыш — эта мелкая тварь всего лишь хотела есть. Потому и повозила тебя мордой о стол. Чем дольше она держала его руку в своей, чем крепче хваталась за нее, не сводя с него пристального говорящего взгляда, тем шире становилась ее растрескавшаяся ухмылка. Раджи была права — только он, споткнувшийся о свое желание утереть в этой жизни нос хоть кому-нибудь, смог бы оценить все, что случилось между ними. И лишь теперь, когда она подержала его руку в своей, он почувствовал, откуда на самом деле исходит та бесконечная мощь, которая ошеломила его на подходе. — Ты знаешь, — с расстановкой сказала Раджи вслух, — я поняла, почему между мной и прабабкой было аж два «пустых» поколения. Они не были ими на самом деле. Просто моя мать умудрилась до дна, еще в утробе, высосать способности моей бабки, но не нашлось того, кто бы научил ее. А потом я высосала то, что было у них обеих. И лишь тогда моя прабабка сочла, что она достаточно близка к смерти, чтобы передать кому-то свое искусство. А эта… эта — твоя дочь. Понимай, как хочешь, дорогой мой, но ты был и теперь уже останешься навсегда тем единственным мужчиной, который высосал меня до дна. Я для тебя обертка, пустышка, банановая кожура — как ты, походя, играючи, смог это сделать, я не понимаю до сих пор. И только твоя кровь смогла бы так поступить со мной. Только твоя кровь уничтожит меня изнутри. Все то время, что мы с тобой разговаривали, она продолжала делать это. Все девять месяцев она по капле вытягивала из меня жизнь, сосала ее, как этот твой вампир — о, вы, Хеллсинги, многое почерпнули у своих слуг, многому от них научились! И она не остановится, если не убить ее. Ей всего три месяца, а она уже — убийца. Перещеголяла папашу, не так ли? — Но спроси меня — жалею ли я? Спроси меня — как нахожу свою медленную, постепенную смерть? Раджи захохотала, запрокинув голову. И Артур, глядя в ее белое горло, содрогнулся — будь он проклят, если ей не нравилось происходящее. Она была по-настоящему счастлива! — Я теперь понимаю — подумаешь, трупик младенца по почте. Ты же бездушнее животного, едва разумная тварь. Ты бы распаковал эту посылку и выкинул ее, как рекламный проспект. Ты бы даже не понял, что это твоя плоть и кровь. А еще ты презираешь меня. Ненавидишь. Я — лучшая версия тебя самого, твоя несбывшаяся мечта. И что еще ты будешь ненавидеть сильнее, чем дочь, которая будет половиной от тебя и половиной от меня? Слушая ее, Артур все пытался отлепить язык от горла, найти хоть пару слов, но не мог. Он вслушивался в быструю дробь чужого сердца. Совсем рядом с собой, у ног. Она лежала в корзине из супермаркета, в которую Раджи накидала каких-то тряпок. Она была недовольна — и короткие всплески ее ярких, чистых, без примесей, эмоций, разрезали воздух. Она была голодна и не плакала из одного только упрямства. Она была его дочерью. — Теперь я знаю, — сказала Раджи, неожиданно оттолкнувшись от края столика, — что у меня есть только два варианта. Первый — самый простой. Я могу жить. Я даже смогу вернуть себе силу. Возможно, сторицей. Для этого понадобится всего лишь освежевать эту мелкую сучку, вытряхнуть сердце из ее тщедушной груди и сожрать его. Я думаю, как бы ты смотрел на это? Мелькнуло бы хоть подобие чувства у тебя в глазах? Думаю, ты осудил бы меня за то, что я ем без приборов. Второй — не делать этого. И жизни мне останется на неделю-другую. Этой малявке не запретить высасывать мою жизнь, ведь в нашем племени еще не рождалось никого от дьяволопоклонников. — Угадай, какой вариант я выберу? — спросила Раджи, гордо выпрямляясь. Она стояла перед ним, высохшая до треска, прикрывшая свою раскалывающуюся по частям плоть наспех подобранным тряпьем. Будто роза пустыни, она, казалось, могла распасться от случайного щелчка пальцами, от неловкого движения, от дуновения ветра. И как же она была счастлива! Ведь что такое жизнь, даже очень длинная, даже вся направленная на истребление нечисти, если он, Артур Хеллсинг, главный ее противник, владелец чудовища, которое до сих пор живо лишь по его прихоти, будет жить ненаказанным? Как ей жить, вспоминая его счастливый смех? О, признаться, милый, в первый день беременности я едва не побежала на аборт, когда почувствовала, что она вытворяет, хотя у нее еще и сознания не было. А уж в первый день после родов… А потом, мой милый, я просто представила себе тебя. Представила, во что превратится твоя жизнь, когда в ней появится тварь — такая сильная и могущественная. Тварь, которую ты сможешь пристрелить, придушить, закопать — делай с ней все, что тебе заблагорассудится! Но убив ее, ты будешь знать, что уничтожил по трусости того, с кем не смог бы справиться в равной борьбе. А оставив ее жить… — Она сильна, — заключила Раджи тем голосом, которым, наверное, говорила ее прабабка, — она могущественнее любой рома, что когда-либо знала земля. Она сможет ломать вампиров об колено одним словом, одним взглядом… если ее научить это делать. Они могли бы целовать песок, по которому она ходила… если ее этому научить. Она смогла бы прекратить страдания всего человечества!.. но ты и сам видишь. Она протянула ему свою руку ладонью вверх. Ее мизинец отвалился у него на глазах и распался пеплом под ее безжалостно топнувшей ножкой. «Но кто будет ее учить?» — договорила она без слов. — Не знаю, как ты, а я вот совершенно точно знаю — оно того стоило. Вся моя жизнь — того стоила, если ты на другой ее стороне. Раджи мелко задрожала. А потом, увидев, как сильно задрожали его руки, когда он коснулся грязного махрового полотенца, в которое была завернута его дочь, Раджи начала смеяться. Она хохотала так громко, так пугающе и безумно, что в какой-то момент Артур не выдержал и развернулся. Кубарем, едва различая ступеньки в полной темноте, он скатился с лестницы, прижимая к себе сверток с надрывающимся младенцем, и все это время сухой, пронзительный, визгливый хохот Раджи несся ему вслед. Артур не знал наверняка, когда именно Раджи умерла. Быть может, в тот день, когда девочка неожиданно перестала надрываться криком, который держал на ушах весь особняк почти три недели, и спокойно, безмятежно уснула под боком у своего до смерти уставшего отца, сжав прядь его седеющих волос в своем кулачке. В одном он был уверен наверняка — Раджи умерла счастливой, совершенно уверенная, что Артуру, какую бы он ни выбрал для дочери судьбу, предстоит изрядно с ней намучиться. Что ж, кто он такой, чтобы разубеждать и увещевать умирающую?