И между нами нить, но как быть, Если мы ею не связаны? Mary Gu – Письмо
Я не знал, что можно чувствовать себя таким ущербным.
Я прислоняюсь спиной к невысокой каменной ограде, когда местность содрогается, и на меня сыплется влажная земля. Впереди меня только овраг, сзади смертельная опасность. Следующий удар прилетает точно в мое укрытие, и каменные блоки разлетаются, как перышки на ветру, забирая у меня последнюю частичку безопасности. Тело скручивает от холодных мурашек. Над головой с диким свистом пролетает – точно огнедышащая стрела, – буро-зеленый с красным кончиком хвост. Я резко подпрыгиваю, уклоняясь от фонтана камней, но ударная волна воздуха отбрасывает меня обратно, заставляя уткнуться в траву лицом. Когда я поднимаю голову и делаю несколько надрывистых вдохов, понимаю, что моего укрытия больше нет. Ноги забиваются болью, и я с большим трудом подгибаю их, чтобы проскочить за стихийно образовавшуюся каменную насыпь. Кровожадный рев рассекает открытую местность, и следом за ним земля вновь содрогается, будто по ней несется табун лошадей. Я успеваю упасть на землю за секунду до того, как надо мной пролетает красный луч чужого заклятие. Рев становится еще свирепее. Это настоящая война с жизнью и смертью, где исход уже предрешен. И в этот момент как никогда понимаешь, что от каждого промедления зависит твоя собственная жизнь. Уши закладывает, позволяя насладиться секундной тишиной. И за это мгновение нужно решить: бороться до конца, даже если он закончится смертью, или пасть на землю с мольбой о помощи. Выбор, который нужно сделать прямо сейчас, а у меня сводит от ужаса все конечности и в голове только одна пульсирующая мысль: я потерял жизнь.12 часов назад.
Альбус коротко прощается, скидывая с себя мантию-невидимку, и заходит в гостиную Слизерин. Отбой был уже давно, наверное, профессора заканчивают патруль школьных коридоров, но одному прятаться под мантией нет никакого смысла. Я думаю вернуться в Больничное крыло и провести ночь с Лили. Но, к сожалению, на палаты ставят заклинания-маячки, а у меня сейчас нет сил взламывать чары медиковедьмы. Мне не встречается ни одна живая душа, пока я медленным шагом бреду до гостиной Гриффиндор. Камин почти догорел, значит скоро домовики начнут прибираться. Я поднимаюсь в свою спальню, прикрывая тихонько дверь. По привычке откидываю полог кровати и падаю в одеяла, стягивая рубашку. Меня ждет ужасно нервный денек, хорошо бы выспаться. Но ночная прогулка не приносит с собой здоровый сон, и я ворочаюсь под теплым одеялом полчаса, а еще через полчаса понимаю, что в духоте спальни я не усну. Знаю, что мне нужно отдохнуть, но высвободиться от непрошенных мыслей не получается. Они накрывают меня, и я оказываюсь в огромной металлической конструкции, по которой кто-то очень мастерски, со знанием своего дела, стучит железным молотком. Вибрация нервирует, топит меня, и я не могу всплыть с ней бок о бок. Это странно. Я ненавижу думать по ночам. В моменты бессонницы в голову настырно лезет то, что я стараюсь подавить, искоренить в себе днем. Но именно ночь позволяет мне не сойти с ума окончательно. Она дает маленькую возможность расслабиться и признать все, что способно разрушить мой маленький, выдуманный мир внутри. Я страшусь этого, желаю и проклинаю. Спустившись в гостиную, я обхожу несколько пуфиков, дохожу до мягких кресел у камина, но так и не могу сесть на них. Снова накрывает страх. Я чувствую духоту даже в гостиной, и вылетаю из нее подобно новой модели скоростной метлы. В коридоре становится лучше. Хочется верить, что мысли выстраиваются в ровный ряд парами и медленным темпом покидают свое пристанище – мою голову. Я следую за ними, высматривая куда же идут мои мысли, как бы абсурдно это не звучало. Я еще не сошел с ума, но предвижу такой исход событий, от этого мысли путаются и мне снова и снова приходится их распутывать, направлять. И когда я ошибаюсь, они с удвоенной силой возвращаются. Может, им когда-нибудь надоест эта партия и они признают поражение первыми, но скорее всего это сделаю я. Сил сдерживать их почти не осталось. Они, как пауки, осели на моей жизни и ловко плетут сети паутины, точно зная, какую ниточку нужно дернуть, чтобы я совершил ошибку. Я не спятил. Но это звучит так неубедительно, что повторять вновь не требуется. Где-то я точно сошел с ума. И не знаю, нужно ли пытаться найти ответ в кромешной тьме длинного тоннеля, или расслабиться и ждать, когда что-то ударит в меня, снесет с ног, дав все ответы. Так ведь действительно проще – снять с себя ответственность. Но почему-то не получается. Когда утыкаюсь в тупик седьмого этажа, меня настигает головная боль. Впервые за долгое время мне кажется, что я сейчас взорвусь. Виски обдает жаром, резкая боль режет тупым ножом по мне, и я прислоняюсь лбом к шершавой стене со средневековым гобеленом. Привычное храпение с соседних картин, ветер, продувающий ноги, и где-то рядом движущиеся лестницы успокаивают. Я почти забыл, что можно умирать от головной боли, но как всегда она является ко мне. Своеобразное напоминание жизни. Когда ты думаешь, что все уже в прошлом, оно возвращается с еще большими ожогами. Их не пережить, но я пытаюсь, и кажется, что даже получается. В этом вся проблема. Вечно кажется. Мне становится получше, и я продолжаю свой путь, не думая, куда сворачиваю. Шестой и пятый этаж я прохожу больше на автомате, зная, где нужно свернуть, пригнуться и перепрыгнуть. Поэтому не сразу соображаю, что в меня кто-то врезается. Невысокий, худенький. Испуганный, но вовремя заглушенный, вскрик. Девушка. Как-то случайно я всматриваюсь в черты лица ночной спутницы и тут же чертыхаюсь. Утихнувшая боль вновь пробивает брешь в моей защите, только теперь у нее есть козырь против меня. Выдох. Не помогает. Поморщившись, я прикрываю глаза, чтобы не видеть изумление и, возможно, некую радость на лице Мегги Вуд. Мерлин, чем я так провинился перед тобой?! Она успевает назвать мое имя, начиная что-то лепетать, но я не вслушиваюсь. Не хочу слышать и видеть. Я незамедлительно сворачиваю в другой коридор, ускоряя шаг, как делал всегда, чтобы не пересекаться с ней. Но она вовремя спохватывается от неожиданной встречи и бежит за мной. Надо было оставаться в спальне. – Джеймс, ты не хочешь со мной поговорить? Нет, не хочу. Медленно выдохнув, я поворачиваюсь на голос и почти сталкиваюсь с Мегги лицом к лицу. Она подошла слишком близко ко мне, чтобы я мог контролировать эмоции. – Нам не о чем говорить, – на удивление, мой голос остается спокойным и размеренным, даже скучающим, что другой человек бы понял – с ним не хотят разговаривать. Но Вуд не подает вида, что услышала нечто подобное. Сложно представить, о чем думает когтевранка, и мне честно не хочется думать, что за этой встречей стоит что-то серьезнее. Это давно не имеет смысла. – А как же мы? – Мегги смотрит на меня из-под ресниц. Наверное, здесь есть место флирту, которому я не придавал значение, когда мы встречались, но сейчас за ее мерным подергиванием ресниц и прикусыванием губ я ничего не вижу. Сплошное безразличие протекает по телу, придавая особую уверенность в себе. Хотя бы с этим я справился. – Я буду рада, если мы просто поговорим на тему нас. – Нет ни каких нас, – я четко выделяю каждое слово, и сам удивляюсь, что они не пропитаны агрессией. – Мы закончились два года назад. И, может, я открою для тебя тайну, но расставаться – это нормально, особенно, если на это есть причины. И это имеет такой большой смысл, что я наконец-то могу с уверенностью признать: я отпустил свою влюбленность в Мегги Вуд. Долгие два с половиной года я испытывал презренные эмоции предательства, растоптанного эго и не понятного, постыдного чувства, что растаптывало меня изо дня в день. И только этим летом я смог отпустить. Правда отпустить, не на словах, не в разговорах с друзьями, а в себе. Поставить окончательную точку в отношениях с человеком, к которому больше не лежит душа. Я не ненавижу Мегги, не осуждаю, и больше не люблю. Раны, нанесенные ею, зажили, оставив небольшой шрам, который не имеет больше надо мной контроль. Это прошло, не оставив даже воспоминаний о чем-то большем. Я не считаю отношения с Мегги ошибкой, они многое мне дали. И вот пришло время разойтись на распутье дорог, и мне не жаль. – Прости меня, – очень тихо произносит Вуд, поднимая на меня глаза. – Я не думала , что разобью тебе сердце. И знаю, что мне нет смысла оправдываться, но я действительно сожалею, что все вышло именно так. Мне бы хотелось что-то изменить, искупить вину, собрать во едино все прежнее, что нас связывало. Ее слова пропитаны отчаянной грустью, и будь я более мягким и впечатлительным, то обязательно поверил в каждое ее слово. Вот только я не верю им. Даже если она говорит искренне, это не имеет значения, потому что у меня не осталось ничего к ней. Весь идеализированный образ Мегги Вуд расплылся в сознание, и столкнись мы через несколько лет на оживленной улицы, я бы не обратил на нее внимание. – Дело не в том, что ты разбила мне сердце, а в том, что я больше не тот робкий мальчик, которого ты обманывала, – я сглатываю. – И тот Джеймс, возможно, дал бы тебе еще один, точно не последний, шанс, а я нет. Все, Мегги, время прошло, пора принять это и не бегать за мной. Для меня ты ничего не значишь. – Не говори так, – умоляюще всхлипывает когтевранка, почти хватая меня за руку, но я успеваю отпрянуть. Не нужно ко мне прикасаться. – Я знаю, что ты меня любишь. Ее шепот пробирает до костей. Наверное, не давая себе отсчет действий, Вуд встает на носочки и пытается меня поцеловать. Я делаю несколько шагов назад, едва сдерживая неконтролируемую ярость. Вот только этого не хватало. Может я полный кретин, но никогда не позволю себе втянуться в подобное, уже известное до последней молекулы, болото. – Ты спятила, Вуд, – я обхожу девушку, оставляя ее одну в ночном коридоре. – Ты спятила. Она дала мне определенно очень многое, можно сказать, сформировала меня как личность. И я, разумеется, не смогу забыть о ней, но отпустить – да. Разлюбить – да. И, наверное, если я делаю это без грусти и ненависти к ней, то все правильно. В окна бьет утренняя заря, освещая школьные коридоры. Сон так и не приходит. Несколько раз меня настигает желанная дрема, но она проскальзывает так быстро, что я не успеваю отключиться. Я так и не возвращаюсь в спальню, и сижу на подоконнике, когда школьные часы легким дребезжанием показывают шесть утра. Выгибаю спину и спрыгиваю. Усталость накрывает мой организм, но мозг предельно чистый, что не дает мне отключиться. Может, я упаду в обморок от переутомления и мне не придется участвовать в Турнире. Я поднимаюсь по лестнице, и сознание ведет меня туда, где есть хоть какой-то смысл пребывания. Возле Больничного крыла я накидываю на себя мантию. В кабинете медиковедьмы никого нет, но я все равно открываю с опаской дверь в палату сестры. Заклинание-маячок щелкает, но не визжит, значит никто не придет. – Кто здесь? – сонный голос Лили пугает меня. Вздрогнув, я скидываю отцовскую мантию. Не ожидал, что Лили не будет спать. – Ты чего не спишь? – я присаживаюсь в ноги сестре, когда она протирает глаза, узнавая меня. Лили бросает взгляд на часы и, потягиваясь, шепчет: – Я не могу уснуть, везде что-то щелкает, свистит, бррр, – она откидывает с себя одеяло, садясь поудобнее. – А ты что здесь делаешь? У меня нет ответа на этот вопрос. Я не подумал, что Лили сонная будет спрашивать у меня, что я делаю в ее палате. Врать ей не хочется, но и ответить настолько правдиво, будто пришел на исповедь к священнику, тоже. Ловушка еще не захлопнулась. – Не могу уснуть, – пожимаю плечами, в общем-то говоря правду. О причинах Лили не нужно знать. – Мысли лезут нехорошие. – Понятно, – Лили кивает и, улыбнувшись, поправляет больничную пижаму. – Тогда давай поиграем. У меня есть шахматы. Я улыбаюсь. Неужели было так просто общаться с сестрой? Нужно было только захотеть, а я, по всей видимости, не хотел. Это печально, и я не могу прочувствовать все то, что кипело внутри у Лили, когда она тянулась ко мне, а я находил другие дела. Почему все так? Меня ведь учили заботиться о Лили, а в итоге я не справился с этим. – Откуда? Лили осторожно достает из тумбочки знакомую, чуть-чуть потертую шахматную доску. На ребре доски есть кривые инициалы Рона, что вызывает у меня воспоминания о доме. – Ко мне приходили Хьюго и Луи после того, как вы ушли, – Лили расставляет фигурки, выбирая себе белые. – Сказали, что Роксана переживает. Сестра немного хмурится, двигая белую пешку. – Так удивительно, что о тебе переживают? – я делаю свой ход, ощущая трещину на волшебной фигуре. Но игра занимает мои мысли не сильно. Больше волнует, почему Лили считает себя ненужной нам. Но я не уверен, что мне станет легче от ее ответа, потому что он прямо даст понять, что, да, я очень плохой брат. С этим я уже смирился, а вот попытаться исправить это я пытаюсь прямо сейчас. – Нет, я… – Лили поджимает губы, и я не знаю, о чем она задумывается: о следующем ходе или об ответе. – Я просто не знаю, заслуживаю ли я этого. Она шепчет и не поднимает на меня глаза. Во мне пробуждается чувство защиты с желанием кричать и говорить, говорить и говорить, что она это заслуживает. Нет ничего, чтобы Лили не заслуживала этого. – Ты заслуживаешь все, что имеешь, Лили. Давай честно. Что тебе не нравится в себе? Я не знаю, что ожидаю услышать, но ответ меня… Не удивляет, но и хорошего не приносит. – Я не красивая. Сестра отчаянно дергает головой, наклоняя ее так низко, как может. И, наверное, скрывает слезы. Слезы – абсолютно нормально. Испытывать разные эмоции – нормально, жаль, что никто из взрослых так нам этого и не объяснил. – Кто тебе это сказал? Может, тебе это и не поможет, но я хочу сказать, что для каждого человека свое понимание красоты. Просто скажи себе: «Я красивая». – Тебе легко говорить, ты мальчик, – Лили ходит конем и вздыхает. – А я девочка, сложно считать себя красивой среди других девочек. – Я, конечно, не эксперт и не девочка, но ты никогда не думала, что твои подружки мыслят также, считая себя не красивыми? – Они красивые. Видимо, я правда чего-то не понимаю в мышление девочек. Не потому что оно какое-то не такое, а всего лишь потому, что я не могу ощутить то, о чем говорит Лили. Я понимаю, что мои слова не могут успокоить ее и дать ей больше уверенности в себе, но возможно дело сдвинется с метровой точки. – Ты так думаешь, а они думают то же самое о тебе, – я мягко улыбаюсь, заставляя Лили упрямо поджать губы. – Все относительно, что хорошо для тебя, может быть губительно для, скажем, Хьюго. Сестренка вяло усмехается. – И когда ты стал таким философом? – Сейчас, – говорю я, не задумываясь. Мне хочется, чтобы Лили поняла, что имеет значение в любом случае, чтобы она перестала сравнивать себя с другими. Она особенная, просто особенная. Я никогда не говорил ей этого, всегда был уверен, что она это знает. И я жалею, что так много упустил. – Что еще тебя волнует? – Люди всегда будут жестоки? Как бы мне не хотелось успокоить сестру, я уже не могу врать. И я во многом пытался ее оградить от опасностей, проблем. Да у меня не всегда это получалось, и сейчас я разгребаю все сразу, но я хотел, чтобы она не знала этого горя. Не разочаровывалась. Но, кажется, пришло время быть честным с ней. – Да, Лили. Не все, и тебе обязательно встретятся хорошие. Нужно подождать. Лили жалобно надувает щеки, так сильно напоминая себя маленькую. – Я устала ждать, – я понимаю ее. Правда понимаю, это очень сложно ждать, падать, вставать с верой в лучшее и каждый раз падать все ниже. Иногда устаешь от таких жизненных качелей, но когда-нибудь они обязательно остановятся. – Меня окружают люди, которые меня… не ценят. И я почти всегда уверена, что действительно не имею никакой ценности. – Это не так, – убеждаю я. – Ты талантливая, старательная, красивая. Ты не можешь не иметь значение. В конце концов, у тебя есть я, Ал, родители, и ты дорога нам не за что-то, а потому что ты близкий нам человек. И мы любим тебя такой, какая ты есть. Сегодня, завтра или через год, это не изменится. – Правда? – глаза Лили наполняются слезами. – Чтобы я не сделала? Даже если навредила другому человеку? – Да, каждый человек делает ошибки.***
Я прихожу в палатку не первым, но парни из Дурмстранга долго не задерживаются, видимо возвращаясь на корабль. Так в какой-то степени лучше. Оставшись один, я сажусь на самый дальний стул в палатке, надеясь, что обо мне забудут, или хотя бы здраво решат не трогать до начала второго задания. Но когда я успокаиваюсь, принимая неизбежный выход, меня все-таки тревожат. Честно, не знаю, может это хорошо, а может сделает только хуже. – Привет, – в палатку заходит Аннет Виардо и скидывает с себя теплую мантию. Шармбатонка настороженно скашивает на меня глаза, и я заторможено киваю на ее приветствие. – Я никак не могу привыкнуть к постоянному изменению погоды. Во Франции сейчас тепло и можно ходить в легкой одежде. Аннет, редко затрагивающая личные темы, сегодня на редкость разговорчивая. Я закрываю глаза, но представить, что нахожусь один в палатке чемпионов, не могу. Но очень хочу. Все-таки Виардо не настолько близкий мне человек, чтобы я чувствовал себя в норме в ее присутствие. Виардо бесшумно ходит из одного угла в другое, продолжая что-то говорить о климате родной страны, но я не вслушиваюсь. Только когда ее тень нависает надо мной, я открываю глаза и поднимаю бровь. – Ты хоть слово скажешь? – Аннет сдувает волосы с лица и резко разворачивается. – Я, конечно, понимаю, что мы все взрослые люди и сами подписались на участие. И обвинять кого-то, по меньшей мере, глупо. Однако я не понимаю, почему все вы, мои дорогие коллеги, такие спокойные. Неужели мне одной досталась страшная участь? Мне не удается представить себя спокойным. На какую-то долю секунды, а может и минуты, я замираю от выпадов девушки. – Если ты устроишь истерику, я наложу на тебя заклятие тишины, – я делаю вид, что мне нет до нее никакого дела, но скрывать эмоции становится с каждой секундой сложнее. Вот-вот меня прорвет. – Угроза не особо страшная, – шармбатонка пододвигает стул ко мне и садится, заламывая кисти с характерным звуком. – Почему ты подал заявку на участие? Ее вопрос впервые заставляет меня очнуться от внутренней борьбы с демонами и посмотреть без раздражения на силуэт девушки. – Я не задавал себе лишних вопросов, – отвечаю я, сам понимая, что нагло вру ей и себе. – Мне было скучно. И ужасно тошно от того, что меня постоянно сравнивают с отцом. Я не знаю, что дергает меня говорить в слух мысли, от которых я постоянно прятался. – Тогда, зачем ты участвуешь? – ее непонимание можно трогать руками. Аннет хмурится. – Твой отец тоже участвовал, было бы логично не подавать заявку. Это звучит логично настолько, что мне физически становится больно. И тошно от себя самого. Черт. – Ты хочешь избавиться от конкурента? – я пытаюсь пошутить, уклоняясь от острой и неприятной для меня темы, но выходит очень плохо, что Аннет выдает слабую, больше уважительную, улыбку. – Нет, – она качает головой. – Я только хочу разобраться в мотивах каждого участника Турнира. Вот я пошла, потому что часто слышала от своих друзей, что девушка не может участвовать в таких состязаниях. Я фыркаю. – Моя тетя участвовала в Турнире 94-ого года, – на мои слова Виардо медленно кивает. – Она тоже училась в Шармбатоне. – Флер Делакур? Она твоя тетя? – девушка прищуривается, и явно передразнивая кого-то, продолжает: – Да, принять участие в Турнире Трех Волшебников также почетно, как стать победителем. Их имена вылиты золотом. К тому же, твоя тетя была отличницей в школе и, насколько я знаю, она героиня войны. – И? Ты так удивилась, будто в Шармбатоне не училась ее дочь, – я немного огрызаюсь, как и всегда, когда кто-то начинает говорить о моей семье. А с учетом последних событий, я должен хамить каждому, кто не так смотрит в мою сторону. – Доминик Уизли. Не знаю, какой была кузина в школе, но дома она всегда меня бесит. Не почему-то конкретному, а просто ее типаж вызывает раздражение. Хотя я готов признать, что с ней бывает интересно общаться. – Оу, – Аннет что-то шепчет на французском и осторожно произносит. – Мы не особо ладили с твоей сестрой. – Я не удивлен. Сначала мне кажется, что мы закрыли тему Доминик, но девушка продолжает, осторожно подбирая слова помягче. – Доминик не особо приятная собеседница, порой я не понимала, как она могла стать такой в семье героев войны, – она испуганно отводит глаза в сторону, видимо решив, что я буду защищать кузину. – Извини, я просто хотела сказать, что я знаю о твоей семье только то, что написано в учебниках по истории волшебного мира. И Доминик немного выбивается из представления… – Зачем ты мне это говоришь? – спрашиваю я прямо, чтобы больше не говорить о моей семье. Да, я знаю, что мы, дети героев войны, не такие, как представляют себе. Мы постоянно несемся в ненужный нам бой с желанием угодить каждому, но проигрываем, потому что мнение общественности нельзя перепрыгнуть. Оно всегда будет впереди нас, чтобы мы не сделали. Виардо поспешно отвечает. – Я понимаю, что на тебя и твою семью часто давят. И это действительно плохо. А Доминик – она не такая плохая… Закатив глаза, я чертыхаюсь. – Доминик стервозная девчонка, и мне плевать какие у нее были отношения в школе, – я выдыхаю и ударяю кулаком по колену. Девушка вздрагивает. – Извини. – У тебя плохой день? У меня просто отличный день. Я не спал ночью, столкнулся с бывшей девушкой, которая с чего-то решила, что я ее люблю, меня сегодня могут отправить в могилу. Это только малый набор всего дерьма в моей жизни. Действительно, с чего у меня может быть плохой день? Внезапное раздражение желает выйти на волю, и я не могу ему запретить. – А у тебя хороший? Наверное, не ты зашла сюда почти в истерике? – У меня истерика по поводу Турнира, а у тебя? – Тоже, – бросаю я, и Аннет понимает, что я вру, но ей хватает тактичности не наседать на меня, выпытывая правду. И за это еще один плюс в ее копилку. Мы сидим в тишине в палатке полчаса, изредка переговариваясь. И мне даже становится легче дышать, зная, что не только я не знаю, что делать и есть ли у меня шанс. Аннет звонко цокает за моей спиной, и, обернувшись на вход в палатку, я вижу медленно заходящего чемпиона Шармбатона. Базиль кивает мне и садится достаточно далеко от нас. Как я понял, он не особо горит желанием с кем-то общаться. Я не был свидетелем того, чтобы он разговаривал хотя бы с Виардо. Аннет закатывает глаза и позволяет себе кривую улыбку. – Базиль всегда такой неторопливый, – осторожно шепчет она. – Его сложно вывести из себя. – Но ты пытаешься, – я позволяю себе улыбнуться. – Успехи есть? Аннет смеется и бросает короткий взгляд на одноклассника. – Нет, Джеймс, я не пытаюсь вывести его из себя. Это бессмысленно. – Он тебе нравится? – спрашиваю я, понижая голос. Очень хочется, чтобы она не восприняла мой интерес, как подкат к ней. С таким я уже сталкивался. Спасибо, не надо. Честное слово, мне сейчас нет дела до девушек. Но с Аннет было легко общаться, даже с учетом, что до этого мы виделись не больше трех раз. Девушка лениво дергает плечами. – Чисто внешне, да, – она откидывается на спинку стула. – Но по характеру мы совершенно несовместимые! Даже как друзья. У меня с твоей кузиной Доминик было больше химии, чем с ним. Я принимаю ее ответ, и внезапно у меня пробуждается интерес. – Мне лучше не знать, но что у тебя произошло с Доминик? Шармбатонка мрачнеет, выдавливая из себя скромную улыбку. – Был неприятный инцидент. Лаконично. Так я отвечал каждому, кто спрашивал меня, почему же я ненавижу Криса Дожа. – Я разочаруюсь в тебе, если ты скажешь, что вы с ней не поделили одного парня, – усмехнувшись, я внимательно слежу за реакцией девушки. – Это так банально и заезжено. – Я не опущусь до такого уровня! – француженка очень громко возмущается, вскидывая руки вверх. – К твоим сведениям, мир не крутится вокруг мужчин. У девушек много причин для ссор и помимо отношений. – Тогда в чем дело? – Почему ты не спросишь у Доминик? – Потому что ее здесь нет. Не спрошу, потому что мы не общаемся. И еще вагон и маленькая тележка, почему я не спрошу у кузины о ее личной жизни за пределами общего дома.***
Высокие трибуну, полностью занятые студентами и гостями, растянулись, словно ограждение, по просторному полю, оканчивающееся крутым обрывом. Зная, что ждет каждого из чемпионов, я не понимаю, зачем сюда привели зрителей. Неужели они не допускают мысли, что ситуация может выйти из под контроля? Может, надо было запретить моим близким приходить? Я не сразу замечаю вспыхивающий купол с меткой «1». Базиль Ришар скороговоркой проговаривает что-то на французском и, не давая себе лишнего повода оглянуться, проходит через барьер. Магия переносит его практически в центр поля. Я едва успеваю обратить внимание на это, как Базиль испуганно поворачивается в нашу сторону, но только через секунду понимаю, что смотрел он не на нас. Внезапно шармбатонец падет на колени, выворачивая неестественно ноги и хватается за голову, точно находится в припадке. Мне становится жарко, не смотря на прохладный воздух. Кажется, что сама земля выворачивает каждого, кто на ней стоит, наизнанку, заглатывая в невыносимое пекло. Базиль с большим трудом откатывается в сторону, поближе к краю защитного купола, и только тогда я вижу, как напротив него на четырех лапах стоит большая кошка. Ришар – даже из далека я без усилий замечаю капли пота, стекающие с его лба, – вбрасывает в сторону волшебную палочку. Едва видимый поток волшебства спугивает животное, и к моему удивлению, оно встает на задние лапы и быстрой стрелой перемещается в иную сторону от заклинания. Кошка Вампус, защищающая низко висящий серебряный шар над землей, не нападает на Ришара, пока тот не делает резкую, опрометчивую попытку подцепить заклинанием шар. Глаза Вампуса расширяются, наливаясь ярко-желтым излучением. Ее уши-кисточки дергаются и в тот же момент она сбивает с ног парня. Он снова скручивается на траве, и я впервые различаю его надрывистый голос, будто его пытают. Рядом со мной стоит Дож, и мне честно сейчас плевать, что это именно он. – Говорят, их глаза обладают легилименцией, – едва слышно произносит Дож, уперев глаза на пушистый серый хвост животного. – Если у Ришара нет навыков защиты от нее, то шансы минимальны. – Кошка не выглядит агрессивной, – так же тихо проговариваю я, не понимая зачем. – Но он злит ее, когда смотрит на шар. – Легилименция запрещена законом, – я не успеваю сдержать раздражение. – Если кошка навредит его психике, то у организаторов будут большие проблемы. Я всматриваюсь, как Базиль корчится, видимо от боли в сознание, и вновь делает попытку завладеть охраняемой ценностью. – Поттер, это животное, – Дож дергает плечами. – Оно не понесет ответственность. Последние слова звучат очень убито и, не сложно догадаться, относятся не только к Вампусу, а ко всем тем тварям, с кем сегодня каждому из нас придется сразиться. – Тварь – нет, а те, кто ее притащил сюда – да, – я прикрываю глаза, представляя, что все это сон. Но слизеринец не дает мне шанса убедиться, что так оно и есть. – Но тебе от этого не станет легче, если тебя загрызут, – и он отходит от меня в сторону. Я с ненавистью провожаю его прямую спину, подавляя желание проклясть. За что только, не ясно. Просто так, для снятия стресса. С трибун доносятся изумление и частые окрики впечатлительных зрителей. Я почти не вслушиваюсь в голос комментатора, но разбираю в его словах поздравление с победой. Базиль действительно прижимает к груди сверкающий шар. Он выглядит изможденным, что у меня не закрадывается мысль, что он мог притворяться. Я вполне допускаю, что он вырвал этот треклятый шар из пасти Вампуса, закрыл его грудью и, надеюсь, не лишился рассудка. Один – ноль. В нашу пользу. Я отворачиваюсь, когда Крис Дож проходит через барьер и оказывается на середине поля. Не знаю, чего я хочу увидеть: его победу или проигрыш. Даже странно. Вообще странная наша вражда. И сейчас мне хочется только рассмеяться от того, что я долгое время ненавидел человека. Не каждый может быстро справится с предательством, придавить плитой обиду и унижение. Я вот не смог, и даже сейчас я все еще живу мыслью, что Дож – мой враг. Где-то далеко разумность делает бросок в попытке урезонить мою гордыню, но все тщетно. И спустя десять лет я, наверное, не признаю, что был и сам не прав. Зная это, принимая это – я не произнесу в слух. Кто-то хватает меня за запястье. Я не сразу признаю Аннет. Девушка испуганно всматривается в защитный купол, вынуждая и меня посмотреть, что там происходит. Холодный ужас пробегает по позвоночнику. Нечто подобное дементору возвышается над шаром, предназначенным для Дожа. И сначала мне кажется, что тварь протянет костлявую черную руку, высасывая душу у Криса. Но все мои мысли улетучиваются, как только Крис буквально впивается в защитный барьер, пытаясь не сорваться назад, в притягательную безопасность. Нечто поворачивается «лицом» за движениями слизеринца, и я неосознанно пячусь назад, находясь на большом расстоянии от него. Черный плащ развивается над полем, капюшон… Ничего не скрывает. Это просто плащ, и как только Крис поднимает палочку, направляя ее на «плащ», вокруг него образуется туман и резким порывом ветра черная тварь слетает с шара, устремляясь к Дожу. Я вижу, как Дож дергается, хватается за горло и задыхается. В тишине стадиона, где каждый закрывает свое лицо ладонями, я слышу только свое выпрыгивающее сердце и не могу отвести глаза от мучений своего однокурсника. Это жестоко. Это отвратительно. Настолько дерьмово, что меня тошнит, а ведь я думал, что страшнее моего задания не будет ничего. И если меня способно вырвать это то, что будет дальше? Смеркут, как гласит надпись на барьере, продолжает настигать участника, обволакивая черной тканью. Кто-то с трибун начинает кричать и требовать помочь Крису. И я с ними согласен. В замедленной съемке я вижу, как капюшон почти заглатывает голову чемпиона. Аннет сильнее цепляется за меня и стоящего рядом Крама, всхлипывая. К горлу подходит тошнота, тихим шепотом говоря, что это конец. Я отметаю ее, и в тот же миг Дож вырывается из цепкой хватки Смеркута и поднимает палочку. Его голос сиплый, поврежденный, не способный внятно говорить, но каким-то образом Крис произносит заклинание Патронуса. С кончика его палочки слетает едва очерченное облако серого пара. Но этого хватает: Смеркут, путаясь в подоле своего плаща, отлетает все дальше и дальше, открывая путь к шару. И я очень сомневаюсь, что до этого шара кому-то есть дело, но гребанные правила говорят, что чемпион может выйти из купола только с шаром. Я предпочитаю не смотреть, как Дож из последних сил хватает цель этапа и обессиленно падает на колени прежде, чем магия переместит его к нашей палатке. Его тут же подхватывают организаторы, а целительница колдует носилки. Все это бессмысленно. В воздухе витает ни с чем не спутанный запах страха, что поедает каждый уголок местности, сковывает клетки организма, учащает дыхание и единственное, что волнует всех: какие еще монстры окажутся под куполом, и как справиться с ними. Мне становится противно от всего, что меня окружает. Я готовил себя к этому дню с момента, как прочитал свиток первого этапа. И сейчас, когда Андрей Крам направляется в логово своего смертельного противника, у меня перед глазами бегут ровные строчки незнакомого мне почерка. Скупость и жестокость. Ноги дрожат, и я понимаю, что причина в этом не холод, а мой страх. Еще недавно я бы рассмеялся – гриффиндорец не может испытывать страх, это ведь не по канону. Это позорно и совсем не по-героически. Но пусть идет к черту этот героизм! Я же не Гарри Поттер, а он сам вовсе не святой и храбрый. Да, мне страшно. Меня укрывает одеяло беспомощности, которая проходит по сознанию неправильной мыслью, вызывая еще больший страх. Я не хочу умирать. В жизни еще так много прекрасного, которого я не видел, не чувствовал, но какого-то хрена я потащился на Турнир. И вот теперь я просто стою на крае обрыва, где меня ждет… Смерть. Пятиногое существо с густой рыже-коричневой шерстью перебирает лапами, раскрывая огромную зубастую пасть, направляясь на оробевшего Андрея. Я бы его пожалел, не пытайся я сам смириться с уготованной участью. Пятиног медленно перебирает пятью под вывернутыми лапами, когда Крам пускает несколько заклинаний. Не знаю, сколько продолжается битва плотоядного существа с шотландского острова Дрир и дурмстранговца, но последним четким воспоминанием у меня проявляется только изуродованная ступня чудовища, а за ним кровавое пятно по туловищу Андрея. При виде этой картины меня выворачивает. И мне требуется несколько мучительных, долгих минут, чтобы собраться воедино и посмотреть страху в лицо. Никакого оживления среди зрителей, никакой поддержки, будто они уже смирились, понимая всю неизбежность. Так, словно мы уже проиграли эту битву, осталось только поставить официальную подпись. Когда организатор колдует, купол со звонким щелчком подплывает ко мне. Я оборачиваюсь, чтобы увидеть дрожащее лицо Аннет. Она старается выглядеть храброй, но не выходит. Ей выпала честь завершить второй этап, и я не могу представить в каких чувствах она отправится сражаться со своим монстром. Наверное, она испытывает близкий к моему спектр эмоций, но я еще не разобрался, что творится у меня на душе. Мне страшно, а я не привык испытывать страх. Меня разрывает на части, сковывает и погружает в ледяную воду каждая длинная секунда молчания окружающих. И как назло рядом никого из тех, кто мне реально нужен для поддержки. – Удачи, – я слышу в голове слово шармбатонки, не уверенный, что это действительно было. И лучше бы это осталось в моей фантазии, все, что произошло и произойдет сегодня – останется моей больной фантазией. Но коварная жизнь так не работает. И даже в волшебном мире она показывает свою гнилую сущность. По сигналу организатора, я делаю два шага, чувствуя как меня обволакивает приятная прохлада – я прохожу сквозь защитный барьер. И в тот же момент застываю перед опасностью. Огромный драконий хвост хищника падает с грохотом на землю, массивные копыта бороздят сырую каменистую почву. Химера раздувает львиные ноздри, втягивает пропитанный ужасом и страхом воздух и, сузив большие янтарные глаза, рычит. Ее свирепый рык заглушает снова громкие (или мне уже мерещится из-за нервов?) перешептывания трибун, от чего у меня сводит ноги и я не могу сдвинуться с места. Я сглатываю вязкий ком в горле и поднимаю руку с волшебной палочкой, отсчитывая секунды до начала битвы с монстром, но прекрасно понимаю, что ни одно известное мне заклинание не нанесет вред чудовищу, не защитит меня от него. Сразиться с плотоядной химерой едва ли может и сотня профессиональных магов – я знаю, Роза объяснила. Лучше бы она этого не делала. Я не уверен, что хочу знать, сколько волшебников погибли, вылавливая эту тварь где-то в Греции. Как могла кого-то посетить мысль: привезти химеру – существо, способное уничтожить каждого из нас? Дежурившие по периметру загона волшебники не внушают спокойствия, а мерцающий защитный купол не дает уверенности в своей надежности, если химера решит выскочить за его пределы. На одно мгновение я представляю, как здесь мог оказаться Альбус и внутри холодеет от этого. Где-то там за магическим барьером, на высоких трибунах сидят близкие мне люди, и я не знаю, что страшнее: получить раны не совместимые с жизнью или позволить семье увидеть их. Я приказываю себе смотреть только на возвышающийся над поляной серебристый шар, который нужно словить, не попав в пасть химеры, но не могу отвести глаза от грозной туши своего врага. Кажется, что окажись на стадионе заполненном квиддичными фанатами команд Ирландии и Болгарии, все равно единственное, что можно будет услышать – звонкое рычание химеры, с чьих обнаженных клыков падает бурая кровь бедного животного. Надеюсь, что животного. Струны нервов закручиваются и мне стоит больших трудов распутать их, не позволив так просто сдаться. Всего-то схватить шар. Всего-то признаться в своих чувствах. Я, не думая, пытаюсь приманить к себе шар, но тот не поддается. Не может быть все так просто, иначе бы другие ребята не лежали раненными и морально убитыми в медпункте. И я понимаю, что совершил великую ошибку, когда химера испускает сильный, пробирающий до костей, рев. И в какой-то момент мне действительно кажется, что она вот-вот разгонит невероятную скорость, настигнет меня и разорвет на мелкие частицы. И, возможно, одна из них долетит до нее. Неведомым образом я примечаю рядом несколько валунов и каменных ограждений. И прежде, чем химера нанесет свой удар, я делаю несколько быстрых прыжков до каменных укрытий. Я прислоняюсь спиной к невысокой каменной ограде, зная, что она не защитит меня, когда местность содрогается, и на меня сыплется влажная земля. Все происходит быстро, и я даже не могу осознать, что только что произошло. Туша химеры, топая огромными копытами, создает вибрацию точно, как землетрясение. Это поражает и ужасает меня, лишая даже малейшего шанса на счастливый исход. Впереди меня только овраг, сзади смертельная опасность. Следующий удар прилетает точно в мое укрытие, и каменные блоки разлетаются, как перышки на ветру, забирая у меня последнюю частичку безопасности. Тело скручивает от холодных мурашек. Вот и все, вот, Джеймс Сириус Поттер, ты и доигрался. Над головой с диким свистом пролетает – точно огнедышащая стрела, – буро-зеленый с красным кончиком хвост. Я резко подпрыгиваю, уклоняясь от фонтана камней, но ударная волна воздуха отбрасывает меня обратно, заставляя уткнуться в траву лицом. Когда я поднимаю голову и делаю несколько надрывистых вдохов, понимаю, что моего укрытия больше нет. Ноги забиваются болью, и я с большим трудом подгибаю их, чтобы проскочить за стихийно образовавшуюся каменную насыпь. Кровожадный рев рассекает открытую местность, и следом за ним земля вновь содрогается, будто по ней несется табун лошадей. Я успеваю упасть на землю за секунду до того, как надо мной пролетает красный луч чужого заклятия. Логически я понимаю, что охранники зверя впервые решили оказать помощь, но почему не тогда, когда она была нужна Дожу?! Рев химеры становится еще свирепее. Они разозлили ее гораздо больше, чем я. Это настоящая война с жизнью и смертью, где исход уже предрешен. И в этот момент как никогда понимаешь, что от каждого промедления зависит твоя собственная жизнь. Уши закладывает, позволяя насладиться секундной тишиной. И за это мгновение нужно решить: бороться до конца, даже если он закончится смертью, или пасть на землю с мольбой о помощи. Выбор, который нужно сделать прямо сейчас, а у меня сводит от ужаса все конечности и в голове только одна пульсирующая мысль. Я потерял жизнь. Но я хочу жить! И пока волшебники пытаются усмирить плотоядное чудовище, в моей памяти возникает всего один образ из сотни возможных. Всего один разговор, который был на кануне. Ее губы сжимаются в тонкую полоску, кривятся от невыполнимой задачи. А я точно понимаю, что обречен. Если она это скажет прямо, я смогу даже смириться с этим. Наверное. – Это одно из самых опасных магических существ. Очень редки, очень смертоносны, – она прижимает ладонь ко лбу и трет его, надеясь, что к ней придет озарение. – Они плотоядные. – Что с ними можно сделать? – голос дергается и мне не удается это скрыть. – У меня есть предположение, – Роза запинается, обдумывая. – Всего лишь догадка. Твой дедушка с друзьями стал анимагом, чтобы поддержать отца Тедди. Они сделали это, потому что оборотни опасны для человека, но не для животных. Понимаешь? Она заглядывает мне в глаза, ожидая, что я сейчас соскочу с места и придумаю гениальный план. Но как же это глупо! У меня нет ни идей, ни даже банального желания что-то делать, потому что вокруг маячит все тот же образ строчек в свитке организаторов. – Джеймс, я… – Уизли оглядывается по сторонам и прикусывает нижнюю губу прежде, чем выдавить из себя: – Примерно год назад ты спрашивал у моей мамы о анимагии. И я помню, что она очень сильно на тебя разозлилась. Ты ведь спрашивал это не только с теоретической точки зрения, верно? Ее глаза искрятся надеждой, что я не могу больше в них смотреть. И черт меня дернул когда-то спрашивать об анимагии взрослых. Я закрываю глаза, зная, что Роза не сводит свои умные, синие глаза с меня. И я наконец-то не выдерживаю. – С практической, – шепотом подтверждаю ее догадку. – И что мне это дает, кроме билета в Азкабан? Это запрещено законом. Это прямой путь в Азкабан. Но об этом, Джеймс, нужно было думать год назад, когда ты тупо из-за желания достичь чего-то большего, чем репутация просто беспечного сына Гарри Поттера, изучал анимагию. А теперь все, приехали! Может, отец придумает что-нибудь? Оправдает, найдет весомый довод для Визенгамота? Я больше не даю себе возможность думать, только собраться. Собраться. Сосредоточиться. И все в пустую. А зачем мне этот шар? Разве даст он мне что-то намного ценнее свободы? И пусть я – Поттер, пусть мой отец – Глава Аврората, тетя – Министр Магии. Это ничего не дает. Я просто понимаю, что признайся я, что овладел анимагией и даже не соизволил зарегистрироваться в Министерстве, то мне будет конец. Во всех смыслах. И когда-нибудь я обязательно об этом расскажу маме, отцу, брату, всем вокруг, но точно не сегодня. Точно не ради гребанного Турнира и шара, которые мне не нужны. Я встаю на ноги, внимательно всматриваюсь в существо с головой льва, туловищем козла и хвостом дракона. Химера свирепо бьет хвостом по земле, рычит, поворачивая большую голову по разные стороны от магов, держащих ее на прицеле волшебных палочек. С трудом я успеваю заметить, что химера прикована заклятиями, но все еще может двигаться, защищая шар. Правда, не так злостно, как до этого. И у меня в голове прорезается сумасшедший план, который в другой раз точно не сработает. Но сейчас у меня есть всего один шанс, либо получится, либо нет. Раз. Выровнять дыхание получается с трудом. Два. Сосредоточиться и выловить самое счастливое воспоминание из всех возможных. Три. Главное не запутаться, не свернуть с задуманного плана и не погрязнуть в душащих воспоминаниях. Все, как учил папа. – Экспекто Патронум! Слова срываются с языка точно по маслу, но из палочки не вылетает защитник. Я отчаянно смотрю, как химера, раздувая ноздри, замедляет стучать хвостом и собирается разогнаться на меня, когда двойное свечение все-таки формируется из кончика палочки. Два достаточно больших снежных барса разлетаются в обе стороны, окружая химеру. Я позволяю себе пару секунд полюбоваться своим творением защитников и бросаюсь к серебристому шару, пока химера несется за барсами. И только когда я касаюсь своей цели, ощущая приятное морозное покалывание, химера понимает, что проиграла эту войну.***
Мне так хорошо, что ничего не представляет для меня угрозы. Наверное, все дело в трехмерной доли успокоительного, которым меня напоили. Бесчисленный гул голосов прорезается сквозь сонную дрему, но голова оказывается такой тяжёлой, что я не придаю им значение. Единственное, что хочет мое сознание – воды для утоления жажды и сон еще на несколько часов. Когда я открываю глаза, через закрытые шторы на окнах Больничного крыла проходит яркий луч заходящего солнца. Кажется, я проспал несколько часов, но глаза слипаются, будто я не закрывал их несколько дней, что, конечно же, верно. И видимо этих часов очень мало – я все еще чувствую усталость и падаю обратно на подушку, подминая ее рукой. Это даже хорошо, что меня оставили в Больничном крыле, где спокойно и ничто не давит на меня с бешенной скоростью. Но мне не позволяет погрузиться в беспокойный сон, распахивающаяся дверь. Я слабо вижу в затемненном помещение тусклые блики от настенных ламп. Меня точно не видно, поэтому мне не приходится притворяться. Закрыв глаза, я выравниваю дыхание и действительно почти засыпаю, уносясь куда-то далеко от сегодняшнего дня, надеясь, что он точно закончен. Но кто-то прыгает на мою кровать и пинает мои ноги. Я зажмуриваю глаза и не выдаю и звука, потому что еще пытаюсь уловить сонливость и забыться хотя бы до утра. – Вставай, Поттер, – громко трещит Марк над моей головой, что у меня закладывает уши. – Хватит валяться! Я с трудом открываю один глаз, чтобы посмотреть на наглого слизеринца, и закрываю его обратно. Все равно вижу мутно. – Отвали, – севший голос не внушает угрозы, и Марк снова толкает мою ногу. – Да отвали, говорю! Повернувшись на другой бок, накрываю голову массивной перьевой подушкой. Хотелось бы, чтобы друг понял, что я хочу побыть один и ушел. И я даже допускаю мысль, что он уже это сделал за несколько коротких секунд тишины, однако реальность оказывается крайне жестокой. Хиггс сдергивает с меня одеяло и подушку, выкидывая их на пол. Придурок. – Поттер, я же не уйду, пока ты не встанешь. И я это знаю! Но мне так не нравится, что он уверен в этом. Поэтому я вновь закрываю глаза, но предательская улыбка все равно пробегает по лицу. – Чего тебе надо? – цежу я, представляя как скалится друг на мою грубость. – Это уже другое дело, – воскликнув, Хиггс звонко свистит. – Ребят, он готов! На его голос откликается кто-то за дверью, и в палату вываливается человек пять с моего курса. Я издаю отчаянный скулеж. Только их мне не хватало до полного счастья. Хорошо, что я лежу в отдельной палате, а не в общей, и этих придурков не увидят посторонние. Я сомневаюсь, конечно, что они скрывались под гобеленами, когда шли полупьяные сюда. – Я же сказал, что проблем не будет! С тебя три галеона, Кресвелл! – Что ты кричишь? Если нас увидят, то устроят разнос, – я узнаю в голосе, говорившего правильного Терри, который осторожно хлопает меня по плечу, яростно смотря на Марка. – Знай, Джеймс, я– единственный из этой шайки, кому не все равно на тебя. Это я знаю даже лучше, чем сам Терри. А Терри меня знает лучше, чем я сам. Вот это многоходовая игра. – Да ладно, – Марк отмахивается от слов Терри. – Главное, Джеймс теперь не спит. – Джеймс спит, – бурчу я, коротко улыбнувшись. – А я говорил, что тебе нужно отдохнуть. Марк поднимает с пола подушку, и Терри уклоняется от нее и, смеясь, падает на выкинутое ранее Хиггсом одеяло. Я провожаю его падение долгим взглядом: не понимаю, как тот позволил себя напоить в разгар учебной недели. – Вот! Именно за этим мы и пришли, Джиму нужно отдохнуть по полной программе! – развязно воскликивает Макмиллан, пьяный он может наговорить много лишнего, да и трезвый он редко следит за языком. Но мне сегодня так плевать на то, что говорят вокруг меня, что я едва ли обращаю внимание на сокращение своего имени. – Мы решили украсть тебя, так что поднимайся, – тяжелым голосом произносит мой сосед по комнате и поднимает над головой бутылку рома. – Ты сегодня заслужил. – Нет, ребят, – жаль у меня нет одеяла, чтобы забраться под него. Может, ребята и правы, мне нужно отрезать нервный день от себя и расслабиться. Но как же не хочется давать слабину эмоциям. Что-то дергает меня, заставляя отказываться, будто внутри меня сидит черствое предчувствие, что это не принесет мне облегчения. – Да, Поттер. Отказы не принимаются, ты итак всегда съезжаешь с темы. Пошли! Ребята стаскивают меня с кровати и буквально натягивают на меня толстовку. Я понимаю, что сопротивляться им у меня уже нет сил, поэтому я беру протянутую мне бутылку с ромом и делаю первый глоток. Ром оказывается не таким плохим, как в прошлый раз. Мы идем самыми короткими путями до гостиной Гриффиндор, но дорога занимает у нас больше часа. Но нам, изрядно выпившим, уже нет никакого дела, кто нас может увидеть в таком состоянии. Парни останавливаются на каждом шагу, заглушая разговоры громкими глотками алкоголя. Я мелко оглядываюсь на отсчитывающих нас мужчин на портретах и, низко им поклонившись, делаю два быстрых глотка. Терри кашляет и запрыгивает на меня, я делаю не больше трех шагов, как нас обоих сносит с ног Макмиллан. За поворотом раздается шум, и я шикаю парням. Голова плохо соображает от градусов выпитого, но мы быстро заскакиваем за потайной гобелен. – Это Пивз, – Марк чихает от пыли и первым выходит из укрытия, когда звуки летящего полтергейста стихают на следующем этаже. – Мы почти на месте. Я попадаю в шумную гостиную, но сегодня гостей значительно меньше, чем было в прошлый раз. От громких звуков голова начинает болеть, но мне не дают сформировать здравую мысль пойти лечь спать, и утаскивают меня за собой. Мне не становится легче, сознание не становится еще достаточно мутным от рома, и я решаю сменить его на огневиски. На вечеринках запас всегда большой. Раньше я старался не пить много в гостиной и в принципе в стенах школы, потому что не хотел, чтобы кузены видели меня в таком состоянии. Но сегодня день вытряс меня до основания, и мне уже неважно увидят ли меня Лили или Хьюго. Терри сливается из нашей компании первым, засыпая в дальнем углу гостиной, куда не доходят веселившиеся. Еще немного смотрю, как Марк заигрывает с какой-то шестикурсницей, и ухожу, взяв с собой незаконченную бутылку. Чем заняться одному не знаю, поэтому спускаюсь на несколько этажей и плутаю по пустым ночным коридорам. Где-то здесь есть одна интересная картина с многочисленными фужерами с высокоградусными напитками – я уже несколько раз здесь видел Полную Даму. Ночной ветер продувает школьные коридоры, но я не боюсь простыть и нахожу самое дальнее окно, где ветер свистит еще сильнее. С чего началось возникновение такой дикой апатии? С Турнира? Да нет. Турнир – спусковой крючок, разжигающий давно потухший костер во мне. И в этом все дело. Кажется, что я потерял себя. Нечто особенное в моей душе раскололось на две или больше частей, и склеить их у меня никак не получается. И с каждым пройдем этапом Турнира мне становится морально плохо. Наверное, его не просто так постоянно запрещают: теперь я понимаю, что намного опасней не сами задания и существа в них, а то, какое воздействие они несут на психику. Эта гребаная химера даже пасть не раскрыла в мою строну, окруженная заклинаниями. Но как вся неопределенность и возможность смерти давила на меня несколько дней. Я ведь действительно был готов умереть в момент, когда загон открылся, и я ступил на сырую землю. Ну, что, Джеймс, ты этого хотел? Ты взбодрился, получил адреналин, решил все свои загоны? Я оказался на последнем сеансе в кинотеатре, когда все места свободные, рядом никого нет – сплошная пустота, подсвеченная лучом проектора. И мне не к кому прижаться в страхе за героев дешевой драмы или от кровавого месива в ужастиках. На мрачном, дождливом фоне с раскатами грома на меня несется поезд, безжалостно стуча колесами. И я не могу от него отбежать, скрыться и взлететь в небо, чтобы не позволить железной машине переехать меня, сокрушить и не заметить этого. Жизнь так не работает. А я не в фильме, где сценаристы пишут, как им вздумается, а герои играют в силу своих возможностей. И у меня даже нет сил противостоять натиску огромного поезда, в программу которого заложено мое полное уничтожение. Поезд мчит с непреклонной скоростью, с простой задачей, а я сижу на обычном кресле кинотеатра, замерев. Ни сил, ни желания, ни возможности. Ситуация берет надо мной тотальный контроль, и мне уже все равно. Смирение и покорность – далеко не гриффиндорские качества, но единственные, которые я могу себе позволить, дав ложную надежду, что можно переложить свою ответственность на чертов поезд. И позволить ему переехать меня, убить или растормошить. Лучше, все-таки, первое. На этаже выше кто-то ходит, шаги почти не слышны, значит, это не учитель. Но, на самом деле, окажись там кто угодно, мне не привыкать получать наказания. И даже от родителей получить выговор не проблема: а чего они еще могли ожидать от детей, которым даже не смогли рассказать лично о разводе? Но все мои идеи и оправдания рушатся с громким треском, когда я понимаю, кто идет. Я ставлю полупустую бутылку с огневиски на подоконник и затуманенным взглядом наблюдаю, как Роза спускается с лестнице. Не ожидал здесь никого увидеть, но еще больше ее. Да что она вечно делает ночью вне спальни? Хотя, какое мне вообще есть дело до кузины? В этом вся и проблема, что есть мне дело до каждого. – Привет, – язык слегка заплетается, но крепкий алкоголь ударяет в голову, что мне уже все равно, что и как я говорю. – Роза… Протянув имя кузины, я испуская короткий смешок, ожидая, когда она обернется на голос и увидит меня. Она замечает меня не сразу, и, возможно, даже вздрагивает от моего голоса. – Привет, – Роза осторожно подходит ближе, бросая осуждающий взгляд на бутылку. Мне приходится встать так, чтобы она не мозолила ей глаза. – Почему ты здесь, а не в гостиной? О, кажется, ни одна староста никогда не сможет перекричать разбушевавшуюся толпу студентов, веселящуюся в гостиной. Забавно, что никто не жалуется учителям. Почему я здесь? Да потому что вокруг меня падает в пропасть вся моя жизнь, а я ни черта не могу сделать. Все что-то делают, чего-то хотят, мечтают, и складывается впечатление, что я один умираю внутри, пока мое тело веселится жизни. Все это ложь, вечный обман, который въедается в душу и сжирает ее до останков, потому что иначе будет еще хуже. – Потому что… Потому что они меня все бесят, – рука сама тянется к виски, я делаю глоток. Жидкость обжигает горло, растекаясь неприятным привкусом по ротовой полости. – Они твои друзья, – голос Розы немного смягчается. – У тебя все хорошо? Только обеспокоенности ее мне не хватало до полного букета. Но вообще-то, да, этого не хватает. Потому что кажется, что она единственная, кому не все равно на меня. Вообще на всех. Пусть хоть кто-то поговорит со мной без гребанного сочувствия и превосходства, будто сам никогда не совершал ошибок и является великим мудрецом всего мира. – Поговори со мной, – я сползаю по стене и сажусь, упираясь поднятой головой о каменные выступы. Розино лицо плохо видно в темноте, но почему-то точно знаю, что она сейчас прикусила нижнюю губу, дернула уголком губ. И это вызывает у меня приступ чего-то близкого и родного, словно все правильно, так и должно быть. И я признаюсь: – Мне хреново. – Где-то я уже это слышала, – Уизли садится рядом со мной. – Почему ты хочешь поговорить именно со мной? – На это должна быть веская причина? – отвечать прямо не хочется. – Жизнь – полный отстой, Роза. И я даже не могу ясно сказать, в чем она проявляет свою тупую шутку. Наверное, я слишком юн и не понимаю чего-то в жизни. Но с другой стороны, какого черта мне нужно быть восьмидесятилетним стариком с внуками и правнуками, чтобы понимать жизнь. Возраст ведь не значит, что я становлюсь лучше или умнее. Я же понимаю, что где-то поступаю неправильно, что я начал встречаться с Эллис по тупой причине, зная чем это закончится. Почему я должен через лет двадцать вновь прокручивать это и говорить кому-то, что нужно учиться на моих ошибках? Кто-то реально учится на чужих глупостях? – Я не знаю, Джеймс, – Роза смотрит куда-то вдаль. – Но тебе ведь не всегда будет плохо. И ты не обязан винить себя и осуждать за какие-то поступки всю жизнь. Да, я понимаю, что говорить всегда легче и… Большинство людей только и говорят, но ничего не делают. И, наверное, я тоже отношусь к этой группе людей. Если ты понимаешь, что сделал что-то неправильное, причинил боль Эллис, то это не делает тебя плохим человеком, хотя бы потому что ты раскаиваешься. У меня вырывается злостный на себя самого смешок. – Откуда ты знаешь, раскаиваюсь я или нет? Уизли сощуривается и наклоняет голову на бок, размышляя. – Иначе бы ты не говорил этого, не искал объяснения и упреки в свою сторону. – Это звучит логично, только есть один момент, – я делаю еще один глоток и со звоном ставлю бутылку на пол. – Стал бы я искать себе оправдания и чувствовать вину перед девушками, которых бросил, по своему желанию? Ты просто взяла и наехала на меня на пустом месте, потому что считаешь, что я плохо поступаю. И случай с Эллис не единственный, и я это знаю, ты, окружающие и сами девушки. Ты не единственная, кто говорил мне, что я мудак, который разбивает сердца девушкам и не чувствует за это вины. И я не знаю, почему меня волнует это. Я будто потерял себя и свое мнение, отношение к чему-либо. За меня говорит не я, а чужие нормы поведения. Я мерею свое мерзкое отношение к Долгопупс твоими нормами, для тебя это ненормально, и я не могу просто взять и вычеркнуть слова близкого человека из головы, чтобы не считать себя ублюдком. – Нет, Джеймс, ты чувствуешь вину, потому что это твои искренние мысли. Я не знаю, насколько ты можешь быть искренним к девушкам и, что испытываешь при этом, но почему-то они влюбляются в тебя. И может, нужно исходить из их отношения к тебе, а не твоего к ним, и все будет гораздо лучше. Спроси себя, почему они встречаются с тобой? – Я – сын Гарри Поттера? – предлагаю я, на что Роза смеется. – Если бы было так, то, наверное, они бы пытались привлечь внимание дяди Гарри, а не твое. Им нравишься ты, Джеймс. Потому что ты Джеймс, просто Джеймс, и каждая девушка даёт тебе шанс на исправление, верит, что ты изменишься именно ради нее. Мне сложно признавать это, но так и есть – женщины во многом искренние и они любят верить в лучшее в мужчинах. А мужчины этого не ценят. И ты этому очень хороший пример. – То есть им нравится плохое отношение к ним? Роза поджимает губы. – Нет, никому не нравится. Я объясняю тебе, почему девушки, не смотря на твои другие отношения, встречаются с тобой. Они влюблены, и влюбленность затмевает им разум, они… не допускают мысли, что ты плохой. Верят в тебя, не знаю как еще это сказать! Никак не нужно это говорить. Я знаю, что не заслуживаю ничего от девушек, и я никогда особо не ожидал чего-то нового от очередных отношений. Только всегда разочаровывался в одном. Все мои девушки хотели увидеть мое исправление, а не меня самого. – Так, а почему они не учитывают того, что я хочу? Зачем меня менять? Я такой, какой есть на самом деле. И я не люблю свидания в кафе, не люблю день Святого Валентина, и мне нужно всегда двигаться дальше, не стоять на месте. Остановка даже на час заставляет меня искать другие пути, бежать, что-то делать. И знаешь, что я еще из этого понял? Что я совершенно не семейный человек. Мне с трудом представляется, что однажды у меня будет жена, двое детей и стабильная работа. Это жестоко, это невообразимо. Потому что я этого страшусь, для меня очень важно чувствовать свободу, а не веревки на руках, которые стягивают и говорят, что я должен что-то и кому-то. Я не считаю себя безответственным, но и… Это сложно! И меня это накрыло буквально вчера! На радостной до предела новости о разводе родителей. Я ясно увидел свое будущее, что меня-то ждет тоже самое рано или поздно. Я не смогу жить однообразной, скучной жизнью, приходить в шесть вечера с работы на ужин, слушать новости и желать спокойной ночи детям. Я просто не смогу! – Тебе и не нужно быть, как все. Да у нас у всех есть шаблонные представления о семье и жизни, как надо вести себя, что надо делать. Но это же не единственно верное решение. Есть огромное количество других вариантов, нужно только захотеть выбрать. Нужно только захотеть выбрать. О да, это ведь так просто сделать выбор в семнадцать лет. – Зачем ты это говоришь? – меня накрывает странным чувством, от которого мурашки бегут по позвоночнику. – Ты сам попросил поговорить с тобой, – Роза хмурится, сводя брови к переносице. – Но я не просил успокаивать меня и говорить, что я в общем-то не плохой человек! – я вспыхиваю, не в силах контролировать свой язык и эмоции. Они губительны и вот-вот начнут проклевываться. – Я просил выслушать, а не оправдывать и говорить, что я загнал себя в угол, потому что не рассмотрел другие варианты. – Я не оправдываю, – Уизли глубоко вздыхает. – Я не Верховный чародей Визенгамота, чтобы оправдывать тебя или наказывать. Да, ты немного ошибся, тебя посещают самоуничтожающие мысли и многое другое. Я лишь хотела, чтобы ты понял, что не один такой. У всех бывают такие моменты, когда кажется, что все рухнуло, не собрать и остается только погружаться в мысли самобичевания. Но если ты считаешь себя очень плохим, то это твои мысли, я так не считаю – это мое мнение, и я не прошу тебя к нему подходить. Ее спокойствие внушает некий трепет, и я закрываю глаза. С Розой было удобно молчать, и она действительно понимала меня. Только понимала совсем не то, что я бы хотел. И совсем не так, как надо. – Так, ты хорошо ко мне относишься? – скосив глаза в Розину сторону, спрашиваю я. Вьющиеся волосы кузины собраны в неряшливый хвост – она убирает так волосы, когда чувствует себя комфортно и спокойно. Это, наверное, что-то значит, но я не хочу давать себе повода на идиотские, глупые мысли. – Не считаешь меня отбитым мудаком? Почему? Роза подтягивает к себе колени и царапает по джинсовой ткани ногтями. Я встречаюсь с ней взглядом и понимаю, что она скажет до того, как она сама сформирует мысль. – Потому что ты мой брат, – Роза поднимает голову, внимательно смотря на меня. Улыбнувшись она продолжает: – Пусть мы долгое время не общались, но я помню, что в детстве ты был очень хорошим и заботливым братом. И я, все-таки, всегда верю в лучшее в людях. Ты не плохой человек, Джеймс. Можно приводить до бесконечности примеры нехороших людей, и ты в их число еще не в ходишь, извини. – Мама бы сказала также, – зачем-то вставляю я. – Может, потому что Джинни и помогла мне подойти к таким мыслям? – Уизли смущенно улыбается и уводит глаза в сторону. – Мне очень жаль, что ваши родители расстались. Я с силой ударяю головой о стену, но даже не замечаю пришедшей с этим боли. Роза настороженно дышит, видимо решая, что я еще буду делать и есть ли в этом ее вина. В каком-то роде, конечно, есть, но лучше об этом не думать. – К этому все шло, и я даже рад, наверное, что они расстались, – язык снова заплетается, я беру в руки заметно полегчавшую бутылку, подношу ее к губам, но так и не делаю глоток. Алкоголь никогда не помогал мне забыться и отпустить проблемы. – Ты просто не понимаешь, как сложно было приезжать каждый год домой, где тебя встречают крики, ссоры, недомолвки. И никто не хотел объяснять. Тебе с родителями повезло больше. – Не говори так, – Уизли понижает голос почти до шепота. – Мои родители тоже ссорятся. Ты хоть понимаешь, насколько они разные люди? Конечно, противоположности притягиваются, однако с ними Вселенная очень сильно ошиблась. – В том-то и дело, Роза, – я приглушенно смеюсь. – Они ссорятся без злобы, идут на компромиссы и не прыгают из крайности в крайность. Знаешь, почему? Потому что банально уважают друг друга, и это намного важнее гребанной любви! Я снова срываюсь и уже впечатываю ладонь в пол. Руку саднит, но так плевать. На меня снова обрушивается осознание того, во что меня втянула судьба-злодейка. В помутневшем рассудке вибрирует отвратительная, обостренная идея совершить глупость. Растерзать себя до боли и понять наконец-то, что все это значит. Если хоть какое-то внятное объяснение, не повредился ли я рассудком. Смогу ли я снова встать и начать бежать на конец света, чтобы не чувствовать, не видеть, как постепенно мир вокруг меня рушится, держась на глазах одного человека. И он этого даже не знает. Она. Я тянусь к бутылке и громкими глотками допиваю до последней капли. Мне хочется верить, что эта отрава съест меня изнутри, заглушит все чувства, чтобы я упал прямо здесь в коридоре в беспамятство, а, проснувшись утром, понял, что все это дерьмо – мой коварный сон. Но ни хрена не происходит! Все остается также, что мне хочется придушить самого себя. – Кажется, мне пора, – Роза встает на ноги, поправляя безразмерный свитер крупной вязки, а я не понимаю, как в таком состоянии могу подмечать такие детали. – Может, ты тоже вернешься в гостиную? Мотнув головой, я опускаю голову на руки. Пульсация в голове не проходит. Зря я выпил так много. Голова уже не работает, а вот эмоции бурлят и мне нужно их угомонить, пока они не пришибли меня бетонной стеной со всех сторон. Роза медленно разворачивается и доходит до первого, освещенного тусклым светом, участка коридора, когда я поднимаю голову. Язык плохо слушается, но я все же произношу четко: – Роза, постой! Девушка оборачивается и внимательно смотрит, как я, шатаясь, поднимаюсь с пола. Опираясь о подоконник, я встряхиваю головой так, что перед глазами плывут темно-зелёные огни. Я закрываю свое сознание чем-то вроде глупостей, и надеюсь, что сейчас откуда-нибудь выскочат профессора или студенты. Но, на самом деле, хочется, чтобы этого не произошло и все осталось только в сегодняшнем дне, только сейчас. Силуэт Розы, освещенный одной единственной свечой, кажется мне незнакомым. Вернее я сам себя убеждаю, что это так и Роза мне никто. И не будь я сейчас пьяным, то не решился бы. От этой мысли в грудь бьет проклятая невидимая сила, кнутом проходящая по всему тело, будто напоминая, что я не должен этого делать. Ноги пошатываются и я думаю, что упаду, когда Роза подхватывает меня под локоть. Зря она это сделала. – Джеймс, осторожней, – девушка заглядывает синими глазами в мои, и я полностью теряюсь. Со всех сторон на меня что-то давит, а алкоголь берет надо мной контроль, и я не могу думать ни о чем, кроме Розы. – Джеймс… Уизли трясет меня за плечо, не понимая, что со мной, а я больше не даю себе шанса избежать нестерпимой боли и отвращения к себе. Я прикрываю глаза, вдыхаю прохладный воздух никому не нужных коридоров замка, и резко подаюсь вперед, наклонившись. Не знаю, что позволяет мне держать равновесие. Секунда, две. Я соприкасаюсь губами с Розиными, уже не думая, что будет дальше. Язык проскальзывает дальше и различает привкус чего-то сладкого и любимого. Голову обдает сладким, манящим на край пропасти, дурманом. Нотки карамели и лаванды с полей Франции зависают в воздухе и втягивают в пучину беспробудного молчания и страстной грусти. Все сразу встает на свои места. Несколько лет зажатости и скрытости, опрометчивого бега от себя и своих чувств – вот цена одного несправедливого решения судьбы. Нашего родства. Меня окатывает холод, который вызывает судороги. Я знаю, что Роза теплая – ее рука все еще держит мое запястье. Но я еще не настолько обезумел от любви к ней, чтобы прикоснуться самому. Воля больше не подчиняется мне, ее полностью подавило безумное чувство к Розе. Весь здравый смысл растворяется в отравленной алкоголем крови, и я не хочу его выискивать, я даю ему свободу действий, поощряя свои губительные чувства следовать дальше, прошибая чужие барьеры без оглядки. По-моему, пришло время распахнуть ворота в черную дыру с ярко-синими глазами внутри. Будь у меня выбор, о котором она говорила, я бы сделал все иначе, задвинул бы чувства на годы вперед. Однако уже поздно. Одна трещина прошлась по всей защите, выпуская ненужные, неправильные чувства к Розе на волю. Вместо того, чтобы пройтись молниеносно клеем по ране, заглушить все это, сбежать, как и прежде, я начал больше тянуться к Розе. И она не заметила странности. Механизм запустился. Или нет, в этот раз я бы не сбежал. Не получилось бы. Я уже пробовал, все равно пришел к этому. Мой ли это выбор? Вечно ли я буду ходить по острому кругу, разрывая свое сердце? Наверное, я окончательно пропал и мне уже нечего терять, ведь я пользуюсь шоковым состоянием девушки. И как только эта мысль доходит до опьяненного сознания (разобраться бы еще, опьяненного чем: огневиски или любовью?), я останавливаюсь. Помутнение длилось всего несколько секунд, но этого хватило, чтобы весь мой мир рухнул, сгорел до тла. Роза отстраняется от меня и делает два шага в сторону, держа глаза закрытыми, будто опасается смотреть на меня. Наверное, я должен что-то сказать, извиниться… Но у меня нет ни желания, ни сил, ни даже банальной уверенности, что Роза услышит хоть одно мое слово. Я сам себя не услышу. От бессилия я припадаю плечом к холодной стене и сквозь замутненные глаза смотрю, как Роза медленными и робкими шагами, скорее всего опираясь на память, двигается назад к повороту коридора. Я не собираюсь ее держать, и не знаю, как реагировать на ее полное молчание. Лучше бы она накричала, ударила, сделала хоть что-нибудь, чтобы я очнулся, осознал. Но ее безучастие страшнее всего, что я напридумывал себе. Гриффиндорка распахивает покрасневшие, невероятно большие, искрящиеся в темноте, синие глаза и, стремительно развернувшись, убегает. Бесшумно. Без эмоций. А меня накрывает мощная волна, которая сносит с ног. Я сползаю по стене, больше не в силах стоять и думать. На языке остается сладкий привкус яблок в карамели, заглушая даже резкий алкогольный вкус. Я бы отдал многое, чтобы не чувствовать совсем ничего к Розе и одновременно, чтобы получить хотя бы маленькую взаимность от нее. Да почему я родился в этой семье?! Я бегал от себя, убеждая, что ничего подобного не было. Все ставни были плотно закрыты, заколочены, и ни один ключ не мог отворить скважину к моей душе. Но что-то вновь пошло по наклонной. Жизнь искусно поставила мне шах и мат, когда я не был готов к ее атаке. Да, такое бывает. Лед с грудной клетки растаял, вызволил ненужные, неправильные, убийственные чувства к Розе. И, наверное, самый талантливый поэт не смог бы описать тот шторм, что творится внутри меня. С чего началось, почему, каким образом дошло до блядской влюбленности? И почему именно она?! Почему она моя сестра? Объяснить это трудно. И кажется, чем больше я пытался найти здравый смысл, пересилить свою тягу к ней, тем больше выстраивал канатные мосты на пути к чувствам, где-то далеко думая, что она-то все поймет и обрежет вовремя проспиртованный канат, сожжёт деревянные доски и я упаду в адское пекло или на острие каменных глыб. И как-то мне в голову не пришло, что для Розы я старший брат, что по сути никто для нее. И ей точно не было смысла убивать меня в пути к ней. Она же не знала. И если я буду винить в этом еще и ее, то сойду с ума. Роза не виновата в моих дерьмовых чувствах. Ощущение безысходности всегда накрывает глухим, непроницаемым куполом в самый неожиданный момент. Ты просто погружаешься на илистое дно и, как фантик от дорогих или дешевых конфет, дергаешься и сопротивляешься напору извне. Но и фантик, и ты понимаете – никакой помощи не будет. Напор обстоятельств, будь то: ураганный ветер, штормовой град или мелкий дождик на пару минут – всегда бьют метко, не оставляя шанса на выживание и поднятие своего тела со дна. Безысходность давит на меня с силой, которая нарушает все мыслимые границы, законы и эмоциональные приступы. Это как оказаться в огромном зале без окон и дверей, где есть только каменные сырые стены, высокий потолок, одна единственная свеча и ты. И, с каждым твоим вздохом, стены сужаются: миллиметр за миллиметром, постепенно превращая просторное помещение в маленькую, никчемную комнатушку. А ты все так же стоишь, задыхаешься и паникуешь, но ничего не делаешь. Это ведь лишнее: зачем что-то делать? Я не знал, что можно чувствовать себя таким ущербным. Я молчал, когда Марк – мой лучший друг, мой брат-близнец по взглядам и мыслям (пусть он этого никогда не узнает) – подсел на наркотические зелья, останавливался, завязывал и снова начинал. Я находил для себя сотни оправданий: это же не моя жизнь, Марк взрослый мальчик и ему не нужен наставник и нянька вроде меня. Он и сам понимает, чем все однажды закончится. Но, Мерлина ради, о чем могу рассуждать? Моя зависимость намного опаснее, хитрее и убийственнее, чем треклятые зелья. В этом вся соль и несправедливость жизни. И я не понимаю, под чем еще сидели те великие поэты, воспевающие гребаную любовь. Или это со мной что-то не так?! Любовь – это самый ядовитый наркотик, который смог придумать человек, но приручить не получилось. Так и остался он одичалым и жалким, уничтожающим миллионы людей всего-то по своему усмотрению. И мне приходится страдать, потому что высвободиться из капкана этого чувства не получается. Бежать, спотыкаться, вставать и снова, и снова… Цикличность и простота выполнения задач. Самое страшное, что любовь, как и наркотик, ничего хорошего в жизнь не приносят. Сплошные боль, разочарование и бесконечная пустота в груди, потому что сердце, разбившись в одночасье от многочисленных ударов, больше ничего не хочет. Ни жить, ни спать, ни любить. Только биться в истерике и напоминать о любви. А мне даже никто сердце не разбил! Я его сам разгромил на части, причем очень давно. Никакой легкости и эйфории никогда не было. Отношения за отношениями, одна девушка, другая… Даже я порой сбивался со счета и начинал верить, что любил лишь Мегги Вуд. Любил? Да, но это любовь была из крайности в крайность. Никто не объяснил мальчишке Джеймсу Поттеру, как справиться с влечением к кузине. Потому что у нормальных людей таких проблем не возникает. Я ни хрена не могу объяснить свою любовь к Розе. Она как иллюзия, мираж, что вот-вот рассыпется в пепел и улетит. Однако всегда маячит на горизонте и не отпускает. Где-то скачут обрывки воспоминаний, где маленькая девчонка плачет из-за сбитых в кровь коленок, чуть позже смеется, обижается, прячется в шкафу и снова встает перед глазами. Меня легко обвинить в предвзятости и создании списка «семейных любимчиков». Лили и Альбус имеют на это полное право. Я всегда тянулся в дом Гермионы и Рона, словно там есть волшебный ключик от всех замков, магнит, что притягивает счастье. Вот только с каждым осознанным шагом, с каждым витком лет в голове все яснее проступал образ кузины, как олицетворение магнита и ключа. Я буквально жил у тёти и дяди ради их дочери, когда даже не понимал этого. И когда увидел все то дерьмо, которое погружало меня в ад, сбежал домой, под крыло мамочки. Я думал, что делаю достаточно того, чтобы пожар в груди исчез. И у меня, невероятно, получилось. Но сейчас я снова оказался в кандалах неправильных чувств к Розе, когда на это не было никакого повода. Я не знаю были ли в детстве какие-то особенные чувства, но я испугался, а потом все пошло по разваленным тропам. Чем больше бежишь от одной преграды, тем больше вероятность напороться на другую, более коварную и смертельную прежней. Может и нет никакой любви к Розе Уизли, а я просто выдумал все и загнал тем самым себя в угол. Потому что я – трус. Да, конечно, дружище, давай еще больше все усложняй! Это ведь так просто снять кеды, стянуть толстовку и сказать: «Ни черта не было!». Будто не я только что поцеловал Розу. По банальной причине, что гребные гормоны взяли верх надо мной. Это мерзко! Я мерзкий человек. И Роза будет считать так же – она имеет на это абсолютное право. Я не спросил ее, не подумал, что она будет испытывать во время и после поцелуя. Мне по факту было все равно на это, плевать на Розу, мне хотелось удовлетворить свои блядские чувства, чтобы они отвалили на хрен от меня. А в итоге все стало еще хуже. Самое меньшее, что может сделать Роза – возненавидеть меня. Я сам себя ненавижу. В пачке сигарет, что я стащил у Марка, остается только одна сигарета. Я поджигаю ее со второго раза и медленно затягиваю. Едкий дым начинает щипать глаза, привкус ментола вызывает у меня отвращение. Я выдыхаю резко дым кольцами и, не дав опомниться, делаю следующую затяжку. Не помогает. Ни сигареты, ни алкоголь не способны прервать мои чувства, вытрясти с проторенных дорог обезумевшие мысли, что убивают изнутри. Сколько не возводи барьеров, что-то все равно пойдет не так. Я нуждаюсь в помощи. В такой банальной и простой помощи, где кто-нибудь сможет меня вывести из самоубийственных загонов и не позволит окончательно сойти с ума, погрузившись в омут беспросветной идиотской влюбленности. Влюбленности, которая медленно затягивает узел на шее, шипит, затмевая разум и режет с особой жесткостью вены. А чертов разум не может противостоять гребанному сердцу, что скачет по холмам мрака и кричит, что любит. Любит? Кого оно на хрен любит? Сестру?! Сейчас мне нужен человек, который заберет бутылку, окунет меня в ледяную воду, а потом скажет, что у меня есть шанс вырезать сердце из груди, отдать его Розе и ждать, что же она с ним сделает. Но это не решит мою проблему. Я как никогда понимаю, что мысли материальны. Они мучительно убивают, топчут и выплевывают, как ненужный отход. И ни что не может сломить их, заглушить, словно одев беруши. Рука с тлеющей сигаретой дергается: если не помогает она, что поможет? Что способно отключить голову, закрыть сердце и отправить меня в манящий и волшебный мир грез, где царят эйфория и ложная спасительная любовь? Блять. Кажется, я только что проиграл битву монстру, который обрушил на меня все свои силы. Ловушка захлопнулась.