Неведение порождает страдания.
Стены Выручай-комнаты не пропускают звуки, поддерживая робкое равновесие, что дает небольшую отсрочку, позволяя не вспоминать те преграды, что ходят за ее стенами. Борьба с ветровыми мельницами окончена, а последствия только начинают проклевываться сквозь бури. Представить бы, что нет проблемы, а только ее мираж, проекция, которую легко исправить, подавить, как назойливую муху, не оставляя улик. Но неумолимое острие чужих ориентиров прочно засело в груди, сдавливая ее поминутно, не гнушаясь пользоваться даже той искрометной мыслью о счастливом конце. Рука неприятно затекает, но я не хочу ее убирать, тревожа мирно спящую на моем плече Розу. Я и представить не мог, что однажды недоступная Роза Уизли будет спать рядом со мной, закусив губу. Недосягаемость чувств была прочной решёткой между мной и Розой. Так должно было и остаться. Должно было, но не осталось. Я бы предпочел сверзиться с Астрономической башни, только чтобы не смотреть на мучения Розы из-за моих чувств. Они ведь только мои, и Роза действительно в них не виновата. Она не должна отвечать взаимностью. Я понимаю, почему она это сделала, понимаю, что чувства не вспыхивают по щелчку или тупо по чужому желанию. Да, я бы хотел щелкнуть пальцем и обнаружить, что Роза влюблена в меня. Но так нельзя. Нельзя, даже имея доступ к любовным зельям. Я не хочу давить на нее, принуждать и винить. Каждая слезинка Розы на моей совести, и если хоть чуть-чуть я могу загладить свою вину – я это сделаю. Я смотрю на спящую девушку и не понимаю, как мог позволить ей страдать. Она точно этого не заслуживает. Она… Она слишком хороша для меня. Долгие, мучительные годы я не давал себе права смотреть на Розу и замечать ее особенности. Оказывается, она полна ими. Роза никогда не отводит глаз, если счастлива. У нее есть небольшой шрам над бровью от когтей совы. И от нее всегда приятно пахнет лавандой. Теперь многое, что было для меня обыденностью, ассоциируется с ней, вытесняя другие чувства, воспоминания. Будто в моей жизни нет и не было ничего лучше Розы. Когда я смотрю на нее, в груди заворачивается влюблённость, перерастающая в слепое обожание. И мне не нужно думать: правильно это или нет. Достаточно того, что это лучше, чем бегать от чувств, попадая в сети других девушек, разбивая и им сердца. В конце тоннеля всегда есть свет, а без холода невозможно почувствовать тепло. А мне так хочется и свет поймать, и тепло ощутить. И Роза вполне с этим справляется, окутывая меня надеждой на получение желаемого тепла. Я задыхаюсь, когда вижу ее улыбку, тону в ее глазах и в желании бросить все, чтобы только она была рядом. Это неправильно, но по-другому я не могу. Неведомое счастье держится на зыбкой опоре и шатается. Я прочно верю, что если моя неправильная любовь может принести мне счастье, то его нужно прожить, а не бежать от него. Я все равно врежусь в несправедливость судьбы и буду страдать. Так почему же я не могу побыть счастливым с Розой, хотя бы некоторое время, не загадывая, что будет дальше? Сейчас я хочу только чувствовать ее рядом, знать, что я не один, заплутавший в дремучем лесу. Хочу наконец-то захлопнуть дверь с другой стороны, оставив позади чувство вины, переживания и нескончаемую боль. Это даже не отношения. Скорее взаимное желание страдать вместе, держась за руки. И пока Роза рядом мне не нужно думать о нашем родстве и считать себя таким порочным. Я бы очень хотел услышать от нее признание в любви, но понимаю, что так быстро не влюбляются, так быстро не говорят. Я боюсь, что Роза отвернется от меня, оставив одного в кромешной тьме, и я не смогу найти путь домой. Сейчас вся моя жизнь в ее руках, как бы банально это не звучало. И я не могу и не хочу требовать от нее взаимности, но и держать рядом надеясь, что однажды в ней что-то екнет ко мне – неправильно. Наверное, иногда лучше умирать одному, чем с близким и любимым человеком. Ранить получается куда лучше, чем исцелять, к сожалению. Я не могу отрезать Розу от себя, а она решила… держать меня за руку. И ведь сама, глупышка, не понимает в какую черную дыру попала. – Который час? – Роза слегка поднимает голову, заставляя меня посмотреть на наручные часы. Я несколько медлю, борясь с желанием солгать. – Скоро завтрак начнётся, – я осторожно провожу рукой по мягким волосам Розы, опасаясь, что она вздрогнет. – Тогда нам пора. Мне очень хочется сказать «нет» и остаться здесь на долгие часы, а может и годы, наслаждаясь присутствием Розы, и знать, что она только моя. Время безжалостно бежит и не позволяет проникнуться его спешкой. Хочется поставить на паузу и заклинать его не двигаться дальше. Роза приподнимается, опираясь на мое плечо, и собирает волосы в низкий хвост. – Не хочу уходить, – признаюсь я, устраиваюсь еще удобнее на мягком диванчике. – Нас потеряют, – как-то неуверенно протягивает Роза, опуская на пол ноги. – Тебя уж точно. Я смеюсь и притягиваю Розу обратно к себе, вновь опасаясь, что она оттолкнет меня или ударит. И если раньше я считал, что именно это спасет меня и отторгнет мои чувства, то сейчас это будет прямым убийством, большой раной на сердце. Роза сама дала мне надежду. Но, кажется, она уже свыклась с нашей близостью и вполне спокойно реагирует на мои прикосновения. Она слабо сопротивляется, надавливая острым локтем на мои ребра, и я наиграно возмущаюсь. – Нужно идти, – повторяет Уизли, но не делает попытку высвободиться из моих объятий. Мотаю головой, теряя лицо в ее пушистых волосах, от которых идет аромат каких-то трав и мяты. Эти бесценные моменты хочется лелеять и беречь, оставлять не в памяти, а в сердце. Хочется выпить до дна каждую эмоцию, пропитаться ею, насладиться, получить зависимость и не разочаровываться никогда. – Давай останемся здесь, – шепчу ей на ушко, замечая, как тонка кожа на ее шеи, как пульсирует маленькая венка. – Представь, комната не откроет нам дверь, поддерживая безрассудную идею. Мы будем здесь одни, только ты и я. Нам не придется расставаться и показывать окружающим свое безразличие друг к другу. Для нас не будет существовать никого. – Звучит заманчиво, но неисполнимо, – Роза замолкает, прикрывая глаза. Ее молчание не кажется убийственным. Оно цельнолитое, плавно соединяющее мою неудержимую бурю и ее стойкое затмение неподходящих чувств. Я не мог и вообразить, что однажды буду ждать очередных минут тишины, способных распластать сердце до жалкой тряпки и вновь зашить прочными нитями. В такие минуты во мне пробуждается неконтролируемая жажда сбежать с Розой куда-нибудь далеко, забывая, что мы связаны узами крови. Меня впервые накрывает осознанная мысль о будущем, в котором я хочу жить. В котором есть она и никого больше. И это настолько желанные, но неисполнимые мечты, что я боюсь их озвучивать. Боюсь, что она поднимет меня на смех и поведает, что эти дни – только мое воображение. В самом ярком обличие чувства переплетаются на краю сознания и плавятся, заполняя собой всю душу. Дышать становится то легче, то труднее, в зависимости от того, что я желаю чувствовать. Напряженную мысль о неправильности каждой минуты, или же лирическое звучание нелепого счастья, что сейчас окунает меня с головой. И я сам не помню, откуда взялись мысли, окутанные красивыми словами. Будто одним своим присутствием Роза вытесняет из меня все, что грубее мыслей о благородной искренности. Меня переполняют чувства к Розе, и кажется, что этот кувшин никогда не будет переполнен или высушен до последней капли. Там все равно что-то останется. Эти чувства движут мной и заставляют мыслить иначе, искать разумное объяснение и все равно оставаться на месте, потому что это единственное, что у меня остается. Чувства, сравнимые с первым пойманным снитчем. Ты хватаешь его и ощущаешь, как трепещутся золотые крылышки, а в сердце теплится и радуется от твоей первой маленькой и значимой победы. Все остальное просто не представляет собой угрозы, когда понимаешь, что в твоей руке неуловимый снитч и ты смог его приручить к себе. Роза – невероятно быстрый снитч, желающий трепыхаться на свободе, и мне совершенно не хочется его ловить. Только летать рядом, поддерживая и оберегать, даже от самого себя. У нас так мало времени, чтобы лучше узнать друг друга, но кажется, что мы итак знаем все. Ошибочно надеемся, что-то изменится и у нас появится шанс не прятаться по углам. – Тебе не хочется остаться? – вновь спрашиваю я, на что Роза загадочно улыбается. – Я хочу кушать, – она поворачивается ко мне лицом. – А ты, видимо, хочешь, чтобы я умерла от голода. – Умрем вместе в один день, – предлагаю я, на секунды представив нас пожилыми людьми. Но Роза непоколебимо рушит эту славную картинку. – Нет, – она мягко бьет меня ладонью по груди, улыбаясь. – Мне всего пятнадцать. Жизнь одна и жить, конечно, нужно здесь и сейчас, но… Умирать раньше восьмидесяти и от голода точно – нет. Я смеюсь, позволяя Розе вытянуть меня с дивана. – А как насчет умереть вместе? Тело непроизвольно напрягается от удушья. Умереть не сейчас, а потом, в старости. Мне хочется, отчаянно, с дрожью в руках хочется верить, что моя любовь к ней закончится только смертью, что она продлится как можно дольше. Уизли непонимающе хмурится. – У тебя еще Турнир, – веско напоминает она. – И тебе семнадцать. – Хватит прикрываться возрастом. Роза задумчиво прикусывает нижнюю губу, наклоняет голову, сомневаясь и опасаясь одновременно. – Мой возраст может сыграть с тобой злую шутку, – серьёзно говорит она, скрещивая руки на груди. – Я к тебе даже не прикасался, – я доверительно поднимаю руки, с трудом сдерживая улыбку. – И потом, два года разницы не так уж и много, но ты права: ты даже не достигла возраста… Не успеваю закончить, как в меня прилетает подушка, больно проскользнув по лицу. Я хочу запустить ею же в Розу, но та делает вид, что меня совсем нет в комнате. Она равнодушно собирает свою сумку, проверяет свой внешний вид и направляется в сторону двери. Желание броситься ей наперерез такое сильное, что я не понимаю, как умудряюсь сдержать свой порыв и не остановить Розу. Пожалуй, я слишком проникся мыслью, что кто-то может отобрать у меня Розу, что она сама может не вернуться, поэтому я хочу держать ее неприлично долго рядом. Это ненормально, знаю. Но как же невыносимо ходить по одной школе, по одним коридорам и не быть вместе из-за чертового родства. Сложно поверить, но я не рассматриваю Розу, как удовлетворение физической потребности. У меня язык не поворачивается назвать это по-другому. Роза – маленькая девочка с верой в идеальный и справедливый мир. Девочка, к которой я испытываю привязанность, смешанную с детской влюблённостью, и пока я не смог с ними справиться. И по правде, не хочу. Между любовью и влюблённостью прочерчивается острая грань: из влюбленности в любовь переступить можно, а наоборот нет. И пока я метаюсь между первым и вторым, Роза так и останется недосягаемой звездой, тем первым снитчем, который я никак не могу поймать, потому что я – охотник, а стремления завладеть им у меня нет. Маленькая Роза так и будет просто объектом воздыхания и блеклой, наивной мечтой, что однажды все закончится именно любовью, чем бы она не проявлялась. Взаимной любовью, а не эгоистичным бунтарством и тягой к запретному плоду. – Ладно, извини, – в конечном итоге произношу я, когда Роза дотрагивается до железной ручки двери. – Я не хотел тебя смутить. Мне не представляется сложным заметить, как Уизли закатывает глаза и едва заметно кивает, покидая Выручай-комнату. Я еще жду минут десять и тоже выхожу из нашего укрытия, прощаясь с уютной обстановкой комнаты.***
Сегодня матч по квиддичу, но погодка сырая, что не придает мне уверенности или желания играть. Я успеваю это заметить, поднимаясь в башню Гриффиндор. В окна бьет сильный дождь, а само небо окрашено тяжелыми сизыми тучами. В такую погоду хочется сидеть в Выручай-комнате, обнимая Розу и верить, что из этого что-то получится. В спальне остается только Стивен Уайт, поспешно накидывающий на себя школьную мантию, когда я захожу переодеться перед игрой. Заметив меня Уайт коротко кивает, показывая свое равнодушие ко мне, и я могу его понять: я оставил его в запасных охотниках, решив чередовать с Томасом. Не совсем правильно, но ладно. Ссориться со Стивеном не хочется. Я натягиваю на себя гриффиндорский свитер, когда Стивен подходит к двери и неожиданно поворачивается ко мне. Он поджимает губы, не торопясь. – Тебя вчера искали, – говорит он. Я удивленно замираю, перебирая всех, кто мог искать меня. Я ушел вместе с Розой с дня рождения Роксаны, все время мы провели в Выручай-комнате. Закрадывается опасная мысль, что кто-то мог видеть нас вместе. Но это невозможно. – Кто? Уайт морщится, будто съел лимон, и я сильнее напрягаюсь. – Забини. – Ингрид? – переспрашиваю я. Стивен кивает, подтверждая, что я не ослышался. – Она ничего не сказала, если что, – на последок кидает он и уходит на завтрак. Я ударяю ногой о ножку кровати, не понимаю, чего нужно Забини от меня. Я думал, что мы давно все обсудили и больше не будем пересекаться, но вот снова она ищет меня. Меня начинает раздражать чертова слизеринка все больше. Зачастую ей нужно то, что может знатно испортить мне жизнь. Я спускаюсь в Большой зал в смятении. Моя команда почти в полном составе сидит с краю гриффиндорского стола и тихо что-то обсуждают. Мне не хочется разговаривать с ними, но я все равно сажусь рядом. – Доброе утро, – Джейн активно пододвигает ко мне тарелку с кашей. Она выглядит чересчур оптимистичной. Я киваю, нехотя копаясь в каше и выискивая за столом Слизерина Ингрид, но рядом с Булстроудом и Дожем ее нет. Но я знаю, что если ей что-то от меня нужно, то она из-под земли достанет. Я, конечно, мог бы ей отказать, но не настолько она меня бесит. Наверное, с ней даже интересно разговаривать, когда она не строит из себя ледяную королеву. – Лучше бы на уроки пойти в такую погоду, – бурчит Хьюго, но замолкает под моим раздраженным взглядом. – Если мы победим, то нам дадут призовые очки и шансы взять Кубок будут больше, – Джейн намазывает масло на тост и с хрустом его кусает. Слишком уверенная в нашу победу, я так не думаю. – Везде есть плюсы. – О да, промокнуть и заболеть, – продолжает кузен. – Или вылететь из команды. – Или кто-то сейчас подавится. – Ой ли! Мне с трудом удается не выругаться на непрекращающиеся перепалки ребят. Все мое внимание занимает только копна рыжих волос Розы, которые мне хочется гладить, вдыхая их аромат. Если я и дальше буду долго смотреть на нее, возникнут лишние вопросы. Но не смотреть на нее не получается. Сердце и глаза впервые в жизни работают на одном топливе и следуют по одному пути. Сила притяжения к Розе оказывается настолько большой, что я не могу ни скрыть ее, ни подавить, ни даже внятно объяснить. И мне не хочется делать ничего из этого. Передо мной плавно опускается птичка из оригами, и уже зная, от кого она, я резво разворачиваю ее. Послание оказывается небольшим и очень сухим. Я чертыхаюсь, поглядывая на часы. Желание навести на кого-то порчу слишком велико. – Хьюго, возможно, я опоздаю немного, – кузен не понимающе смотрит на меня, но я больше не собираюсь ему что-то объяснять и покидаю зал. Напротив кабинета трансфигурации сидит Забини. Я с раздражением запрыгиваю на подоконник, вынуждая девушку передо мной вздрогнуть от неожиданности. Волосы Забини сегодня собраны в объёмную косу, что необычно для нее. Она расслабленно привалилась к холодному камню, совсем безучастно смотря на меня. Я цокаю на ее спокойствие. Ее всегда было трудно задеть, но бывают дни ее опустошения, когда она не вызывает у меня неприязнь. В такие моменты она мне даже кажется симпатичной, но потом я вспоминая, какая она змея и все очарование спадает. – И что тебе нужно? – немедля спрашиваю я, надеясь, что она не будет подходить к теме из далека. Ингрид медленно расплывается в улыбке. Не знаю, как меня занесло в общение с ней, но очень хотелось бы не иметь с ней ни каких дел. Я говорю это перед каждой встречей, но исправно прихожу на новую. Забини перетасовывает магические карты, вытягивает изредка по две, откладывая их в сторону, и не торопится что-то говорить. Она наслаждается моим раздражением, хорошо понимая мое нежелание общаться с ней. Это логично и очевидно. Слизеринка показывает мне карту с единорогом, помещенным в клетку, и только тогда подает голос: – Вы с Альбусом очень похожи, – говорит она, удовлетворенно вздыхая. – Он тоже не может терпеть меня. Я искренне не понимаю, почему все так на меня реагируют. Странно. Сравнение с братом отдается где-то внутри нехорошими эмоциями, хотя я уже остыл от его слов и думаю мы оставили их позади. Во всяком случае я не испытываю к Алу негатива, возможно, непонимание, почему он считает, что я лучше его. – Ты прекрасно знаешь, почему тебя называют стервой, – я усмехаюсь, вызывая у Ингрид холодную улыбку. – Люди редко любят тех, кто лучше их, – она достает карту с розой и закрывает ее огненным щитом, задумчиво наклоняя голову. – Люди в принципе испытывают чувства, подстраиваясь под какие-то стереотипы. Если человек хороший, то его нужно любить, плохой – ненавидеть. К подаркам то же самое отношение. Я, конечно, не подарок, но иногда меня раздражает факт, что все воспринимают меня только по каким-то критериям. Это странно, – Ингрид задумчиво смотрит на меня, будто хочет сказать еще что-то, уже более личное, но резко меняет тему. – Но я позвала тебя не для того, чтобы обсуждать чужое мнение обо мне. Ее резкий переход мог бы вызвать у меня вопросы, но пытать Забини бесполезно, а я тороплюсь. Надеюсь, она не затянет еще сильнее разговор. Я смотрю как стрелка часов подходит к десяти. – Что тебе нужно? – возвращаюсь к своему вопросу, не желаю играть по ее картам. – Хочешь погадаю тебе? – она ловко тасует карты, смотря на меня из-под ресниц. Я хмыкаю, отказываясь. – Жаль, – наиграно произносит, поджимая губы. Ее промедление начинает меня раздражать, но я знаю, чем больше я это показываю, тем сильнее она уводит главную тему в сторону. – Можешь достать мне это? – наконец-то она протягивает мне сложенный вдвое кусочек пергамента, вновь тасуя карты. Я разворачиваю пергамент и читаю названия трех книг, которые нужны Забини. Одни названия вызывают у меня судороги по телу, я не представляю, зачем они нужны девушке, но спрашивать все равно бессмысленно. Один раз с ней свяжешься и потом она вцепится в тебя, как стервятник, прогрызая тебя до последней косточки. – А если их нет? Ингрид, готовая к такому вопросу, мотает головой. – У Блэков точно должны быть. Это, пожалуй, единственная библиотека чистокровной семьи, не подвергшаяся обыскам после войны. Поищи, с меня огневиски. – Мне не нужно огневиски, – я убираю листок в карман, думая, каким образом попасть в Лондон, чтобы поискать книги в библиотеке Блэков. – С тебя тактика Булстроуда на следующую игру. Я уже спрыгиваю с подоконника, как Забини недовольно цокает. – Не наглей, Поттер, я у тебя не покупаю книги, а беру на пару недель. Ее слова вызывают у меня улыбку. Я знаю, что если Забини что-то нужно, она наступит себе на горло и кинет свою драгоценную команду к черту. Все наше общение сводится к редким «просьбам» Ингрид достать книги, которых нет в общем доступе. В особняке на площади Гриммо, 12 большинство нужных книг есть, и пару лет назад она сама пришла ко мне с небольшой просьбой. Обычно она расплачивается огневиски, что вполне меня устраивает, но иногда я прошу ее сдать планы слизеринцев на квиддич. Не совсем честно, знаю. Но Забини все равно важного не говорит. – А ты не забывай, что эти книги запрещённые, а у меня дома живет глава Аврората. Я оставляю ее одну, быстро спускаясь по лестнице и бегу к раздевалкам, где уже меня ждет полностью готовая команда.***
Игра не задается. Холодный ветер с дождем пронизывают насквозь. Утепленная мантия оказывается очень тяжелой и мокрой уже на второй минуте игры. Я понимаю, как моей напарнице – Дине Тернер – сложно держаться на метле и выхватывать квоффл. Но девочка вызывает у меня только прилив гордости: она послушно исполняет каждый приказ, не возмущаясь на отвратительную погоду. У меня самого так не получается. Я облетаю свои ворота, хмурясь, когда Макклаген отворачивается от колец. Неожиданный порыв ветра наклоняет в сторону мою метлу, и мне с трудом удается выровнять ее. Крепко вцепившись в рукоятку своей верной метлы, я ускоряюсь и проношусь мимо Джейн Пейдж – ловчихи. Ветер заглушает и крики болельщиков, и звуки рассекающихся метел. Отвратительная погода – лучшее, что могло случиться с моей командой в важный для всей школы матч: Дурмстранг против Хогвартса. Я уже и не рад, что именно моя команда вытянула победный жетон. Наверное, было бы лучше отдать этот матч да хоть слизеринцам. Да, гордость бы не выдержала, но было бы менее стыдно, лично мне, перед остальными студентами. Отчего-то я знаю, как закончится этот матч. Хреново для меня. А как еще, если единственное, на что уходили мои силы – Турнир? Вернуться в прежнюю форму за пару дней сложно, а восстановить душевное равновесии невозможно. Это все оправдания, которые гложут меня. Мне не хочется их испытывать, но это единственные оправдания, о которых я потом могу рассказывать желающим. Не говорить же тому же Хьюго, что дело в его сестре, с которой у меня вроде как и отношения, но вроде и нет. Как вообще квиддич может быть важным в жизни, когда у меня творится в ней какая-то хрень? Я пропускаю квоффл, пущенный Хансом, и только успеваю заметить, как его перехватывает охотница Дурмстранга и вырывается вперед к нашим воротам. Я впечатываю ладонь в древко метлы и едва успеваю ее выровнять, как ко мне подлетает Ханс. Он зло хмурится, и я понимаю, что он имеет на это право: из нас двоих облажался сейчас именно я. Черт. – Джеймс, что с тобой?! – кричит напарник и тут же устремляется к воротам. Его вопрос не отрезвляет меня, чтобы я полетел за квоффлом, а только заставляет капаться в себе. Не знаю, что сегодня со мной. Кажется, что повода на хреновую игру нет, но в руках нечего не держится, и я понимаю, что подвожу всю команду. Повод есть, а вот причины веской нет. Все сидит в моей голове, и Роза – только слабый аргумент в моей плохой игре. Комментатор оповещает о стремительном полете охотницы Дурмстранга к воротам, и еще до того, как это произошло, я вижу проходящий сквозь кольцо квоффл и последующий рев толпы. И не чувствую даже раздражения и злости на противников. Только на себя. Чтобы хоть как-то помочь ребятам, я выравниваю метлу и набираю скорость, почти достигаю вновь вернувшегося в игру квоффла, но вместо его захвата перерезаю путь Дине. Дина врезается со всей скорости в меня, и мы вместе кружимся, сцепившись метлами. Я держу девчонку за руку, пытаясь выровнять обе метлы, но и это мне удается только, когда подлетает Хьюго и расцепляет нас. – Извини, – с трудом произношу я, замечая как в глазах Тернер набираются слезы. Она дрожащей рукой вытирает их и кивает мне. – Все хорошо, – мы возвращаемся к игре, но я все больше чувствую вину перед Диной и всей командой. Пролетая мимо гриффиндорских трибун, я ищу глазами Розу и, когда нахожу, не могу увезти взгляд. Она совсем не смотрит на меня, о чем-то переговариваясь с Алом. Такая красивая, такая далекая, такая не моя Роза! И я не знаю, почему во мне просыпается злость на их обоих. Мне впервые их дружба кажется глупой и совсем ненужной. А все потому что Алу Роза доверяет больше, чем мне, с ним она более открыта. Гребанная ревность еще больше неправильна, чем сами чувства к кузине. Те моменты, когда Роза оказывается в зоне чужих глаз, отрицая саму возможность привязанности ко мне, поистине самые сложные и убийственные. Глаза затмеваются почти абсурдной слепотой каждый раз, когда я не могу сдержать порыв и не посмотреть на Розу. А Роза всегда с кем-то, будь то Альбус или Хьюго. И я всегда думал, что не будь их, Роза бы точно общалась со мной больше. Потом я, конечно, вспоминал, что она не близка со мной по моему желанию: я же сам закрылся. Кого еще винить-то, кроме себя? И даже сейчас, когда Роза чуть-чуть, но все-таки со мной, я продолжаю испытывать звериный гнев, видя ее с кем-то другим. Будто каждый, кто общается с ней, отнимает у меня драгоценные минуты с ней. Знаю, как это собственнически звучит, но я уже устал врать себе и делать вид, что я благородный. Благородно было бы отпустить Розу, а не продавливать почву под своими чувствами. Благородно было бы не встречаться с Эллис и другими девушками, которые нужны были только для того, чтобы не чувствовать ничего к Розе. Это не помогло, как мы видим, а только сделало хуже. И страдали после таких бессмысленных отношений все: и я, и девушки. – Джеймс! Голос Хьюго кажется паникующем, глубоко шокированным и не менее злым, и я оборачиваюсь, вспоминая, что завис над трибунами. Но даже не успеваю вздохнуть – бладжер несется в мою сторону, и у меня остается всего несколько секунд, чтобы увернуться. Я наклоняюсь всем телом и веду метлу на пару метров ниже, слыша свист ветра. Мне удается уйти от агрессивного мяча, и когда я хочу радостно возликовать, замечаю второй бладжер. Он проносится в нескольких сантиметрах от меня, чудом не задевая метлу. Я резко разворачиваюсь и только по прошедшим возгласам зрителей понимаю, что произошло. Прикрываю глаза и чуть не падаю с метлы, ощущая металлический привкус во рту. Кровь градом капает из носа на мантию, и я боюсь прикасаться к носу, опасаясь почувствовать ещё раз боль. Бита загонщика Дурмстранга прошлась по носу с хрустом, выбивая меня еще больше из колеи. Мне не хочет знать, специально он это сделал или нет, пусть решают судьи. Сегодня мне совсем это не важно. Ко мне подлетает судья и, следом за ним, моя команда. Я с трудом фокусируюсь на мужчине средних лет, что преподает первокурсникам полеты, и жду его решения. Он осматривает мой кровоточащий нос, от чего рябь проходит по телу от самого кончика носа. – Это нарушение, сэр! – выкрикивает Катарина, ловко перекидывая в руках свою биту. – Ни одного бладжера не было поблизости. Я хочу, чтобы она замолчала. Просто хочу этого, потому что на исход матча мне как-то плевать, а выслушивать их разборки не хочется. Конечно, сейчас мне плевать, а потом я буду винить во всем себя. – Да не видел я его! Я просто взмахнул битой! – Это была провокация! – Пусть сначала смотреть по сторонам научится. – Да как ты смеешь! Они продолжают что-то выяснять, и я спикирую вниз, приземляясь рядом с палаткой медиковедьмы. Девушка быстро шепчет заклинания, и кровь, все бежавшая из раны, останавливается. Медиковедьма говорит, что нос не сломан, и я, не особо радостно вздохнув, возвращаюсь к команде. Судья машет мне и назначает пенальти. Рука еще дрожит, когда я останавливаю метлу в указанном судьей месте и жду решающего свистка. Напротив меня только вратарь, он напряженно поправляет перчатки и смотрит мне в глаза. Я не знаю, стоит ли мне вообще продолжать игру. Во мне нет никакого интереса, впервые я хочу позорно сбежать с поля, признав поражение. И ведь я еще не знаю счет. Звонкий свист разрезает холодный воздух, я слышу как дышат члены моей команды за спиной, понимаю, что весь стадион замер в ожидании. И вновь мысль о ней сбивает меня с толку. Я борюсь с желанием обернуться туда, где сидит она и почувствовать поддержку. Но вместо этого позволяю нехорошим мыслям о ревности затмить холодный разум. Я разгоняю метлу, увожу руку в сторону и выбрасываю с силой квоффл. Он проходит рядом с кольцами, и вратарь без проблем отбивает его. Но и без этого ясно, бросил я его мимо. Я не могу не слышать разочарования своего факультета и, наверное, всех остальных студентов. Не могу смотреть в глаза команде, опасаясь увидеть в них осуждение, недовольство и злость на то, что оказался не способным даже постоять за себя и наказать врагов за свое унижение. Но унизил же я себя сам. Я сам проиграл, сам напоролся за загонщика, я сделал все сам. И самое страшное: гребанная любовь дает снова сбой не в ту сторону. Разве она не должна мне помогать, давать новые силы? Выходит все наоборот, она только сбивает меня с ног, наносит удары, будто я ее любимая груша для битья. Кажется, ребята окончательно смирились, что я сегодня не в состоянии играть и больше не передают мне квоффл. И я, скорее всего, рад этому. Я летаю по краю поля, иногда перерезаю путь соперникам, но от этого не особо много пользы. Знаю, будь я в строю, игра была бы красочнее, ну, голов наших было бы больше. Моя самоуверенность снова дает огромную трещину, бьется стеклами внутрь и убивает меня. Я в последнее время слишком жалкий. Еще раз сделав круг, я притормаживаю у своих ворот, едва заметно кивнув Макклагену. И вместе со мной останавливается весь стадион: гонка ловцов кажется вечной и слишком быстрой одновременно. Они оба несутся вертикально вверх, за только ими замеченным золотым снитчем, резко уходят в пике и уже плавно летят над полем. Их гонка завораживает, но лишь до того момента, как бладжер, пущенный кем-то из загонщиков Дурмстранга, вынуждает Джейн увернуться, сделав затормаживающий винт. Соперник ловцов ликующе вскидывает руку вверх, подтверждая свою победу. На меня резко набрасывается понимание своей ничтожности. Я мог быть лучше, а вместо этого предпочёл биться о стеклянный потолок, думая о Розе. Ревнуя ее без причины. Мне становится тошно. И кажется, что я еще долго не отойду от этого чувства безысходности и стыда перед своими ребятами, которые играли сегодня за себя и за меня. Джейн поворачивается ко мне лицом, и еще до того, как она подлетит грустная ко мне, я вижу ее ревущие глаза и шепчущие извинения губы. Ей точно не за что извиняться. Я – капитан, бегать от ответственности больше не буду.***
Я выхватываю Розу из толпы болельщиков, как только прохожу замковые ворота, чувствуя нестерпимое желание обнять ее. Горечь поражения засасывает меня в горячий песок, и справиться с ним одному вряд ли получится. Роза почти не сопротивляется, когда я закрываю дверь за скрытой портьерой. Я прислоняюсь к стене, больно ударяясь головой. Перед глазами проносятся искры и расходятся в разные стороны, намеренно подтверждая всю мою жалкость и несостоятельность как капитана. Я не справился, я подвел свою команду. – Черт, – ругаюсь я. Роза мягко прикасается к моему плечу, и у меня снова появляются опасные искры, только теперь виной всему ее прикосновения. Я тяжело выдыхаю и прижимаю Розу к себе. Ее руки обхватывают меня, и я сразу тону в теплоте ее тела. Тянусь к манящему теплу, предпочитая не вспоминать, что каждое тепло в итоге становится ярким пламенем, и гореть в нем невыносимо больно. И я готов вновь испытывать эту зверскую боль, слышать ее сердцебиение и ждать нового потока наслаждения от нее. Бежать от тепла больше не хочется. Не хочется теряться в проклятом холоде вечного мрака. – Все ведь хорошо, – шепчет она, успокаивая. На доли секунды я позволяю себе ощутить металлический привкус во рту от удара битой загонщика, проследить как мой квоффл уходит в руки противника, как Джейн зло вопит, как разносится по полю голос комментатора, и как слышу разъярённый рев болельщиков на наш проигрыш. Все точно не хорошо. Хорошего вообще мало. Моя хвастливая бравада сегодня опустилась на дно самобичевания, унижения и треклятого страха, что продолжает сковывать меня льдом. Роза гладит меня по спине, и иней наконец-то проходит под ее теплотой. И только тогда я понимаю, что начинаю задыхаться. Удушье проходит быстро, но ощущение безысходности остается еще надолго. – Все хорошо, – повторяю я, чтобы успокоить Розу. – Это всего лишь матч, – спокойно начинает Уизли, подбадривая меня. – У тебя они еще будут. Вот увидишь, дальше будет лучше. Мне хочется верить в это, но чертовое эго не позволяет вздохнуть спокойно. Не то, чтобы я никогда не проигрывал. Проигрывал, но не с таким разрывом, не с таким безразличием к игре. – Всего лишь матч, который я проиграл Дурмстрангу, – цежу я. – Матч, который уязвил меня. Матч, на который мне было плевать, и это ясно всем! – Никто тебя не винит, – убежденно заверяет Роза. – Это же глупость винить в поражении только тебя. И поверь, на фоне Турнира никто не станет обращать внимание на квиддич. Конечно же, она врет, чтобы я успокоился. Ее ложь все равно отдается живым протестом в моем сознании. А еще этот гребанный Турнир, что высасывает из меня каждую крупицу здравого смысла, заставляя совершать безрассудные поступки. В прошлый раз я поцеловал Розу, повел на эшафот свои чувства, заставляя их выжигать клеймо на моей коже. Началась цепная реакция, последствия которой я еще долго буду разгребать. Я смотрю затуманенным, почти опьяненным взглядом на фигуру Розы, и во мне разворачивается очередная кровавая битва с безликими жертвами. Я мечусь из стороны в сторону, приводя здравые аргументы, а потом опускаю меч, чтобы поднять белый флаг, а война чувств не заканчивается. И именно сейчас, на фоне той уязвленной гордыни, мне хочется говорить с Розой на ту сложную, опасную тему, от которой мы оба старательно убегали все эти дни «вместе». Я знаю, чем это закончится. Жгучей болью. Очередным разочарованием. Кровавым месивом. Но я должен это сказать. Я долго откладывал, давая себе надежду, что этого не случится. И только сейчас понимаю, что я не имею права держать рядом Розу. – Ты нужна мне, – я отстраняюсь, серьёзно смотря в ее глаза. – Мне становится легче, когда ты рядом. Мне тепло с тобой. И ты мне ничего не должна. Ты можешь уйти в любой момент, если захочешь. Роза прикрывает глаза и облизывает губы от волнения. Я не тороплю ее. Разумеется, мне будет больно и страшно оставаться наедине с собой, если она все-таки оставит меня, но это будет ее выбор, который я буду уважать. Надеюсь. Как бы мне не было больно, я не хочу причинять эту же боль ей. Я итак натворил очень многое, не думая о ее духовном мире, который рухнул по моему эгоистичному желанию. И сразу за болью пришел и неподдельный страх. Страх вновь нанести ранения любимому человеку. Боль и страх сплелись в прочный канат, и порознь их уже не застать. Они дополняют друг друга, прочно продавливая во мне глубокую рану, которая исцелению не подлежит, к сожалению. Еще и продавливать ее в Розе не имеет смысла. В отличие от меня, Роза имеет право сбежать, не поддаться на уловку и жить в привычном, пусть и разгромленном, мире. Я такой привилегии не имею. Пусть выбор будет хотя бы у нее. – Если я здесь, значит, не хочу уходить, – наконец говорит она. – Ты не ставишь меня перед жестким выбором, потому что… Потому что я была в здравом уме, когда потянулась к тебе. Я сама этого хотела, чем бы не было это продиктовано. Да, Джеймс, ты поступил не особо хорошо, облив меня признанием в любви, но это ведь еще не конец мира. Это… то, что между нами – это… Она прикусывает язык, отводя глаза в сторону. Ее заминка вполне оправдана, и я грустно усмехаюсь, помогая ей: – Не отношения. Роза облегчённо выдыхает. – Да. Это не значит, что их никогда не будет или они будут, – запальчиво произносит Роза. – Просто сейчас это выбивается из моего мира. Прошло слишком мало времени, нужно больше. И нет, Джеймс, я не хочу оставлять тебя одного с этим. – Спасибо. – Надеюсь, ты не сильно расстраиваешься из-за этого? – Нет, конечно. Вру я, даже не надеясь, что она поверит. Меня задевает это, как задело бы каждого человека, и я обещал себе не давить на нее, дать время и посмотреть, что будет дальше. Но говорить легче, чем делать. – Так, мы просто друзья? – интересуюсь я, не давая Розе шанса усомниться в моих словах. И мне правда интересно, что она скажет. – Если для конспирации – да, – обдумав, продолжает Роза. – И мы в принципе можем считаться друзьями. Только… это ведь перешло черту дружбы? Я мерно киваю на каждое ее слово, чувствуя, как они отдаются во мне и затаенной болью, и неким удовлетворением. Перешло черту дружбы. Но не дошло до отношений. И с какой стороны не посмотри, я везде в проигрыше! Да какого черта это происходит со мной?! Роза замечает прошедший по моему лицу гнев и хмурится. – Джеймс, прости, если делаю больно, – это звучит отчаянно, что я не выдерживаю и снова ударяюсь головой о стену. – Ты не делаешь мне больно, – заверяю ее. – Я сам это делаю. И если кому и просить прощения, то мне, Роза. Ты не виновата. Она не виновата. Нисколько. Точка. Но почему-то упорно хочется поставить лишь запятую и снова страдать. Кажется, что жить без страданий уже так скучно и страшно, что я готов раз за разом бежать на пролом, выискивая между нами те хлипкие мосты. – Хорошо, – выдыхает Роза и обнимает меня, вставая на носочки, и утыкается в шею. По мне сразу начинают бежать мурашки от ее горячего дыхания. И я бы стоял вот так целую вечность, прижимая Розу к себе, чувствуя ее тепло, зная, что в эти несколько минут она только моя. Хочется тешить свое самолюбие, веря, что из этих «дружеских отношений» могут получиться нормальные. Хочется верить. – Я люблю тебя, Роза, – очень тихо, едва шевеля губами, произношу я, чувствуя как напрягается спина девушки. Она обдает меня горячим вздохом, сильнее обнимая. Ей нечего мне сказать. Я понимаю это и принимаю.***
Вывеска в Кабанью Голову неприятно скрипит на ветру, то и дело затмевая собой старенький, с грязными стеклышками фонарик, когда я заскакиваю в паб. Марк и Терри сидят в самом конце полупустого зала. Я покупаю в зашарканном баре сливочное пиво и сажусь рядом с друзьями. Марк удивленно свистит, наклоняя голову в бок. – Я думал ты будешь сбрасывать стресс, – Хиггс кивает на бутылку пива в руке. – У меня нет настроения, – качаю головой, не желая напиваться и пояснять друзьям причину. – Дружище, сюда приходят, чтобы получить это настроение, – убежденно продолжает Марк и порывается сделать новый заказ. – Я не буду, Марк. Мне даже кажется странным, что Марк спокойно соглашается с моим желанием и молча продолжает пить огневиски. Если он думает, что способен меня соблазнить выпивкой, то глубоко ошибается. С недавнего времени я понял, что огневиски мне не друг, и, возможно, не переборщи я с ним в прошлый раз – ни каких дополнительных страданий бы не было. Да, я бы снова погряз в невысказанных чувствах к Розе, нашел бы новую девушку, напился, проиграл, снова бы страдал по Розе… И этот механизм уже так отточен, что я удивлен, как получилось его надломить. Несколько пунктов выпало в осадок, но осталось главное – страдания по Розе. У нас не отношения. У нас не полноценная дружба. У нас уже не та прочная семейная связь. У нас хрен поймешь что. И от этой мысли становится куда горче, чем было раньше. Если раньше все делилось на черное и белое, правильное и нет, возможное – невозможное, то сейчас рубеж между ними стерт. Не высвечен, чтобы можно было подкрасить и он вернулся, а именно стерт с нашей судьбы. Мне действительно очень хорошо, когда Роза рядом. Я люблю её. И, наверное, было бы проще не втягивать ее в это дерьмо, но я это уже сделал. Страдать придется вместе. Я сомневаюсь, что когда-то наша связь сможет перерасти в нечто большее. Хочется верить, хочется надеяться, но сомнений больше. Да, насладиться этими волшебными моментами хочется как можно дольше, но я прекрасно осознаю, что они могут растаять в любое время. Это разобьёт мне сердце, наверняка и самой Розе. Но у нее всегда есть выбор, есть возможность уйти от этого, а у меня нет. Ничего, чем я пытался выжечь чувства, не помогло. И даже признание Розе и ее пощёчина не протрезвили меня. Я знаю, откуда это пошло. Из далекого детства, когда мы все играли вместе. Наверное, именно с этого началось: я всегда, не задумываясь, выделял только Розу. Лили была еще малышкой, едва разговаривающей, а старшие кузины не особо горели желанием возиться с мелкотой. А вот Роза была близка и по возрасту, и по речи, и даже поддерживала каждую мою затею. И как-то не заметно появилась параллель между ней и мамой, а где образ мамы, там всегда хорошо и тепло. Хорошо и тепло. Когда я понял, что во мне пробуждаются не только братские чувства к кузине, а еще не ведомые мне я, разумеется, испугался. Бросился давить их, истреблять, и только теперь я понимаю, что нужно было оставить все как есть. Все жгучие и яркие эмоции, связанные с кузиной Уизли, прошли бы, закрасились чем-то другим. Но сама неправильность этой ситуации давила на меня, неопытного подростка с ворохом проблем в себе и в мире, и я хотел лишь одного – посмотреть на Розу и понять, что там, внутри меня, ничего не заходится в бешеном ритме при ее появлении. Этого не случилось. Тринадцатилетний Джеймс упал с утеса горечи не таких чувств, разбился и решил, что пора обрезать общение с кузиной. Обрезал, а чувства остались. И теперь я снова страдаю. Она знает о моей любви, но шанса на взаимность нет. Роза не хочет делать мне больно, я знаю. И мне действительно не больно, когда она рядом. Даже если я понимаю, что у этого есть срок годности, и вскоре сочное наслаждение схлынет, оставив пепелище на сердце. Наверное, я уже не смогу это выдержать. Не знаю, чем все закончится. Пусть пока все будет так, пусть будет мнимая, легкая, почти невесомая надежда и любовь, которая когда-нибудь пробудится и в Розе. Да, эгоистично. – Как Роза? – из раздумий меня выдергивает Терри, расслабленно навалившийся на стул. Сердце пропускает несколько ударов в панике: Марк ничего не знает. Как я бы не хотел об этом говорить с ним. Это же не только моя тайна. Но, к счастью, Марк давно покинул нас. Я вижу его широкую спину возле барной стойки и выдыхаю. – Мне соврать? – уточняю, делая большой глоток пива. Терри настороженно качает головой. – Ты можешь сказать мне как есть, я не буду осуждать или кричать об этом, – он пожимает плечами, располагая к долгому разговору. – Я – ваш личный проводник, только слушаю и советую. Если это не лишнее, конечно. Я облизываю губы, решаясь. Терри знает всю историю моих чувств досконально, и пересказывать ее в сто тысячный раз уже тошно и мне, и ему. И на месте Кресвелла я бы плюнул, покрутил у виска пальцем и пошел бы жить дальше, а не возиться в этой чепухе неправильных чувств. Черт, почему он этого просто не сделает? – Там все очень сложно. – Будто когда-то было иначе, – фыркает Терри, но его желание помочь перекрывает даже самую неуместную улыбку или шутку от Марка. – Я почти задыхаюсь, когда вижу ее в коридоре, в общей гостиной, – медленно, будто собираюсь броситься в прорубь, проговариваю я. – А когда она уходит, я боюсь, что больше она не придёт, что… Меня накрывают собственнические мысли, от которых тошнит уже. Я знаю, что это неправильно, даже больше, чем наше родство. Терри прикусывает язык, перекатывая опустевший стакан в руках. – Значит, все дело в страхе. В неизвестности. – Да, – выдыхаю я, хотя его слова не требуют подтверждения. Друг сдерживает мягкую улыбку, вновь вливая в меня силы дышать и слышать здравые мысли. Потому что в своих я уже так засиделся, что сомневаюсь – есть ли в них адекватность. – Джеймс, она испытывает тоже самое. Тот же страх, та же неизвестность. Только в твоем случае – это страх потерять ее, а Роза же опасается сделать что-то не так. И это нормально! Вам просто нужно поговорить, – в сотый раз повторяет он. – Ничего не изменилось. У вас есть на это двадцать четыре часа, семь раз в неделю! Вы не при смерти, чтобы говорить: мы не успеем. Если вы оба будет стоять на месте и дрожать от страха, то ничего не изменится. Она не влюбится в тебя, если не узнает другого Джеймса. Не ее брата. Включи мозг, Поттер. Я молча допиваю сливочное пиво, сжимая темное стекло бутылки, и борюсь с желанием впечатать ее в стену. С силой, с ненавистью, с болью, с горечью и с ненавистной мне правдой. Потому что, черт возьми, Терри абсолютно прав. Каждое его слово – лишь резкая вспышка света в моем сознании. Если я так и буду молчать, то ничего не изменится. Знаю. Черт. – И что мне ей сказать? – задаю риторический вопрос и сразу продолжаю. – Я уже говорил, что люблю, откуда это взялось и, что со мной происходит в ее присутствие и нет. Что еще я могу ей сказать, чтобы заслужить хотя бы минимальной уверенности, что она не убежит от меня? Кресвелл тяжело выдыхает. – Она и не должна что-то тебе! Не нужно говорить о любви к ней, Джеймс. – Но… – Нет ни каких «но». Ей сложно принять твои чувства, она искренне старается и хочет помочь тебе в такой трудный момент. Роза не хочет слушать о твоих чувствах к ней, она хочет узнать тебя и самой понять: есть ли у нее чувства. Извини, Джеймс, но ты думаешь лишь о себе, а она думает и чувствует за вас обоих. И пока ты не захочешь идти с ней в одном направлении, а не в своем выдуманном, где тебе плохо и никто не понимает – ничего не изменится, очнись. У нас нет способа щелкнуть пальцем и изменить мир. Ты не Танос. В жизни так не работает. Нужно что-то делать. Перед глазами плывет пелена и дрожит от… гребанного чувства слабости и трусости. Звериная ярость поднимается на ноги и с ускорением врезается в грудную клетку, затыкая израненное сердце. Терри говорит все верно. И от этого только хуже. Потому что страдаю не только я, но и Роза. Чертова Роза, которую я люблю. Роза, которая тревожит во мне даже кончики пальцев одним своим присутствием рядом! Роза, которая является моей кузиной, и быть с ней – это выступить против устоявшихся традиций, против норм морали и здравомыслия! И какого хрена нужно еще все усложнять ее чувствами?! Потому что я хочу этого. Я хочу, чтобы она не испытывала боль из-за меня, и хочу, чтобы она ответила взаимностью. Это две несовместимые вещи. Блять. Как я умудрился попасть в сети такого коварного паука? – Я тебя услышал, – тихо, но твердо проговариваю я, смотря на друга расфокусированным взглядом. Терри еще что-то хочет сказать, но я встаю и иду к бармену за еще одним пивом. Ярость на самого себя дребезжит подобно старым стёклам в Кабаньей Голове, побуждает меня плюнуть на былое решение и заказать огневиски. Снова напиться, снова натворить дичи. А потом на место желанию выпить приходит мирно спящая Роза, объятия которой готовы согревать меня в любую минуту, и мне становится легче. Я хочу вновь обнять ее и услышать желанные слова, которые прочно оседают в голове: она будет рядом. Молодой бармен ставит передо мной сливочное пиво и внезапно отмахивается от чего-то над головой. Я поднимаю голову и вижу мелких оживленных пташек из бумаги, подвешенных на ниточках. – Это оставила какая-то чокнутая дама, – хрипло тянет бармен, заметив мой интерес. – Я говорил, что это лишнее, но она настаивала на таком подарке. Я не могу понять, рад ли он такому декору или нет. – Это мило, – сам не зная зачем, поддерживаю беседу. Наверное, мне хочется оттянуть возвращение за стол. Пока там нет Марка, Терри будет продолжать играть в моего личного психолога. Парень огорчено вздыхает. – Что? – Это дама приходила к нам почти два месяца, сидела допоздна. Все ждала кого-то, – говорит Сэм – я вспомнил его имя, – успевая обслужить парочку гостей. – В последний день она оставила это со словами: неведение порождает страдания. Я замираю, поднося к губам пиво, но не делаю глоток. Слова неизвестной мне женщины почему-то подходят и мне. И я даже готов выдумать себе образ этой женщины с нелегкой историей любви, которая также страдала и вот пришла к выводу. И сейчас ее слова кажутся мне до нелепого абсурдными, но громкими, отражающимися в душе. Возможно, потому что другой фразы я не слышал. Неведение порождает страдания. Это хорошо. Это какой-то стимул разговаривать с Розой, прислушаться к Терри и позволить Розе узнать настоящего меня. – Что с ней стало потом? – прокашливаюсь я. Сэм медлит, вытирая стаканы. Мне почему-то хочется верить, что она все-таки встретила того, кого ждала и не приходит сюда, потому что счастлива. Но бармен рушит все мои предположения, а с ними и надежду, что из моей любви может выйти что-то стоящее не только для меня, но и Розы. – Она умерла. Сэм отворачивается от меня, и я тоже больше не хочу разговаривать на эту тему. Прежде чем вернуться к Терри, я несколько секунд наблюдаю за парящими пташками, чувствую себя почти таким же – скованным неподвластными мне чарами, в ограниченном пространстве и с неизменным молчанием. Я сбиваю парочку птичек, и, когда они возвращается на свое место, иду к другу. – Где Марк? – интересуюсь я, но Кресвелл не успевает ответить, как с другого конца зала начинаются крики. Я оборачиваюсь и в замедленной съёмке вижу, как Марк всхлипывает, тянется до ближайшего стола и падает с глухим звуком, содрогаясь в конвульсиях. К нему тут же устремляются другие посетители, но я не могу найти в себе силы подбежать к другу и помочь. Терри соскакивает слишком резко, что почти толкает меня на наш столик. Во мне зарождается та паническая заторможенность, которая была летом при маминых конвульсиях. Но тогда я был единственным старшим, я не мог не помочь маме, не успокоить брата и сестру. А сейчас я не могу даже пошевелиться. Страх, что Марк не очнется слишком велик, слишком ощутим, чтобы я мог здраво мыслить. – Джеймс! Джеймс! Кресвелл надрывается, на какое-то мгновение я вижу испуганное лицо друга, сидящего на коленях, и во мне щелкает гриффиндорская пресловутая отвага. Я подлетаю к лежачему Марку, задыхающемуся и бьющемуся в агонии. Бледное лицо Марка раскрашивают две красные дорожки, исходящие из носа. Кровь брызжет на мантию подоспевшего на помощь посетителя, на испуганного Терри, на деревянный пол. Глаза Хиггса закатываются, оставляя только белок, сплошь усеянный капиллярами. Он продолжает трястись, словно в припадке, пока Терри не прижимает его крепко к полу, не давая пошевелиться. Мужчина, склонившийся над Марком, произносит заклинание, и движения Марка прекращаются. Кресвелл поворачивает его голову на бок, Марк дергается в последний раз и замирает. Я приваливаюсь к барной стойке, не в силах держаться на ногах и смотреть на мучения друга. Марк начинает громко кашлять, почти задыхаться, а потом из его рта взрывом бежит белая пена, смешиваясь с кровью. В горле заворачивается тошнота, и я чувствую острую нехватку воздуха. Глупый, глупый Марк. И я тоже дурак. Я ничего не могу с собой поделать, только затуманенными глазами смотрю, как кто-то оказывает первую помощь и вызывает целителей Мунго. По бледному лицу Терри я как-то понимаю, что Марк жив. И сам не знаю, что тревожит меня больше. Я тяжело дышу и почти не вижу перед собой ничего. Все сливается в месиво, застилая глаза пеленой страха. Когда появляются целители в лимонных халатах и забирают Марка, я замечаю небольшую склянки из толстого стекла, валяющеюся под стулом. Я поднимаю ее, убирая в карман, зная, что правда все равно вскроется и это не спасет друга. И я не понимаю, почему гребенная банка от зелья волнует меня больше, чем сам друг. Черт. Почему это происходит снова? Почему я не остановил Марка, почему я такой хреновый друг?! И разве не мог я вправить мозги ему и сказать, что наркотические зелья разрушат ему жизнь?***
Кажется, что проходит целая, медленно тянущаяся, вечность, пока нас не встречает возле главных ворот Хогвартса профессор Долгопупс. Он понимающе хмурится, подзывая к себе, и хватает меня за плечо, крепко сжимая. – Как вы, ребята? – голос Невилла проседает и выдает плохо скрываемое волнение. Я киваю не в силах выдать членораздельный звук. – Мистера Хиггса доставили в Мунго, – проговаривает Невилл, повторно хлопая меня по плечу и сочувствует. – Его состояние тяжелое, но целители говорят, что откачают. Я как услышал, поверить не мог, что Марк вот так попал в больницу. Джеймс, ты меня слышишь? Я снова киваю, замедляя шаг, и Невилл останавливается. Тошнота подходит к горлу стремительно, и я грубо выдыхаю. Терри оставляет меня одного с профессором, когда по мне бегут мурашки, предвещая нелегкий разговор. – Джеймс, что с тобой происходит? – Я мог его остановить, – почти рычу я, оттягивая волосы назад. – У меня было сотня возможностей, а я только и делал, что закрывал глаза. Я очень плохой? Невилл смотрит на меня в упор, понимающе, добродушно, будто ничего из моих слов не способно его расстроить и изменить впечатление обо мне. Он слишком хорошо относится ко мне, я точно этого не заслуживаю. – Нет, не мог, – безапелляционно говорит Долгопупс, медленно ступая к крыльцу Хогвартса. – Если человек не хочет менять что-то в своей жизни, никто не сможет его заставить. Ты не можешь брать ответственность за кого-то, каким бы близким он тебе не был. – Мне так тошно, Невилл. Я стоял и смотрел, как пена с кровью хлыщут, и ничего не мог сделать. – Я понимаю, – он обхватывает меня за плечи, поддерживая. – Очень сложно подавить в себе страх и помочь человеку. Если ты растерялся, проявил малодушие или сбежал, ты не стал плохим. Многие бы так поступили, даже я в юности ничего не смог бы сделать. Сегодня ты не смог, завтра сможешь. Не вини себя и не ставь крест. – Легко тебе говорить, – я прикусываю язык. – А я не знаю, как мне теперь жить с этими мыслями. – Да, легко. Мне легко успокоить тебя и сказать: ты не виноват. Но ни я, никто либо еще не скажет тебе, что будет просто, что ты перестанешь чувствовать вину. Просто живи. Банально, не ново, но живи. – Нисколько не успокоил. – У каждого свой спасательный жилет. Надеюсь, свой ты уже нашел. Мой спасательный жилет спасает только в закрытом пространстве, где нет штормов, водоворотов и странных ревностных чувств. Чем старательней я его застегиваю, тем быстрее он сжимается, дергая мое сердце. – Нашел, – признаю я, огорченно вздыхая. – Но то ли он оказался рваным, то ли не по размеру. – Порой нужно только присмотреться, – его совет кажется смешным, и я усмехаюсь, как можно независимо говорю: – Зрение может подводить. – Сердце поможет, – предлагает он, внимательней смотря на меня, и я увожу взгляд в сторону. – Оно тоже подводит, – отрезаю я, ускоряя шаг. Невилл громко кашляет, призывая остановиться, и я останавливаюсь, надеясь услышать что-то особенно значимое, какой-то совет или пожелание. – Ты всегда можешь прийти ко мне поговорить, Джеймс. Я спокойно киваю отворачиваясь, чтобы скрыть свое разочарование. С большим трудом удается подавить мысль, чтобы остановить его прямо сейчас и вывалить на него все, что накопилось на душе и рассказать о чувствах к Розе. Но сама мысль делиться сокровенным с кем-то приносит неприятный спазм в животе, и я отказываюсь от затеи. Невиллу можно доверять, но довериться я не могу. – Проблем много будет? – задаю вопрос, как только мы проходим в вестибюль, и на меня наваливается все понимание ситуации. Целители наверняка определят, что принимал Марк, начнется проверка, а там не далеко и до обысков личных вещей. Долгопупс приостанавливается, когда к нам подходит Терри и уже более строго сообщает. – Вас ждут в кабинете директора. И я прошу, если что-то знаете – говорите. Кресвелл коротко кивает, и мы следуем за профессором по коридорам школы, сталкиваясь со студентами, но не один из них еще не знает, что произошло. Они спокойны, счастливы и не предвещают беды. Мне бы хотелось забыть этот день, стереть из памяти, а не проживать каждую секунду, что отделяла моего друга от конца жизни. И, наверное, я бы хотел пожертвовать воспоминаниями о Розе, чтобы не помнить страдания Марка, чтобы на долю секунды поверить: я не виноват. При нашем приближении каменная горгулья с грохотом плавно отъезжает в сторону, и мы поднимаемся по круговой лестнице. В кабинете директора уже собрался целый консилиум, когда профессор Долгопупс заводит нас с Терри в полукруглую комнату. Я успеваю только переглянуться с Терри и увидеть у него в глазах панику. Беседа будет нелегкая. В горле оседает вязкий ком, и я даже не здороваюсь с деканами, директрисой и медиковедьмой. К моему удивлению камин вспыхивает изумрудным пламенем, и из него выходят моя мама с незнакомым мне аврором. Я отвожу глаза, чтобы не чувствовать тоскливую, совестливую боль от вида мамы. Знаю, что заслуживаю чувствовать это, что каждый из них может ударить по столу и сказать: во всем виноват ты. И я даже не буду спорить. Я страшился именно этого и отказывался принимать ответственность на себя. И чем больше я об этом думаю, тем сильнее понимаю: все мои громкие слова не стоят и кната. Дерзкое желание всегда поступать правильно и оставаться хорошим человеком развалилось под гнетом ненасытных обстоятельств, которые я не смог сдержать. – Мистер Поттер, мистер Кресвелл, присаживайтесь, – с тяжелым вздохом говорит Макгонагалл и снимает свои очки. – Ваш друг в тяжелом состоянии и прогноз неутешительный, – она мелко оглядывается на профессоров за своей спиной. – Примите мои искренние соболезнования. Я подавлено опускаю голову. Ковер в ее кабинете впервые кажется более интересным, чем разговаривающие портреты. К черту их соболезнования, будто они уже смирились с тем, что Марк может не вернуться в школу. От одной этой мысли внутренности сковывает холодом, обдает жаром и крутит в водовороте. Стоящий ком в горле не проваливается и не выходит наружу, напоминая о том, где я и почему. – Мы должны провести проверку. У вас возьмут показания. Это вопиющий случай. Такого никогда не было в стенах нашей школы, – до меня с большим трудом доходят слова директрисы и ее праведный гнев кажется смехотворным. Сказал бы ей, что такое давно не редкость, но посвящать в тайную жизнь студентов не хочется. Отвечать одному тоже. Сначала начинают курить травку, потом ее действия не приносят эффект и кто-то находит новую «сладость». Так говорил Марк каждый раз, когда просил помочь ему и постоять на стреме возле кабинета медиковедьмы. Как она не замечала пропажу особых зелий не знаю, так же я не знаю, зачем они вообще нужны в школе. Марк брал оттуда их только, если их не было у его дилеров. Я знаю только, что это аналоги другого зелья. – Вы знаете, что произошло с мистером Хиггсом? – внезапно спрашивает молодой аврор, и я вскидываю слишком резко голову. По его прищуру я понимаю, что в мое незнание он не поверит. – Передозировка, – выплевываю я, и Терри подтверждает это кивком. Макгонагалл порывисто встает со своего места и втягивает носом воздух. – Немыслимо! – Успокойтесь, профессор, – медиковедьма опасливо дотрагивается до плеча директрисы и обращается к аврору: – Надеюсь, вы выясните, как это произошло. – Это я и собираюсь сделать, мэм, – отвечает спокойно аврор и возвращается к нам. – Вы были вместе с мальчиком в Кабаньей Голове? И что вы делали там в неположенное время? У вас была встреча с человеком, который поставляет товар? Я вскидываю голову с желанием задушить этого кретина прямо сейчас, чтобы больше не слышать его вопросов. Сейчас он скажет, что мы тоже принимаем наркотики и нас нужно проверить, захочет влить в нас Сыворотку правды, а затем начнет обвинять в преступлении. Я ловлю на себе взгляд мамы: она здесь только как общественный деятель и попечитель школы. Ее впутывать не хочется. Но сам факт того, что жизнь Марка может разрушиться одним веским словом аврора, заставляет меня испытывать невыносимую злость на каждого присутствующего. – Вы в чем-то нас обвиняете? – медленно спрашивает Терри, скрещивая руки. – Пока нет, но хочу знать, как вы попали в Хогсмид? – Так же как и все, – неожиданно встревает мама. – Через тайные ходы, ведущие в деревушку. Они известны всем студентам, и будет очень глупо обвинять только одних ребят. Аврор недовольно морщится, но воздерживается от комментариев и продолжает писать свой отсчет. Он еще несколько раз пытается выведать у нас что-то более ценное, надавить на нас, но в конечном итоге сдается и уходит с медиковедьмой составлять перепись ее кладовой. Быстро он понял, где можно получить ответы. – Можно идти? – спрашиваю я, готовый подняться рывком прямо сейчас. Но Макгонагалл только хмурится и качает головой. – Я понимаю, что вы не будете общаться с аврором, но я прошу, настоятельно прошу, отнестись более серьёзно к этому вопросу. Если вы что-то знаете, сообщите, пожалуйста, любому из профессоров. Помните, что на месте вашего друга может оказаться кто-то еще. – И мы можем обещать, что сделаем все возможное, чтобы у Аврората не было к вам вопросов, – доверительно произносит декан Пуффендуя, но его слова не оседают в голове. Мне не важно появится ли мое имя в этом деле, важно, что точно коснется Марка. И за это я испытываю тревогу. Когда нас отпускают, мы молча выходим из кабинета и только когда горгулья со скрежетом закрывает проем, Терри позволяет себе выдохнуть. Я прислоняюсь к холодной стене, ударяясь головой, почти не веря, что ещё утром меня волновала только Роза, и я завалил квиддич. На фоне передозировки Марка это кажется до нелепости неважным и обыденным, нестоящим даже одной минуты для болезненных судорог. – Какое же дерьмо! – Терри впечатывает кулак в стену, болезненно морщась. – Да-да. – Я не знаю, что сделаю с этим придурком, – очень тихо говорит он. – Сколько раз я ему говорил… – А толку-то? – я зло поворачиваюсь к нему. – Ты говорил, я говорил, а ничего не менялось. И теперь Марк в больнице, очнется ли – никто не знает. Но зато завтра все будут трещать, что он наркоман и говорить, как нужно было поступить. Все ведь знают, как лучше! – А тебя сейчас волнует только твоя репутация? – я вижу, как гнев зарождается в друге и он дрожит, сдерживая его. – Тебе чего переживать? У тебя отец глава Аврората, твое имя даже не засветится в этом чертовом деле! Это мне оно испоганит жизнь, Марку крест поставит, а ты как жил, так и будешь жить. Ну, может с Розой поссоришься, но это же такой пустяк. Джеймс Поттер не обращает внимания на пустяки! Я закрываю глаза, но не слышать слова друга не получается. Они гремят в голове, отчетливо подкидывая картинки, и уверяют меня в своей подлинности. И ведь я знал, что однажды кто-нибудь из них затронет эту тему, насядет на нее, чувствуя свое превосходство. Не то, чтобы я их виню или хочу отрицать все это, просто обидно, что в важный момент мои чувства и переживания обесцениваются. Я переживаю за Марка, за последствия. И слышать от Терри Кресвелла эти слова обидно в двойне. – А ты у нас все прекрасно понимаешь, – выплевываю я, не контролируя свой язык. – Куда уж мне до психолога Терри, он ведь все понимает, знает, как сделать лучше. Это ведь не его жизнь и ответственности за свои советы он не несёт. Так просто сказать: дурак, а потом делать вид, что имел в виду совсем не это. Он отчаянно смеется, запрокидывая голову назад. – Да, лучше уж так, чем несколько лет гнобить себя и использовать девушек в целях «лекарства». Тебе похрен, что они чувствуют, как ты ломаешь им жизнь. Тебе на всех похрен, кроме тебя самого. И Роза тебе не нужна, потому что ты не умеешь любить и уважать кого-то. Я мог бы забыть все его слова, развернуться и уйти, зная, что Терри говорит это на эмоциях, но задетая тема Розы отдается неприятным штормом в груди. Я люблю ее. Он ничего не может понять. Мне нечего сказать, как бы больно и мерзко не было от его слов. В груди начинается нехватка воздуха, и я протяжно дышу, пока на глазах оседает пелена отрицания слов Терри. – Не любишь ты никого, – повторяет Терри, качая презрительно головой, и я больше не могу сдержать себя. Я резко заношу руку в кулаке и прохожусь им по лицу друга. Терри, не ожидавший удара, шатается и встает ровно, вытирая рукавом кровь с рассечённой губы. Злость обуревает мной еще больше, когда он грустно улыбается, будто я сделал так, как он и ожидал. – Придурок, – шепчет он и кидается на меня с кулаком. Я уворачиваюсь от первого удара, но пропуская второй и болезненно скручиваюсь пополам, чувствуя как ребра сжимаются у грудной клетки. Мне не удается нанести ответный удар, как мою руку оттягивают назад стальной хваткой. – Достаточно, мальчики, – ровно говорит мама, осуждающе смотря на каждого. – С тобой все хорошо, Терри? Он только кивает, удаляясь по коридору. Когда он полностью скрывается за поворотом, мама резко поворачивает меня к себе, заставляя смотреть ей в глаза. – Что ты творишь, Джеймс? По-моему, мы уже обсуждали твое поведение, – она разочаровано вздыхает, но уже в следующий момент осторожно осматривают мой раненный битой нос. – Видимо, слова – плохой способ влияния на тебя. – Предлагаю ремень. – Не паясничай. – А что? Когда-то же надо начинать воспитывать детей. – Я тебя сейчас так воспитаю, что об этом будет знать весь Хогвартс, – раздраженно шепчет мама и возобновляет шаг. Мне не остается ничего, кроме как следовать за ней. Мы выходим на школьный двор, где сейчас полностью пусто, и мама, громко стуча каблуками, направляется к скамейки. Она поправляет свое платье под кашемировом пальто и ждет меня. – Читать мораль будешь? – спрашиваю я, садясь на спинку скамейки. Мама фыркает. – Мой старший сын вырос из того возраста, когда можно говорить, что хорошо, а что плохо. – Тогда что? – продолжаю я, не удивлённый ее ответом. Она дотягивается до моей головы и запускает руку в волосы, приятно их оттягивая. Мне становится спокойнее, и я отпускаю ссору с другом, не полностью, а только на время. – Расскажи ты сам, – предлагает мама, ловко отдавая мне права за разговор. – Говори, о чем хочешь. О Марке, о Терри, о своей девушки или почему у тебя ее нет. О учёбе, о квиддиче… Не так важно. Я усмехаюсь, представляя, как расстроится мама, если я начну рассказывать обо все этом. И мне с трудом верится, что я смогу рассказать о Марке, не затрагивая других ребят, о Терри, скрыв чувства к Розе и о самой Розе, чтобы мама не догадалась. Но может, рассказать об этом не так уж и страшно. – Ты когда-нибудь думала, что поступаешь правильно, зная обратное? – начинаю из далека я, горько усмехнувшись. – С одной стороны ты веришь, что делаешь лучше, а с другой угрызаешься, уже предвидя последствия. Мама наклоняет голову набок и смотрит в сторону. – Конечно, – не думая заявляет она, и я впадаю в ступор. – Я постоянно в сомнениях! Пророк никогда не был независимым издательством. Он всегда подчинялся Министерству и тому общественному мнению, которое необходимо Министерству. Другого не дано, эту систему не сломать: Пророк наградили должностью держать удар за всю политику, правопорядок и писать то, что завтра станет сенсацией, но уже послезавтра пустышкой. И каждый день мне приходится наступать на свои принципы, взгляды и порой даже факты, чтобы ни у кого не было проблем. Ее слова вызывают у меня прилив сочувствия и собственного смятения, потому я очень редко интересовался, чем занимается мама. Редактор. Раньше мне хватало этого слова, чтобы знать: мама на работе. – Когда Марк только начал употреблять… ну, употреблять наркотики, я закрыл глаза на это. Я виноват перед ним, – медленно проговариваю, не в силах сдерживать злостную ярость на самого себя, что не помог Марку, не остановил его. – У меня было столько шансов вправить ему мозги, а я только искал причины этого не делать. Я думал, что Марк взрослый и сам знает, как ему лучше. Я не хотел и боялся вмешиваться в его личную жизнь, считая, что назойливая помощь никому не нужна. Мама озабоченно дотрагивается до моего плеча и гладит его, прерывисто дыша – Джеймс, ты не виноват, – спокойно говорит она, заглядывая мне в глаза, точно как Невилл до этого, но даже его слова не сломили тот барьер, о который я бьюсь. – Я понимаю, что мы всегда будем чувствовать ответственность за друзей и винить себя, если с ними что-то случится. Это правильно, по-дружески, да. Но это достаточно глупо. Мы в ответе за тех, кого приручили, но на людей это не распространяется: у каждого своя голова, мысли, чувства. Каждый сам решает, как ему поступать. Невилл говорил тоже самое: я не несу ответственность за Марка. Но мне по-прежнему хочется удариться по-сильнее головой, желая разбить ее, оказаться в Мунго или потерять память. И не чувствовать ничего, вот вообще ничего. Ни совесть и злость из-за Марка, ни любовь и привязанность к Розе. Хочется проснуться, ощутить прилив жить, не коря себя за что-то, не думая о ком-то, чтобы мысли не доходили до той неприступной грани абсурдного обожания. – Прогуляемся, – мама встает и медленно идёт в сторону озера, не оглядываясь на меня. Я медлю пару секунд и присоединяюсь к ней. Она идет впереди меня и сзади она чем-то похожа на Розу. Нет, Роза похожа на маму. С обоими мне становится тепло, хорошо, и я чувствую рядом с ними, что могу открыться, довериться и быть собой. Я всегда такой, какой есть на самом деле, но порой я хочу быть лучше, чем есть. Об этом говорил Терри. Репутация Джеймса Поттера, сына известного Гарри Поттера, внука храброго Джеймс Поттера, – это вовсе не то, что сделал я, а только то, что досталось мне от них. Каждый считает важным напомнить мне, на кого я похож, как делали родственники и как делаю я. Невольно я следую их заветам и подстраиваюсь, чтобы быть лучше. Мне это нисколько не нравится, и я даже говорил, что не хочу быть похожим на них, не хочу, но стараюсь из-за всех сил. И вижу, что все мои кузины и кузены тоже борются с этими ветровыми мельницами, чтобы как-то снизить давление, чтобы их начали уважать за то, что они просто Альбус или Лили, Доминик или Фред, а не Уизли-Поттеры-родители-которых… Наверное, это еще одна странная монета в копилку Розы. Ведь она тоже хочет отрезать от себя слова общественности, чтобы она имела значение, как личность, а не только, как дочь Гермионы Грейнджер. Роза. Из маленькой девочки, которая понравилась мне, она превратилась в красивую девушку, от которой у меня заходится в танце сердце, а пресловутые бабочки в животе порхают ежечасно. И мне совершенно не хочется думать, что это чувство когда-нибудь исчезнет. Такого просто не может быть. Любовь не проходит бесследно, оставляя только следы на снегу. Или я так думаю, потому что раньше не задумывался об вечном чувстве. Просто не было смысла, желания, а теперь есть Роза, которую хочется оберегать, которую хочется держать за руку и не отпускать никогда. Хочется любить ее одну. И уже не так важно, что она моя кузина. Мама идет впереди меня, изредка наклоняясь и поднимая желтые листья. И когда она поворачивается ко мне лицом, у нее в руках уже собранный букет осенних листьев. – Я вижу, что ты хочешь что-то сказать, – доверительно произносит мама, улыбаясь так, словно точно знает, что я все расскажу. Она мягко подталкивает меня вперед, ожидая моих слов. И я не заставляю ее ждать долго. Почему-то хочется именно сейчас рассказать ей, а завтра жалеть об этом. И я уже начинаю сомневаться, так ли мои чувства плохи, чем есть на самом деле. Должен ли я их стыдиться или отрицать до посинения, делая себе больно? – Если я расскажу тебе, могу быть уверенным, что это останется между нами? – я сглатываю, ожидая ее ответа. Хотя и сам знаю, что она никому не скажет. Мама прищуривается. – Конечно. Ты можешь мне доверять. Как бы я хотел услышать эти слова несколько лет назад, но побоялся говорить. Я в последний раз закрываю глаза, чтобы не видеть лицо мамы. Рой мыслей движется плотным потоком в сознании, задевая каждую нить чувств. Они будоражат меня, и я сам едва не падаю в конвульсиях на сырую землю, ощущая все, о чем не могу прокричать. Но, в конце концов, желание рассказать оказывается таким сильным, что я понимаю: мне не разрушить его, являясь на деле слабым. – Я давно влюблен в одну девушку, – издалека начинаю я, не зная, как подвести тему к Розе. Ее образ нерушимой стеной стоит перед глазами, застилая все другие мысли. – И в чем же дело? – пока она выглядит незаинтересованной, но это не надолго. Пока она не знает какой подводный камень скрыт в глубине моих слов. – Я… Грубо говоря… я влюблен в девушку, которая… – я выдыхаю, надеясь, что после будет легче говорить о своей любви к Розе, но ошибаюсь. Легче не становится. Холодный воздух забивается в горло и мешает мне. – Джеймс, говори прямо, – настаивает мама, понимая, что я боюсь озвучить свои чувства. – Я не кусаюсь. Я мотаю головой. Это сложно. Предательски руки начинают дрожать, и я сжимаю их в кулаки, ощущая, как они потеют. – Я люблю… Розу, – выдыхаю я, мне даже кажется, что это сказал не я, но по растерянному лицу мамы понимаю, сказал так, как хотел. – Нашу Розу. Мама медленно открывает рот и вновь закрывает. А я жду ее реакции, другой реакции. Точно как с Розой, ожидал пощёчину, а получил только молчание. Молчание, которое меня медленно травило смертельным ядом, не давая даже надежды на противоядие, таблетку от всех невзгод. Может, мама попросит повторить, или скажет, что не услышала. Или она просто скажет, какой я дурак, что это неправильно, мерзко, пошло… Блять. Просто хоть что-то, чтобы я не чувствовал это опустошение, прочно закрутившееся в сердце, затормаживая его жизненно важную функцию. – Это… Неожиданно, Джеймс, – мама обходит меня, потирая лоб. Ее смятение можно приравнять к бомбе замедленного действия, еще секунда и все мои внутренности взорвутся к чертям. – И все? – Любишь в смысле, как девушку? – переспрашивает она и, получив мой кивок, сочувственно смотрит на меня. – Тебе будет очень сложно убедить Рона, что ты хороший парень для Розы. Я поднимаю удивленно брови и тут же опускаю их, не в силах справиться с эмоциями и понять, о чем говорит мама. – То есть тебя не смущает сам факт? Мама болезненно закрывает глаза, понимая, в какую смертельную воронку я попал. – Признаюсь, я в ступоре, но не в ужасе, – поясняет она, успокаивая. – Я готова выслушать, понять и принять. А про Рона… это я к тому, что он очень любит Розу и воспримет каждого мальчика рядом с ней остро. А тебя остро в двойне. Рассказывай. Глубоко выдохнув, я поднимаю голову к небу и чувствую, как острый страх быть непонятым и наткнуться на суровое «нет» растворяется в прохладном вечернем воздухе. Наконец-то мне нет смысла убегать, закрываться и давить в себе чувства, считая их неправильными. Хоть где-то есть подвижки.