Наследие Птолемея

      Вот уже прошел целый год с тех пор, как меня впервые вызвал Птолемей. По правде сказать, он вызывал меня довольно часто, но каждый раз наше общение длилось не больше нескольких часов. Он никогда не использовал ни Иглы, ни Угли, несмотря на то что я обманывал его почище, чем его двоюродный брат.       Более того, Птолемей ни разу не оскорбил меня, хотя я-то в выражениях не стеснялся. Особенно поначалу. Мой бывший хозяин умер несколько лет назад — он был уже старым, но все же довольно неплохим на вкус, хотя и немного жестким, — и я обрадовался случаю снова использовать египетский жаргон.       Фантазия египтян меня всегда восхищала, в особенности количество придуманных ими ругательств. К сожалению, в стране, где от края до края простирается песчаная пустыня, придуманные ругательства можно истолковать по-разному. И там обычно обижаются, когда кого-то сравнивают с пирамидами, папирусом или песком.       Именно там впервые появились такие выражения, как «вить из песка веревки», то есть из всего извлекать пользу (вот вы попробуйте этим заняться: уверен, после нескольких часов подобной работы вам все надоест, и очень быстро). Или «все боятся времени, но время боится пирамид»: все это было записано иероглифами, и бедный рабочий совсем надорвался, пытаясь все это выгравировать. А потом он даже не смог ничего перечитать. Реакция жрецов, которые увидели там орфографическую ошибку, была бесценной!       Таким образом, когда Птолемей вызвал меня во второй раз, я тщательно подготовился. Я не удивился, обнаружив щуплого мальчишку, желающего задать мне вопросы об Ином Месте. Можно было бы использовать столб дыма, но он уже видел этот фокус. Поэтому я принял образ богини войны — женщины с львиной головой, объятой пламенем.       Признаюсь, мое самомнение пострадало, когда Птолемей даже не пошевелился.       Пожалуй, в тот день мои небылицы не были такими красочными, как обычно, так как я в основном пытался вывести его из себя, бросая фразы вроде: «Да ладно тебе, что застыл как истукан!» или «Ты худой как щепка, даже крокодил на тебя не позарится!» Но все это было бесполезно. Птолемей только смеялся, слушая меня так, как будто все мои подначки действительно были безобидными шутками.       В конце концов я отказался от мысли сбить его с толку. Все равно у меня ничего не получалось, и это обескураживало. И часто становилось просто смехотворным. Например, как-то я решил отпраздновать свой пятидесятый вызов и принял образ, похожий на мантикору, окрашенную в лиловый цвет. У нее была зеленая грива и писклявый голос. Я подумал, что, если такое чудище будет говорить тонким детским голосочком, это произведет впечатление и наведет на мальчишку ужас. Но не тут-то было. Увидев меня в таком виде, он расхохотался. И злиться тут было не на что. Мне самому казалось, что это смешно, но исправить я уже ничего не мог.       И тогда я постепенно выбрал образ писца, который использую и сейчас. Мне показалось, что этот облик был подходящим. Я также перестал оскорблять Птолемея при любой удобной возможности — и в конечном итоге он признался, что рос в храме и не имеет ни малейшего понятия о слоге, который используют в устье Нила.       Теперь было понятно, что все мои оскорбления не имели смысла. Я мог сколько угодно использовать разные выражения, но человек, который их не знал, просто не мог отреагировать должным образом. И это неизбежно разочаровывало.       Но сегодня исполняется ровно год — во всяком случае в мире людей — с тех пор, как Птолемей вызвал меня в первый раз. И впервые в жизни, вместо того чтобы сожрать волшебника или попытаться его напугать до чертиков, мне захотелось отнестись ко всему положительно и даже отпраздновать сегодняшний день. Более того, у меня вдруг появилось желание сделать что-то приятное — как для него, так и для себя.       И такой поворот событий меня беспокоил. И очень сильно.       Джинны и люди не способны найти общий язык. После вызова мы по определению становимся рабами. Все мои хозяева, сколько бы их ни было, наказывали меня, чтобы заставить им подчиняться, а я ловко пытался вынудить их совершить ошибку и при первой же возможности убивал их всех — и опрометчивого новичка, и опытного волшебника. И так было тысячелетиями.       Но Птолемей не обращал на это внимания. Он всегда поступал по-своему и делал все, чтобы свести наши страдания к минимуму — даже в ущерб собственной безопасности. Например, на прошлой неделе он убрал из комнаты все железные предметы и уменьшил количество защитных заклинаний в круге: все это он сделал для того, чтобы я смог остаться поболтать побольше и чтобы моя сущность не страдала. Застав Птолемея врасплох, я бы без сомнения смог вытолкнуть его из круга и разрушить остальные защитные меры.       Но я так ничего и не сделал.       Если бы какой-нибудь джинн спросил меня почему, я бы гордо ответил, что нет чести в том, чтобы победить такого слабого врага — даже если идея чести исконно человеческая и таким образом совершенно нелепая. Или я мог бы соврать, что опасался ловушки, которая могла сработать в том случае, если бы я нанес какой-нибудь грязный удар.       Но правда заключалась в том, что я не хотел обманывать Птолемея.       У меня, Бартимеуса Урукскуго, была возможность полакомиться волшебником и избавиться от уз рабства — и я ничего не сделал. Хуже того, сегодня мне захотелось отпраздновать тот день, когда этот волшебник стал моим хозяином.       Я почувствовал, как моя сущность вытягивается, отделяясь от Иного Места, пересекает границу мира духов и переходит в мир людей. Птолемей снова призвал меня.       Скрестив ноги, я сел в центре пентакля, и Птолемей улыбнулся мне в знак приветствия.       — Прошел уже год с тех пор, как ты начал делиться со мной сведениями об Ином Месте, Бартимеус. Должен признаться, мне еще какое-то время придется пользоваться твоими знаниями. До конца моих исследований далеко.       Я пожал плечами. На самом деле я уважал Птолемея, и с ним будет интересно работать и дальше. К тому же мне хотелось посмотреть, к чему приведут его исследования. Но я в этом не собирался признаваться просто так: у меня, в конце концов, еще осталась какая-то гордость. И уж тем более мне не хотелось делать довольный вид.       Тем временем Птолемей продолжил:       — И так как я знаю важность истинного имени, я бы хотел с сегодняшнего дня обращаться к тебе по-другому. Например, Рехит. В таком случае мне не придется постоянно использовать твое настоящее имя.       Я пытался выглядеть безразлично и потерпел полную неудачу. Писец широко раскрыл рот и целую минуту пытался что-то сказать. Хорошо, что я сел на пол, а то я бы, наверное, упал — настолько сильно меня поразили слова Птолемея.       — Правда? А, ну да, наверное… ладно… в общем, как хочешь.       Признаться, меня попросту пришибло.       Объясняю для дилетантов: на египетском жаргоне это выражение означает сильное удивление. Основу этому положил раб, на которого со всего маху упала плита: он пережил настоящий шок и всю оставшуюся жизнь ходил, пошатываясь и глупо смеясь без причины. Знаете, поговоркам в Египте явно не хватало разнообразия.       Птолемей бросил взгляд на окно.       — Замечательная погода. И не слишком жарко. Может, выйдем на террасу?       Я согласно кивнул. Мы с ним уже выходили на улицу, когда Птолемей был уверен, что нам никто не помешает. А с террасы, к тому же, отличный вид на город.       Я стал ждать, когда Птолемей произнесет заклинания: они помешают мне перегрызть ему глотку в тот момент, когда он выйдет из круга. Но вместо этого я увидел, как Птолемей собрал записи, а потом посмотрел мне прямо в глаза.       — Я знаю, что у тебя нет выбора, но я бы хотел, чтобы наша работа основывалась на взаимном уважении и доверии. С сегодняшнего дня никаких больше выдумок и лжи. Скажи мне, чего ты хочешь взамен.       Такого поворота я не ждал. Красивые слова о дружбе между людьми и джиннами — это, конечно, хорошо. Но если он хочет, чтобы я пообещал ему больше никогда не лгать, потребуется нечто большее.       — В таком случае докажи, что ты мне доверяешь, — сказал я. — Выйди из круга. Я тебе ничего не сделаю. Обещаю.       Я ждал того, что этот вызов поставит окончательную точку в наших отношениях, и мне было немного жаль. Но не мог же он всю жизнь тешить себя иллюзиями.       И тут он вышел из круга. Без колебаний. А потом, словно ничего не случилось, повернулся ко мне.       — Ты идешь, Рехит? Я бы хотел полюбоваться последними солнечными лучами и подышать свежим вечерним воздухом.       Я снова принял невозмутимый вид и поднялся. В тот момент я понял, что ничего ему не сделаю. Я же обещал. И, кажется, мне самому хотелось начать питаться иллюзиями.       — Иду.       Кажется, теперь мне придется отказаться от саркастичных замечаний и египетского жаргона. Я никогда больше не позволю себе неуважительно отозваться о Птолемее. Не после того, что он только что сделал.