Осколки

      В крошечной исповедальне Гилтиасу тесно, душно, жарко. Он по наитию преклоняет колени перед распятием, но ни единой благочестивой мысли в себе не находит, и тогда повторяет заученные слова молитвы. Слышится тихий щелчок деревянных четок. Это сбивает, но он беззвучно шевелит губами, уже не в правильных, но в искренних словах — дай мне силы, дай гордости мне, да избавь от золотых прутов, стягивающих сердце, пожалуйста!       Еретик.       Кабинка, разделенная перегородкой, резной, с дивным узором, полнится солнцем — то проникает в узкие стрельчатые окна, светит... Всем светит. Гилтиасу темно.       Щелчок. Он знает те четки — каждую выглаженную пальцами деревянную бусину, крошечный крест, знает, что на четвертой — Слава Отцу — трещинка, дерево рассохлось.       Щелчок.       Как быстро катится время.       — Ты хотел исповеди.       Красота тихого голоса — свет ярче солнечного. И Гилтиас опускает голову — прежде, чем взглянуть, наконец, через решетчатую перегородку. Прежде, чем замереть. Солнце пляшет тонкими лучиками сквозь отверстия, крошечные пылинки на свету вертятся, а свет ложится и на лицо, и на волосы, золотом слепит, в желтых звериных глазах отражается. Не бывает таких у священников.       Не должно быть.       — Я грешен.       Так полагается говорить? Он не знает. Он прислоняется к перегородке лбом, не перед распятием он на коленях стоит — перед Ним, перед наваждением своим.       — Я полюбил того, кого нельзя любить. Я вожделею того, кого нельзя вожделеть.       — Ты не жалеешь об этом.       Вопроса в голосе не было. Там вообще ничего не было, ни насмешки, ни осуждения. В голос этот, как в бархат, хотелось закутаться и пропасть. Он давно пропал — с первой же проповеди, на которую попал случайно. Он ведь проездом был в городе... И задержался.       — Зачем люди исповедуются? Чтобы вы простили им грехи?       Пусть Он говорит еще! Пожалуйста!       Щелчок.       — Они приходят не для того, чтобы их простил я. Или Бог. Они приходят для того, чтобы простить себе.       — Все?       — Нет.       Щелчок.       — А я?       Священник молчит. Поглаживает четки — как завидует им сейчас Гилтиас! — смотрит на перегородку... Сквозь перегородку — на него смотрит.       — Ты просил исповедать тебя.       — Но не хотел прощения грехов, потому, что....       Щелчок.       И открываемое небольшое окошко. Так, чтобы теперь — глаза в глаза. Священник сидит на низкой скамейке, неловко подогнув ноги — места очень мало, а полы ледяные. Это ему, Гилтиасу, все нипочем, кровь его горяча. А от Него жаром всегда веет.       — Не приходи больше. Не нужно. Это только растянет твою беду, а легче тебе не станет. Собор не принесет тебе покоя. Я не принесу. Ступай.       И Гилтиас уходит. Уходит затем, чтобы вернуться на следующую же службу.

***

      Гилтиас преследует священника — снова и снова. Незаметной тенью бродит вслед за ним весной, и с улыбкой замечает, как тот порой замирает у распустившегося куста, как вслушивается в пение соловья или тревожно вглядывается в верные воды реки, рассекающие льдины.       Рейстлин. Он теперь знает, как зовут этого человека. Порой кажется, ангела. Потом Гилтиас уверен в обратном. Потрепанная ткань сутаны, старые башмаки (лужи он обходит очень аккуратно, а если обойти нельзя — ищет другую дорогу), неизменные четки.       Летом Рейстлин ходит в парк. Кормит уток и голубей, читает, сидя на одной из тенистых скамеек, а в тот раз, когда покупает у пухлощекой цветочницы белые гвоздики, Гилтиас с ума сходит от ревности... Но путь священника лежит на кладбище. Гилтиас уже потом находит короткий ряд могил с фамилией Маджере. Гилон, Розамунд и Карамон.       Рейстлин прикармливает кошек. Не любит читать проповеди, при случае покупает румяные яблоки и не ругается на юркого карманника, вихрастого мальчишку со шкодливым лицом, когда тот в сотый раз утаскивает четки. Потом он все равно их возвращает. Все сбережения его, кажется, уходят на книги...       На Гилтиаса он не обращает внимания. Не смотрит на него вовсе (тот уверен: о слежке священник знает).       Осень приносит стылые дожди, за богатым урожаем приходят крысы, а за грызунами следует болезнь. Собор пустеет. Единственный прихожанин — сам Гилтиас. Люди прячутся.       Рейстлин все чаще покидает собор для того, чтобы посетить больных. Умирающих. Гилтиасу интересно: они прощают себе напоследок то, что заставляют священника тащиться в дом, провонявший болезнью насквозь? Даже он это чует. И не раз видит красные разводы на белом платке после очередного приступа кашля. Упрямец! Людям все равно, отчитают ли по ним молитвы! Зачем?...       Щелк, щелк, щелк... Неизменный звук в исповедальне. Гилтиас просит исповеди еще четырежды. Иллюзия уединения, единства, общности... На пятый раз он входит в чужую кабинку — и сминает узкие, ладаном, миро и кровью пахнущие губы.       Цок, цок, цок... Бусины раскатываются по полу, подпрыгивают, разлетаются. Нитка не выдержала. Гилтиасу хватает одного злого просящего взгляда для того, чтобы сбежать, прихватив один из деревянных шариков с трещинкой. Осень скоро закончится? Если за спиной и отрастают крылья, то они черны.

***

      А зима все равно приходит.       Город знобит, город простужен. Стылый камень собора — склеп. К зиме возвращаются прихожане, заходят на воскресную литургию, к рождеству их становится больше. Снега нет, но мороз сковывает витражи и лужи льдом. Пахнет пряниками и медом.       Пахнет розами и пеплом. Старая ткань сутаны сменяется новой, такой же грубоватой, черной. Неизменно белеет воротничок, седые не по возрасту волосы грехом обрамляют чужое спокойное лицо. Солнце сюда больше не заглядывает, а крест на груди кажется укором. Пусто. К тому, кто провожал чужаков, прийти теперь некому. Свой второй и последний поцелуй Гилтиас крадет с ледяных мертвых губ. Ему еще предстоит убедить себя в том, что все случившееся — не из-за первого. Бусина с трещиной впивается в ладонь. Чахотка. Кто-то живет с ней годами — десятилетиями! Кто-то сгорает мгновенно.       Весной на крошечной чистой могиле кто-то высаживает золотые крокусы.