Осколки

Вороника на крыльце; В доме спит зверь, в доме ждет ангел; В доме далеко до утра. Вороника на крыльце, она по ту сторону стекла И я бы открыл ей, Если бы я знал, где здесь дверь...

      Вороника прорастает там, где прошла смерть, где вороньим крылом коснулась, где след оставила — там-то, в долгой ране, вместо крови и появляется эта ягода. Водянистая, безвкусная, бока птичьим пером отливают, птицы ее отчего-то не клюют. Вреда от этой ягоды нет, только и люди не едят. Боятся. А Гилтиасу кажется, у Крисании волосы тот же оттенок имеют. Что у Него мантия той же сизоватой тьмой стелется. Не по Его ли следам ягода распускается ковром?       До утра — мгновения, растянувшиеся в вечности. Полоска рассвета на горизонте, алая шелковая лента далекого пожарища, которое уже целую вечность не разгорится на переливчатом полотне северной ночи. Не выжжет вечные северные цветы, вышитые промеж звезд искрящимися тонкими нитями. Магией?       Туман за окнами, прорезанными когда-то движением тонких золотых пальцах в изогнутом борту, сияет и переливается тем же светом, и вороника в нем тонет незаживающей проказой, язвой на выжженной земле. Слишком живой кажется там, где ничего не осталось.       Когда Гилтиас говорит «ничего», он имеет ввиду «совсем ничего».       Только Он. Где-то там, в ткани бытия, прядущий само мироздание, собирающий разорванные, перепутанные нити в цельное, в единое, в живое. Его веры на это хватит? На то, чтобы вернуть...       Исправить?       Дракону порой кажется, что Смерть проходит совсем близко. Она не здесь и не там, она не «осталась», и все же он почти видит ее тень, и вороники вокруг все больше. Может быть, однажды он впустил бы ее — тогда, когда останется только отчаяние. Впустил бы Её. Но он не знал, есть ли здесь дверь, и если да — как ее открыть. Домом стал потерявшийся на пути к восходу корабль, склепом стал, колыбелью стал.       Тюрьмой и единственным спасением в мире, где лишь Ее следы. Лишь Его сила, удерживающая бесконечный пепел в единстве.       Вороника, из легенд проросшая. Гилтиас иногда думает — остались ли еще те народы, которые помнят?       Рассвет грядет. Золотому кажется, что он уже не наступит.       Он список кораблей перечитывал. Имена под красивыми — гордыми — названиями заучил наизусть. Крисания тяжелые бортовые журналы никогда не трогала. Никогда не молилась. Некому было больше, лишь слепо идти — за кем, за Ним? В слепоте своей не-жрица была одна.       Только ключ.       Только боец. Он сам. Такой же слепец, такой же глупец, только винить было некого. Даже Его не получалось. Его, мир этот погубившего, хотелось целовать — все время мира, что еще осталось. Все время бессмертного рассвета, замороженного сжатием ладони в кулак. Золото хрупких запястий тогда было покрыто кровью, и кровью же наливались руны цепочками древних символов, маками цвели на мантии, дорожки по скулам прокладывали от век. Было бы, право, проще — не остаться единственными выжившими в этом безумии. И уйти вместе. Всем им. А Он — Он всегда стремился к невозможному.       Единственный Бог для проклятого Им же мира. Единственная надежда.       Кем Он был? Чародей, пришедший с севера, север в себе принесший, холодом сердце заморозивший. Не зла Он желал. Не боли для мира. Как легко по Его следам пойти было! Его кораблем идти — к той стене, что мир делит, людей от Вечности прячет.       Как сладко было Ему губы подставлять, там, на пороге, в последний раз... Вечность поросла вороникой, вечность отдавалась на губах привкусом соли и пепла, крови и страха. Не корабль сел на мель — но ушла вода, ушла вместе с жизнью. Забрала всех тех, кто теперь лишь строки списков. Имена в бортовых журналах. Кому места в этом доме, спрятанном от глаз самой Смерти, не нашлось.       Он засыпал, когда вглядываться в стылость северных цветов уже не мог, когда в отражении стекла чужое лицо мерещилось. Сворачивался зверем вокруг спящей хрупкой жрицы, а просыпался от ее слез порой. Она ждала с куда большей верой, и, верно, стала бы святой, останься на всей земле хоть капля святости. Он засыпал, зная, что во сне увидит Его... И не уверенный, что Он может спать, что не человек уже, еще не Бог, Он вообще ест. Не выдуман. Не образ, созданный сумасшедшим сознанием.       Крисания верила, что они дождутся. Он — давно уже нет.       Когда Гилтиас говорил «давно», он имел в виду вечность. А может быть, он говорил о безумии.       Вороника чернильными строками растекалась в густом тумане, и он снова видел тень за стеклом, но на этот раз Она не ушла, не оставила не свою добычу (ведь для Нее времени нет). А когда золотом глаза блеснули, дракон не поверил.       Когда солнечный свет рассветным ореолом ворвался в туман, не понял.       Когда раскрылась дверь там, где не было ее отродясь, где дерево даже драконьим когтям не поддавалось, шаг навстречу не сделал.       Он слушал. Слушал, как мир... Просыпается. Распевается. Как дрожат в предвкушении камни, как неумело затягивается соловей, неуверенный еще в том, что он существует. Он не знал, был ли звук прекраснее этой фальшивой еще трели.       И что-то сдиралось с сердца. С души. Ломалось, сошлифовывалось под взглядом бесконечно усталых глаз. Как грязная накипь. Больно. Страшно. Правильно. Над миром вставало солнце, над миром, в котором предстояло еще столько работы...       — Мы ждали тебя.