Осколки

      Даламар не стучит. Видно, что дверь в кабинет приоткрыта, и он замирает уже привычно. Им то ли все равно, то ли не до этого всегда, и это то ли злит, то ли провоцирует.       — Ги-и-ил... — шалафи тянет его имя с удовольствием. Дракону это нравится.       Даламар выдыхает, прижимает к животу пыльные книги, которые просил Рейстлин в начале дня, и сливается с дверным косяком, чтобы подсмотреть в узкую щелку, в которую видно достаточно, если проделать один фокус... Лишь бы шалафи не почувствовал магии.       Гилтиас на коленях между ног Рейстлина — это их общий фетиш, один на троих. Сам маг опирается на стол, даже руками — видно, ноги уже подкашиваются, а дракон лелеет уже свой собственный фетиш, персональный — оглаживает золотое колено. О том, что он еще делает, можно судить и по запрокинутому лицу Рейстлина, и по тому, как он рывками дышит сквозь сжатые зубы, по тому как бросает иногда вниз взгляды украдкой, после которых сжимает стол так, что даже его золотые пальцы белеют.       Даламару хотелось бы быть там. Или у стола, проверяя, насколько глубок драконий рот, или на полу между золотых колен. Неважно.       — Иди ко мне, — Рейстлин поднимает дракона, целует так, словно все то, что он только что вытворял своими губами, не имеет никакого значения. Даламар тихонько и так же рвано, как шалафи, выдыхает — раз-два-три... О Нуитари! Конклав не знал, подсматривать за чем его отправляет!       Дракон совершенен и знает это, это видно — знает, когда позволяет стащить с себя рубашку и с удовольствием подставляет под поцелуи шею, плечи, грудь, на которых потом алеют пятна от прикосновений шалафи. Знает, когда с готовностью разворачивается, едва Рейстлин подталкивает, и когда кладет обе руки на стол, пока его ягодицы освобождают от лишней ткани чужие руки. Знает, когда шалафи опускает пальцы в какую-то склянку, а потом торопливо, несдержанно ласкает его, сбиваясь с дыхания, и когда после второго прикосновения к склянке Рейстлин касается уже себя — и толкается в него нетерпеливо, и он позволяет, принимает, ахает от первого толчка и тут же сам двигается навстречу. Поначалу Даламару казалось — Рейстлин берет Гила, словно хозяин, да только это не так, а иногда все — наоборот. Власть Гилтиаса над Рейстлином слишком велика, и удивительно понимать, что часть ее — в этой красивой прогнувшейся спине, которую шалафи мимолетно целует, в этих стройных бедрах, на которых сжимаются крепко руки, в этом голосе, зовущем мага по имени и срывающемся во вздох удовольствия.       Даламар прикусывает губу до боли, но уже знает, что бесполезно. Он хотел бы быть там сейчас. И не сейчас. Он хотел бы ТАК. Он бы и сам попробовал на вкус Гилтиаса, раз это свело с ума даже шалафи, и перед самим Рейстлином раздвинул бы ноги без колебаний, хотя подозревает, что это может быть не только хорошо, как демонстрирует Гил, но и очень, очень больно, если только тот так захочет. А Рейстлин может захотеть: с эльфом, наверное, только так бы и было, он же не Гил. Но что уж там, Даламар не против и оказаться между ними, даже ублажать обоих, да он бы позволил им обоим... Надо заставить прекратить себя представлять о том, что они бы могли сделать с ним вдвоем! Если бы они захотели...       — Рейст!..       Глаза у Гилтиаса совершенно пьяные, и он, кажется, близок к грани, но шалафи останавливается отчего-то, снова заставляет развернуться — теперь лицом к себе, и укладывает дракона на стол. Тот тянет руки нетерпеливо.       — Хочу видеть твое лицо.       — Пожалуйста!..       Даламар не выдерживает и касается себя, еще сильнее приваливаясь к косяку и неуклюже прижимая книги. Не дай Нуитари, упадут! До чего он дошел!       Рейстлин не заставляет своего дракона ждать, и Гилтиас стонет так, что Даламар готов признать это новым видом искусства, а его рука словно сама по себе скользит под свободной мантией. Рейстлин не стонет почти никогда, только тоже прикусывает губу, и каждый вздох звучит так, что эльф у двери толкается в свою же ладонь все сильнее. Шалафи, словно специально, тоже берет дело — дракона — в руки, а Гилтиас свои запрокидывает, сжимает крышку стола с другой стороны, дышит хрипло и судорожно. Рейстлин склоняется за коротким поцелуем и что-то шепчет, дракон после этого только ахает коротко и, выгнувшись, сжимает ногами шалафи. Через несколько мгновений тот и сам уже опускается устало дракону на грудь, и тот, блаженно улыбаясь в седую макушку, шепчет, достаточно громко, чтобы было слышно за дверью: «И я люблю».       Даламар знает, что теперь его могут и увидеть, и на цыпочках уходит из коридора — скорее в собственную спальню! Он только дает себе поставить аккуратно книги, прежде чем прислониться к двери и снова запустить руку под одежду. Довести себя до разрядки можно буквально парой движений, еще чуть-чуть...       Стук в дверь застает врасплох, и Даламар, приведя себя в порядок торопливо, открывает дверь. За ней — шалафи, и его золотые глаза темны от гнева. Нетрудно догадаться, почему: его наконец заметили. И стучал-то наверное, лишь бы не увидеть лишнего!       Золотые пальцы сжимаются на горле еще до того, как падает испуганно куда-то сердце, и эльфу кажется, что ноги отрываются от пола.       — Гилтиас — мой! Даже не смотри на него, — голос бесстрастен, но в глазах полыхают ненависть и жгучая ревность. — Шутки кончились, Даламар. Не дай мне повод довести дело до конца.       В глазах темно, несильный удар об пол и грохот двери почти не отпечатываются в сознании, занятым одним, только одним. Желание никуда не ушло, и эльф снова, закусив губу, опускает руку вниз...       О Нуитари!