—
— это определённо серийный убийца. этого парня убили точно так же: один порез на шее, мало крови — но, — юта сидит на краю горки на детской площадке перед полицейским участком шибуи и устало проводит ладонью по лицу. марк сидит на качелях, гадает, зачем полицейским детская площадка, и рисует розы на гравии носком ботинка: получается уродливо, но нежно. юта в масштабе детской площадки кажется еще более болезненным и худым, чем обычно, легко умещается на краю горки, и яркий жёлтый пластик даже не прогибается под его весом. марк по привычке забрёл в участок после университета, предварительно забежав в какой-то супермаркет и купив юте онигири. — но мотив, — юта разворачивает ткань закатанной до локтей рубашки, скрывая выступающие на запястьях вены белым полиэстером. — какой мотив? идея с тем, что он выбирает только запоминающихся жертв, уже не кажется такой уж гениальной. вчерашнего парня до сих пор не опознали, — юта застёгивает пуговицы на манжетах рубашки с четвёртого раза. — либо я ошибся и убийца выбирает жертв по каким-то другим критериям, либо в этом парне тоже есть что-то, что должно привлекать внимание. что-то, что должно вызывать желание обвинить его в своей же смерти, — юта задумчиво кусает внутреннюю сторону щеки. — я не понимаю. этот парень выглядит как любой другой парень из токио. может, когда его опознают, мы узнаем что-то интересное из его биографии, но — юта вздыхает. — если тот, кто его убил, выбирает случайных жертв, мы никогда его не поймаем. он ничего за собой не оставляет. все в участке пытаются найти какую-нибудь закономерность в его действиях, но это пока не работает. это просто какой-то хаотичный всплеск агрессии. никто до конца не верил, что будет второе убийство, если честно, так что это всё очень запутано, и вообще, — юта роняет голову на колени. марк стирает рисунок с гравия подошвой ботинка. — прости, что гружу тебя этим. вообще-то, мне нельзя тебе всё это рассказывать, но ты ведь никому об этом не треплешься? — мне некому трепаться, — марк слабо улыбается, отталкиваясь от гравия ногами и раскачиваясь в воздухе. — только если маме, но это чревато последствиями в виде моего возвращения в ванкувер, — марк запрокидывает голову и смотрит на небо в редких облаках, похожих на валлисских черноносых овец-альбиносов, лишь бы не встречаться взглядом с ютой, который, на непрофессиональный взгляд марка, выглядит так, будто бы не спал несколько суток. — вы его поймаете. точно. ну, в смысле, ты же юта накамото, лучший студент на потоке, молодой следователь, и всё такое. ты всегда обыгрывал меня в cluedo на зимнем интенсиве в сеуле. — боюсь, настоящие убийства сложнее, чем убийства в cluedo, марк, — хмыкает юта и оттягивает ворот рубашки пальцем, оголяя сильно выпирающие ключицы. — ладно, давай о хорошем. ты познакомился с кем-нибудь в университете? — нет, — марк запускает пальцы в спутанные чёрные волосы. «ты вообще не расчёсываешься, да?». — у меня такой отвратительный японский, что большинство моих одногруппников и преподавателей думают, что у меня беды с беседами. и с башкой. — ну, у тебя же правда, — юта встаёт с края горки и отряхивает колени от выпавших на тёмную ткань рисовых зерён из онигири. — беды с башкой. разве нет? — марк пытается обиженно надуть губы, но получается у него больше мило, чем обиженно, и юта пищит «kawaii», совсем не как настоящий полицейский. — расценивай эти три месяца как возможность подтянуть японский. будем потом обсуждать твоих подружек по skype, чтобы твоя мама не поняла. она же не знает японский? — во-первых, какие подружки? — юта пожимает плечами. — а, во-вторых, я инженер, а не лингвист, — напоминает марк, пока юта садится на соседние от него качели и отталкивается от гравия подошвами лакированных туфель. — но, вообще, я понимаю учебный материал, который мне нужно понимать — всё равно все технические названия на английском — а общаться с кем-то из университета не входило в мои планы. я быстро привязываюсь, но мне всё равно придётся уехать, когда семестр закончится, и будет неприятно. я буду страдать, а мне этого не надо. у меня же и так, как ты выразился, беды с башкой. — во-первых, ты сам так выразился, — замечает юта. — во-вторых, ты циник. — я реалист, — хмыкает марк. — а ещё хикка. мама бы заставила меня ходить на групповую терапию после таких слов. — ну, — юта опирается на колени локтями и кладёт подбородок на сложенные в горизонтальной мольбе ладони. — я твоя временная японская весенняя мама. могу отвести на групповую терапию, если хочешь. — не хочу. — вот и славно, — юта поднимает глаза на небо цвета стеклянных высоток в центре токио и слабо улыбается. — а то я сам последний раз у мозгоправа был, когда проходил медосмотр в училище. — терапия для полицейских разве не обязательна? — приподнимает бровь марк. смазанные розы на гравии выглядят уродливо, но нежно. — обязательна, — снова пожимает плечами юта и раскачивается сильнее. — для тех, кто подвержен травматическому опыту. до твоего приезда в шибую ничего травматического в моей жизни не происходило, — марк нервно сглатывает и тормозит о гравий носками ботинок с обвязанными вокруг щиколоток шнурками. юта выпрямляется и встаёт с качелей. — я шучу, конечно, — он протягивает марку руку, и марк сжимает его худое запястье, стянутое белым полиэстером с блестящими пуговицами, поднимаясь с яркого жёлтого пластика. — не ты же всех этих людей убиваешь.—
соевое молоко в разводах пищевого красителя lucky charms в глубокой тарелке, из которой ел донхёк и которую марк так и не помыл, начинает откровенно киснуть. марк всё ещё не открывает окно, чтобы проветрить комнату, и лежит на жёстком диване, закинув ноги на спинку в гладкой обивке, с ноутбуком на груди. экран чёрный и погасший. марк изучает своё отражение со спутанными вьющимися волосами и нездорово расширенными зрачками затуманенным из-за линз взглядом и навязчиво прокручивает слова донхёка в голове: когда донхёк говорит, что марк «миленький», он флиртует по привычке или по-настоящему имеет это в виду? манэки-нэко на тумбочке смотрит на марка осуждающе из-за приоткрытой двери в спальню. марк щёлкает по клавише пробела, и на экране высвечивается электрически-белое «21:56». в студии душно. по потолку ползают неоновые полосы света. марк переключает поисковик в режим инкогнито, не смотрит на свои дрожащие пальцы, набирающие url, и думает о том, повёл бы его на групповую терапию юта, если бы узнал, чем марк занимается, чтобы заполнить одинокие вечера хоть каким-то сомнительным досугом в незнакомой стране, в незнакомом городе, в незнакомом районе, в незнакомой квартире, с незнакомым парнем на экране и за тонкой белой стеной из гипсокартона. в этот раз он сидит на смятых простынях на краю кровати в спальне соседних апартаментов, освещённых неоновым розовым светом в лучших традициях японской порнографии, в тканевых шортах, доходящих ему лишь до середины бедра и заколками в виде клубники в тёмных русых волосах. марк сползает с жёсткого дивана на кафель, стараясь не уронить ноутбук. пол скользкий и холодный, приятно контрастирует с тёплым и спёртым из-за редкого проветривания комнат воздухом. донхёк на экране ёрзает на смятых простынях и старается принять более удобное положение. марк почему-то думал, что у донхёка постельное бельё будет розовым, с хеллоу китти или чем-то таким же детским и приторным, но его простыни белые и чистые, как простыни в мотелях. донхёк забирается на кровать с ногами и поправляет съехавшие с щиколоток гольфы в голубую полоску. он тянется к ноутбуку и переставляет его с прикроватной тумбочки на матрас рядом с собой, чуть поднимая экран, чтобы перевести камеру на себя. он улыбается чему-то своему и одёргивает край белой футболки с принтом в виде коржика из «улицы сезам». — знаете, — он продолжает улыбаться. — мне вчера после трансляции в приватный чат написали, что было бы дико сексуально, — донхёк показывает кавычки пальцами в разноцветных пластырях, когда произносит последние слова. — если бы я ел нормальную еду, а не только мороженое. так вот, — он подтягивает к себе колени в синяках и родинках и кладёт на них подбородок. — я ем нормальную еду. вчера после трансляции я попробовал lucky charms. ставлю лайк. очень вкусно. теперь я готов убивать за разноцветный зефир, — он замолкает на минуту и безэмоционально смотрит куда-то за ноутбук, на стену напротив кровати. — но, ладно, — он неожиданно разгибает ноги и расставляет их, почти садясь на поперечный шпагат перед камерой, перенося вес на руки, упирающиеся в прогибающийся под его весом матрас. — гастрономический дискурс окончен. я сегодня не в настроении, если честно, но когда это кого-то волновало? — с его губ слетает смешок, но марку почему-то кажется, что он совсем не шутит. — я в шортах сегодня, так что наслаждайтесь. марк встаёт, оставляя ноутбук на холодном кафеле, закрывает дверь в спальню, чтобы не видеть керамическую манэки-нэко на тумбочке у кровати, и возвращается обратно на пол. донхёк на экране и за стеной гладит свои ноги пальцами в разноцветных пластырях, следах от карандаша и бумажных порезах. марк ловит себя на мысли о том, что, наверное, донхёк выглядит невероятно красиво, когда сосредоточенно наклоняется над графическим планшетом или листом бумаги в скетчбуке и рисует. что-то внутри марка шепчет о том, что стоит попросить донхёка нарисовать марка как одну из его французских девушек, но марк перебивает этот кричащий шёпот звуками в студии, выкручивая бегунок громкости на ноутбуке до максимальной и сползая по полу так, чтобы быть ближе к экрану. донхёк невесомо касается себя пальцами, поднимая ткань футболки, оттягивая резинку шорт на талии и отпуская её, после чего на коже цвета шоколадного соевого молока остаётся красный след, и смахивает спавшие на лоб тёмные русые пряди. в живом чате появляются новые сообщения. марк забывает их скрыть. донхёк возвращает ноутбук на прикроватную тумбочку, регулирует угол наклона экрана подрагивающими руками и ложится на кровать боком, лицом к камере, ещё больше сминая белые простыни. коржик из «улицы сезам» на его футболке устанавливает с марком зрительный контакт, и марку на секунду кажется, что его взгляд такой же осуждающий, как и у манэки-нэко на тумбочке в спальне. донхёк изгибается в спине, переворачивается на живот, закрывая коржика телом, продолжает смотреть в камеру тягучим липким медовым взглядом и хнычет. марк прикусывает губу до боли и отворачивается, впадая в минутный экзистенциальный кризис, но быстро реабилитируется, когда донхёк из динамиков стонет более громко и настойчиво. он тянется к подушке в белой наволочке, которая — марк уверен — пахнет стиральным порошком и розовым мылом, и проталкивает себе под живот, перекидывая через неё ногу, — действие по-детски невинное и привычное, но в чате появляется ещё порядка пятидесяти сообщений совсем недетского содержания и одна иконка денежного перевода. трёхзначное число в верхнем левом углу экрана отражает количество смотрящих трансляцию. «463». донхёк несколько секунд просто лежит, обнимая подушку и смотря в камеру из-под томно прикрытых ресниц, а потом делает одно нетерпеливое движение бёдрами, и на экране появляется второе уведомление о денежном переводе в тысячу иен. донхёк снова переворачивается на бок, всё ещё держа подушку перед собой и сминая наволочку до побеления костяшек, и ещё раз подается бёдрами вперёд, прижимая подушку ближе. марк шумно выдыхает и чувствует необходимость открыть окно. донхёк снова ложится на живот и утыкается в матрас лицом, из-за чего его тёмные русые волосы завитками рассыпаются по простыням. первое, о чём марк почему-то думает, — это то, что в таком положении донхёк не может видеть сообщения, прикреплённые к денежным переводам, а, значит, не может стонать чьи-то имена и выполнять те просьбы, которые идут приложением к переведённым на карту иенам. второе, что марк понимает, — это то, что его собственные гормоны преподносят ему вполне ожидаемый подарок, и узкие брюки становятся ещё более узкими. марк чувствует себя жалким и одиноким — двадцатилетним, если пытаться дать его состоянию определение с помощью одного слова. марк расстёгивает пуговицу на брюках одной рукой, а второй тянется к брошенному на сидении дивана пульту, чтобы включить кабельное и перебить свои же стоны фоновым звуком из какого-нибудь документального фильма про дадзая осаму. донхёк снова поворачивается к камере. его глаза закрыты, и марк замечает выпавшую ресницу под его левым веком. донхёк откидывает голову на смятые простыни, открывая вид на шею в родинках. марк на секунду замирает, разглядывая его линию челюсти и завитки волос у шеи. донхёк роняет подушку с края кровати, разочарованно стонет и принимает вертикальное положение. в неоновом розовом свете не видно румянца на его щеках, его кожа кажется более светлой, чем есть на самом деле, и неестественно гладкой, хотя в дневном свете или свете белых электрических ламп на лестничной клетке марк замечает его шрамы от акне у висков, поры и родинки. донхёк свешивает ноги с кровати, приподнимает край футболки с коржиком и слабо улыбается, возбуждённый и уставший. его руки дрожат, когда он тянется за подушкой на полу, и кто-то из зрителей переводит ему две тысячи иен с подписью «не используй её». донхёк щурится, читая комментарий, еле слышно вздыхает и откидывает подушку куда-то на другой конец кровати. марк старается согреть свои пальцы в кармане худи. донхёк двигается ближе к ноутбуку, пересаживаясь на самый край кровати, и дотрагивается до себя через розовую ткань. он делает это одной рукой, другой неустойчиво упираясь в матрас, и снова отводит взгляд в пространство куда-то за камерой, в стену напротив кровати. марк старается подстроиться под его ритм, пока донхёк закусывает губу и игнорирует следующий денежный перевод, даже не одаривая благотворителя привычным «спасибо». марк почему-то думает о том, что донхёк тоже выглядит мило, будучи катастрофой. под розовыми тканевыми шортами нет белья. коржик на белой футболке всё ещё пытается поймать взгляд марка. донхёк ещё раз вздыхает и откидывается на белые простыни. кто-то в живом чате пишет сообщение о том, что «мальчик устал», и марк дотягивается до клавиатуры ноутбука, чтобы скрыть комментарии. донхёк продолжает гладить себя сквозь ткань шорт и скулить. марк кладёт голову на гладкую обивку на сидении жёсткого дивана и смотрит на потолок, по которому ползут неоновые полосы света с ночной улицы. чёрные вьющиеся пряди спадают марку на лоб и колют веки. он почему-то надеется, что сегодня никого не убьют, хотя пока убийства происходили с перерывом в несколько дней, и ему почему-то кажется, что донхёк на экране и за стеной из тонкого белого гипсокартона думает о том же самом. донхёк подтягивается на локтях и садится, держа равновесие одной дрожащей рукой. ему неудобно, и он хнычет, потому что не может довести себя до оргазма самостоятельно, и в какой-то момент останавливается и несколько секунд безэмоционально смотрит в камеру, прежде чем продолжить. он садится полностью, перенося вес на бёдра, и тянется к шее освободившейся рукой, обхватывая её пальцами в родинках и разноцветных пластырях, сдавливая. с его губ слетает стон, и он снова падает на спину. на экране появляется два уведомления о денежных переводах подряд, с комментариями «бедный уставший малыш, возьми перерыв» и «ты такой прелестный, не останавливайся». донхёк сгибает ноги в коленях, и марк видит, как он подгибает пальцы на ногах даже сквозь ткань высоких гольф в голубую полоску. в какой-то момент ему начинает казаться, что донхёк начинает плакать, но он снова садится, и марк видит, что он просто продолжает своё наигранное хныканье, которое медленно перетекает в стоны, когда он находит нужный темп и всё же тянется за подушкой, будто бы забывая о комментарии, прикреплённом к денежному переводу, сделанному несколько минут назад. донхёк кончает через несколько секунд после марка, перевернувшись на живот и уткнувшись в матрас лицом. кто-то перечисляет ему ещё пять тысяч иен. марк тянется к коробке с бумажными салфетками, предусмотрительно оставленной под диваном. донхёк тяжело дышит и наконец поднимается с испачканных белых простыней, намеренно роняя подушку на пол, и садится на край кровати, поправляя шорты дрожащими пальцами. коржик на белой футболке выглядит помято. донхёк несколько секунд смотрит в камеру, чуть наклонившись к ноутбуку и виртуально встречаясь с марком взглядом, а потом подмигивает, улыбнувшись одним уголком губ, и заканчивает трансляцию.—
донхёк ненастойчиво стучит в дверь марка, когда на дисплее его телефона высвечивается расплывчатое «4:38». марк сонно выползает из спальни в неоновом зелёном худи и шортах, потирая уставшие глаза, долго ищет очки на поверхности барной стойки и открывает дверь, даже не взглянув в глазок. донхёк стоит на лестничной клетке, спрятав руки за спиной, в тяжёлых ботинках с разноцветными шнурками и заколками в виде клубники в тёмных русых волосах. марк устало прислоняется к дверному косяку, складывая руки на груди. почему-то сейчас он кажется себе намного выше донхёка, хотя их разница в росте еле заметна. — ты спишь, да? — уже нет. — я это, — донхёк ещё не ложился, но уже смыл макияж, сделанный специально для трансляции, во время принятия душа и выпил свои вечерние витамины. на нём растянутая чёрная футболка и брюки в пятнах краски. — у меня подарок для тебя. знаю, я мог бы отдать его в любое другое время, но, — он, кажется, не знает, как оправдаться, поэтому просто достаёт руки из-за спины и протягивает марку жёлтую керамическую глубокую тарелку. — в общем, вот. спасибо за душ и за то, что дал попробовать lucky charms, они божественные, — марк бережно забирает тарелку из его рук и смотрит на её дно. на гладкой керамике чёрным курсивом выведено «cereal killer». — ты сказал, что ты хлопьевый энтузиаст, ну, и я подумал, что тебе понравится, — донхёк рассматривает носы своих тяжёлых ботинок. — в общем, да. марк чувствует, как его губы растягиваются в улыбке, и он проводит ладонью по спутанным чёрным волосам. — спасибо, донхёк, — марк не знает, как проявить внезапно накатившую на него нежность, поэтому просто вцепляется в керамическую тарелку до побеления костяшек и искренне улыбается, забывая о том, что донхёк разбудил его почти в пять утра в середине рабочей недели. — это чертовски мило. — я рад, что тебе нравится, — донхёк прячет руки в карманах брюк и делает глубокий вдох. от него пахнет розовым мылом, и марк спросонья думает о том, что готов лёгкие продать, лишь бы прожить оставшуюся жизнь, стоя напротив донхёка, уткнувшись в изгиб его шеи в родинках и вдыхая его запах. — в общем, я сейчас, наверное, глупость скажу, и ты можешь послать меня на далёкое эротическое, я пойму, — он замолкает на секунду, пытаясь успокоить дыхание. марк нетерпеливо дёргает верёвочку на неоновом зелёном худи. — в общем, из-за того, что потеплело, сейчас в токио видны рассветы, и я иногда хожу в обсерваторию шибуи на них посмотреть, когда мне не спится. там по будням открыто круглосуточно, это в паре станций метро отсюда, пешком совсем недолго, вот, — он запускает пальцы в свои тёмные русые волосы, чуть не смахивая заколку в виде клубники с прядей на чёлке. — но мне страшно ходить туда одному сейчас в связи со всеми этими, — он снова замолкает ненадолго. — в связи со всеми этими убийствами, и, я подумал, может, ты захочешь сходить со мной? ты выглядишь отбитым. — что, прости? — отбитым в смысле странным, — поспешно поправляет себя донхёк, но, кажется, только больше путается. — в смысле, я имею в виду, что ты выглядишь как тот, кто согласится на подобную затею. это комплимент, если что. я люблю странных людей. хотя тебе, наверное, всё равно. короче, да. обсерватория. рассвет. ты, я и бутылка сакэ. или только ты и я, если ты против алкоголя. — я не против алкоголя, — марк открывает дверь шире, впуская донхёка внутрь. — дашь мне время, чтобы надеть что-нибудь более презентабельное? — ты и так прекрасно выглядишь, — будто бы невзначай замечает донхёк, проходя в коридор. марк отворачивается, пряча улыбку в вороте неонового зелёного худи, и ставит керамическую тарелку на барную стойку. — можно я открою окно? у тебя душно. — делай, что хочешь, — говорит марк, прежде чем закрыть дверь в спальню. донхёк подходит к окну с опущенными жалюзи и тянется, чтобы открыть форточку. марк в спальне на секунду прижимается к белой двери спиной и дышит, медленно считая до десяти про себя. сердце бьётся быстро и будто бы непостоянно, и марк гадает, что или кто этому виной: нездоровая доза успокоительных, запитая горьким неразбавленным кофе, тахикардия или донхёк. марк выходит из спальни в чёрном худи и брюках и снова забывает расчесать спутанные и вьющиеся из-за влаги волосы. донхёк скромно стоит в коридоре, сведя носки ботинок вместе, как девочка из аниме. — ты зайдёшь за курткой? — спрашивает марк, когда они выходят на лестничную клетку. — я, конечно, могу очень по-джентельменски предложить тебе свою, если тебе станет холодно, но, боюсь, умереть от воспаления лёгких ещё менее приятно, чем умереть от рук серийного убийцы. донхёк смеётся и заходит в свои апартаменты за жёлтой ветровкой. он выглядит уставшим, но улыбается и берёт с собой холщовую сумку в пятнах акрила или гуаши, в которой перекатывается бутылка сакэ. на его ногтях блестящий розовый лак, который марк не замечал до этого. он накидывает ветровку на плечи, нажимает на кнопку вызова лифта, окидывает марка тягучим липким медовым взглядом и, когда ловит на себе ответный взгляд нездорово расширенных из-за успокоительного и кофе зрачков, подмигивает. марк уверен, что это не тахикардия.—
они добираются до обсерватории молча. донхёк идёт чуть впереди, позволяя марку собой любоваться, и иногда оборачивается, ловя его взгляды на себе. донхёк идёт как ребёнок, уставший гулять по ботаническому саду, родители которого заставляют его смотреть на розы с колючими шипами на стеблях и читать сложные и непонятные латинские названия на воткнутых в сырую землю табличках. они идут, повторяя траекторию движения поездов на линии фукутосин. небо над токио начинает светлеть и из неоново-синего превращается в нежно-голубое. они поднимаются на смотровую площадку. в полицейской будке у входа пусто. донхёк пропускает ступеньки на крутой лестнице, выложенной плиткой. слабый предрассветный ветер треплет его тёмные русые волосы, стараясь выдернуть пряди из-под заколок в виде клубники, и край чёрной растянутой футболки. марк следует за ним и чувствует, как ветер дотрагивается до его родинки на скуле, пытается сдуть очки с его переносицы и путает и до того спутанные вьющиеся волосы. они садятся на плитку на краю смотровой площадки, спуская ноги вниз с высоты семиэтажного здания, и держатся только за металлические поручни. токио перед рассветом отличается от ночного токио: неоновые вывески круглосуточных супермаркетов, клубов, модных бутиков и dvd-прокатов горят тускло, небо, кажущееся бледным, скромно розовеет где-то у горизонта, как девочка из аниме, и отражается в мириадах стеклянных окон, из-за чего весь город кажется призрачным и нежным, как лепестки роз или еле уловимый сладкий запах весны, или лёгкое невесомое касание, когда донхёк случайно задевает локоть марка своим, пытаясь принять удобную позу. солнце медленно выползает из-за горизонта, касаясь шпилей каждой высотки в городе. оно призрачно розовое и бледное, окрашивает редкие облака, похожие на валлисских черноносых овец-альбиносов, в цвета пищевого красителя lucky charms. донхёк достаёт сакэ из холщовой сумки в пятнах краски, и из неё выпадает несколько карандашей и скомканный лист бумаги, вырванный из скетчбука, который донхёк поспешно прячет обратно в сумку. его руки всё ещё немного дрожат, и он борется с пробкой, которую, на самом деле, легко можно вытащить из горлышка без ножа или штопора. марк тянет руки к бутылке и забирает её у донхёка, который с благодарностью кивает, кладёт локти на металлические поручни и опускает голову на сложенные руки в родинках и бумажных порезах. солнце путается в облаках, но их быстро сносит слабым ветром куда-то влево. солнце не слепит глаза, только отражается от стёкол очков, преломляется на металлических поручнях, сушит асфальт и наполняет улицы чем-то весенним и щекочущим ноздри сладостью: ежевикой в пластмассовых стаканах из ларьков на перекрёстках, выхлопом и чем-то алкогольным, как шампанское или сакэ. марк открывает бутылку и протягивает её донхёку. он делает глоток, и капля прозрачной жидкости стекает по его подбородку, оставляя на непривычно тёмной для японии коже влажную дорожку. солнечный призрачный свет заставляет её блестеть вместе с карими глазами донхёка. в нездорово расширенных зрачках марка отражаются стеклянные высотки и тусклые неоновые вывески круглосуточных супермаркетов и dvd-прокатов. — надеюсь, за этим стоит какая-то романтичная история, — марк хочет пересесть к донхёку ближе, чтобы их бёдра соприкасались, но почему-то этого не делает. — за чем? — за встречей рассветов, — марк кладёт голову на металлические поручни и смотрит на донхёка, который продолжает любоваться медленно выползающим из-за пустых крыш многоэтажек солнцем. — ну, — донхёк делает второй глоток из стеклянной бутылки. — моя школьная подруга очень любила рассветы. мы часто встречали их вместе в корее, — он снова улыбается чему-то своему. — даже прогуливали первые уроки в школе зимой, когда солнце встаёт поздно, чтобы просто посмотреть на то, как оно выкатывается из-за горизонта, — донхёк следует примеру марка и кладёт голову на металлические поручни, поворачивая голову и встречаясь с марком тягучим липким взглядом. — раньше мне всегда было страшно, что сегодня солнце не встанет. смотришь на восток, кажется, ничего не происходит, и мир вот-вот схлопнется, но потом начинают появляться первые лучи света, потом полоса света: розовая, жёлтая, бирюзовая — а потом солнце появляется из-за горизонта, как сахарная вата на палочке, которая, кажется, материализуется из воздуха. это красиво, — донхёк отворачивается и снова смотрит на небо. — иногда стоит напоминать себе о том, что, что бы ни случилось, солнце всё равно встанет. и будет новый день, — он слабо улыбается бледному небу. — а ещё рассветы напоминают мне о ней, а мне нравится о ней думать. марк молчит. солнце похоже на розовую керамическую тарелку для хлопьев для завтрака: если приглядеться, можно увидеть написанное чёрным курсивом «cereal killer» на дне. марк смотрит на донхёка и почему-то думает, что донхёк похож на солнце, только не бледное и розовое, встающее над промышленным городом, в котором час пик в метро длится с пяти утра до полуночи, а на то, что горит над лесами ванкувера летом, жёлтое, как плавленое сливочное масло на сковородке, тёплое и немного колючее — солнце, на которое нельзя смотреть слишком долго, потому что можно ослепнуть, — но смотреть так хочется. донхёк чуть запрокидывает голову назад, снова обнажая россыпь родинок и выступающие на шее вены. он прикрывает глаза и шумно вдыхает сладкий весенний воздух. — где она сейчас? — кто? — донхёк открывает глаза и смотрит на марка. марк прячет пальцы в рукавах чёрного худи. в уголках глаз донхёка скапливаются прозрачные слёзы из-за того, что он смотрел на солнце слишком долго. — школьная подруга. — а, — с губ донхёка слетает горький смешок. он болтает ногами в тяжёлых ботинках с разноцветными шнурками в воздухе на высоте семиэтажного здания так, словно асфальт находится от него меньше, чем в метре. — хочешь, чтобы я рассказал тебе про все свои подростковые травмы уже на первом свидании? — это свидание? — нет, — донхёк смеётся. — это неважно, можешь называть как хочешь, — он делает ещё один глоток сакэ из стеклянной бутылки и становится непривычно серьёзным. внезапное изменение выражения его лица меньше, чем за секунду, заставляет марка вздрогнуть и почувствовать. как по позвоночнику где-то под тканью чёрного худи пробегают липкие холодные мурашки. — в общем, её больше нет. она покончила с собой в выпускном классе старшей школы. сбросилась с балкона, — донхёк стирает влажную дорожку стёкшего по подбородку алкоголя рукавом лёгкой жёлтой ветровки. — мы дружили с начальной школы, а в марте прошлого года какой-то взрослый парень на какой-то глупой вечеринке изнасиловал её, и никто не стал ничего с этим делать. все сказали, что она выглядела так, будто бы только и ждала того, чтобы ей воспользовались. никто ничего не сделал. ничего. даже я, — донхёк смотрит куда-то вниз, на припаркованные под обсерваторией автомобили на сухом асфальте. — она осталась одна со всем этим дерьмом, совсем одна. никто ей не помог. а поддержки нескольких людей в таких ситуациях недостаточно. и её больше нет. просто потому что кучка каких-то ублюдков решила, что она выглядит недостаточно целомудренно, — донхёк делает ещё один глоток из бутылки. — наверное, из-за этого мне кажется, что я схожу с ума, когда слышу об этих убийствах, которые происходят сейчас, — он ставит бутылку на выложенное плиткой покрытие смотровой площадки где-то между собой и марком. — та девушка из супермаркета была очень похожа на неё. не в смысле, что у неё тоже были розовые волосы, просто, — донхёк ковыряет блестящий лак на ногтях. — просто она тоже была красивой и запоминающейся. людям не нравятся запоминающиеся, — донхёк грустно улыбается. — иногда я думаю, осуждают ли ту девушку, которую убили, за то, что с ней случилось? да ведь, скорее всего. они думают, что, если бы у неё не было розовых волос, её бы не убили. они думают, что, если бы на ней была юбка подлиннее и макияж попроще, её бы не изнасиловали, — донхёк ловит обеспокоенный взгляд марка на себе и старается улыбнуться более искренне. — прости, пожалуйста, меня унесло. — нет, нет, это окей, — марк прикусывает внутреннюю сторону щеки и неуверенно тянется к донхёку, чтобы заключить его в объятия, но парень сам ныряет куда-то марку под лёгкую ветровку, прижимаясь к плечу. — мне очень жаль, что тебе пришлось пережить это дерьмо. и мне жаль, что ты до сих пор его переживаешь. иногда марку кажется, что его эмоциональный интеллект равен эмоциональному интеллекту семилетнего ребёнка: марк тоже не знает, как и в какой момент нужно людей успокаивать, и единственное, что он делает без ошибок — это обнимает. марк робко проводит ладонью по спине донхёка, который, кажется, плачет или просто шмыгает носом из-за предрассветного ветра, треплющего волосы и заставляющего мурашки бегать по коже. — самое забавное, — донхёк непривычно близко, пахнет горьким розовым мылом и обнимает марка за талию. марк успокаивающе гладит его по спине, стараясь касаться аккуратно и невесомо, словно донхёк — роза, лепестки которой легко смять и разорвать одним лишь касанием. — самое забавное то, что она всегда говорила, что самая страшная штука в мире — это одиночество. я всегда соглашался с ней, но по-настоящему этого не чувствовал, — донхёк отстраняется, и марку кажется, что объятия, длящиеся меньше минуты, заставляют его сердце биться со скоростью падения с балкона семиэтажного здания — нездорово быстро. — мне просто не было скучно наедине с собой. я думал, что это и есть одиночество. я мог рисовать часами или просто сидеть напротив зеркала и читать пьесы по ролям, как в театре одного актёра, и мне казалось, что я могу провести так целую вечность. а ей было одиноко. и потом её не стало, и одиноко уже стало мне. я потерял единственного человека, которому мог рассказывать обо всём и которому я мог доверять, и мне стало больно от одного осознания того, что в этой вселенной нет больше ни одного человека, который мог бы быть мне так же близок, как она. а потом, — он смотрит на марка из-под прикрытых ресниц. марк физически чувствует горечь на его языке. — а потом ты сказал, что тебе одиноко, и я почему-то подумал, что ты знаешь, каково это, быть одному, когда вокруг тебя сотни людей, но ты всё равно совсем один со всем этим шумом и своими демонами, прячущимися по углам комнат, поэтому я, — он снова не договаривает и рвано выдыхает. — какая у тебя фамилия? — ли. — как у меня, — он слабо улыбается и протягивает марку руку, усыпанную родинками, с пальцами, заклеенными разноцветными пластырями, и бумажными порезами. — будешь ли ты моим партнёром по одиночеству, марк ли? марк мысленно считает до десяти, стараясь выровнять дыхание, и бережно жмёт его тёплую влажную руку. солнечный свет отражается в его зрачках розовыми блёстками. — я буду твоим партнёром по одиночеству, ли донхёк. розовое бледное солнце, похожее на керамическую тарелку для хлопьев для завтрака, окончательно встаёт из-за горизонта.