таинственное ночное убийство в районе шибуя

— её нашли ещё живой. улицы теперь патрулируются круглосуточно. она лежала на асфальте ещё в сознании, но ни слова не сказала, — юта сидит на ярких жёлтых качелях на детской площадке перед полицейским участком шибуи, иногда отталкивается носками лакированных туфель от мокрого после дождя гравия и выглядит на удивление мужественно с заколками-невидимками в почти белых волосах и стаканом зелёного чая фраппе цвета мятной зубной пасты или акаций в марте, с дополнительными взбитыми сливками и соевым молоком, из ближайшего starbucks в руках. марк сидит на соседних качелях, давится миндальным печеньем и почти юту не слушает, думает о чём-то своём. еле различимые за белым шумом мыслей в голове разговоры о серийных убийствах отбивают аппетит. — что ожидаемо от человека с перерезанным горлом. но, главное, она была в сознании, а, значит, видела убийцу. но её не успели спасти, что тоже довольно предсказуемо, но из-за этого у нас до сих пор нет улик. у нас ничего нет, — юта тянет густую сладкую жидкость цвета мятной зубной пасты через трубочку. — ей было девятнадцать, instagram-модель, что теоретически подходит под концепцию выбора запоминающихся жертв. сейчас вся сеть заполнена новостями о том, что её прирезали в тёмном переулке самого модного района токио. у неё ничего не украли, как и у других жертв, просто убили и всё, — юта проводит по губам языком, слизывая с них дополнительные взбитые сливки и соевое молоко. — тот парень, которого убили на прошлой неделе, всё ещё противоречит гипотезе про ярких жертв. студент, младший сын в семье инженеров, ничего примечательного. его даже в собственной смерти обвинять как-то не хочется, вообще не запоминающийся, не вызывающий, просто парень. возвращался домой после вечеринки, никого не трогал. его даже жалко как-то, никакого обвинения жертвы. зато комментарии в instagram той модели теперь пестрят обвинениями, особенно под её откровенными публикациями, мол, она вела себя слишком вызывающе. бла-бла-бла. общественность, кажется, не понимает, что убийца вряд ли выбирает жертв по постам в социальных сетях. вот тот предыдущий парень сидел только в kakaotalk и на facebook и вообще ничего вызывающего не делал. я продолжаю копаться в его биографии, конечно, но пока всё довольно-таки уныло, — юта раскачивает качели в бок, чтобы дотянуться до марка и отломить кусочек от его миндального печенья. марк не замечает и не сопротивляется. — у меня есть ощущение, что убийца просто выходит выбросить мусор по вечерам и заодно, в качестве каждодневного ритуала перед сном, убивает кого-нибудь, кто привлекает его внимание. по улицам шибуи постоянно туда-сюда всякие странные, но притягательные кадры бегают, но никто из них здесь, судя по опыту, надолго не задерживается, — юта задумчиво смотрит на небо, затянутое однотонными бледно-серыми облаками, словно искусственными, напускными и пытающимися скрыть что-то парящее над головами жителей токио: небесный замок лапута или что-то ещё более призрачное, как рай. марк слабо улыбается, глядя на неподвижную пелену облаков, и почему-то думает о донхёке, который внезапно постучал в дверь его студии где-то около двадцати часов назад и принёс с собой горький запах розового мыла и «позвони мне вечером» восемьдесят шестого года на диске. они сидели на жёстком диване в гладкой обивке и смотрели аниме на внезапно слишком узком для двоих экране ноутбука: типичный арт-хаус в жанре ужасы с унылым сюжетом и приятной стилизацией. а ещё донхёк сидел совсем близко и иногда случайно касался марка рукой, когда тянулся к ноутбуку, чтобы отрегулировать звук, почему-то слабо краснея, так, что марк на время забывал о том, что его сосед стонет на камеру под взглядами сотни людей. марк гиперинтерпретирует по привычке: ладони донхёка тёплые и влажные, касаются бледной кожи своей тёмной невесомо и будто бы случайно. марку кажется, что донхёк точно рассчитывает траекторию движения, когда тянется, чтобы увеличить звук и слышать унылые реплики персонажей аниме отчётливее. — марк, я рассказываю тебе про третье убийство за последние полторы недели, а ты улыбаешься, как маньяк, — марк вздрагивает и поворачивается к юте, чуть не роняя недоеденное печенье на мокрый гравий. — пожалуйста, не заставляй меня в тебе сомневаться, потому что мои подозрения становятся уже не просто подозрениями, — марк непонимающе вскидывает бровь и убирает остатки печенья обратно в упаковку с логотипом starbucks. — я видел такую улыбку только у двух типов людей: у серийных убийц и влюблённых, так что, надеюсь, сейчас ты расскажешь мне о том, как тебе от кого-то перепало, а не о том, что ты перерезал пару глоток в тёмном переулке. — я боюсь крови, — напоминает марк и отводит взгляд куда-то влево, на растущие вокруг детской площадки кусты акации цвета мятной зубной пасты или зелёного чая фраппе в стакане юты. — мне ни от кого не перепало. — но перепадёт, — юта смотрит многозначительным взглядом и продолжает тянуть густую зелёную жидкость с нездоровым содержанием сахара через трубочку. — кто это? — я просто познакомился со своим соседом, хён, пожалуйста, не своди всё к сексу, это неловко. — то есть это парень? — юта приподнимает бровь. — так и знал, что промахнулся, когда сказал, что мы можем обсуждать твоих подружек по skype, — он хмыкает и наклоняется, чтобы поставить стакан с логотипом starbucks на мокрый после дождя гравий. — всё равно учи японский. будем сплетничать о мальчиках. — отвали, хён, — марк натягивает капюшон худи почти до носа, пытаясь скрыть контрастные пятна румянца на бледной коже. — мы просто зависаем вместе. — просто зависаете, — задумчиво повторяет юта. — и как его зовут? — донхёк. — передай донхёку, чтобы не планировал ничего на эти выходные. — что? — юта отталкивается от гравия носками лакированных ботинок: мужественный, даже с заколками-невидимками в сожжённых осветлителем волосах и самым немужественным напитком из starbucks с нездоровым содержанием сахара в пластмассовом стакане. — почему? — хочу с ним познакомиться, — юта пожимает плечами. марк не успевает возмутиться. — я твоя временная японская мама, помнишь? а ещё у меня будет свободный день на этих выходных, и я всё ещё собираюсь напиться, — марк смотрит недоверчиво и нервно дёргает кудрявую чёрную нитку на рукаве худи. — я плачу. не перечь матери. я просто хочу познакомиться с тем, кто заставляет тебя так пугающе улыбаться. — я улыбаюсь не из-за него. — да, конечно, — юта отворачивается, чтобы скрыть улыбку умиления, совсем не как настоящий полицейский. — ну, и чем вы с ним занимаетесь, когда зависаете? — когда ты сказал, что ты моя временная мать, я не думал, что ты буквально в неё превратишься, — фыркает марк, а потом добавляет чуть менее раздражённо. — это допрос с пристрастием? — нет, у меня обеденный перерыв, — юта оттягивает ворот белой рубашки тонким длинным пальцем. марк замечает, что его кисти похожи на лапки паука-сенокосца. — так, что? марк шумно втягивает разряженный весенний воздух носом. он знает чувство, которое испытывает, но не может объяснить его ни на английском, ни на корейском, ни на японском. это чувство вяжет паутину в желудке, когда донхёк рядом, и заставляет марка жалеть о наличии у себя потовых желёз: ладони мокрые как после дождя. к донхёку тянет эмоционально и физически до зигзагов электрического тока в воздухе, до постоянного желания коснуться колена, плеча, локтя, кожи в любом месте, где-то под футболкой, под тканью испачканных краской: акрилом или гуашью — брюк, зарыться пальцами в тёмные отросшие волосы, прижаться губами к родинкам и доставить ему удовольствие. марк знает это чувство. его кожа зудит и чешется, как от аллергии, когда донхёк на него смотрит своим тягучим и липким, как мёд, взглядом, пока они сидят на диване у марка в студии и смотрят аниме или спускаются в лифте в шесть утра, или сталкиваются между уставленными хлопьями для завтрака и туалетной бумагой стеллажами в супермаркете на первом этаже многоэтажного здания. они на первой стадии дружбы по каноном дружеских отношений, знакомы чуть дольше недели, но марк знает о донхёке слишком много: как и где он стонет, душит себя рукой и закатывает глаза — и это заметно рушит дружбу. марк не хочет быть его другом или «партнёром по одиночеству», если это не предусматривает поцелуев в шею и долгого петтинга на полу спальни. сказать об этом юте марк не может — он вырос в канаде, и у него есть принципы. но, когда марк и донхёк едут в лифте утром, марку кажется, что лифт может внезапно остановиться из-за того напряжения, что висит между ними грозовой тучей, однотонным бледно-серым облаком, словно искусственным, напускным и пытающимся скрыть что-то парящее под потолком лифта: небесный замок лапута или что-то ещё более призрачное, как рай. марк встряхивает головой, пытаясь прогнать из неё белый шум мыслей, как стаю навязчивых мух, и пряди чёрных вьющихся волос спадают ему на лоб. кудрявая нитка из рукава худи, которую марк нервно дёргает, становится длиннее. — ну, мы просто разговариваем. ему одиноко. мне тоже, так что, — марк не договаривает и прячет взгляд где-то на мокром после дождя гравии. — всё очень платонически. мы ходили встречать рассвет в токийскую обсерваторию недавно. — очень платонически, — юта улыбается, но сразу же становится непривычно серьёзным. по спине марка пробегают холодные липкие мурашки. — и очень глупо. в городе буквально орудует серийный убийца, а вы решили устроить ночное свидание. — это не свидание. — да, конечно, — юта порывисто встаёт с качелей и наклоняется, чтобы поднять стакан с зелёным чаем фраппе с мокрого гравия. — позвони, когда вы переспите. — прекрати, — марк поднимается с яркого жёлтого пластика вслед за ютой. — ты знаешь, что я ненавижу такие разговоры, — марк надеется, что звучит не слишком жалко, и пытается улыбнуться. язык не слушается, как во время презентации семестрового исследования на японском. — может, я вообще донхёка выдумал, чтобы оправдать свою пугающую улыбку. на самом деле, это я всех этих людей убиваю. пальцы марка почему-то дрожат где-то под длинными рукавами худи, но он продолжает слабо улыбаться, а юта смотрит серьёзно и внимательно куда-то в пространство над марком в лёгкой ветровке, будто бы пытаясь прочитать путаницу его мыслей, стаей мух вьющуюся вокруг его головы. — не шути так. — ты сам так постоянно шутишь. — я не шучу, — юта подносит трубочку у губам. — ты принимаешь свои таблетки? — хён, — марк хмурится и отворачивается, подносит пальцы к переносице, пытаясь собраться с мыслями, вспоминает, что забыл принять таблетки перед университетом, и снова смотрит на юту, тянущего густую зелёную жидкость с нездоровым содержанием сахара из прозрачного пластмассового стакана через трубочку. — я принимаю свои таблетки. и я, конечно же, никого не убивал и не собираюсь. я знаю, что это твоя работа — всех подозревать, но не перегибай палку и не дави на больное, — марк закусывает щёку изнутри. — я про таблетки. — окей, — юта смотрит всё ещё серьёзно, но чуть более снисходительно. — извини, я просто схожу с ума. в разряженном воздухе пахнет взбитыми сливками, мятной зубной пастой и акациями. на зимнем интенсиве по городскому управлению в сеуле марк и юта делили комнату общежития, в которой на жёлтой стене в коридоре висело расписание приёма таблеток на вырванном из блокнота листе бумаги. что-то гормональное и сильно действующее: мама марка говорит, что гормональная система напрямую связана с нервной, и, наверное, не ошибается, хотя марку не хочется это признавать. зимой волосы юты ещё не были сожжены дешёвым осветлителем, марк носил смешной пуховик вырвиглазно-зелёного цвета, а юта, глядя на него, пищал «kawaii», совсем не как настоящий полицейский. зимой марк не думал о том, что в марте юта будет расследовать серийные убийства в специальном районе шибуя и сходить с ума. — я тоже, хён, — марк выдавливает из себя слабую улыбку и снова случайно думает о том, что забыл принять таблетки перед университетом. — я, кажется, тоже.

—

— это кажется странным, пока не попробуешь, — марк и донхёк сидят на кафеле, прислонившись к жёсткому дивану в гладкой обивке, в студии в неоново-бирюзовом и фиолетовом свете электрических ламп перед кастрюлей с липким рисом. донхёк сосредоточенно пытается открыть упаковку сливочного масла. за стёклами больших окон в разводах дождя ещё светло, мокро и зелено: мятно, как зубная паста, — мято, потому что марк в мятой футболке с принтом hunter x hunter, при взгляде на которую глаза донхёка превращаются в глаза-сердечки — или марку так только кажется. последние недели ему многое кажется: например, то, что по утрам донхёк специально долго возится, когда закрывает дверь в свою квартиру, чтобы марк успел выбежать на лестничную клетку и они спустились на первый этаж вместе, или то, что донхёк проводит непривычно короткие трансляции на веб-кам сайте, чтобы быстрее прийти к марку в студию, посмотреть аниме и вместе поужинать. — рис сразу становится жёлтым и более нежным, что ли? не знаю, как объяснить, — донхёк отламывает кусочек масла ложкой и кладёт в тарелку марка, перегибаясь через стоящую между ними кастрюлю. масло плавится так же, как марк плавится под его взглядом: быстро и сливочно. марк вообще сливочное масло не очень любит, но донхёк убеждает его в том, что с ним рис вкуснее: не lucky charms, конечно, но тоже неплохо. марк недоверчиво подцепляет жёлтый рис краем ложки. — не бойся. ешь, — донхёк смеётся и внимательно следит за реакцией марка. — вкусно? марк задумчиво жуёт и думает о том, что на вкус рис со сливочным маслом в точности такой же как рис без сливочного масла, — ничего особенного. но донхёк смотрит так воодушевлённо и взволнованно, что марк специально открывает глаза шире, будто бы попробовал что-то, что полностью перевернуло его гастрономическое сознание. — это как рисовый пудинг, но для бедных. — именно, — донхёк удовлетворённо улыбается и кладёт кусочек масла в свою тарелку. — приятного аппетита. донхёк в растянутой футболке, которую марк до этого на нём ни разу не видел: белая, с принтом из каких-то слов на японском, которые марк не понимает, — и шортах, открывающих тёмную кожу ног в синяках и розовых пластырях с хеллоу китти. донхёк без макияжа, жуёт рис так, будто бы играет на сцене, на него смотрят сотни людей и вся его жизнь зависит только от этого. марк невольно скользит взглядом по каждому обрывку его оголённой кожи, так по-разному выглядящей в смешанном освещении от неоново-бирюзовых и фиолетовых электрических ламп и бледного мокрого неба. донхёк замечает его взгляд и слабо улыбается. в студии пахнет розовым мылом. марку кажется, что розовые кусты растут прямо в его лёгких и желудке и царапают органы шипами изнутри, до крови. телевизор в углу комнаты мигает полосами помех. марк начинает более отчётливо чувствовать вкус сливочного масла на языке. — расскажи что-нибудь, — донхёк ставит тарелку с рисом на кафельный пол и подтягивает ноги к себе, обнимая колени в синяках и розовых пластырях руками, усыпанными родинками. марк часто моргает, потому что внезапно донхёк слишком близко: дышащий и пахнущий розовым мылом. — о себе, например. я вот перед тобой душу наизнанку вывернул, рассказал о своём вселенском страхе перед всепоглощающим и всеобъемлющим одиночеством, а о тебе почти ничего не знаю, — он убирает спавшую на лоб прядь тёмных русых волос указательным и большим пальцами, как стрекозу, случайно севшую на кожу, — за тонкие прозрачные крылья. — чего ты боишься больше всего на свете? — я тоже о тебе многого не знаю, — перебивает его марк и тоже ставит тарелку с рисом на кафель. — твоя подростковая травма дала бы достаточно информации фрейду, но я не фрейд. — ты тоже можешь задавать вопросы, — пожимает плечами донхёк, а затем кладёт подбородок на колени, как уставший ребёнок, сидящий на разноцветном ковре в детском саду. — но я первый спросил, так что, чего ты боишься? — крови, — марк отвечает, не подумав, и почему-то сразу же убеждает себя в том, что его ответы совсем не важны. — в детстве боялся прямо до тошноты. потом это как-то прошло, но неприязнь осталась. не могу смотреть на кровь. даже от мыслей о ней передёргивает. — тебе, наверное, тяжело смотреть новости. — есть такое, — марк наблюдает за тем, как донхёк выпрямляется и изящно отправляет ещё одну ложку жёлтого из-за сливочного масла риса себе в рот. в голове красным неоновым баннером горит «no thoughts, head empty». донхёк замечает его взгляд и вопросительно выгибает бровь. марк импровизирует. — какой у тебя любимый цвет? донхёк жуёт и задумчиво сводит брови. по его телу ползают неоново-бирюзовые и бледные мокрые пятна света из-за окна в разводах дождя и подсвечивают то одни, то другие участки оголённой кожи ног, рук и шеи в россыпи родинок. донхёк при смешанном освещении мокрого марта похож на витраж в отреставрированном соборе: при одном взгляде на него хочется упасть на колени и пробормотать: «прости меня, отец, ибо я согрешил». — красный, наверное, — донхёк продолжает задумчиво рассматривать белые гипсокартонные стены. — хотя это зависит от того, что я сейчас рисую, а сейчас я рисую «купание красного коня», только без коня и без купания, — с щиколоток донхёка сползают шерстяные носки в широкую жёлтую полоску. — точнее, с купанием, наверное, хотя, — он запинается. — в общем, это просто дизайн для душевых штор, ничего особенного, какая-то кроваво-красная абстракция, все дела. таким вот на факультете дизайна занимаются, — он горько улыбается и случайно роняет ложку на кафель. — не совсем то, о чём я мечтал в детстве, но мне нужны деньги, так что выбирать не приходится. — а о чём ты мечтал в детстве? — точно не о шторах для душа, — хмыкает донхёк и переставляет свою тарелку и кастрюлю с липким рисом куда-то в сторону, освобождая пространство между собой и марком. кафель кажется колючим и блестящим при смешанном освещении. марк мысленно складывает родинки на руках донхёка в слова на японском, которые не понимает. — в детстве я хотел играть в театре. и сейчас, наверное, тоже, — он откидывает голову на жёсткий диван, и его тёмные русые пряди завитками рассыпаются по гладкой обивке. — мои родители эту затею не поддержали бы. в смысле, я знаю, что так-то из себя ничего особенного не представляю, но, когда на меня смотрят, — он театрально взмахивает рукой, и марк видит в его взгляде то, что появляется, когда он улыбается на камеру в освещённых розовым неоном комнатах: наигранная приторная сладость, химозная, как ароматизатор со вкусом клубники или арбуза, вызывающий привыкание и аллергию. — я будто бы начинаю нести какую-то ценность, и мне кажется, что я красивый и не один, потому что, ну, меня же видят, а, значит, запоминают, а, значит, я существую, и всё такое. звучит глупо, наверное, но у меня демонстративный тип акцентуации характера, поэтому я могу им прикрываться и продолжать всех эпатировать, чтобы тешить своё непомерное эго, — он смеётся и подтягивает сползшие с щиколоток шерстяные носки в широкую жёлтую полоску. — и, в то же время, я понимаю, что смотреть во мне, в общем-то, не на что, но, если бы я играл в театре, у людей, заплативших за билет, не было бы других опций, кроме как смотреть на меня, ведь они уже заплатили, — донхёк еле слышно вздыхает. — в общем, как видишь, я просто не уверен в себе, как и все вокруг, поэтому мне нужно, чтобы на меня постоянно смотрели и чтобы меня постоянно хвалили, иначе я не смогу доказать себе, что я достаточно хорош, — он наклоняет голову вбок, ловит внимательный взгляд марка где-то на своей коже и перестаёт улыбаться. — я опять треплюсь о себе, да? тебе стоит меня останавливать, а то я в последнее время вообще без фильтра. — мне нравится, когда ты говоришь о себе. — врунишка, — донхёк снова смеётся и отворачивается. марк смотрит на родинку у линии его челюсти. — а ты кем хотел быть, когда был маленьким? — космонавтом, — марк поднимается с кафеля, хватаясь за подлокотник дивана. — а сейчас я учусь, чтобы строить ракеты для космонавтов. — да ты ходячее клише, — замечает донхёк, пока марк уносит грязные тарелки, масло и кастрюлю с рисом на кухню. марк отворачивается и прячет улыбку где-то среди разноцветных коробок с хлопьями для завтрака на полке над раковиной. — ну, я хотя бы не занимаюсь дизайном штор для душевых кабинок. — а я хотя бы не из канады. — а что не так с канадой? — марк выходит из-за барной стойки и садится на колючий и блестящий кафель рядом с донхёком, откидывая голову на жёсткий диван. — я ещё не придумал, — донхёк двигается ближе к марку. — но мне хотелось как-нибудь тебе возразить, — их бёдра соприкасаются. марку внезапно становится душно даже с нараспашку открытыми окнами. — прости. я уверен, что в канаде прекрасно. они молчат и смотрят на потолок, по которому ползают пятна искусственного и естественного света. марк думает о донхёке, а донхёк думает, что марк думает о канаде. рука донхёка на кафеле в сантиметре от руки марка, и марку кажется, что внезапный порыв мокрого ветра из-за нараспашку открытого окна может сдвинуть его ладонь влево, и тогда он коснётся пальцев донхёка своими. марк чувствует себя двенадцатилетним, который всеми возможными способами пытается дотронуться до девочки, которая ему нравится: сесть с ней за одну парту на уроке изобразительного искусства, попросить ручку или дёрнуть за волосы — но марку не двенадцать, а донхёк точно не девочка. его мизинец совсем близко, и марк, особо не отдавая себе отчёта в действиях, цепляется за него своим, как в примирительном детсадовском жесте. донхёк не сопротивляется и только сплетает их пальцы сильнее, будто бы это ничего не значит. марк закусывает щёку изнутри. — ты сказал, что ничего из себя не представляешь, — марк выпрямляется, отпуская мизинец донхёка, поворачивается к нему и оттягивает ворот футболки указательным пальцем. ему катастрофически не хватает воздуха. — но это неправда, — донхёк поднимает голову с жёсткого сидения и смотрит на марка серьёзно и внимательно, так же, как на него смотрел юта где-то четыре часа назад. — а ещё ты сказал, что в тебе не на что смотреть, что тоже неправда, так что сам ты врунишка. — что ты имеешь в виду? — донхёк садится в позу лотоса. ткань его шорт задирается выше по непривычно тёмной для японии коже. — что я мог бы смотреть на тебя вечность, даже если бы мне не пришлось платить за билет. донхёк смотрит на марка взглядом, который марк не понимает, и почему-то сжимает ткань своей растянутой футболки до побеления костяшек. за открытым нараспашку окном белым шумом гудят токийские эстакады. экран телевизора в углу комнаты мигает разноцветными полосами. — слушай, марк, это какой-то кринж, — донхёк отпускает ткань своей футболки и шумно выдыхает. — приятно, конечно, но кринж вообще не возбуждает. — рис с маслом тоже. — а вот это обидно, — донхёк складывает руки на груди, закрывая принт из каких-то слов на японском, которые марк не понимает, на растянутой белой футболке. — но, если серьёзно, тебе не обязательно меня обманывать, чтобы залезть ко мне в штаны. — я не обманываю, — донхёк недоверчиво приподнимает бровь. — мне правда нравится на тебя смотреть, — марк не обманывает и смотрит на родинку возле линии его челюсти, скользит взглядом куда-то вниз по шее, еле видимым из-под ткани футболки ключицам, рукам, коленям, сползающим с щиколоток носкам в широкую полоску, снова вверх по ресницам, скулам, спутанным прядям тёмных волос на лбу и снова по шее. — ты не видишь себя со стороны, но ты просто, — марк останавливается на той же родинке у линии его челюсти и тихо выдыхает. — просто ты. он не договаривает, потому что донхёк наклоняется ближе, хотя расстояния между ними и так катастрофически мало, и как-то отчаянно припадает к его губам своими. стая навязчивых мух в голове марка гудит белым шумом из сотни жалких комплиментов каждой еле заметной родинке на коже донхёка, но он их так и не озвучивает, только задыхается и старается не потерять сознание. разноцветные пятна искусственного и естественного света ползают по лицу донхёка. он цепляется за ткань мятой футболки с принтом hunter x hunter пальцами и притягивает марка ближе, словно они ещё не достаточно близко друг к другу. от донхёка пахнет горьким розовым мылом, и его руки ощутимо дрожат где-то у марка на груди. марк невесомо скользит по его колену в синяках и розовых пластырях пальцами, пока пытается удержать равновесие, опираясь о жёсткий диван плечом, и чувствует, как одна рука донхёка перехватывает его ладонь и зачем-то переплетает их пальцы, до глупого неудобно и по-детсадовски. донхёк целуется отчаянно и настойчиво, будто бы боится, что марк вот-вот отстранится и оставит его одного на колючем блестящем кафеле под открытым нараспашку окном. марк позволяет ему перебраться к себе на колени и рвано вздыхает, когда донхёк зарывается в его чёрные вьющиеся волосы пальцами. марк перемещает руки на его талию где-то под растянутой футболкой. вкус сливочного масла на языке ощущается более отчётливо. — это ты подразумевал под «партнёрами по одиночеству»? — марк отстраняется, чтобы помочь донхёку стянуть футболку с принтом из слов на японском через голову. его вес на коленях марка и горький аромат розового мыла вызывают лёгкое головокружение, как во время часа-пик в токийском метро. — замолчи, пожалуйста, — донхёк путается в белой ткани, и марк тянет футболку вверх за белые рукава, отбрасывая её куда-то на кафель. он ведёт пальцами по его позвоночнику и прижимается губами к родинке на линии челюсти. — только ты футболку не снимай, пожалуйста, а то меня только киллуа возбуждает, — марк отстраняется. — я шучу, — донхёк аккуратно заправляет чёрную вьющуюся прядь ему за ухо, будто бы случайно проводя большим пальцем по бледной коже на скуле. — я шучу, — он повторяет и наклоняется ещё ближе, дышит куда-то в висок и шепчет. — только не останавливайся, пожалуйста. марк зачем-то кивает, целует ниже и почему-то вспоминает о том, что не принял свои таблетки перед университетом. а ещё о том, что донхёк стонет на камеру в освещённых розовым неоном комнатах по вечерам. его кожа в разноцветных пятнах света блестит и колется. марк целует его в шею, ключицы, грудь, чуть ниже и снова возвращается к губам, приторно сладким и химозным, как ароматизатор со вкусом клубники или арбуза — марк не понимает, но точно знает, что он вызывает привыкание и аллергию. донхёк ёрзает на его коленях и помогает избавиться от футболки с принтом hunter x hunter. марк всё равно успевает начать ревновать к киллуа. тёплые и влажные ладони донхёка скользят по груди ниже к напряжённым из-за прикосновений мышцам живота и останавливаются у ремня. марк замечает розовый след от резинки шорт на его коже на талии и аккуратно дёргает за шнурок, стягивающий ткань на поясе, развязывая узел. — я говорил, что ты миленький? — донхёк говорит прямо в чужие обветренные губы и задыхается. марк успокаивающе гладит его по спине и чувствует чужое сердцебиение где-то под рёбрами. — да, кажется. — супер, — донхёк наклоняется и целует марка в вену на шее, параллельно расстёгивая пуговицу на его брюках, и это удар ниже пояса. двенадцатилетний марк паникует и издаёт нечленораздельные звуки где-то внутри черепной коробки, пока двадцатилетний марк пытается вспомнить, куда спрятал контрацептивы. донхёк продолжает ёрзать на его коленях, вдруг отрывается от его шеи, поднимает голову и смотрит сверху вниз тягучим и липким, как мёд, взглядом. — я отвратительно плох во всём, что вообще возможно делать. просто предупреждаю. марк снова думает о профиле донхёка на веб-кам сайте и перехватывает его руки за запястья. они неожиданно тонкие, настолько, что марк может обхватить их кольцом из указательного и большого пальцев. марк тянет донхёка на себя, смазано целует куда-то в подбородок, подхватывает за талию, легко поднимает со своих коленей и пересаживает на край жёсткого дивана. донхёк рвано вздыхает от потери контакта и тянется к волосам марка, сидящего перед ним на колючем блестящем кафеле. марк наклоняется и целует донхёка в колено, тянет его ногу в сторону, целует выше, выше, ещё выше, останавливает у ткани шорт и смотрит снизу вверх. донхёк неуверенно гладит его по волосам, и его пальцы путаются во вьющихся из-за влаги прядях. — ты очень красивый, — марк шепчет и руками поднимается от бёдер донхёка до его талии, тянет резинку шорт вниз и не прерывает зрительного контакта. — это вообще не зависит от того, смотрят на тебя или нет. ты просто красивый, — донхёк прячет лицо в ладонях, позволяя марку стащить с себя шорты вместе с шерстяными носками в широкую полоску. марк целует его в каждую родинку и синяк на ногах и останавливается, когда слышит сдавленный скулёж сверху. в голове белый шум. донхёк смотрит из-под прикрытых век и тянется к волосам марка снова. марк наклоняется к его бёдрам и останавливается. глаза болят из-за контактных линз. он поднимает взгляд. щёки донхёка горят розовым. — скажи, если я буду делать что-то, что тебе не нравится, окей? донхёк кивает. марк почему-то прокручивает в голове диалог с ютой, произошедший где-то четыре часа назад: «ему одиноко. мне тоже» — и шумно вздыхает. донхёк стонет тихо, не так, как на камеру, еле слышно, больше просто дышит и тянет марка за волосы, рвано извиняется за каждое слишком резкое движение и постоянно пытается стыдливо свести колени, когда марк отстраняется, чтобы набрать в лёгкие, заросшие колючими розовыми кустами, больше воздуха. марку душно. он надеется, что делает всё правильно: просто принести удовольствие, просто заставить донхёка не нервничать так сильно, потому что дрожащие руки его выдают, и это совсем не вяжется с образом того уверенного и хитро улыбающегося донхёка, который стонет на камеру под взглядами сотни людей. марк давится и царапает кожу на его бёдрах, пока донхёк хватается за его плечи и откидывает голову на спинку дивана. марк облизывает губы и оставляет короткий поцелуй у донхёка на животе. донхёк стонет громче и тут же зажимает рот ладонью. марк думает, что, вообще-то, слышал его стоны чаще, чем следовало бы, но его смущение и стыдливо отведённый куда-то на тонкую белую стену из гипсокартона взгляд заставляют марка улыбнуться. время тянется до нелепого медленно, но проходит будто бы незамеченным вовсе. или марку только так кажется. донхёк сам отстраняет его, когда выгибается в спине особенно неестественно. марк всё ещё смотрит снизу вверх и вытирает губы тыльной стороной ладони. донхёк пачкает живот и руки и сразу же тянется к спущенному до щиколоток белью. марк шарит пальцами под диваном и достаёт оставленную там коробку с салфетками. донхёк на него не смотрит и мелко дрожит. марк встаёт на колени и аккуратно стирает сперму с чужого живота. донхёк забирает салфетку из его рук, и марк садится на край дивана рядом. донхёк будто бы случайно скользит взглядом по его не до конца расстёгнутым брюкам, комкает салфетку, бросает её на кафель и тянется к чужим бёдрам рукой в россыпи родинок, но марк снова перехватывает её в разряженном воздухе. — всё в порядке, — он устало улыбается. — ты не обязан. марк снова тянется к его губам. в этот раз донхёк целует его менее отчаянно, кладёт руку на шею и ведёт кончиком языка по губам, как мальчик, который видел слишком много порно. он снова перебирается марку на колени, обхватывает его талию ногами и утыкается куда-то в шею. марк гладит его по спине, пересчитывая позвонки пальцами. от кожи пахнет розовым мылом, и марк готов кончить только от одного запаха. он прижимает донхёка ближе и думает о том, что они оба простудятся, потому что из-за открытого нараспашку окна дует мокрый липкий ветер. донхёк поднимает голову, сталкивается с марком взглядом и шепчет извинение одними губами. марк не до конца понимает, за что донхёк извиняется, но, кажется, догадывается.

—

перед сном марк курит в форточку и доедает рис со сливочным маслом, сидя на колючем блестящем кафеле. после вечернего выпуска новостей донхёк пишет в kakotalk короткое: «если бы ты был космонавтом, а я бы играл в театре, мы никогда бы не встретились».