Парадокс живого мертвеца

Алёна Владимировна спешила домой, минуя парк с реденькими деревьями и замызганным газоном. Погода впервые за долгое время улыбнулась ей, и Алёна даже вскользь обратила внимание на ясное солнце. Несмотря на лучи, гревшие плечи, порывы ледяного ветра трепали одежду, обдавая контрастным холодом. Повседневные заботы надоели не хуже редьки, но дома ожидала дочка и подготовка к завтрашнему рабочему дню. Обычно преподаватель старалась проверить тетради в школе, но в этот раз время на чужой стороне. Ещё и дурацкий отчет для Шульц вертится на уме... Мимо прошла невысокая молоденькая девушка с ребенком. Девочка в юбочке держала маму за руку с лучистой улыбкой. Прелестная идиллия. Коцюбу передернуло, она отвернулась и ускорила шаг, усиленно всматриваясь вперед. Идиотская стопка тетрадок в пакете стукалась о ноги. Почему так захотелось продолжить дело своей прошлой жизни? Неужели нельзя было пойти работать, скажем, юристом? Выучиться на экономиста? Или пойти в бухгалтеры? Неужели суждено до конца быть заслуженным методистом в украинской угробленной школе? Теперь – точно, раз Владимировна сунулась в школьные Тайны, недалекая идиотка. Жила бы в своё удовольствие, наслаждалась вторым шансом, но, конечно, не судьба. Она остановилась перехватить вещи поудобнее, заодно поправить сумку. Вот, чёрт, куда запропастились ключи? Их бы держать поблизости... Словно предвидев, женщина резко обернулась назад. Ребенок пошатнулся и рухнул в лужу, громкий вскрик матери поразил мертвый парк. Коцюба напряженно смотрела, ключи выпали, со звяком приземляясь на тропинку. Это было мелочью, сущей мелочью... — Варя, Варя! Варя! — истерично звала девушка, набирая не помня себя скорую. Подскочил худощавый мужчина, выгуливавший таксу. Пустынный сад враз разразился деятельностью, суетливостью, трагическим ужасом: столпотворение зевак и сердобольных мамаш, белокурая девочка, её ладошка, в бреду оттираемая матерью салфеткой, Коцюба стоит, замирая на месте. Дух девочки колыхался словно огонёк свечи от дуновения ветра. «Она умрёт», — отрешенно заметила женщина, не сводя взгляда с рыдающей мамы, с красным лицом прижавшей девочку к груди. Короткие светлые локоны, завивающиеся колечками, перемазались в грязи, растрепалось желтое миниатюрное платьице. Пятилетняя оболочка, подобная фарфоровой куколке, на днях окончательно опустеет. — Где же скорая, где скорая?! — метался взад-вперед собачник, поддерживаемый всеобщими причитаниями. — Ой, господи Боже! Горе-то какое! Что произошло? — горбатая бабуся летела прямо по газону, завидев в центре кольца зевак мать: нежными ладонями та ласково убирала волосы с детского личика, не в силах встать с щебенки. Под галдеж толпы она лишь теснее прижимала Варю к себе. Когда кто-то коснулся материнского плеча, предложив встать, девушка лишь вздыбилась, яростно сверкая глазами. Наверно, казалось, что если обнять дочь, она непременно проснется и всё будет хорошо; что сделать что-то ради неё ещё возможно, что уберечь самое дорогое от любого ненастья даже ценой себя, что одной силой желания ей станет подвластно вырвать своё ненаглядное сокровище из лап Смерти... Но Коцюба знала, что хорошо у них больше не будет. С ближайшего времени – уже никогда. Если бы её чадо было грешным, убийцей, маньяком или вором, оно бы осталось на этой земле неупокоенным маревом... Но даже если бы удалось стать маревом, оно не продержалось бы и суток среди нечисти. Оно слишком мало, чтобы существовать, самостоятельно защищаясь. Ему нет места ни у живых, ни у мертвых. Ни около любящей мамы, ни около пустоты, будучи бестелесным размытым очертанием. Женщина вспомнила похожего ребенка, который не хотел умирать. Это тоже была девочка. Её звали Алёной. Коцюбой Алёной Владимировной. Счастливое дитя, откуда-то прознавшее, что скоро умрёт... Оно встретило того, кто потом нагло назовется ею. Займет нагретое место, проводит в один конец настоящую Алёну. Алёнку, девочку, светлую душу, которую никогда не сможет понять. «Что мне с того?» — равнодушно спросила Коцюба, с нарастающим раздражением замечая резь в районе сердца. Школьная Тайна не в силах оттянуть чью-то кончину: это заранее предрешено. Вдали замигали огоньки скорой, по дороге бежали санитары в белых халатах. «Разве что...», — Седьмая вскинула руку, кончик призрачного пальца преодолел физическое тело. Ресницы девочки дернулись, напряженное выражение разгладилось. Мать вскочила, ринулась к врачам, поднялся гул, а учительница математики бесшумно подхватила ключи. Она умрёт... хотя бы не мучаясь. В сладком сне. Лена приползла к порогу квартиры на негнущихся ногах, кое-как вставила в замок ключ и толкнула двери, привалившись всем телом. Вошедши в тесный коридор, ощутила, как пахнуло ароматом дома. Вот и картина-натюрморт у круглого зеркала, вот и полированная тумбочка со стопкой вещей, и коврик, и любимый крючок для связок ключей. — Наконец-то, — вздохнула с облегчением девушка. Глянув мельком на свою физиономию в зеркале, бледную и измученную, поспешила нагнуться, чтобы стянуть сапоги. Из комнаты слышалась возня, Елена напряглась, застыв с ботинком. Возня не стихала. Она осторожно выглянула. Отец, одетый и обутый, закидывал что-то в пакет. — А ты куда? — В гости к друзьям, — подозрительно весело ответил он. А мама знает?.. — Далеко? — Как пойдёт, — мужчина пожал плечами, в поношенных лаптях, в футболке с пятнистыми разводами и расстегнутой куртке. Подтянув сползшие мешковатые спортивные штаны, будучи не худого телосложения, он приложил усилия и встряхнулся. Зазвенела мелочь. Нелепо стоя в дверях, восьмиклассница тяжело соображала, что делать. Можно ли как-то повлиять? Налицо четкий ответ. Он сильнее, выше на полголовы. Отодвинет и уйдёт. Запереть в комнате нельзя, нет замка, а если бы вышло, он выпрыгнет в окно. Никого нет, брат на работе, мама, как планировала, уехала на рынок. Что делать... — Отойди, доченька. Лена помялась. Нельзя отходить. Он улизнет, что-то натворит, а денег не хватает, деньги уже кончаются... Входная дверь хлопнула, Кучма на секунду зажмурилась. Отца не было. Она все-таки отошла. И, зажав в руке шапку, опустилась на пол, отчаянно вжалась в колени и пообещала себе не плакать. Посидев какое-то время, свернувшись калачиком, постепенно стало легчать. Кучма вынула телефон. Написать некому. Даже если есть, не нужно. Телефон полетел на кровать. — Ладно, Лена, не плачь, не плачь, только не плачь, — тихо говорила Лена, добавляя к охапке верхней одежды на вешалке свою, — ты справилась, сегодня почти пережито. Тётя Люда чистая и накормленная, это главное, а этот урод вернется, обязательно... Поваляется в канаве с друзяками-собутыльниками, ему надоест и он вернется... Может, одумается когда-то и бросит... Ха-ха... Кому я вру... Если и бросит, то только в мечтах. Съемка не была предметом для подражания, да и мечтой назвать её трудно: с ободранными кое-где обоями да дешевым премерзким ремонтом. Впрочем, нет смысла делать его чужим людям. Ну и что, что обои отклеиваются? Подумаешь, оформление среднее, условия не сахар, есть квартира и есть, лучше, чем если нет. Душ, туалет, вода имеются, и отлично. Мебель неплохая, всякая разная, без определенной цветовой гаммы, зато верно служит, практично, без приукрашиваний. — Зато ни у кого такой квартиры нет. Стиль здесь единственный и неповторимый, — заметила Лена, поставив электрический чайник. — Все-таки странно, какого черта мне пишет эта Лера? Что ей от меня надо? Какие цели она преследует? Что-то вынюхать? Ха-ха, я же не идиотка. Хорошо, что я её послала. Лена вспомнила, что нужно срочно повторить слова для выступления в следующую пятницу. "Выховный захид", воспитательное мероприятие для двух пятых классов, надо постараться. — Вот это да, — хмыкнула девушка, открыв "Вайбер", — потаскушка Машенька, какие люди! Решила забрать у меня мою роль? Уж прости, катись-ка ты на-... — и выматерилась, пользуясь одиночеством, грязно и противно, до горечи на языке. Чайник закипел, пока Кучма подчеркнуто вежливо отправила гулять Машеньку. Роль мачехи Золушки в том небольшом спектакле – желанная роль. Пустовая отказалась? Отказалась. Роль передали. Всё, теперь на законных основаниях она принадлежит Лене, ответственной и амбициозной. Как же хочется попробовать себя. Отрепетировать, выработать образ, пусть нужный ненадолго, довести до совершенства! Конечно, лишняя морока, задерживаться очень не хотелось бы, ведь надо ехать к тёте... Всё равно, после выступления Кучмы долго не будет на учёбе... Такой любопытный шанс выпадает не всегда: в основном, доводилось читать стихи. Быть одним из десятка, ещё одним лицом среди других, очередной слившейся с антуражем тенью, если повезет, – хотя бы тенью в чёрном свитере. — Опознавательный знак, — усмехнулась она, услышав, как щелкнул чайник. Отправив смс-ку маме, восьмиклассница открыла чат. "Почему ты кстати в школу не ходишь", – вопрошала Машенька. "Врагу не пожелаю пропускать школу по тем причинам, по которым пропускаю её я." — хватит с неё... Неожиданно Машенька не захотела остановиться, а напротив, кажется, зажглась большим интересом. "Ты расскажешь?" "Зачем?" "Просто", — сразу представилось, как Маша со своей галёркой, — так называет компашку одноклассников Лена, — собираются за партой и активно перемывают кости. Ну нет, голубушка. Как выкрутиться? Ладно, поступим вот так, раз иного варианта ответа нет. "Ха." "??" — очевидная реакция. "Ничего, просто смешно.) Надеюсь, всё в норме?" — все-таки, ругаться с членом галёрки всерьёз неохота. Ненависть ненавистью, на рожон лезть без причины нелогично, вдобавок, настрой Елены на редкость миролюбивый... Нет, повлияла дикая усталость вперемешку, вроде бы, с безразличием, — одной бедой больше, другой меньше, — а вроде бы, с нежеланием поддаваться наплевательству и проявить силу воли. "Так ты расскажешь?" Лена снова выругалась, втрое омерзительней, чем допускает в основном; а затем, мгновенно устыдившись, громко извинилась перед воздухом. Да когда ты, тварь, исчезнешь?! — Этот тупой разговор тяготит! — она взорвалась, вскрикнула до содрогания окон, позволив вспыхнувшему чувству высвободиться. Села на стул, затаращилась в раздумьях на дымку из черного чайника. На задушевные беседы ни времени, ни желания нет, а с ней разговаривать — сомнительная идея. Сдалось Лене их чёртово сочувствие! Пусть катятся, катятся, катятся все, все, абсолютно все! "Так, а зачем? Попросил кто узнать? d:" — да хоть бери на измор, ни черта у тебя не выйдет! "Нет", — и следом: — "Я просто хочу узнать,сама я хочу". — Ты нарвалась. "Допустим, у меня кто-то умирает. Это всё?" — вот тут-то в ней должно проснуться чувство такт-... "Подробней можно?" "Нет." Ощутив подступающий прилив сил от представления, как она душит собственными руками Машу, и наворачивающегося праведного гнева, Лена в совершенном внешнем спокойствии налила кипятка, осторожно поставила чайничек с плескавшейся водой, вышла в комнату и заорала. На всю квартиру, глуша соседский телевизор, звучавший через стену. — Так, не сходи с ума, что тебя раздражает? Что тебя бесит? — после короткого порыва Кучма помолчала. — Не пойму. Бестактность? Их идиотизм? Их выпирающий за рамки дебилизм? Кучма снова повысила голос до крика, но тут же взяла себя в руки и стремительно вернулась в кухоньку. Чай, стоявший на накрытом новой клеенкой столе, успокаивал. Телефон же, наоборот, вгонял в агрессию, вербальную и невербальную. "Ок", — это бесящее "ок"! Застрелите уже кто-нибудь Лену, чтоб не мучится! — "Но". "?" — пусть такой ответ, а не "а?" и нелюбимое на аниме-лад "э?". "Почему из-за этого не ходить в школу?" Всё в Лене накалилось и лопнуло. Оглушительно лопнуло, с треском, по швам. Настолько, что летели клочки по закоулочкам. И стой бы рядом Маша, Лена бы не посмотрела ни на воспитание, ни на принципы, и, вложив всё отношение к таким, как она, не побрезговала покрыть эту шалаву благим русским матом. За что? А не знает, за что. Лезешь, сволочь, не в своё дело! Лютуя, Кучма ловко напечатала длинное (и наверняка сложное для плоского восприятия собеседницы) сообщение, в надежде пресечь к чертовой бабушке надоедливость, не раскрывая причин. Лучше быть объектом нелюбви, непонимания, настороженности, ненависти, чем фальшивого сочувствия. Этого лживого, лицемерного сочувствия этих гадких, дрянных людей. Чтобы они сострадальчески морщили крашеные личики с наведенными бровками, получив разнесшуюся по классу новость о происходящем в жизни Лены. "Это как раз тот разряд вопросов, который, в принципе, логичный, но зная все особенности ситуации само собой разумеющийся. Ладно, хорошего тебе дня, буду рада, если мой выбор не повлиял на наши отношения!", — и решительно выключила "Вайбер", потом интернет, а потом мобильный вовсе. — Надо выпить валерьянки... Я слишком нервная, слишком раздражительная, очень восприимчивая и чувствительная в последнее время. Скоро будет нервный срыв, уже серединная стадия. Дальше будет хуже, если я устрою истерику, никому не будет хорошо, — Лена старается держаться, но от жалости к себе перестает получаться. В первые разы, напоминая себе об этом, она почти с первых секунд заливалась слезами, осознавая всю жестокость произнесенных слов и одновременно резавшую правдивость. Нельзя тревожить по пустякам. Дочь — не пустяк... Но в таком периоде действительно станет обузой, если проговорится. Даже несмотря на убежденность матери, что она все уладит, если Кучма будет докладывать обо всех печалях, Лена не может рассказать: просто ставит себя на её место. Из-за отца ведутся войны с братом, готовым вышвырнуть надоевшую пьяную рожу в любой момент. Накаленная обстановка дома, отец иногда приходит с друзьями, которые, наверно, явятся и сегодня. Постоянно что-то отмачивая, "друзья" оставляют гору посуды, мусорят в комнате, ругаются до дрожи в стенах, предъявляют миллион бытовых претензий, ходят порой в одном неглиже с пьяну, прошлявшись не пойми где, а на мать резко упала ответственность за всё. Отец пропил деньги. Однажды, взяв огромный кредит, он, не выплатив в срок, никому ничего не сказал, и посреди ночи в дом ввалились люди, угрожая выселить семью Кучмы на улицу. Отец много раз терял мобильные, кошельки, себя, от чего приходилось выкладывать денежку на быструю реабилитацию. А теперь тетя, единственная и близкая всем им, слегла в больнице после инсульта. Не способная даже поесть, в бессознательном состоянии, под капельницами. Осмотры, место в палате, оплата анализов, дорогих лекарств, услуги врачей, покупка питания, присмотр, пока Лена или мама не приедет... Где-то надо брать такие суммы... Из-за этих уродов, присевших им конкретно на шею, разваливается семья. Из-за этих эгоистичных мразей, из-за этого проклятого отца и его высокоинтеллектуальной компании... — Ненавижу, — процедила восьмиклассница, наперекор всему миру не заревела и решила приготовить яичницу с кусочками колбасы. А теперь добавим в этот дурдом Лену. Мама корит, корит себя, упрекает, что возложила на плечи ребёнка такую ношу. Позволила Лене ездить к тете. Видеть то, что видеть невозможно. Дорогого тебе человека без проблеска жизни в глазах, хватающегося за неё таким образом, как за соломинку. Инвалида. Что сделает мать? Вот, что, если Лена разрыдается, заскулит, что больше не может? Начнет наматывать сопли, что сложно, больно, что переживает и не знает, как поступать, что заваливает алгебру? Мама разорвется? Итак тошно, без соплей тяжело. Некому поддерживать, единственная опора осталась у матери – Елена. — Как хочется исчезнуть, — опустила веки она, презирая себя за эти отвратительные слова, — хочется... Ничего не видеть, не слышать и не знать... Вот вернется мама – и через пару часов на больницу. Сначала в аптеку, потом в больницу. Ныть – не лучшее занятие. Нельзя показываться слабаком, мягкотелой жижей без стержня внутри. Никто не знает, что творится в их семье, до сих пор. По крайней мере, из уст Кучмы. Это маленькое достижение. Что-то вроде победы над человеческим фактором, тяги сетовать и плакаться в чью-то жилетку. Но когда никого рядом нет... Масло на сковороде шипело. С прилетом двух яичных желтков оно зашлось в кошмарном "ш-ш-ш". — Да всё отлично. Выберемся, — развеселилась девушка, как раз в тот момент, когда щелкнул ключ в прихожей.