Парадокс живого мертвеца

Лена склонилась над компьютерным столом, на котором разложены клочки бывшей записной книжки, разложены с осторожностью учёного, завладевшего историческим артефактом. Учебник математики валялся в портфеле, сунутом под кровать, а волосы Лены рассыпались по плечам, шторой закрывая бардак на периферии зрения. В глаза врезалось яркое свечение настольной лампы. За окном сгущались сумерки, но Кучма, перебарывая тошноту, зевоту и мигрень, материлась, соединяя кусочки и изредка пользуясь лупой или камерой. Они были разной величины: какие-то помещались на подушку пальца, какие-то на половину ладошки, все смятые, перемешанные друг с другом, а некоторые вовсе бесследно исчезли. Школьнице не удалось собрать недостающие детали, сколько бы раз она не протирала джинсами пол. Это напоминало усложненный пазл. Но от того, получится ли сложить его до конца, висело на волоске будущее Ады. Часы показывали семь. Ещё час назад Лена должна была сделать домашку, и домашка давила на психику даже из далекой полки шкафа, ведь книги, кладезь знаний, закрыты с последнего урока. С тех пор, как серийный маньяк сбежал, прошло три дня. Сказать, что школьница ошарашена, узнав личность загадочного парня, – ничего не сказать. Наводило на подозрение понимание того, что время тикало, а убийств не наблюдалось. То есть, этот тип просто ни с того ни с сего перестал убивать? Нет, определенно не плохо, что Цукаса перестал. Дело в другом. Что-то Лену взволновало, что-то круто побеспокоило, и все три дня, в передышках от будничных забот, она заедала себя вопросами, стараясь докопаться, доколупаться, дорыться до того, что её очень смущало. Убийства четыре. Трупов четыре. И число «28». «4428» – код. И сейчас, восстановив целых три листа, Кучме неожиданно дошло, что убийства были не серийными. В них прослеживалась логика. И главная причина опровергнуть гипотезу, утверждавшую, что преступник – идиот, действовавший от фонаря, это осознание, что у него хватило ума проделать такую сложную махинацию. Но зачем? Зачем привлекать внимание трупами? А конкретно – назначать свидание? Потому, что он четко знал, что Тайны догадаются: он ждал Шульц в кабинете. Но зачем? В чем крылась цель, если не в самих трупах и не в самих убийствах? Зачем привлекать внимание? Для чего? «Что изменилось бы, если бы Тайны, встретившись с ним, схватили его? Чем это выгодно убийце? Причем, это тоже наверняка просчитано, встреча – часть какого-то плана! Но в чём выгода?.. Аделина теряет авторитет, отношения между членами коллектива заострились, и дошли бы до ручки, если бы Ханако-куна убила Лина. Тогда она была бы на ножах со всеми, даже со мной, потому что убийство, как ни посмотри, было бы беспочвенным без весомых доказательств. Возможно, если бы так произошло, Алёна Владимировна могла бы скинуть Аду с поста, уличив в том, что она прикрывала личные мотивы законом. Как ни посмотри, прекрасный расклад, к тому же, Алёна пусть и не вызывала доверия, но была приближена к внутренним делам Лины по одной простой причине: она – зам. Может ли она оказаться предательницей? Ведь, пока все клялись, что непричастны, математичка молчала. В романе Агаты Кристи был похожий персонаж». И откуда у убийцы была твердая уверенность, что на свидание явится именно Ада? Парень же не связан с Тайнами из другого мира, как он мог знать, как они отреагируют, разгадав шараду с кодом?.. Откуда-..? — Лена, привет! Я дома, — из коридора донесся хлопок входной двери. — Ага, — кивнула Лена почти с досадой. Чёрт, упустила мысль! — Ты не знаешь, что там у вас в школе? Маньяк затих, но у меня сотовый разрывается. Может, не пойдешь завтра? — А давай, — внезапно согласилась Кучма, удивившись своему решению. — Зато завтра съезжу к бабушке. Как брат? — Нормально... Лен, — мама за дверью успела стянуть сапоги и сделала странную паузу, — завтра ты не едешь. — Почему? Лена помнила, какой была тётя. Лена часто называла тётю просто бабушкой, которой у Лены никогда не было. Первая умерла, когда девочка была ещё в младенчестве, а вторая – когда Лене исполнилось три года. Кучма молчала, если кто-то рассказывал, как ездил в гости к бабуле, ел таявшие на языке пирожки и отмахивался от восклицаний: «Ты такой худой, внучек! Кушай, кушай, тебя совсем в твоём городе не кормят. Бери котлетку, насыпай пюрешку! Сочок вкусный, дранички с пылу-жару!»; как приезжал на дачу, где гудели стрекозы и заливались песнями соловьи, в мазанной хате пахло дровами, в саду распускались розы и полевые цветы, а на огороде ровными рядками распушились кусты с овощами. Где воздух ласкал лёгкие, а ещё – хлопотала в уютной кухоньке бабушка, ловкими морщинистыми руками гремя посудой. В кухоньке, освещенной солнцем, витал аромат выпечки, разносились шаркающие шаги и мягкий старческий голос, звавший друга Лены обедать. Лена в те минуты ловила отдаленное чувство сироты, слушавшей чью-то будничную ругань на родителей, заставивших мыть посуду или не разрешивших купить дорогущий компьютер. Ей пекло закричать: «У тебя она хотя бы есть!». А у Лены не было. Но была тётя Люда. У неё глаза, лучившиеся добротой, темно-серые пряди с налетом седины и нежная кожа, касаясь которой, хотелось её погладить. Она долго жила за границей, но привозила и присылала разные подарки – плюшевые игрушки, диковинные шоколадки, куклы, вещи из натуральных тканей... Чётки, снятые прямо с кисти, подаренные перед отъездом десятилетней Лене. Праздником считался день, когда она навещала их. По вечерам тётя читала сказки из затертых книжек, усаживаясь на краю постели, искря ласковой улыбкой с золотым зубом, мерцавшем мельком в полутьме ночника. Тётя переехала к ним, только-только исполнилось Лене одиннадцать. Каждый день после учебы бабушка брала Лену за руку и по весне вела покупать мороженное, а зимой и осенью – гулять по аллеям, блуждая по вымощенным дорожкам вдоль деревьев, голых или зеленых – не имело значения. И Лена была вне себя от радости. Лена даже не заметила, когда это вошло в привычку. Лена хватала миги объективом фотоаппарата памяти, боясь упустить хоть один. И помнила досконально всё. Помнила мороженное с эскимосом и медведем на упаковке. Лене нравился медведь и Лена всегда говорила об этом вслух. Бабушка смеялась – он ей нравился не меньше. Помнила момент, когда бабушка заболела и попала в палату, свой ужас, смятение, непонимание: «почему это происходит со мной?». Бесчисленное количество раз Кучма сдерживалась, чтобы не сползти по стене от отчаяния. Но Лена верила, что всё будет хорошо. Бабушка проснется, сможет двигаться, заставит тело двигаться, и добрые глаза ответят Лене взглядом. Рано или поздно. — Тётя Люда умерла. — Что? — пальцы сами разжались, ручка упала, покатилась по столу вниз и звякнула о пол. — Тётя Люда умерла, — быстро заговорила мама, появляясь полностью одетой, в шапке и с сумкой, — мы едем улаживать дела и вернемся к вечеру. Завтра тоже. — Когда... Когда она умерла? — Лена стиснула челюсть и до колючей боли прикусила язык, чтобы не заплакать. — Утром. Не забудь поесть и веди себя хорошо, — она поцеловала Кучму, торопливо вышла и провернула ключ в замке. Пазл потерял важность и будто бы провалился со всей квартирой в воду. Лена взвыла и зарыдала, свалившись со стула на холодный пол.

***

Утро апрельского четверга, пять утра, и Ханако с большим удовольствием, покинув женский туалет, отдаленно напоминавший родной туалет академии, постучался. Что-то подсказывало, что он лишь сильнее испортит их отношения с новой Аделиной, если допустит вольности под предлогом «привычки». — Войдите. От такого тона большого начальника любой подчиненный почувствует себя прислугой, робко собравшейся ступить на порог казённых владений. Ханако не был исключением. Признавать этого не хотелось, потому назло он вошел бодро и весело. — Утречка, Вторая! — легко улыбнулся парень. — Какое поручишь задание? — Заткнуться, — холодно бросила Шульц, сосредоточенно занимаясь документацией. И замолчала. — Чего ты такая злая, а? Она продолжила молчать. И Ханако резко ощутил себя ненужным. Лишним в этом кабинете, застрявшим истуканом недалеко от того самого казённого порога и не знавшим, куда деться. Тишина, резавшая уши, провоцировала неловкость. Реплики, оставленные без ответа, через минуту начинали казаться до испанского стыда глупыми. И такими же ненужными, как он сам. — Вторая, может, хочешь чая? Локоны челки, кончиком щекотавшие щеку, мерно качались от движений руки. Снова что-то пишет, заполняет, словесно обрисовывает. В другое время она обязательно бы согласилась. Но другое время прошло – Вторая всецело погружена в записи, игнорируя так, как игнорировала всех. Ханако, будто ударенный кувалдой, опустился в мягкое кожаное кресло, удивленно понимая: вот, каково было тем, кто пытался сблизиться с ней. Они говорили, что-то спрашивали, уточняли, допытывались, а она молчала. Молчала, смотря совсем в другую сторону. Это начинало пугать, панически пугать, потому что постепенно охватывали сомнения в собственном существовании – правда ли они были видимы или их действительно нет? — Это – раздать Тайнам, — Шульц придвинула заготовленную стопку бумаг на край стола. — Потом пройтись по спискам учётников, отметить их состояние, отдраить тамбур подвала до блеска, конфисковать алкоголь у Даниила. Отчитаешься в восемь. Можешь выметаться. И... и всё?! Можно выметаться?! — Вторая... — что-то вертелось на языке, какой-то вопрос или утверждение, какая угодно глупость, лишь бы не уходить, нет, не проваливать нерадивой собакой, впавшей в немилость хозяина, вот так унизительно и так предательски рано... — Аделина Шульц, — сухо перечеркнула девушка, поднимая ледяные глаза, блеснувшие металлом. — Если бы мы встретились иначе, мы могли бы быть друзьями? Он проверял, стоило ли надеяться. Она внимательно посмотрела. По недовольному взгляду стало ясно: Ханако испытывал её терпение, которое норовило лопнуть в любой момент. Видимо, Аделина ненавидела его так, что не могла находиться рядом в одной комнате.

Презирает. Ненавидит. Хочет убить.

— Выметайся, — и опустила голову, вернувшись к проверке отчётов. — На твоей совести тоже четыре трупа, — Ханако сжал кулак, держа на лице непринужденную улыбку, — но я защищу тебя. Чего бы мне это не стоило. Не потому, что ты мой ёрисиро, и не потому, что мы связаны. А потому, что ты – Ада. И что... убьёшь меня, ведь я защищаю убийцу? Под конец улыбка спала с его лица. Она перестала писать. Он взял стопку, развернулся и ушёл, не оборачиваясь. А обернувшись, увидел бы, как её ледяные глаза вперились в болтавшийся на руке оберег.

***

— Зачем ты пришла в школу? — Ада корила Лену, пустую и отрешенную, неопределенно пожавшую плечами. — Не знаю. Просто так. Шульц вздохнула, вытащила из-под доски гитару и устроилась поудобнее. — Лучше здесь, чем один на один с горем, верно? — и провела пальцем по струнам, податливо дрожащих в музыке. — Да. Говорить, жить, дышать – сложно. Немыслимо сложно, когда в рассудке колокольным звоном зацикливалась мысль, что ты потерял того, кого любил. И воздух, и надобность разговаривать, и надобность вставать с постели отягощали. Почему ещё вчера он был, а сегодня – нет? И никогда не будет? Почему так? — На самом деле у тебя была бабушка, — сказала Аделина с кривой усмешкой, — она прожила хорошую жизнь, у неё отличная внучка и прекрасная дочь, с которыми она проводила много времени. — Да... — во рту всё склеивалось чем-то вязким и тягучим, раскрывать обременительно, не хочется раскрывать вовсе. Зачем? Почему? За что? — У тебя есть ради чего жить. — Да... Я, я, я постоянно себе это повторяю, честно... Но у меня не выходит с собой справиться... — Кучма закрылась ладонями, провела ими по волосам и машинально коснулась четок. Но странно вздрогнула. И поджала губы. — Ты не обязана справляться. Ты — человек, а не машина. Вот и плачь. Ада заиграла. Лена знала, что пропустит урок. Физкультура. Когда Елена Кучма предстанет физручке, скорее-всего, заплаканной, никто не станет её ругать. Таня обещала подстраховать. Да и, плевать. На уроки плевать, на математику плевать, на все эти ничтожные мелочи плевать. Потом. Потом. Больше Лена не может. Эта ужасная слабость, проклятая слабость, окатившаяся ведром воды будто бы из Ледовитого океана, брала верх. Не осталось сил, не осталось желания на рывок, на мгновенный подъем, на подражание мужества и волевого характера, о котором Лена мечтала, читая манхвы с невероятными героинями, на повседневную улыбку и абсолютный график – уроки, уборки, стирки, мойки, готовки, выслушивания чужих проблем, утешения, возню с отцом, больницу. Точно. Лене не надо в больницу. Уже не надо. Песня обнимала. — Свой средь чужих, своим – чужой – цена за право просто быть собой. Не слишком дешево, но и не слишком много! Шаг вправо – и шаг влево за чёрных или белых. Но кто они, чтоб слушать их? Хороший текст. Хорошая мелодия. Глаза запекло. — Лин... что ты думаешь насчет Ханако? — помолчав, спросила Лена. Ада отложила струнный инструмент и фыркнула: — Хоть ты не приставай. — Прости... Знаешь, он плакал. Ты дорога ему. — Мне всё равно, — Ада выглядела так, что сомневаться в правдивости ответа не приходилось. — Не верю ни единому его слову. — Почему? Мы дружим. Я знаю его. И он знает тебя. Вы вместе отметили твой День Рождения, и мы подарили тебе платье. А ещё он был в твоей грани и... — Перестань. Из-за него мы упустили Цукасу. — Но ты бы убила его, ведь они с Цукасой взаимосвязаны, ты сама говорила! И Ханако бы погиб! — Ну и? — пристально посмотрела Шульц, а Кучма впала в ступор. Как просто она спрашивала: «и что?». Как просто. После тех слов из дневника. Стало гадко. Мерзко. Противно. Невыносимо гадко, мерзко и противно. И со всего мира почему-то смыты краски, и везде сплошное беспросветное зло, жестокое и враждебное. Словно у каждого прохожего теперь происходило только плохое, и каждого на планете тенью накрыла чёрная полоса, облепила Солнце, закрыв от Земли летний дневной свет... — Лена, — Ада подошла ближе за два шага, присела, утирая слёзы, катившиеся по лицу подруги градом, — не реви... Как же Лене помочь ей? Помочь ей, помочь себе, помочь Ханако? Маме с папой, Тане? Прийти в будущем на могилы бабушки и Маргаритки, чтобы посадить цветы? Как вынести это? Как помочь, как принудить рассудок протрезветь, как, как, как, как... — Лена, — назидательно повторила девушка, и сцепив зубы, со вздохом обняла. Лавандовая рубашка источала запах кисло-сладких духов, словно запах красного вина, и холодила, но, как необычно: Лена потянулась и прижалась к ней, не переставая горько плакать, безудержно, надрывно, просто навзрыд. Почему ей придется бороться?

***

— Контролёрша с цепи сорвалась, — констатировал Даниил, опять прикуривая. Бирюльки надоели, так что, полтергейсты целый час играли в ассоциации. — Ага. Вернее, вернулась в прежнее состояние. — Глеб начал махать руками: — ну, на что похоже? — На бабочку! — воскликнул Егорка на шкафу, щербатой улыбаясь. Глеб, махавший своими габаритами руками, это что-то с чем-то. — На курицу, — невинно брякнул Ханако, а Глеб обиделся. — Цэ горобчык. — Жирный какой-то горобчык, — Данька весело хмыкнул, — такой убьёт, если с неба херакнется. — Не матерись, — сощурился младшенький, вылетел и пронесся пулей, а старший запоздало хватился за очки. Метаморфозы на лице походили на кадр комедийного ситкома, проходя за пару секунд сразу несколько стадий: изумление, смутное понимание, понимание, злость. Егорка покрутил ладошкой, державшей круглые очки, и по-хулигански высунул язык, притормаживая у выхода. Учитывая, что посиделки расположились у первых парт, мальчишка предусмотрительно притормозил на почтительном расстоянии. — Ах ты, маленький упырь, верни очки, чудовище! — взревел диким голосом Даниил, встрепенулся и со скоростью метеорита, – так, что сливался в размытую полоску силуэт, – ринулся на воришку. Воришка, выразительно кривляясь, шагнул за дверь и, наверное, припустил на другой конец школы. Прятаться. — Ему настолько дороги эти очки? — похлопал ресницами Ханако, недоуменно озираясь на дверь. — Ну, вроде как, он клято верит, что в них неотразим, потому что ему как-то девушка сделала комплимент, — озираясь туда же, Глеб тяжко вздохнул и взъерошил волосы. — Какая-то. — Какая-то? Припоминая разговоры, связанные с девушками, приходила на ум яркая категоричность старшеклассника, скорее-всего, возникшая не из пустоты. Он заявлял, что у него были веские основания считать «всех баб одинаковыми», а «девок – коварными существами». Судя по самоуверенности Даниила, у него был богатый опыт, но, вероятно, с дамами легкого поведения. А-та-та, был бы Седьмой главным, давно бы преподал уроки хорошего поведения за такие высказывания. После нравоучений Ады парень понял, что задирания хороши не для всех, и кому-то действительно могло быть неприятно. Интересно, имея жесткие принципы, Шульц и Даниилу проводила политинформацию? А если проводила, почему Даниил не возненавидел её, а, напротив, считает "своим"? — Ну, Ада говорила по секрету... Не скажешь никому? — Не-а, — подвинувшись поближе, Ханако загорелся любопытством, — выкладывай. У них было что-то пошлое? Средний дух страдальчески закатил глаза и терпеливо втолковал: — Девушка была из хорошей семьи. Очень воспитанной. — И-и? — И оказалось, что Данька за ней ухлестывал. Мариной её звали. Она была... ну, противоположностью ему и его обычным подружкам. Она никогда не красилась, была спокойной, сидела сама, читала книжку в укромном уголке, и хотя у неё был не робкий, забитый характер, она, в основном, была в одиночестве по своему желанию. Её никто не интересовал и ей было с одноклассниками скучно. — Чем она зацепила Даню? Я думал, ему нравятся такие как Лера или кто-то из её подружек? — Я то же самое спросил и у Ады. Она, представляешь, тогда даже ответила: Марина на язык острая была. А вообще... Даня недавно спрашивал, чего я общаюсь с Леной. Мне кажется, он очень аккуратно про неё расспрашивал: так вот, несвойственно себе, кивал, поддакивал, соглашался осторожненько, лишь бы я не заметил и продолжил говорить... — А что в этом такого? Разве раньше он так не делал? — Да ты что, он терпеть не мог, когда я о ней говорил! Лена ведь и была той шестиклассницей, которую довела зарубежница, — вот так совпадение! — Кстати, заметил, Егору не нравится брань, да? — Ага. Дома матерились. У Егора было трудное детство... Мать собиралась сделать из него вундеркинда. Запихивала на кружки, заставляла знать всё, каждый фактик и мелочь, каждую строчечку из учебников, чтобы он был медалистом, идеалом, примером, ну вот, лучшим из лучших. Ужасная женщина. Егор рассказывал, папа за него вступался, но потом из-за этого случился скандал и родители развелись, а отсудить Егора у матери отец не смог. Она порола, если он не справлялся с учёбой. А Егор, вообще, хотел стать чемпионом не в учебе, а в спорте, — Глеб болезненно улыбнулся, — мечтал зажечь Олимпийский огонь. Вычитал как-то про него, когда писал конспект. А потом от такого тяжелого графика он заболел... и... — Глеб невольно запнулся, набираясь сил, чтобы продолжить. — Больным пришел в школу. И всё. Его не спасли. Ханако молчал. Духи, бродившие по Ближнему берегу, никогда не заканчивали мирно. Особенно дети. Одной из обязанностей Седьмого являлся контроль посещаемости: он должен был быть в курсе, кто находился в пределах академии, как и почему, а порой помогал им обрести покой. — Я сначала долго удивлялся, почему тут все с такими плохими историями, — глаза мальчишки будто бы старели, углубляясь в прошлое: на секунду проявлялись сеточки старческих морщин. — А потом подумал: разве тут могут умереть благополучные и состоявшиеся люди? И хмыкнул почти как Даниил: — Не-а. Каждый тут с приколами. Даже Лена. Читает всякие... непотребства. — Непотребства?! — воспрял духом Седьмой из академии Камомэ, услышав родное и знакомое слово, обычно употреблявшееся в одном предложении с его именем. — Ну да... — замялся призрак. — Но не расскажу... — Я весь внимание, — зловеще вытаращил глаза Ханако, вытащив ножичек. — Говори. Немедленно. Она читает эротические журнальчики? Мы найдем с ней общий язык... Глеба прервал крик, в кабинет впорхнули два полтергейста и закружили по классу, как сдуревшие мухи. — ОТДАЙ! — Кукиш! — проворная тень ветром пронеслась мимо спины Ханако, а тень побольше и темпераментнее разрезала собой воздух: — Я тебе щас загробную жизнь подкорочу, упырёныш, маленький говнюк! Ты такой смелый, пока я тебя не догнал! — Ха-ха-ха, нет, мне ещё жить и жить! — стрекотал младший, с грохотом бегая по партам, и казалось, их сносило ударной волной от бесновавшихся детей. — Чучело, сними, сломаешь! Уши надеру! Откручу! Засолю и сожру! Иди сюда немедленно! — орал во всю глотку Даниил, мечась за Егором из угла в угол, но никак не ухватывая за шиворот. — Я чемпион! Чемпион по скоростному полету! Тебе никогда меня не догнать! — злорадно верещал воришка, невообразимо резво уворачиваясь от тумаков. — Я чем-пи-он! — Остановись! Остановись, урод! — Да перестань, Дань, — вздохнул Глеб устало, — пусть ребёнок резвится. — Ребёнок?! А ну, ребёнок, что ты мне сказал пару минут назад?! — Очки не скроют твои комплексы, — покладисто повторил ребёнок. — Адекватные девушки не перестанут от тебя шарахаться как от чумного, потому что очками ты свою наглую харю не спрячешь. — Вернись, падлюка, сейчас ты у меня за харю ответишь! В кого ты такой гадостный?! — разражался громом Даниил, набирая обороты, а Егор содрогал кабинет звонким детским хохотом. Шла кругом голова следить за не прекращавшимся мельтешением, зато средний дух, видимо, привык, раз прекрасно игнорировал грядущее кровопролитие. — Вы безнадежно неисправимы... Как можно затосковать в уютной компании, вроде этой, и думать вовсе не о том, правильно ли было красть очки, и не о том, какая у кого-то тоскливая судьба? Удивительно, но Ханако всё же задумался об одной, даже не своей судьбе, и эти раздумья отдаляли от визгов, криков и угроз с расправами, и всё сильнее приближали к вопросу, кислотой выжигавшими в давно отказавших легких дыру.

Почему он пошёл против своих убеждений?

Столь привычно поманило куда-то, что сродни дому было местом, в которое хотелось сбежать. Пить чай из ненавистных пакетиков. Наблюдать, как начальница читает. Ханако остался сидеть на месте, лишь бы не в одиночестве. Он осознавал, что в месте, неожиданно ставшим домом, его больше не ждут.