Когда этот кошмар закончится?

«Но вы ведь отреклись по доброй воле» «Да, от короны лишь, но не от боли; Вы завладели властью лишь моей, Не болью: я король еще над ней " Ричард II. «Ульяимчик Ш...»

Он плохо спит в последние три дня. Вернее в последние три дня он вообще не спит. В лесу ночью холодно. Ему одному еще и страшно. Мама воспитывала его в любви к природе, но только теперь вокруг него один чужой лес, а мамы рядом нет. Янко вытирает нос грязным руковом кофты и шагает вперед наобум. Несколько лет назад мама привозила его на свою вторую родину в Румынию, поэтому сейчас этот лес дает ребенку надежду на некое, если не спасение, то хотя бы его мнимое подобие. Без мамы Янко ненавидит лес, пока пробирается сквозь заросли папоротника, что царапает голые ноги. Ему больше никто не дует на сбитые коленки и не рассказывает сказки. Это больно. Для малыша еще и не понятно. Он смертельно устает блуждать по лесу третий день, но не видит другого выхода. Мама говорила ему, что если не сдаваться, боги тебе помогут. Мама говорила что-то про светлых хранителей леса. Но сейчас мамы с ним нет. Как и богов. Он отлично это понимает, когда от усталости подворачивает ногу и летит лицом в грязь. И его больше никто не поднимает. Впервые за долгое время он позволяет себе расплакаться, вытирает грязь с щеки ладонью, просто напросто еще больше размазывая ее по лицу. Он плачет так долго, что у него поднимается температура и самостоятельно успокоиться он уже не в состоянии. Ему кажется, что впереди маячит солнечный лучик и белый свет. Мама обещала встретиться с ним на той стороне леса. А на какой той она не сказала. Ян разумно решает, что другая сторона леса, это противоположная от него сторона. Поэтому он радостно вскакивает на ноги и, не смотря на усталость, срывается на бег. Он зовет девушку, что зовет кого-то другого:  — Мама! И ему впервые за три дня больно немного меньше. Ты просыпаешься резко и точно также садишься на кровати, когда слышишь, как камень с улицы прилетает тебе в окно. Затем еще один. Закатывая глаза, натягиваешь свои черные узкие штаны, заправляя в них футболку, прямо ту, в которой спишь. Но тоже черную. Накидываешь сверху куртку мужа и тихо, чтобы следом не разбудить и его, выскальзываешь из спальни, осторожно прикрывая деревянную дверь комнаты. Легко сбегаешь по ступенькам со второго этажа дома на первый и выбегаешь на улицу, едва успевая запрыгнуть в кроссовки. Если бы не тот факт, что на них отстуствуют шнурки, ты бы передвигалась по табору босиком, чтобы съэкономить время.  — Злата! — шипишь на маленькую чумазую, по цыганским меркам довольно-таки светловолосую девочку, что держит в одной руке поводок, а в другой камень, готовясь снова кинуть его в окошко. Злата озорно сверкает темными глазами в тебя и с прищуром рассматривает твою одежду.  — Ты такая красивая сегодня! — восхищенно, говорит тебе девочка, а после добавляет, — Жаль мне нельзя одеваться, как ты. Она действительно разочарована этим фактом, подметая землю подолом своей яркой юбки. Ты почти привыкла держаться в стороне от разговоров о твоем внешнем виде, игнорировать косые взгляды и совершенно спокойно показывать одеждой, что ты не цыганка и никогда не будешь такой, как они. И это можно считать правильной позицией, если бы не дети, что хотят брать пример с тебя, а не с собственных матерей.  — Злата, ты сможешь одеваться, как тебе хочется, когда ты вырастешь. — врешь ей, подзывая одной рукой к себе, вытираешь ей пальцами грязь с лица, а после смотришь на нее и с восторгом говоришь, — Какая же ты красотка у меня, девочка! Она хихикает, прижимается к тебе, нелепо обнимая за талию на несколько секунд, а после серьезно произносит:  — А мой папа говорит, что все уже решено. И через пару лет меня можно будет отдавать замуж. Ей очень грустно из-за рока судьбы, а тебе очень больно из-за того, что ничего не изменить. Действительно, у этой малышки тяжелая судьба. Ей уже не повезло родиться смышленной и красивой в цыганском таборе, где детские союзы считаются наиболее крепкими. Она так и держит поводок в кулачке, пока ты сожалеешь о ее доле.  — Мир опять убежал в лес, поможешь найти его? — вспомнает она вдруг о своей собаке, что третий день подряд срывается с поводка и исчезает в лесу.  — Конечно. — ты легко соглашаешься, удерживая соседскую девчонку за руку, и направляешься в сторону протоптанной тропы в лес. Злата всю дорогу молчит, пиная камень под ногами, как футболистка, и ты начинаешь задумываться, а не купить ли ей мяч, как вдруг она останавливает тебя и тихо просит:  — А ты можешь поговорить с Даном, чтобы он отменил мою свадьбу? — она едва не плачет, упрашивая тебя об этом на границе с лесом, отводя взгляд за деревья. Ты раздумываешь над ответом. Ты пытаешься отвести от себя удар и ловко сменить тему, но с этой девчонкой такое не прокатывает. Она щурится и требует ответа одними своими черными глазами.  — Через пару лет. — обещаешь.  — Но не за день до свадьбы? — уточняет она.  — Но не за день до свадьбы. — обещаешь ей ты, присаживаясь перед ней на корточки. Отвязываешь с пояса славянский платок, что ты подарила ей несколько месяцев назад, не зная, как еще ее успокоить, когда ее отец подарил щенка своему сыну, а не ей. А после завязываешь ей его на волосах, на славянский манер и щелкаешь по носу. И заводишь в лес. Но не отпускаешь ее руку не на секунду. Она трогает платок на волосах и улыбается.  — Теперь ты совсем, как я. — говоришь ей, начиная вызывать по имени гальго с приветом, что наверняка снова гоняет белок. Тебе хочется поскорее закончить с этим занятием, потому что в лесу с утра холодно, и тебя морозит спросонья, но гальго, как назло, лает в ответ где-то из глубины леса, и у тебя не остается иного выбора, кроме как шагать вперед, не выпуская из поля зрения и Злату, и тропу назад. Когда вы заходите достаточно далеко и ты почти срываешь голос, пытаясь привлечь внимание молодого пса, ты слышишь посторонний крик и мгновенно замираешь. Злата кричит:  — Мир! И она стоит с двух метрах от тебя. Сейчас тебя это пугает, у тебя по спине пробегает холодок, пока ты прикладываешь палец к губам, прося ее помолчать, намекая, Что здесь кто-то есть. Злата мгновенно стихает, замирая на месте, и теперь ты слышишь крик еще одного ребенка:  — Мама! Ты едва успеваешь развернуться на сто восемьдесят градусов, как в тебя с разбегу влетает грязный мальчишка, заливаясь слезами. Он снова и снова повторяет, но уже спокойнее:  — Мама. Чем трогает тебя до глубины души.  — Ты кто? — властно интересуется Злата, подходя к вам. Она едва не дергает чумазого ребенка за длинные волосы, но ты успеваешь остановить ее руку в воздухе. Мальчик шарахается в сторону от тебя, когда понимает, что ошибается и ты не его мать. Он почти поновой готов сорваться на бег, и ты замечаешь дикий испуг в его глазах, что тебе самой становится страшно.  — Помоги мне. — просит он тебя по-русски, бросая свой языковой козырь наугад. Ты не можешь на глаз опеределить его национальность, но он явно дважды не чужак тебе. Недославянин, недорумын. То, что он не убегает, а продолжает с надеждой в глазах смотреть на тебя, успокаивает вас обоих. Ты явно напоминаешь ему кого-то. Пытаешься вспомнить видела ли ты его раньше. Что маловероятно, но вероятнее, чем то, что он доверяется незнакомке. Поворачиваясь к Злате, ты предлагаешь:  — Если наберешь земляники, я приготовлю тебе украинские блинчики на завтрак. Пытаешься выиграть себе два метра пространства наедине с ним. По движениями ребенка видишь, что он не доверяет никому, и даже бойкая девчонка, что почти его ровестница, внушает ему страх и напряжение. Злата кивает, отходя в заросли земляники неподалеку от вас и, ты задумчиво проводив ее глазами, снова поворачиваешься к ребенку. Но не знаешь, как завести разговор.  — А ты цыганка? — вдруг резко спрашивает он.  — Нет.  — Тогда забери меня с собой. — просит он и снова начинает плакать. Прозрачные слезы смывают гразь с его лица, оставляя две белые дорожки на щеках, — Помоги мне. Тебя трогают его слезы. Его неожиданная просьба о помощи. Но ты не понимаешь, что же тебе с ним делать. Злата поет цыганскую детскую песенку, прыгая в зарослях земляники, отвлекает его внимание на себя. И она такая контрастная по сравнению с этим мальчиком, что тебе становится неуютно. Он слишком серьезен, она слишком беззаботна. Этот контраст намекает на тяжесть судьбы ребенка, а ты абсолютно не знаешь, как его о ней расспросить. Злата вспоминает о своем псе и отдаляется от вас еще больше, выкрикивая его имя. Ты не успеваешь физически уследить за двоими. Боишься, что мальчик вновь испугается чего-то и убежит. Поэтому по-иному расставляешь приоритеты. Упускаешь Злату, концентрируешься на мальчике. Протягиваешь к нему руку и ждешь, что он ухватится за нее. Не торопишь его, даешь время подумать, не делаешь резких движений. Он мгновенно сжимается, готовясь сорваться с места и исчезнуть в лесу, но спустя секунду раздумий осторожно протягивает тебе руку в ответ, раскрытой ладошкой к верху. Ты осторожно обхватываешь пальцами его ладонь и тебя словно бьет током. Теперь ты понимаешь его на интуитивном уровне. Он правда в опасности. Вы правда связаны.  — Как тебя зовут? — спрашиваешь, подмечая, что он сам подходит поближе, не выдергивая руку из твоих пальцев.  — Янко. — быстро отвечает он, опуская глаза в землю. У тебя еще много вопросов к нему, но тебя прерывает радостный крик Златы и лай ее собаки. Янко мгновенно вздрагивает и прячется тебе за спину, а у тебя ощущение, что вы кармически знакомы уже тысячу лет. Злата пристегивает Мира на поводок, а ты забираешь у нее платок с кучкой земляники. Она тащит за собой здоровенного гальго и хитро поглядывает на Янко. Интересуется:  — А ты его знаешь? Решаешь соврать, завязывая кое-как одной рукой и зубами узелок на платке с земляникой.  — Да. Она некоторое время молчит, поглаживая Мира по голове, раздумывая. После озвучивает свой вывод:  — Врешь. Янко тихо плетется слева от тебя, на этих словах лишь сильнее сжимая твою ладонь. Ты никак это не комментируешь, решая, что ты знаешь Яна достаточно. Когда вы выходите из леса, его немного отпускает. Он опускает плечи и жмется к тебе всем телом, пока Злата убегает к себе с собакой. Ты доводишь ребенка до крыльца собственного дома и, откладывая узелок с земляникой на стол, опускаешься на колени перед Яном. Нежно удерживаешь его за плечи, собираясь сказать кое-что важное ему, один маленький факт, что может стоить ему всего, а особенно жизни.  — Ты сказала, что ты не цыганка. — дергаясь, отчего тебе приходится сильнее удерживать его, на срыве произносит Янко. Ребенок осматривается по сторонам и понимает, что ты привела его в табор. Пусть не в его, пусть в чужой, но в табор. Он говорит это с такой интонацией, словно ты предаешь его в онлайн-режиме. Прямо сейчас. Глазами он ищет путь, чтобы сбежать. Поэтому ты торопливо продолжаешь:  — Мой муж цыган. Наблюдаешь за его реакцией. Но у него слишком уставшее выражение лица, чтобы оно что-то выражало.  — Рядом с ним с тобой ничего не случится. — обещаешь ему, рискуя отпустить одно плечо, чтобы нежно погладить его по лбу, показать, что все не так страшно. Если бы ты только сама в это верила. Поднимаешься с колен, снова предлагая ему руку, чтобы завести его наконец в дом, накормить, искупать и переодеть. Он нерешительно хватается за нее, без подсказок забирая с собой и землянику тоже.  — А как тебя зовут? Его тревожный вопрос прилетает тебе в спину. Он тревожит тебя сильнее, чем голоса в доме. Прикидываешь, сколько времени ты провела в лесу, что твой муж уже проснулся и успел встретить гостей.  — Кара. Отвечаешь, первой открывая входную дверь. Тихо заходишь на кухню, стараясь не попасться на глазу Дану раньше, чем придумаешь хоть какую-то речь. Пытаешься одновременно узнать людей по голосам из гостиной и умыть лицо Яну. Он не достает до раковины и ты решаешь приподнять его. Его рубашка задирается и ты нечаянно щекочешь ему живот, отчего он громко смеется против воли. Голоса в гостиной резко стихают и ты в отчаянии прикрываешь глаза. Янко торопливо смывает грязь с щек и едва успевает вытереться футболкой, как в дверях появляется Димитру. Ты мгновенно прячешь мальчика себе за спину и мысленно зовешь на помощь Дана. Но проигрываешь его реакции. Он уже успел увидеть лицо мальчика, и по его лицу ты понимаешь, что он искренне удивлен.  — Отойди. — приказывает он тебе. На что ты только отрицательно машешь головой. Ты жена его лучшего друга, навряд ли он отодвинет тебя силой. Навряд ли даже Дан рискнет отодвинуть тебя силой.  — Твой муж слишком мягок с тобой, да, славянка? - звучит, как угроза, но в целом он произносит это снисходительным тоном. Ваши с ним отношения, в принципе, строятся на взаимном снисхождении. Ты игнорируешь его, чувствуя, как за спиной шевелется Ян, пытаясь выбраться на свободу.  — Нет, — непринужденно отвечаешь, возвращая себе каменное выражение лица, — кстати твоя дочь собрала земляники в лесу, хочешь немного? На этот раз его очередь игнорировать тебя, продолжая всматриваться в детскую фигурку за тобой. Его шокированный взгляд тебя нервирует.  — Послушай, просто дай мне пройти к мужу, и он сам тебе его покажет. Торопливо предлагаешь мирное решение назревающего конфликта. Не надеешься, что он уступит тебе, но он отступает с дороги, освобождая проход, и ты закрывая ладонью глаза Янко, выводишь его из-за спины, удерживая перед собой. Интуиция подсказывает, что чем дольше лицо мальчика остается тайной, а сам он ингокнито, тем проще будет прояснить ситуацию. Заходишь в гостиную и хочешь по привычке обнять мужа, наплевав, что здесь так не принято, что пока мужчины решают вопросы на совете, тебя вообще в гостиной быть не должно. Но не можешь. Потому что ты сейчас не одна. Дан привычно встает, чтобы обнять тебя в ответ, также наплевав, что это не принято, но замирает. Ты медленно убираешь ладонь с глаз Янко, внимательно вглядываясь в глаза мужа. Его лицо ничего не выражает и только где-то в глубине зрачков ты замечаешь, как нарастает удивление и… радость?  — Чей это сын? — ровным тоном спрашивает тебя он. У тебя нет ответа. Но за тебя отвечает Димитру, что следует за тобой по пятам. С откровенной неприязнью он говорит:  — Майрены. Его отец барон в Венгрии, Дан. Очень уважаемый человек и отличный семьянин. И ты это должен знать. Его друг не звучит уверенно, но звучит заученно. Словно он знает о ком именно идет речь. И вот сейчас ты по глазам своего мужа понимаешь, что это лицо он уже когда-то видел. Возможно даже больше, чем один раз. Димитру стоит прямо за тобой и тебя это напрягает. Твое напряжение передается и ребенку, и он начинает нервничать, пытаясь найти защиту, жмется к тебе.  — Не правда! — вдруг резко кричит он, даже делая шаг вперед. Ты пытаешься схватить его, но не успеваешь. Он уже отдоходит слишком далеко. Зато тебя за плечо на месте удерживает лучший друг твоего мужа, и ты напрасно стараешься скинуть его руку. Он явно не симпатизирует этому мальчику. Он явно против, чтобы ты вмешивалась и удерживала ребенка рядом с собой. Впрочем, конечно он против. Он же знает, каким обезоруживающим образом ты действуешь на своего мужа. Дан качает головой, намекая другу, что тот переходит незримую черту, и он выпускает тебя. Ты вздыхаешь с облегчением и снова подходишь к мальчику, обнимая его одной рукой.  — Он не любил мою мать! Он убил ее! Янко кричит, пытаясь заступиться за мать, которую он больше никогда не увидит. И чем громче он кричит, тем тише становится в комнате. Когда он замолкает и вытирает глаза руками, на которые снова наворачиваются слезы, ты стоически сдерживаешься, хотя давно готова зареветь вместе с ним. На секунду меняется и выражение лица твоего мужа. В его радужке плещется боль и сожаление. Он нервно отдоходит к окну и закусывает кулак. По тому, как он отворачивается от вас, ты понимаешь, что к Майрене у него были чувства. Возможно есть и сейчас. Короткое движение руками к вискам и это можно счесть даже за слабость, поэтому ты поворачиваешься к Димитру, ожидая от него ехидной подколки в сторону лучшего друга в его стиле. Что-то в роде «теряешь хватку, брат». Но он выглядит даже хуже, чем твой муж. В отличае от него, Дим не умеет скрывать эмоции так безупречно, что их не достать изнутри никаким взглядом. Сейчас во всех его мелких движениях сквозит пустота, что напряжение в гостиной лишь усиливается. Янко стоит в центре комнаты рефреном и крепко держится за тебя. Твой муж держится самостоятельно. Димитру мысленно держится за друга. Эмоциональный обрыв сыпется под ногами и достигает своего пика, и когда становится совсем невыносимым, Дан снова возвращается — Рационален и ровен. Он осторожно подходит к вам, опускаясь на одно колено перед мальчиком, всматривается в его глаза. Янко хоть и смущается, но не отводит взгляда в сторону. Дан подмечает знакомый шнурок на его шее и это его задевает даже больше, чем известие о смерти незнакомой тебе девушки. Эти трое в комнате явно связаны одной трагедией и тебе становится снова не по себе.  — Можно мне посмотреть, что у тебя за амулет на шее? Твой муж крайне сдержан. Что даже Ян доверяется ему хотя бы чуть-чуть. Не смотря на то, что у него на шее висят два оберега, он с первого раза холодными пальцами снимает через голову нужный. Необходимый твоему мужу. Ему в руку падает самодельный амулет из дерева. Ты замечаешь на нем топорно вырезанный ножом славянский коловрат и вскидываешь брови. Дан встречается с тобой взглядами и вы договариваетесь о твоем терпении еще на пару минут. Он с улыбкой смотрит на эту подвеску, и таким непринужденным в компании лучшего друга ты не видела его еще никогда. Когда он перекидывает оберег в руки Димитру, Янко снова дергается, но ты не даешь ему вырваться, гладишь по голове, успокаивая, обещаешь, что никто ничего у него не заберет против его воли. У Дима уходит энное количество драгоценных минут прежде, чем он обретает дар речи и сует амулет обратно в руки мальчика. Тот торопливо вешает его на шею, пока Димитру проходится до окна и становится к вам спиной. Этот день «давай махнемся ролями» начинает тебя утомлять. А потом Дан мрачно говорит, чем заставляет тебя промолчать и потерпеть еще немного:  — Помнишь, как ты двадцать пять лет назад вырезал ей этот оберег из дерева? Я помню. Эти слова не разворачивают его лицом к твоему мужу. Он их словно и не слышит. Потом все же нерешительно начинает:  — А помнишь свое лицо, Дан, когда твоя мать привела ее домой в первый раз и сказала, что теперь она нам с тобой, как сестра? Помнишь, как ты пытался разговаривать с ней на румынском и злился, что она тебя не понимает? А помнишь, как ты дрался из-за нее с соседскими мальчишками, потому что «моя сестра самая красивая во всем таборе»? Именно тогда я и вырезал ей этот символ, когда твоя мать объясняла нам, что она славянка и должна навсегда ей остаться. Они настолько сроднились за тридцать лет дружбы, что им не нужно видеть лицо другого или хотя бы касаться один другого, чтобы понимать, принимать и разделять неожиданную боль. Тебе жаль их. Но больше тебе жаль Яна. Двое взрослых мужчин, потерявших сестру, которую не видели почти шесть лет, не вызывают в тебе столько жалости, сколько ребенок. Однако ты замечаешь, что Дана тревожит нечто большее. В нем сидит вина. Вина, которую он собирается пронести в себе всю жизнь. И она заставляет его мрачнеть.  — Что теперь делать, Дан? — со страхом спрашивает Димитру, игнорируя присутствие женщины, перед которой он показывает собственную слабость, — За ним явится его отец. Дан трет переносицу и думает.  — Если я не убью его, то считай, что бог есть, — он тяжело вздыхает, добавляя, — хотя в этом списке милосерднее убить себя первым. И ты, и Дим понимаете эту фразу по-разному. Ты чувствуешь, что твой муж что-то скрывает от лучшего друга. Какой-то факт, что возможно мог сохранить жизнь их драгоценной славянской сестре. Иначе Дан не стал бы так отчаяно хвататься за разговоры о смерти. Его лучший друг вдруг резко приходит в себя и в два шага пересекает гостиную, едва не задевая плечом тебя. Он резко встряхивает твоего мужа, хватая того за рубашку, пытаясь привести в чувства. Едва не шипит, когда кричит:  — Нам нужен мир с венграми, и не думай убивать Драгомира, даже из-за нее! Подумай о том, что больно здесь не только тебе, Дан! В конце концов, это я любил ее, когда ты отдавал ее замуж за этого барона! Димитру срывается и чтобы дальше не впадать в безумие, он отталкивает от себя друга и спешно выходит из комнаты. Полагаешь, что ему не помешало бы остыть. Ровно, как и твоему мужу, потому что едва Дим исчезает в темноте коридора, как он в пол голоса произносит:  — Я не замуж ее отдал, я ее убил. Я обвенчал ее со смертью. Ты едва успеваешь прикрыть Янко уши, чтобы он не придумал себе лишнего, и укоризненно смотришь на Дана. Он одними глазами просит твоего совета. Когда твой муж дальше просит тебя извинить его и исчезает в проеме двери следом за другом, намереваясь продышаться в лесу свежим воздухом, вспоминаешь про обещенные Злате блинчики и, не видя другого занятия, как отвлечь себя от непрошенных мыслей, предлагаешь Янко помочь тебе на кухне. Он только жмет плечами в ответ, что ты принимаешь за согласие. Усаживаешь его прямо ну кухонную столешницу, снимашь с него рубашку под предлогом того, что она грязная. На самом деле просто хочешь осмотреть спину мальчика и убедиться, что он не ранен. Кроме ровного загара на спине никаких отметен у него больше нет, что тебя успокаивает. Вы мешаете смесь для блинчиков в полной тишине, потом вместе черпаете ее половником и выливаете на горячую сковородку. В глазах Янко рождается чудо, когда ему самостоятельно удается перевернуть свой собственный первый блин. Он становится немного спокойнее и ты решаешься поинтересоваться у него невзначай:  — Янчик, а ты не хочешь к папе? Он мгновенно останавливается, бросая половник в миску и разворачивается к тебе лицом. Произносит быстрое «нет» и снова отворачивается. Ты решаешь докопаться до правды, чтобы понять, как ему можно помочь, поэтому позволяешь ему дожарить последний блин, а после выключаешь плиту и сажаешь его обратно на стол.  — Ян, расскажи мне, что произошло. Я не смогу тебе помочь по-другому. Доверительно просишь. Сама не знаешь, а как по-другому. Он хмурится и долго молчит. Ему нужно собраться с мыслями.  — Мы с мамой от папы убежали, — начинает он опуская глаза вниз, — потому что он ее сильно обижал. Я не хочу возвращаться к нему, ведь он будет и меня обижать. Ты вздыхаешь, прикрывая глаза рукой, чтобы не заплакать от безысходности. Самонаденно обещаешь Яну, что никто не выдаст его обратно, но едва ли в это веришь. Он обнимает тебя и говорит, что ты похожа на его мать. И ты таешь. Понимая, что в этом звучит, я доверяюсь тебе полностью. Вскоре ты слышишь возвращение мужа, поэтому просишь Яна быть добрым и отнести блинчики Злате в соседний дом. Просто убираешь его с доски, чтобы поговорить с мужем. Он подозрительно быстро соглашается, выбегая из дома прямо, как есть без футболки, и ты не успеваешь его остановить. Янко едва удается разминуться с Даном по дороге, что явно играет на пользу им двоим. Находишь мужа в спальне, где он усиленно пытается заставить себя делать вид, что все в порядке. Осторожно садишься к нему на кровать и берешь его за руку. Он внимательно смотрит на тебя, куда-то глубоко в тебя, что тебе становится страшно. В последнее время, тебе слишком часто становится страшно в присутсвии мужа, и этот факт тебе не нравится. Но ты не знаешь, что с этим делать. Возможно, ты просто опасаешься перемен, а не собственного глубоко влюбленного в тебя мужа. Он ровно целует тебя в руку, и ты немного расслабляешься.  — Ты как? — спрашиваешь его, нежно поглаживая пальцами его кулак. Он прикладывает твою ладонь к своему лбу, а после просто перетягивает тебя к себе на колени, обнимая за талию. Ты усаживаешься поудобнее и повторяешь свой вопрос. Он внимательно смотрит тебе в глаза и немного улыбается. Но когда отвечает, ты понимаешь, что нет. Он не в порядке. Целуешь его в лоб, обхватывая ладонями за щеки. Интересуешься:  — Что с тобой, Дан? — теперь ты, как хорошая жена, пытаешься успокоить и мужа, который проваливается в драму души своей.  — Я знал, что он жестокий муж. — признается тебе Дан, крепче прижимая тебя к себе, словно опасается, что узнав всю правду, ты убежишь, — Знал, что он ее бьет. Она уже приходила ко мне с сыном несколько лет назад, но я вернул ее мужу, потому что этого требовал закон, а я хотел мира с венграми. Этот мир мне был катастрофически нужен. Я взял с него слово, что он не накажет ее за тот побег, но я не мог взять с него слово, что он не накажет ее за что-то другое еще более жестоко. Ты молчишь слишком долго, чем пугаешь его. Пытаешься осмыслить тот факт, что Дан не защитил собственную сестру, переступив через свою любовь к ней и двадцать с чем-то лет крепкой дружбы.  — Зачем он на ней женился, если так ее не любил? — меняешь разговор по векотору. Но от этого становится только хуже.  — Потому что она была красивая и умная. Такую интересно ломать. Интересно смотреть, как она сопротивляется. Дану неприятно повторять это тебе, хотя бы потому что ты напоминаешь ему его славянскую сестру, что с каждым годом, месяцем, днем, часом и минутой отдаляется от него все дальше теперь. Но ее безликая тень будет преследовать его всю жизнь. Ему тяжело признаваться в свобственном бессилии и такой же жестокости своей жене. Жене, которую он ни за что не обидит. Однако ты продолжаешь сидеть у него на коленках и не сбегаешь. Списываешь ту ошибку на молодость. Сквозь навернувшиеся на глаза слезы, начинаешь:  — Ты можешь эту ошибку исправить. Он гладит тебя по голове, но замирает после последнего предложения.  — Я не могу. Он понимает, что ты имеешь ввиду. Но он на такое согласиться не может. Не может он оставить рядом с собой копию Майрены.  — Ты не спас ее, спаси хотя бы ее сына. — просишь мужа, отмечая, что он жестче сжимает пальцы на твоей талии, — Она бы хотела, чтобы он вырос с человеком, которому она доверяет. Это запрещенный приём. Это как очень горькое лекарство. Отврательно, но действенно. Он несильно хлопает тебя по колену, прося встать. Потому что ему катастрофически нужно пройтись по комнате, сбросить напряжение.  — У них ведь одно лицо, да, Дан? Продолжаешь говорить, оставаясь на ногах. Смотришь, как он расхаживает по комнате, нервно дергает себя за волосы надо лбом.  — Откуда ты знаешь, чего бы она хотела? — взрывается вдруг он, хватая тебя сзади за шею. Ощутимо сжимает руку, но не причиняет тебе боль. Ты вздрагиваешь, замолкая. Всматриваешься в лицо мужа и думаешь, что ответить, чтобы растрогать его до конца.  — Потому что я тоже женщина, Дан. Он мгновенно выпускает тебя, и ты шагаешь в сторону, растирая ладонью шею.  — Мне нужен этот мир. — с горечью просвещает он тебя, - Мне до сих пор нужен этот мир. Ты осознаешь, что худой мир лучше хорошей войны, но ты не полководец, и ты можешь погубить всех, ради спасения одного, но важного для тебя. Понимаешь, что Янко важен и для мужа, и что уже через три дня, когда он осознает смерть названной сестры, то привяжется к ее единственному наследию так сильно, что уже никому не отдаст. Не смотря ни на что, своего мужа ты чувствуешь хорошо. И сейчас чувствуешь, что стоит остановиться, но тебе важно пронять его до конца.  — Ты не можешь спокойно смотреть на Янко, потому что у него лицо и глаза матери, да, Дан? — зачем льешь масло в огонь и сама не понимаешь. Этого достаточно, чтобы перешагнуть черту его самообладания. И ты свой диагноз знаешь заранее. Ему больно и он злится на тебя. Это опасная комбинация. Ты настороженно следишь за его движениями и нервно сглатываешь, когда он делает шаг к тебе навстречу. Не догадываешься, чего ожидать от него. Он не сильно ловит тебя за подбородок, обхватывая его пальцами, и смотрит тебе не в глаза, а в душу. В нервном угаре ты даже перестаешь дышать. Дан видит, что ты начинаешь его бояться, и это ему не нравится, поэтому он меняет тактику, уточняя:  — Ты что не можешь выбрать любого другого ребенка, чтобы нянчиться с ним? Ты бы хотела навести резкость на затуманенный взгляд мужа и напомнить, почему ты не можешь выбрать другого. Ведь именно этот пришел к тебе за помощью, именно этот ставит тебя в центр своего мира после смерти матери, именно этот искупление вины Дана, именно этот его спасение, пусть и путем войны.  — Ты правда отдашь сына девушки, которую ты любил и с которой вырос, которая считала тебя братом, какому-то конченому садисту, только потому что он венгерский барон? — шепотом для лучшего эффекта переспрашиваешь, — Может хочешь искупить грех перед богом, собой и лучшим другом? Или все же хочешь прибавить к предыдущему проебу еще один? Смерть ее сына? Может все же как-то забор построить на границе с Венгрией, но свою честь спасти? Замечаешь, как сильно ранишь его. Доводишь до края. Но твоя работа сейчас довести его до самоспасения, путём спасения мальчика, но ты уже далеко за чертой дозволенного и это слишком пугает. Дан молчит, продолжая сжимать твой подборок. Он даже не увеличивает нажим. Сдерживает себя, чтобы не провалиться во тьму. Ты, в принципе, готова ко всему. Даже к тому, что он совершенно оправдано ударит тебя, предпринимая попытку ответить болью на боль. Но в радужке его глаз ты видишь только пустоту и отчаяние. Он не понимает, что делать, но хотел бы иметь тебя на своей стороне при любом раскладе. Сколько проходит времени тишины с последнего твоего предложения, не понятно. Но тишина давит на голову настолько отвратительно сильно, что ты начинаешь слышать давление в собственной голове. Как шум моря, когда прикладываешь ракушку к уху. После трех вздохов в пустоте ваших эмоций, ты слышишь крик Янко с лестиницы.  — Я дома! Не проходит и секунды, как его радостная интонация сменяется вопросительно-настороженной, когда он забегает к вам в комнату и видит, как Дан сжимает твой подбородок.  — Не надо! Он вбегает в комнату и пытается встать между вами. Твой муж мгновенно разжимает пальцы, отходя на несколько шагов назад. Теперь, когда он знает причину такого поведения Янко, его сердце не топит детская попытка защитить тебя. Она его ранит. Он осознает через что своими руками провел этого ребенка и сестру. Через какой ад. Ты быстро успокаиваешь его, когда говоришь мужу:  — Ты в этом не виноват. Ты обнимаешь Яна, гладишь его по спине, но смотришь только на мужа. И эти игры в гляделки утомляют вас обоих.  — Прошу, только не отдавай его. В последний раз просишь. Так проникновенно ты еще не никого не умоляла поступить по совести. Замечаешь, как Ян начинает клевать носом уже после семи вечера. И принимаешь решение уложить его спать пораньше. Вы вместе растилаете ему кровать в гостевой комнате и ты надеешься, что она станет детской на постоянной основе. Но ты не гадалка, хоть и живешь среди них, поэтому просто укладываешь ребенка в кровать, прикидывая, чтобы ему почитать перед сном. Наслаждаешься спокойной минутой рядом с ним. Но он отказывается от книг и просит, как мама, рассказать ему про Сварога или Святослава и его воинов. И ты хоть и славянка, но тебе приходится напрячься, чтобы хотя бы вспомнить, кто такой Сварог. Еще больше усилий приходится приложить, чтобы соеденить воедино легенду о боге о Великом Князе. Но Янко действительно нравится, даже когда ты бездумно по памяти цитируешь открывок из повести временных лет, превращая победу над хазарами и взятие Белой Вежи в грандиозную битву, а после когда он почти засыпает ты говоришь ему:  — Кстати твой коловрат на шее — символ Святослава. Он у него на щите выгравирован. Осторожно смахиваешь волосы со лба ребенка, чтобы они не мешали ему во сне, не щекотали лицо. Ненадолго сжимаешь в руке его оберег и сама не можешь понять, а тебя-то он чем зацепил.  — Я когда вырасту, буду, как Святослав, всегда тебя защищать. Я защищу тебя от венгров, ты только немного подожди и не отдавай меня им, пожалуйста. — уже почти совсем сквозь сон, просит тебя Янко, проваливаясь в темноту сновидений. А ты еще долго не можешь прийти в себя после его слов. Скорее всего ты об этом никогда не узнаешь, но твой муж наблюдал за этой сценой в немой темноте через проём двери. И в тот момент, когда недоцыганский мальчик захотел походить на Святослава, чтобы быть твоей защитой, Дан уже понял, что проиграл тебе этот бой на девяносто процентов супротив оставшихся десяти. Он просто не сможет отдать ребенка Майрены, когда ты держишься за него, как за собственного. Сама ты спать не идешь, потому что принимаешь решение извиниться перед мужем и снова находишь его в гостиной. Обнимаешь его со спины, целуя в щеку, а после обходишь стол и усаживаешься на столешницу справа от мужа. Он опускает тебе ладонь на колено и ты закусываешь губу, думая, что сказать. Делаешь глоток его коньяка со льдом из тяжелого хрустального сткана, пока он гладит твое колено, и морщишься от терпкости напитка. Коньяк в сочетании с расшатанными нервами тебе никогда не нравился. Только и успеваешь спросить:  — Простишь за резкость? Как в гостинную влетает его лучший друг, а ты закатываешь глаза, но замечаешь его выражение лица и мгновенно поднимаешься на ноги, хватаясь обеими руками за предплечье мужа. Остаешься стоять за спиной Дана и это успокаивает вас обоих.  — Пожалуйста, Дан, сделай то, что он хочет. — с порога заявлет Димитру. — И держи рот своей жены плотно закрытым. Твой муж снова напрягается, собирается внутренне. Даже не успевает спросить, что случилось. А ты даже не успеваешь сообщить Димитру в привычной манере, что Дан разберется с тобой и без его помощи, Как спор прерывает влетающий в стену гостиной топор. Он входит в дерево ощутимо глубоко и, как отвлекающий маневр, работает прекрасно. Спустя всего секунду в комнате появляется Штефан и разводя руки в стороны произносит:  — Где мой племяник? Его отец сегодня умер. С ваших лиц можно писать картину, если бы не факт об открытии аукциона на мальчика, исход которого теперь зависит исключительно от решения твоего мужа. И топор в стене не показатель справедливости и вовсе не показатель цыганского закона. Топор в стене — символ войны убеждений.