[Ой, мама,
Я напился, и по ходу до дома
Я сегодня точно не дойду...]
Янко прибегает к тебе в спальню почти в слезах и привычно бросается в объятия.
Ты прижимаешь его к себе, чувствуя, как его трясет от эмоций, и он балансирует на грани паники, но как-то держится, потому что не хочет тебя пугать.
Ты мгновенно становишься серьезнее, отстраняя ребенка от себя, чтобы посмотреть ему в глаза, и увидеть в них еще больше страха, чем когда ты нашла его потерянного и уставшего в лесу.
— Что случилось? — спрашиваешь ты его, усаживая на кровать.
Он мгновенно накидывает себе на плечи плед и молча смотрит в одну точку, опасаясь признаваться, словно он мог сделать что-то такое, чего даже ты не сможешь понять.
— Я боюсь, — проникновенно говорит он, а в нервное состояние бросает тебя, но ты держишься, давая ему договорить, — что Дан меня выпорет.
Ты замечаешь, как тяжело ему дается стойко произнести имя твоего мужа, и ты мрачнеешь. Тебя напрягает, что Дан до сих пор внушает Яну определенный страх, и ты уже порядком устаешь разговаривать с мужем на эту тему.
Тебе не нравится, что он не может договориться с сыном своей любимой сестры, что он не может даже смотреть на него спокойно.
Потому что видит в нем только Майрену.
Ты отдаешь себе отчет, что не доверяешь мужу, когда медленно доходишь до двери в спальню и не раздумывая закрываешь ее на ключ.
На секунду прижимаешься лбом к деревянной поверхности, и ее темное красное дерево расстворяется в темноте, когда ты закрываешь глаза. Ты хочешь спросить у Янко, что он натворил, но гораздо важнее в начале задать другой вопрос, и ты решаешься его задать:
— Ян, он выпил?
Ты напрягаешься, ожидая ответа, который, в принципе, все и решит.
И ты сильно вздрагиваешь, когда слышишь его. Потому что тебя это пугает. А твое состояние пугает Янко.
— Да, — шепотом отвечает тебе ребенок, лучше тебя зная, что это значит.
Твой муж выпил достаточно, чтобы тебя не услышать. Еще один скандал ты просто-напросто не выдержишь. Последние три дня ты, в принципе, едва держишься, замечая, как Дан сталкивается характерами с Янко, и он, как старший, упорно ничего не слышит.
Разворачиваешься лицом к ребенку, стараясь не волновать его еще больше.
— Что бы ты не сделал, Ян, Дан тебя не тронет.
Ты звучишь совсем неуверенно, удерживаясь за веру в обещание мужа не бить ни тебя, ни ребенка. Но сама себе ты признаешься, что больше не доверяешь ему так, как раньше. Его психологическое состояние меняется не в лучшую сторону в тех пор, как в ваших жизнях появился Янко.
Маленькая копия Майрены давит ему на совесть одним своим присутствием, отчего он злится. Злится на что-то абстрактное, но не может безопасно скинуть куда-либо свою злость.
— Ты жалеешь о том, что забрала меня? — у Яна едва не останавливается сердце, когда он спрашивает тебя от этом.
Он готов уйти, если ты его об этом попросишь. Он готов оставить тебя в безопасности, готов спасти твой брак, и, возможно, твою спину.
Но ты не готова сдаться. И точно ты не жалеешь о том, что оставила несчастного ребенка себе. Ты не видишь другого выхода. Ты не вернешь его людям, что желают ему смерти.
Страшно ли тебе? Это другой вопрос. И ты знаешь на него ответ. В твоем муже есть тьма, обусловленная его культурой, и впервые за столько лет, ты стоишь в зоне ее риска.
Да, тебе страшно. Но ты еще поборешься.
— Конечно, нет, — ты быстро подходишь к нему и усаживаешь его на колени, убеждая, что ты не жалеешь об этом и не посмеешь жалеть никогда, — даже не думай мне о таком.
Янко доверяется тебе в очередной раз, но твои слова не унимают его беспокойство внутри. Он молчит, вглядываясь в твои глаза, и ты видишь, что он хочет тебе что-то сказать.
— Почему ты думаешь, что Дан тебя накажет?
Возвращаешь ребенка в начало разговора, укачивая его на коленях. Тебе в самом деле стоит разобраться в ситуации, положившись на честность Янко, но тебе абсолютно не важно, что он сделал, потому что ты не можешь даже предположить, что должен натворить ребенок, что бы его стоило ударить кнутом.
Но почему ты почти уверена, что твой муж, вообще, на такое способен?
— Мне сделали замечание из-за волос, — начинает Ян, опасаясь, что ты примешь сторону Дана, — взрослые люди, но очень грубые, поэтому я недостаточно почтительно им ответил. А Дан это услышал и разозлился.
У него потеют ладошки, когда он заканчивает, а ты молчишь. Тебе кажется, что этого ничтожно мало для того, чтобы бить ребенка. Что в какой-то мере Ян даже прав. Нельзя из раза в раз приставать к нему из-за прически и ожидать, что он будет почтителен в ответ.
Ты надеешься, что твой муж это тоже понимает, что он не станет вбивать традиции и уважение в ребенка собственной сестры таким ужасным способом.
— Ох, Янчик, — единственное, что можешь сказать ему, продолжая обнимать его, — все будет хорошо.
И на девяносто процентов ты в этом даже уверена. Но ты не уверена, что откроешь своему мужу дверь в спальню. Что тебе хватит смелости это сделать. Потому что тебе не достает веры в его доброту и милосердие. Впервые в жизни, ты сомневаешься в нем.
Янко мирно играет со своей машинкой на одеяле, пока ты отстраненно помогаешь ему строить дорогу из покрывала и подушек. Его неловкие движения не вызывают у тебя улыбку, но тебе одноднозначно легче от того, что он успокоился.
Ты почти веришь, что все обойдется, и твой муж вернется домой в трезвом и вменяемом состоянии. Но на всю твою надежду приходится вдвое больше рациональности, которая говорит тебе, что у него, наконец-то, появилась причина сбросить накопившееся напряжение, и он ей воспользуется.
Ян даже не реагирует на звук хлопнувшей входной двери дома, но ты рефлекторно вздрагиваешь, считая секунды, которые понадобятся твоему мужу, чтобы догадаться поискать ребенка у тебя.
Янко внимательно смотрит на тебя, когда ты хватаешь его за руку, слишком хорошо замечая, как меняется твое состояние. Каждый раз тебя это поражает, как в первый. Но вы же кармически связаны.
Он откладывает машинку на одеяло и внимательно смотрит тебе в глаза, пока ты снова мысленно считаешь у себя в голове, только на этот раз ступеньки лестницы.
— Кара, не заступайся за меня, прошу, — почти со слезами умоляет тебя Янко, чем неимоверно трогает тебя, — я боюсь…
Он не заканчивает, но это и не нужно. Ты и так понимаешь, чего он боится, и ты была бы рада развеять его сомнения, но ты не можешь этого сделать, потому что ты ни в чем сейчас не уверена.
И эта неуверенность точит твое самообладание.
Ты слышишь, как твой муж шагает по деревянному полу дома, и жалеешь, что не можешь превратить это дерево в непробиваемую сталь.
Янко сам привлекает его внимание к двери спальни, когда неожиданно звонко вновь просит тебя, не вступаться за него, а ты не успеваешь прикрыть ему рот рукой.
Ты же не играешь в прятки с собственным мужем?
Ян понимает, что натворил, только когда Дан пытается резко открыть закрытую на ключ дверь, на слух определив, где вы.
Ребенок все так же смотрит на тебя с печалью во взгляде и немой мольбой не вмешиваться.
Но ты игнорируешь его просьбу остаться в стороне. Не останешься ведь. Просто не сможешь. Любовь к этому мальчику тебе этого не позволит.
— Лучше открой мне дверь, Кара, — ты слышишь голос мужа по ту сторону двери и по интонации пытаешься понять готов ли он спокойно поговорить.
Не рискуешь отвечать, встать с кровати и провернуть ключ в замке, давая ему пройти.
Все это сильно напоминает ужастик, где от решения главной героини фильма о ключе в двери зависила жизнь ее ребенка. Живого или мертвого сейчас неважно.
Но тебе видимо через дверь, как через мнимую защиту, легче договариваться с мужем, поэтому ты оставляешь Янко на кровате, а сама делаешь медленный шаг вперед, в неизвестность.
— Дан, я открою тебе, когда ты успокоишься, — осторожно начинаешь ты.
Тебе хочется сказать, что тяжело здесь не только ему одному, что больно и страшно здесь не только ему одному, что тебе не легче, чем ему видеть его состояние и тьму, в которую он проваливается. Но ты своих чувств и сомнений не озвучиваешь, потому что дверь вашей спальни слишком тонкая, а тебе сейчас не по себе и так.
— Если ты мне ее не откроешь сейчас, то я ее просто вынесу, — обещает он тебе внятным голосом, но ты заранее знаешь, что он не достаточно трзев, не настолько, чтобы контролировать ситуацию, — но этим ты сделаешь только хуже.
Еще слова тебя настораживают, и ты просто отходишь обратно к кровати и, обхватывая Янко поперек живота, притягиваешь к себе, закрывая собой, и ему глаза.
Он в первый раз рискует попытаться вырваться, чтобы не прятаться за твоей спиной, но ты шепотом заставляешь его перестать, когда просишь не усложнять ситуацию еще больше.
Твой муж дает тебе ровно десять секунд подумать, хочешь ли ты напугать ребенка громким стуком двери об стену или все-таки откроешь ее сама.
Ты же, вроде как, ни в чем не провинилась. Он сейчас тебя не обидит. Да и потом.
И ты возможно совершаешь ошибку, не открыв ему дверь, но тебе так нужна эта мнимая безопасность и хоть какой-то барьер между его злостью и тобой. Что десять секунд исчезают во времени, как одна.
Ты успеваешь прикрыть Янко уши и отвернуть его лицо раньше, чем твой муж резко бьет плечом в дверь, и слабый замок со звоном вылетает.
Ян не успевает понять, что происходит, но ты успеваешь, поэтому сжимаешься, когда слышишь громкое соприкосновение двери со стеной. Тебе кажется, что ты слышишь, как сыпется штукатурка со стен, но не об этом сейчас стоит думать.
— Любимая, — обращается к тебе твой муж мирным тоном.
Но это пугает тебя сильнее, чем если бы он закричал. Дан выглядит обманчиво спокойно, но ты за пять лет вашего брака все-таки научилась считывать его эмоции, поэтому ты лишь крепче сжимаешь в руках ребенка.
— Дай мне поговорить с Янко, как отцу с сыном, пожалуйста.
Его просьба выглядит обыденной, и, возможно, будь ты цыганкой, ты бы позволила. Но ты — это ты, поэтому единственное, что делаешь — поднимаешь на него свои ясные голубые глаза и взглядом просишь его скинуть градус собственного напряжения.
Ты не оставишь его наедине с Янко в таком состоянии. Ты не для того спасала ребенка, чтобы позволить Дану сделать то, о чем он будет потом жалеть.
Ян, понимая, что подставляет тебя под удар пытается сопротивляться тебе, вырываясь из твоих рук.
— Я пойду с тобой, Дан, — заявляет он, а после обращается к тебе и его голос дрожит, — я могу это сделать, Кара.
Ему хочется добавить привычное детское «мама», но Янко понимает, что сейчас не самое лучшее время. Не самое лучшее время давить на тебя еще больше.
Ты делаешь вид, что не слышишь ребенка и не отпускаешь его. Лишь считаешь шаги мужа и собственные удары сердца, когда он направляется через всю комнату к вам.
Ты видишь, как взлетает его рука, и опускаешь голову, утыкаясь лбом в макушку Янко. Но он не собирается тебя бить. Он всего лишь хочет схватить за футболку Янко и дернуть его на ноги.
Ему это даже удается, ты опускаешь ребенка от неожиданности, о чем мгновенно жалеешь. Твой муж хватает Янко на руки, намереваясь выйти с ним из комнаты и избежать твоей и детской истерик.
И ты не знаешь, как остановить его иначе, когда вдуг решаешь встать на место Яна.
— Тебе ведь сейчас все равно кого стегать кнутом, Дан. Я знаю на что ты злишься. Это моя вина и моя ошибка. Бей меня за это, наказывай меня. Но умоляю, не трогай ребенка. Он не выдержит твой кнут.
О себе ты не думаешь. Тебе все равно, выдержишь ли ты его, потому что сейчас ты не видишь в глазах мужа сожаления. Он безразлично смотрит на твой начинающийся срыв и говорит:
— Ну, пойдем.
Он наивно полагает, что ты спасуешь в последний момент. А ты стоишь прямо перед ним и не понимаешь, как его сердце не трогают эти детские глаза, в которые он сейчас всматривается, поудобнее перехватывая Яна в руках. Как его сердце не трогает тот путь, что уже прошел Янко. Как его сердце не трогает то, что ты снова добровольно готова встать под его кнут ради этого мальчика.
И у тебя не остается иного выхода, кроме как спуститься за мужем на первый этаж, потому что он все еще держит ребенка на руках, а ты не понимаешь ход его мыслей.
В гостиной он опускает Янко на пол, и ты мгновенно закрываешь его собой, пока твой муж отходит от вас на секунду, глазами выискивая плеть.
Тебе страшно снова видеть в руках мужа кнут и не видеть в нем жалости. Он дает тебе последний шанс отойти, но ты его не используешь.
Ты могла бы напомнить ему о данном тебе обещании, но ты даже не пытаешься. То обещание тебе давал другой Дан, который контролировал собственную тьму. Не тот, который сейчас стоит перед тобой.
И тебе становится его жаль.
Ведь это ты невольно притянула его прошлое к нему. Прошлое, от которого он так сильно хотел избавиться. И это ты снова заставляешь его разговаривать с собственной совестью о событиях хрен-знает-какой-давности.
Но парадаксально то, что здесь нет твоей вины.
— Зачем ты это делаешь, Кара? — ровным тоном спрашивает тебя он.
Тебе хочется занять у него спокойствия, потому что у тебя уже немеют руки удерживать за спиной Яна, что хочет вступиться теперь за тебя, потому что ты очень неудачно вступаешься сейчас за него. И тебя потряхивает от стресса в то время, как твой муж холоден и ровен.
Тебя напрягает эта цепная реакция.
— Потому что так поступила бы любая мать! И твоя мать должна была делать то же самое, и мне жаль, Дан, что она ни разу не заступилась за тебя в твоем детстве, но, пожалуйста, муж, не заставляй нас тебя бояться! Умоляю тебя, услышь свое сердце, ты никогда таким не был! Не превращайся в монстра…
Договариваешь ты уже со слезами на глазах, пытаясь донести до него мысль о том, как сильно ты устала, и что тебе так же тяжело, как ему. Ты просто не справишься с ним таким.
— Если ты еще хоть слово скажешь про мою мать, Кара…
Он не договаривает, тебе хватает и этого. В стремлении отрезвить его, ты только злишь его еще больше.
Прекрасно знаешь, что твои слезы сейчас не пройдут сквозь его пьяное состояние и психологическую защиту, что он выстроил вокруг себя. Они просто высохнут по дороге. Выгорят. Испарятся.
Но ты уже не можешь успокоиться. Не в этот раз.
Слезы неприятно стекают у тебя по щекам тонкой волной, и ты даже не можешь их стереть, ведь у тебя заняты руки.
— Ты не выдержишь, — безразлично предупреждает тебя он.
— Если не выдержу я, как выдержит ребенок, Дан? — отвечаешь ему вопросом на (недо)совет отойти.
Он прямо говорит тебе, что будет бить тебя откровенно сильнее, чем в первый раз, что он не пожалеет тебя, собственную жену.
— А какой у меня выход, муж? — в твоем голосе скользит все твое отчаяние, когда ты все еще пытаешься задеть его чувства, тронуть хоть какую-то любовь к тебе, — Тебе совесть позволит отстегать сына Майрены кнутом? Нет, Дан, давай уж лучше меня.
И видимо ты переходишь грань, когда напоминаешь ему, чей Янко сын. От того, как он дерагает тебя за руку на себя, тебе не больно, но это обманчивое ощущение. Ты заранее это знаешь.
В этот раз он самостоятельно разворачивает тебя лицом к стене, не раскладываясь на дальнейшие слова. Ты упираешься в нее лбом и от этого тебе становится хоть немного легче. Ведь тебя держит хоть что-то кроме желания защитить ребенка любой ценой. Нечто материальное и устойчивое.
— Убери Яна, — тихо просишь мужа, пока он медленно расшнуровывает шнуровку твоей спортивной кофты, что почему-то расположена на спине. Теперь ты знаешь для чего дизайнеры придумали именно эту модель, — пусть он этого не видит.
Твою спину неприятно холодит воздух комнаты и ты морально готовишься к первому удару.
Но твой муж не торопиться начинать с тобой привычную для его культуры беседу о твоем поведении. Несколько секунд он смотрит на твою голую спину и выступающие лопатки, и раздумывает.
Ты вздрагиваешь, когда слышишь, как конец кнута бьется об пол, едва он разматывает веревку с руки и удобнее перехватывает рукоятку. Тебе становится страшно. Ты знаешь много историй из этого табора, когда девушки теряли сознание от боли с первых ударов, но твой муж неоднократно обещал тебе, что ты никогда не окажешься на их месте.
Янко в ступоре смотрит на своего дядю, словно не верит, что он сможет тебя ударить. Но когда понимает, что сможет, бросается к нему и встает между вами.
— Не надо, — со слезами просит он твоего мужа, хотя понимает, что не сможет его остановить, — пожалуйста, дядя, пожалуйста! Прости меня. Я больше не буду никому грубить! Я согласен подстричься, только не бей ее!
Он почти кричит, чем разрывает тебе сердце, но ты не рискуешь повернуться, спиной понимая, что первое обращание к Дану, как «дядя», от Янко лишь сильнее усугубляет твое положение.
Тебя срывает на рыдания и ты всхлипываешь, вытирая щеки руками. Не представляешь, как себя чувтсвует ребенок, пытаясь за тебя заступиться. Хочешь соврать ему, что тебе совсем-совсем не будет больно, но он все это уже видел много раз и не поверит тебе.
Твой муж хватает его за воротник футболки и отаскивает в сторону, отчего ты с облегчением выдыхаешь, чтобы через секунду заплакать сильнее от еще большей жестокости.
Ты слышишь, как Дан хватает со стола веревку и привязывает Яна за руки к батарее. Ты слышишь, как плачет и вырывается твой ребенок, и ты почти чувствуешь, как веревка неприятно натирает ему запястья каждый раз, когда он пытается вытащить сквозь нее руки, что бы вырваться к тебе.
Он сидит на полу на коленках и смотрит, как твой муж поднимает с пола кнут. Он не может даже отвернуться, закрыть глаза. А ты всего лишь просила Дана закрыть ребенка в другой комнате, что бы не рвать его детское сердце.
— Я не прощу тебе этого, Дан, — мрачно сообщаешь мужу, намекая на Яна, — лучше засеки меня до смерти или я расскажу Димитру, что ты сделал со своей сестрой, а потом с ее сыном.
Ты не в том положении, чтобы угрожать ему, но ты не можешь сдержаться. Тебе трудно поверить, что твой муж способен так бесчеловечно поступить с ребенком сестры, которую любил, что он снова заставялет Янко смотреть, как безжалостно стегают плетью женщину, которая заменила ему мать.
А в том, что Дан запорет тебя до потери сознания, ты уверена. Но что в таком случае будет с Янко, ты не знаешь.
Твой муж резко размахивается кнутом, и ты закусываешь кулак, чтобы выдержать стойко хотя бы первый удар, чтобы не пугать Янко собственным криком, ведь Дан решил наказать его самым жестоким способом из всех, зная, как больно ему смотреть на такие сцены.
У тебя темнеет в глазах, когда плеть врезается в кожу, рассекая ее до крови тонким глубоким порезом, что длинее, чем в прошлый раз. Он тянется вдоль обеих лопаток и горит. Дан бьет тебя поперек всей спины чуть ли не в полную силу. Во всяком случае сейчас тебе намного больнее, чем в ту ночь.
Сковозь звон в ушах слышишь, как душераздирающе кричит Янко, пытаясь уговорить твоего мужа перестать:
— Остановись, пожалуйста! Это же больно! Ну, дядя!
Твой муж остается подозрительно глух к его мольбам, а у тебя не остается сил успокоить Янко, соврав, что ты в порядке. Ты не в порядке.
Ты едва остаешься стоять на ногах после второго удара, что вышибает из тебя дух сильнее первого. Он пульсирует на коже сильнее предыдущего, и ты чувствуешь, как медлено по твоему позвоночнику неприятно стекает вниз кровь.
Ты хочешь, чтобы твой муж остановился. Ты не можешь поверить, что он смог бы так жестоко высечь ребенка.
Янко, любого, вашего, твоего. Ты не можешь поверить, что его так же жестоко бил отец.
Дан с ювелирной точностью опускает кнут на тебя в третий раз, соблюдая расстояние в сантиметр между предыдущими двумя, а ты просто мечтаешь о том, чтобы потерять сознание и не чувствовать эту жгучую боль, что обжигает тебе спину каленым железом с каждым разом лишь ощутимее.
— Ты что, хочешь стать таким же жестоким мужем, каким был Драгомир для твоей драгоценной сестры? Только вот мне некуда уйти от тебя, Дан, а она к тебе приходила, потому что надеялась, что у брата хватит смелости ее защитить!
Из последних сил выдавливаешь из себя этот текст в перерыве между четвертым ударом который оказывается самым сильным из всех (пока что), что ты уже не сдерживаешься, рыдая в голос. Ты хочешь, что бы это закончилось. Тебе настолько больно, что ты не слышишь ничего кроме собственного крика. Ты не слышишь, как рыдает Янко, понимая, что не может тебе помочь.
Ты не слышишь громкий голос Димитру, что вдруг появляется в вашем доме и четким голосом приказывает Дану:
— Остановись!
С высоты тридцати лет дружбы он может заставить твоего мужа прийти в себя, повысив на него голос, но он не обязан его слышать.
И поэтому кнут снова взлетает, высекая очередную ровную глубокую полосу поперек твоих лопаток, едва не пересекаясь с отметиной от первого удара. И ты почти проваливаешься в спасительную темноту обморока, но все-таки удерживаешься на краю сознания.
Дан замахивается в шестой раз, но Димитру успевает поймать плеть в воздухе, наматывая ее конец на кулак, и, вырывая ту из рук друга бросает на пол. Быстрота реакций лучшего друга твоего мужа спасает остроту твоего сознания.
Ты с трудом осознаешь происходящее, когда между тобой и Даном неожиданно встает его друг.
Димитру резко, но бережно разворачивает тебя к себе и всматривается в твои полные слез глаза. На тебе лица нет, когда ты осознаешь, кто перед тобой.
Ты хватаешься за его предплечья в удивлении, пытаясь устоять на ногах, пока он с тревогой заглядывает тебе в душу.
— Спасибо, — единственное, что ты можешь в себе найти и произнести вслух пересохшими губами.
Он осторожно отпускает тебя, когда понимает, что ты можешь самостоятельно устоять на ногах, поворачиваясь лицом к твоему мужу, оставаясь стеной между ним и тобой.
И ты только сейчас замечаешь всю его боль, и ты понимаешь, что он услышал твои слова о Майрене. Но ведь ты блефовала, когда обещала Дану, что расскажешь Диму всю правду. Ты бы не посмела так бесполезно ранить его сердце. Но ты это сделала.
— Димитру, — потрясенно выдыхаешь ты.
Ты видишь лицо собственного мужа, и по его выражению ты понимаешь, что только что пересекла окончательную черту, что отделяла его чувства к тебе от асболютного безразличия к твоей участи.
Тебе очень срашно. Ты боишься, что Димитру сейчас уйдет и оставит тебя наедине с Даном, в крови которого достаточно алкоголя, чтобы убить тебя.
Его друг спиной считывает твою панику и только поэтому не отходит в сторону. Его точит боль за Майрену, и к этой боли примешивается еще несправедливая жестокость твоего мужа к тебе.
Янко неожиданно перестает плакать и с надеждой смотрит на живую стену между тобой и безумием, что накрывает Дана алкоголем с головой.
Когда ты понимаешь, что Дим тебя не оставит, ты решаешься сдвинуться с места и, не обращая внимание на саднящую спину, что кровит и щипет, падаешь рядом с ребеноком на пол, вытирая ему слезы с детских щек губами.
Янко не может перестать икать от рыданий, обнимая тебя и утыкаясь носом тебе куда-то в шею. Его трясет от пережитого, и первое время он заикается.
Ты даже не сразу замечаешь, как Димитру протягивает тебе свой нож, вновь оказываясь рядом, чтобы ты могла отвязать мальчика. Ты повторяешь ему свое едва слышное обычное «спасибо», рывком разрезая тугую веревку на детских запястьях, растирая их.
На свои слезы, что щекочат щеки и застилают ясный взгляд, ты пока не обращаешь внимание.
Димитру теперь знает правду, но он ничего не делает первое время. Он видит только тебя и твою спину, но похоже, что он видит не совсем тебя, когда подает тебе руку, поднимая тебя на ноги.
Ты следом поднимаешь на ноги Янко, готовясь услышать в свой адрес «Майрена», но друг твоего мужа произносит твердое:
— Кара, не бойся, я тебя с ним не оставлю.
Не то, чтобы тебе должно стать легче на душе от этих слов, но тебе становится легче. Ты остаешься стоять за каменной стеной из живого человека и просто по-настоящему плачешь, обнимая одной рукой ребенка, а в другой удерживая нож Дима за лезвие.
Ты боишься, что он убьет твоего мужа сейчас, но почему ты этого так не хочешь после всего, что он с тобой сделал?
Он всматривается в почти брата и в первые за тридцать лет видит, как тот меняется, ломаясь в свете последних событий, когда ему пришлось взглянуть в глаза собственной совести.
И Димитру в реальности начинает бояться за тебя. Бояться, что Дан посчитает тебя проводником в прошлое, которое он так хочет забыть. И которое не исправить.
— Твоя жена выкрикнула правду? — его голос звучит слишком безрачлично и холодно для человека, которому больно, которому словами только что вырезали сердце, — Дан, Кара сказала правду? Если только она сказала правду, как ты смеешь ее бить? Ты убил сестру, теперь хочешь обвенчать со смертью любимую жену? Я же видел пять лет, как сильно ты ее любишь!
Димитру поражает тебя своей чувственностью. По большей части, те пять лет, что ты его знаешь, тебе казалось, что он тебя ненавидит, что он по-крайней мере безразличен к тебе, что он никогда не встанет на пути у Дана, если он решит исполнить свой долг, как муж, как цыган, как их барон, и наказать тебя. Но его сейчас похоже даже не волнует причина.
Сколько раз ты просыпалась от кошмаров, где видела в руках у мужа кнут, и за тебя никто не вступался?
Димитру по глазам твоего мужа видит ответы на все свои вопросы, но не видит в них сожаления, и этот факт становится рефреном.
Он сжимает руку в кулак и слышит глухой удар, когда бьет почти брата в переносицу. (Сам удар он похоже не видит, только чувствует.) Ты видишь, как его наполняет мрачная решимость уничтожить того, кто причиняет боль.
Он едва не ломает твоему мужу нос, и первые секунды Дан слышит только звон в ушах. Он встряхивает головой, пытаясь выкинуть осколки неприятного шума из ушей и прийти в себя, и, возможно стереть кровь с губ и подбородка.
Ты замечаешь, как Димитру снова вскидывает руку, а Дан даже не сопротивляется, подставляя ему лицо под этот удар.
И теперь ты не отдаешь отчет тому, что делаешь, когда резко встаешь между мужем и Димитру и упираешься ему руками в грудь.
— Дим, он пьяный. Остановись!
Слишком много просьб остановиться слышит этот дом сегодня, но не все они действенны. Но твоя действенна. Замечаешь испуг в глазах брата мужа, когда он едва успевает опустить кулак, едва не бьет тебя.
Ожидаешь нравоучений и грубых просьб, никогда больше не вмешиваться в подобные разборки, но Дим ничего не говорит.
Сбрасывает с себя куртку и протягивает ее тебе, предлагая одеться, потому что зашнуровывать странную шнуровку на твоей кофте, он не планирует. Ты лишь кутаешься в его ветровку и протягиваешь руку Янко, по кивку голову Димитру в сторону выхода, понимая, что он забирает тебя с ребенком к себе.
— Возможно, мне стоило догадаться о Майрене и, возможно, я всю жизнь буду винить себя за то, что не догадался, но эту девочку я спасу, Дан. Я не дам тебе ее похоронить.
Он звучит ужасно разбито, но правильно и мудро, и в тебе просыпается еще большая благодарность ему за все, что он сделал ради тебя сегодня.
— Не ты ли так чтишь традиции? — бросает ему в лицо твой муж, едва фокусируя на тебе взгляд.
Ему все равно, уйдешь ты сейчас или останешься.
На него накатывает посталкогольная слабость. И его мало что волнует кроме задетых чувств Димитру.
— Посмотри мне в глаза, Дан, и скажи, что эту порку она заслужила. Что Янко заслужил на такое смотреть, — предлагает почти брату оправдаться он, прекрасно понимая, что это едва ли возможно.
— Не могу, — отвечает, опуская голову, что тянет болью, он.
— Вот тебе и ответ, брат.
И это последнее, что Димитру говорит ему. Последнее, в желании отрезвить твоего мужа и открыть ему глаза на то, что он сделал.
Навряд ли, он открывает ему глаза, но это не важно.
Ты первая выходишь на улицу, уводя Янко за руку за собой. Димитру провожает тебя расстеряным взглядом, когда ты спускаешься со ступенек крыльца и плачешь, поднимая глаза к небу.
Ты дышишь воздухом и шумом леса, успокаивая себя, пока Димитру натягивает Яну через голову его толстовку, что успел захватить перед тем, как выйти, из вашего дома.
Янко трясет от холода, но он молчит. Первое время он даже не двигается, когда ты поновой берешь его за руку, намереваясь увести в соседний с вашим дом. Увести его в дом к Димитру.
Но ребенок упирается, раздумывая о чем-то, а после резко бежит к другу твоего мужа и крепко обнимает его, с размаху врезаясь лбом ему в район живота.
— Спасибо, — благодарит его сын Майрены.
И ты видишь, как Дима трогает и пугает такая благодарность. В какой-то мере, это был его второй шанс, спасти хоть одну из самых важных теперь женщин в жизни Янко. И он его использовал. В какой-то мере, это проклятье видеть лицо Майрены поновой и осознавать, что она мертва. И от этого просто так не избавиться.
Когда Димитру открывает перед тобой дверь и пропускает тебя с ребенком в дом, ты впервые рискуешь посмотреть ему прямо в глаза и абсолютно ровно спросить:
— Где твоя дочь?
Ты не хочешь, чтобы она видела то, что с тобой сделал твой муж, и поменяла к нему отношение. Она все еще дочь его лучшего друга, он ей почти что дядя.
И Димитру понимает это, всматриваясь в твое лицо. Он не понимает, зачем ты все так же защищаешь честь и репутацию собственного мужа.
— В гостях, — он отвечает тебе ровно.
И поэтому ты решаешься принять приглашение зайти, что ты вроде как уже приняла. Проходишь на кухню, усаживаясь на край лавки за обеденным столом, и опускаешь руки на деревянную столещницу, пытаясь не заплакать опять.
Ты боишься, что Димитру посмотрит тебе в душу и спросит, как давно ты в курсе того, что случилось с его сестрой. Но он не винит тебя, ему не приходит такое в голову. Потому что ведь расскажи ты ему всю правду раньше, что с тобой сделал бы твой муж?
Он садится напротив тебя, опуская перед тобой стакан воды, дожидаясь, пока ты его выпьешь.
Янко, зная, как тебе больно, не трогает тебя, осторожно забираясь на лавку коленками рядом с другом твоего мужа, и молчит.
Никто не просит его уйти, потому что он не услышит и не увидит здесь и сейчас чего-то нового, что еще не видел.
Ты не можешь сказать ни слова про свою спину, но ты отчаянно хочешь, чтобы кто-то остановил тебе кровь и обработал раны.
Димитру это понимает, поэтому встает и проходится до аптечки, вытаскивая из нее несколько таблеток и специальный мягкий пластырь для глубоких ранений.
Пока он ищет в ящике над плитой водку, ты пьешь парацетамол и что-то кровеостанавливающее, что он протягивает тебе.
— Ибупрофен разжижает кровь, лучше пей парацетамол сразу две таблетки.
Комментирует он тебе, продолжая поиски спирта и чистой салфетки. Ты заранее понимаешь, что сейчас Димитру сделает тебе больнее, чем даже твой муж, когда будет протирать тебе раны, но к этому ты готова. Хотя тоже не выбирала.
Ты хмыкаешь, понимая, что знаешь о таблетках меньше, чем он, и это наталкивает тебя на неприятную мысль.
— Ты бьешь свою жену? — ты не хочешь ее озвучивать, но она выходит непроизвольно.
Димитру на секунду замирает, стоя к тебе спиной, а потом поворачивается, опуская на стол запечатаную бутылку водки. Теперь, когда ты знаешь, как это безудержно больно, когда тебя бьют кнутом, не сдерживая силу, тебе важно знать, способен ли на такое друг твоего мужа.
— Нет, — он понимает к чему ты ведешь, поэтому добавляет, — но я знаю, как обрабатывать раны.
Ответ исчерпывает сам себя и ты только ковыряешь пальцами нитку на рукаве его куртки, когда он заканчивает приготовления для «игры в доктора».
Ты отчего-то не можешь так просто раздеться, опять показав ему голую спину. Ты не хочешь, чтобы он ненавидел Дана, но его чувства сейчас не так важны для него самого, поэтому он усаживается на лавку рядом с тобой и разворачивает тебя к столу боком, пододвигая к себе ближе тряпку и водку.
— Позволишь? — спрашивает он тебя, едва ощутимо дотрагиваясь до собственной куртки, собираясь помочь тебе ее снять.
Ты только киваешь, и он помогает тебе вытащить руки сквозь рукава, осторожно, почти не касаясь тканью твоей раненой кожи, он освобождает тебя от мнимого прикрытия, что все хорошо.
Его куртка летит на пол, а он сосредотачивает взгляд на пяти глубоких рассечках поперек твоего позвоночника.
Ждет, пока подействует обезболивающее, и не трогает тебя.
Ян пристально следит за каждым его движением, и от этого тебе некомфортно. Но тебе удается абстрагироваться, когда Димитру задает тебе странный вопрос:
— Сколько раз он ударил тебя за эти пять лет?
Он хмурит брови, пытаясь понять, так ли хорошо он знал своего друга те тридцать лет, что теперь душат его, словно петля на шее.
— Ни разу, — честно отвечаешь ему.
Эта правда должна была облегчить твое сердце и сердце мужчины за твоей спиной. Но от нее становится только хуже.
Ты чувствуешь, что Димитру тебе не верит, поэтому добавляешь, жестом подзывая к себе Янко, чтобы вначале закрыть ему ладонями уши:
— Ни разу, Дим, ни разу до того, как появился Ян. Один раз после суда, но в десять раз слабее, чем сейчас.
Ты разворачиваешь Янко к себе спиной, усаживая его на лавку. Он опадает спиной тебе на живот и смотрит в потолок.
У тебя нет сил, тебе хочется спокойно выплакаться и прийти, наконец, в себя, но ты не можешь себе этого позволить, когда перед тобой сидит целый мир. И этот мир нервничает.
Димитру с шумом вскрывает водку, и ты слышишь, как она плещется о стенки стеклянной бутылки, когда он наклоняет ее, пропитывая отвратительной жидкостью тряпку.
Сначала он прикасается к самой глубокой ране вдоль твоих лопаток пальцами, вытирая с нее кровь. Ты вздрагиваешь, крепко сжимая руки на плечах Янко.
Это неприятно, но это не самое страшное.
Самое страшное ты ощущаешь, когда Димитру точным движением ведет руку с тряпкой вдоль всей рассечки, и водка выжигает тебе кожу и кровь больнее, чем если бы тебя вновь стеганули кнутом.
Твоя спина щипет, и ты словно по-настоящему горишь.
На твои глаза вновь наворачиваются слезы, и ты всхлипываешь, утыкаясь лицом в макушку ребенка. Он обхватывает тебя ладошками за руки и шепчет успокаивающие слова.
Димитру переходит ко второй ране и неприяные ощущения вновь накрывают тебя с головой так, что тебе кажется, что ты теряешь сознание.
Ты не можешь этого выдержать. И когда боль доходит до высшего своего пика, ты резко хватаешь бутылку со стола и делаешь один большой глоток, что жжет в горле и во рту, но приносит тебе некое облегчение.
Димитру не может дать тебе передышку, потому что после нее будет только хуже, поэтому продолжает сосредоточенно лечить тебя, не обращая внимания на твое состояние.
Облегчение приходит тогда, когда он заканчивает с дезинфекцией и наносит травяную мазь толстым слоем на пять твоих ран, и заклеивает самую глубоку из них толстым белым мягким пластырем со специальным покрытием, что позволит тебе снять его, не открыв кровотечение поновой.
Ты дергаешься от таких человеческих прикосновений, потому что последнее, что помнит твоя спина — это жгучие укусы плети, и ты словно забываешь, что может быть по-другому.
Димитру зашнуровывает тебе шнуровку на твоей кофте и, как бы ничего личного, но ты не боишься, что твой муж появится на пороге дома лучшего друга в этот момент?
Димитру не делает ни одного лишнего движения и, как только заканчичает приводить тебя в порядок, снова обходит стол и садится напротив.
Ты думаешь, что ему есть о чем поговорить с Янко, но вы все настолько вымотаны, что единственное, что еще можете — молчать.
— Как мне теперь жить, Димитру? — спустя пять минут молчания спрашиваешь у него совет, — Я боюсь его. Но я не могу уйти.
Ты привязана к мужу ребенком его сестры. Если ты решишь уйти от него, навряд ли он тебя остановит. Если ты решишься забрать у него племяника, ты пожалеешь, что встала на его пути.
Ты опасаешься, что Димитру узнает, кого именно твой муж намеревался наказывать сегодня кнутом. Потому что если он узнает, то заберет у вас ребенка, и ты его больше никогда не увидишь. Он бросает беглый взгляд на запястья Янко, что опоясывают красные ссадины от веревки и раздумывает.
Он прекрасно знает, что ты не справишься сама с мужем в следущий раз. А его может не быть рядом. Не смотря на то, что вы соседи, он чудом услышал сегодня истошные крики Янчика и успел заступиться за тебя раньше, чем стало бы слишком поздно.
— Я не знаю, Кара, — честно отвечает тебе он, — его род не разводится, они становятся вдовцами. Выход из этого брака только в землю. Но даже если он сделает исключение ради тебя, ты похоронишь свое сердце.
Он намекает тебе на Яна, и ты утыкаешься лицом в ладони, не видя другого выхода. Легального выхода из брака. Ты даже не уверена в гражданстве ребенка, чтобы вмешивать в эту ситуацию полицию или социальную службу.
— Оставь хотя бы Янко у себя сегодня, — неожиданно просишь ты Дима, пальцами вытирая слезы с ресниц, — если я не вернусь домой, он убьет меня.
В тебе остается здравый смысл. В твоем ребенке остается протест, и он начинает спорить, до крика доказывая, что не останется здесь, если ты примешь решение идти домой.
Он словно не понимает, что не может тебя спасти и себя спасти не может, поэтому ты срываешься, хватая его за плечи.
— Ты что не понимаешь, что ты ничего не можешь сделать!? Ты не можешь меня защитить! Ты даже себя защитить не можешь! И я этого не могу, Янко!
Ты кричишь на него, встряхивая за плечи, потому что у тебя сдают нервы. Ты не знаешь, что будет дальше, но ты не выдержишь, если Янко станет свидетелем твоего бесславного конца.
В кухне звенит тишина, а затем мальчик продолжает упорно твердить, что не останется с Димитру все равно. Ему все равно жить или умирать, если от этого зависит твоя жизнь. Этот текст звучит заученным, но тебе неважно.
— Извини меня, — ты мгновенно приходишь в себя и обнимаешь его.
Димитру не успевает вмешаться в твою истерику, потому что его берет ступор. Он никогда не видел, как ты сдаешься, опуская руки.
Друг твоего мужа хочет сказать тебе какие-то добрые слова впервые за пять лет, потому что он вдруг понимает, что твой внутренний стержень и сила это то, за что тебя стоит любить, а не наказывать, но он не успевает этого сделать, потому что дверь его дома скрипит и на пороге кухни появляется Дан.
Твое сердце мгновенно пропускает удар, и тебя вновь сносит мощной волной испуга перед собственным мужем. Но он игнорирует тебя, словно на этой кухне тебя нет.
Трезвея, он понимает, что ему есть, что сказать Димитру, но не тебе.
Его друг вскидывает на него глаза, но не поднимается на ноги, не обнимает его. Хотя тридцать лет дружбы, что въедаются в них, уже отдают рефлексами, и эти рефлексы сейчас болят.
Он винит Дана, проецируя часть своей вины на него, потому что в смерти Майрены есть и его вина. Например, мир с венграми, о котором он всегда твердил, как умалишенный, и возможно твердил бы даже, узнай, что ее брак едва ли счастливый.
Но в отличие от брата, он не срывается на собственую жену и племяника, осознавая свою вину и принимая ответственность.
— Как ты? — всматриваясь в глаза Димитру, спрашивает его твой муж.
Он жмет плечами и отвечает вопросом на вопрос:
— А ты?
Зачем им вообще этот разговор, этот обмен ничего не значащими фразами, когда совсем недавно один был готов убить другого?
Дан долго не решается произнести что-то важнее, чем «как ты?» и ответа на эту провокацию рассказать правду. Его почти брат парадоксально равнодушен к присутствию твоего мужа у себя.
Он так долго игнорирует тебя, что ты расслабляешься, продолжая вслушиваться в их беседу.
— Прости меня, и если сможешь, то услышь. В тот момент от меня мало, что зависило! Драгомир забрал бы ее силой или украл бы! И выторговал ли я тогда ее жизнь или хотя бы жизнь ее сына, я не знаю! — повышает голос твой муж, — Если ты думаешь, что мне легко с этим жить, то между нами не было тридцати лет братства и ты совсем меня не знаешь, Димитру.
Этот порочный обмен болью никогда не закончится, со стоном принятия понимаешь ты.
Его друг кивает, все принимает. Ему практически ничего добавить, потому что он уже и так многое сказал, только твой муж искуссно не хочет его слышать.
— Не наказывай хотя бы собственную жену за свои неверные решения. Это единственное, что может как-то все исправить.
Своей рациональной просьбой Димитру скрывает то, что рациональным не назвать даже с пьяну. Но у него поворачивается язык это произнести вслух. И своими словами он обращает внимание твоего мужа на тебя, и ты сжимаешься под его взглядом.
Гипнотизируешь стол, находя ладошку Янко, сжимаешь ее в своих пальцах. Тебе страшно признаваться, что ты чертовски его боишься.
— Пошли домой, — бросает тебе Дан.
Ты встречаешься глазами с Димитру и просишь его не вмешиваться, решая сейчас подчиниться воле мужа и не злить его еще больше.
Его друг выглядит удивленным, когда ты медленно встаешь, вновь надевая кофту на Яна, расправляя ее по его плечам, а после на последним адреналине поднимаешь его на руки, замечая, как он устал.
— Хорошо, — обращаешься к мужу и избегаешь встречаться с ним глазами.
Ты первая выходишь на улицу, глубоко вдыхая вечерний воздух. Янко обхватывает тебя ладошками за шею, успокаивая твои нервы своим дыханием.
Дорога до вашего дома занимает меньше минуты, а тебе кажется, что целую вечность, потому что перед самым домой твой ребенок говорит твоему мужу самую страшную вещь, которую только мог:
— Я ненавижу тебя больше, чем родного отца, дядя!
Его голос впервые звучит взрослым. Его выводы впервые звучат обоснованными. Его слова впервые хоть кого-то ранят.
Тебя мгновенно парализует страх и ты громко делаешь Яну замечание, опасаясь за него. Но видимо он сбивает градус сказанного вторым обращением к твоему мужу, как «дядя». Видимо он окончательно принимает для себя решение не звать его по имени. Но его семейная биография запачкана кровью настолько, что «дядя» из его уст звучит оскорблением. И твой муж это понимает, ничего при этом не говоря.
Уже в доме ты мнешься на пороге, долго не решаясь начать необходимый, но такой тяжелый разговор.
— Пойдем, поговорим, — сам зовет тебя твой муж, проходя в гостиную.
Ты опускаешь Янко на пол, никак это не комментируя. Раздеваешь его, всматриваясь ему прямо в глаза. Видишь в них тревогу, но у тебя больше нет времени убеждать его, что самое страшное позади и больнее ничего не будет.
— Иди в свою комнату, — просишь его, поправляя ему выбившуюся из косы прядь волос, — я поговорю с Даном и приду к тебе.
Он медлит, но ты так выразительно на него смотришь, что он сдается. Ты провожаешь глазами его фигурку, когда он начинает подниматься вверх по лестнице на второй этаж.
Когда он скрывается в комнате, ты мысленно считаешь до десяти и поднимаешь с пола кнут, решая, что этот разговор пройдет на твоих условиях.
И дай бог, что бы список твоих ошибок не пополнился еще и этой.
Ты резко шагаешь в гостиную, на ходу успокаивась. Чтобы не хотел сказать тебе твой муж, он может подождать, потому что сейчас твоя очередь говорить и быть услышанной.
Ты останавливаешься только когда между вами остается метр.
— Держи, — протягиваешь ему кнут, заставляя мужа резким движением вырвать его у тебя из пальцев, (а что бы что?) — и давай поговорим. Ты же теперь только так готов разговаривать. Говори, я послушаю.
Разворачиваешься к нему спиной и тебе даже не страшно. Ты не знаешь как еще это можно прекратить, кроме как позволить ему увидеть твою смерть. Прекратить твой брак, его безумие, и все страдания, что вы испытываете.
Он безумно любит тебя, не смотря ни на что, но он безумно ненавидит твое упертое желание оставить часть его прошлого рядом с ним.
В том, что Дан не сможет похоронить в себе это противоречие, ты уверена.
Тишина наполняется невысказанным — поймет ли тебя твой муж, захочет ли показать, что понял?
От него тянет виски и сумасшествием. Это слишком опасная застоялая смесь, и сейчас не время пытаться дотронуться до его сердца.
В том, что твой блеф сработает, и он не будет тебя бить сейчас, ты уверена, но ты не уверена в будущем. Своей привязанностью к Янко ты развязываешь ему руки, и то, что он это понимает, играет против тебя.
— Уйди, — вдруг приказывает тебе он, — и никогда не играй со мной в такие игры. Просто не смей со мной в такое играть, если ты не готова принять последствия!
Он вменяем и отдает отчет своим словам. Он не угрожает тебе, он предупреждает. Он мог бы напугать тебя больше, чем сейчас, замахнувшись на тебя, но он не делает ни этого, ни чего-то другого, когда ты разворачиваешься, чтобы взглянуть ему в глаза. И твоя смелость на могиле всех твоих чувств, кажется ему достойным обелиском.
Твой муж помнит, что его мужчины его рода не разводятся, зато становятся вдовцами, и именно этого он хочет избежать. Любая ты, его жена, послушная или строптивая — лучше мертвой.
Чем он трезвее, тем тяжелее тебе говорить все те слова, которые могут его ранить. Не смотря на всю твою личную боль, и ту, что он тебе причинил, ты не хочешь отвечать ему тем же.
Однако говоришь, хватаясь пальцами за собственные запястья. Говоришь, чувствуя, как на глаза вновь наворачиваются слезы.
— Если ты собираешься так жить, то я больше не хочу слышать от тебя «любимая» в свой адрес. И я хочу, что бы ты знал, что я больше не смогу любить тебя, Дан, и единственное, что я буду испытывать рядом с тобой — это страх. Ты превратишься в того, кем сам себе клялся никогда не быть. Запомни, что твой племяник тебя боится. А я боюсь тебя вдвое больше, потому что я боюсь за двоих, и за себя, и за сына Майрены.
Когда ты заканчиваешь, ты чувствуешь странное облегчение, словно честность хоть как-то может исправить твой брак. По-крайней мере, хуже не становится, но по глазам мужа ты видишь, как сильно он хочет, что бы ты сейчас ушла.
Он чертовски устал видеть твой протест напротив себя и сдерживаться. Он чертовски устал от собственной совести, к который ты примешиваешь еще и свою, едва начинаешь этот монолог. Он чертовски устал думать, что делать, что бы все не было так плохо, как есть сейчас.
Но он не приказывает тебе немедленно уйти или закрыть рот, потому что понимает, что это бесполезно. Его режут без ножа твои признания, но он дает тебе выбор решить самой, что с этим делать.
Ты все так же смотришь ему в глаза, и тонешь в его душевных терзаниях, поэтому решаешь сбежать из гостиной раньше, чем полностью оправдаешь его.
Едва ты уходишь наверх, медленно поднимаясь по лестнице в детскую к Янко, чтобы упасть рядом с ним на кровать, и заснуть, что бы хоть немного не думать и не страдать, твой муж отворачивается к окну и обращаясь к лесу осознает одну вещую истину —
Он проиграл свой бой с тенью, проиграл самому себе, всем своим клятвам.
Потому что его любимая жена теперь стоит в шаге от того, чтобы начать его ненавидеть. Потому что его любимая жена теперь боится его. Потому что он причинил тебе столько вреда, моральной и физической боли, что, вряд ли, сможет найти своей душе покой и умиротворение, даже если ты простишь его сердцем.
Он не сможет выкинуть из головы картинку собственной слабости и твоей силы в день, когда вы так ловко поменялись ролями, когда он неудачно забыл о собственных принципах.
Когда рушатся жизненные принципы — это всегда болезненно. Когда это происходит после тридцати — это практически смертельно.
Но вы еще подышите. Вы еще поживете. Вы еще посражаетесь за них.
