[Протяни мне ладонь, ты увидишь лишь боль…]
Утро бьет тебе рассветом в голову, отчего ты едва слышно стонешь и отворачиваешься от окна, утыкаясь лицом в подушку. Спина неприятно ноет и пощипывает от любого, даже самого мелкого и незначительного, движения, когда ты привстаешь на постели на локтях и смотришь на спящего Янко. У тебя затекает шея, да и в общем, все тело от того, что всю ночь ты пролежала на животе, сначала долго плача в простынь от безысходности, потом проваливаясь урывками в короткий сон с кошмарами. Если вслушаться в ощущения твоего тела, то можно заметить, что тебя до сих пор мелко потряхивает, и пережитые накануне эмоции не отпускают тебя. Но единственное, что ты четко осознаешь — это факт, (что приходит постафктумом) что твоему мужу, вряд ли, легче и спокойнее, чем тебе. И хоть ты не обязана его жалеть, ты жалеешь его за память, в которую прочно въедаются твои последние слова, плавя совесть, как эрозия. Когда ты встаешь с кровати и подходишь к зеркалу на двери шкафа, что бы убедиться, что ты все еще ты, понимаешь, что плана у тебя никакого нет. Из ровной поверхности стекла на тебя смотрит… все еще ты, пожалуй, … только другая, та, что из зазеркалья. И у этой второй такой потрепанный вид, что ты чувствуешь себя героиней фильма ужасов, поэтому в испуге отварачиваешься прочь. И в этот раз тебе тяжелее не думать о пoступке мужа, чем в первый раз. В этот раз все вообще по-другому, все намного хуже. В этот раз звезды не сошлись на вас. В этот раз остается самая малость надежды на хэппи энд или ядовитый развод. На развод ты отчего-то даже не надеешься. И причина такого твоего решения — нецыганский мальчик, что почти готов повесить себе на шею православный крест, только бы не стать таким же, как его отец. Ты настолько уходишь в себя и теряешь связь с реальностью, что не сразу замечаешь маленький камешек, что прилетает в окно комнаты Янко, и вздрагиваешь от внезапного звука его соприкосновения со стеклом. Приходишь в себя только со вторым камешком, что на этот раз влетает в деревянную раму. Мысленно благодаришь бога за то, что сегодня утром Злата решила разбудить на рассвете Яна, а не тебя, как обычно, запустив три камешка подряд в окно вашей с мужем спальни. Ты открываешь форточку, стараясь не скрепеть рамой, и зовешь ее в дом. Предлагаешь тихо посидеть на кухне всего пять минуточек, пока ты будишь и переодеваешь Яна. Она смешно соглашается, прижимая указательный палец к губам, словно обещает не издавать не звука, а ты возвращаешься к шкафу. И проклятому зеркалу. Что манит тебя и пугает одновременно. Когда ты отвлекаешься на что-то нормальное вроде поиска детских вещей в шкафу, тебе становится хоть немного, но легче. По крайней мере, ты можешь ровно дышать, когда находишь Яну свободную белую футболку с надписью «pro Deo et Patria» на левом рукаве и шорты на польский манер сороковых годов. Похоже, что даже твой муж уже смирился с внешним видом ребенка, но тебе все еще кажется, что условный Краков или Бухарест пошел бы этому «европейскому» мальчику больше. Он бы вписался в такую атмосферу. Он бы не вынуждал твоего мужа браться за кнут в тех условиях. Но ты же с самого начала знала на что шла, выходя за него замуж. Знала ведь. Будишь Янко поцелуем в лоб, усаживаясь на край кровати, и просишь его в тишине одеться и спуститься на кухню к Злате. Он покорно садится на постели, растирая глаза кулачками, и сонно натягивает на себя футболку через голову. Ты безучастно помогаешь ему протянуть сквозь нее руки и застегиваешь пуговицу на льняных шортах. Ян стоит перед тобой и внимательно вглядывается в твои глаза, а после устраивает свои теплые ладошки на твоих щеках и целует в лоб. Тебя умиляет его грустная сентиментальность, а он тем временем говорит тебе: — Извини меня, это я виноват в том, что случилось. Он предельно честен, но у тебя нет сил долго убеждать его в том, что он ни в чем не виновен, что он не может отвечать за решения твоего мужа, поэтому ты просто качаешь головой и говоришь твердое: — Нет. Янко хмурится, но не спорит, за что ты ему благодарна, потому что если тебе придется приходить к общему знаменателю еще и с ним, ты точно не выдержишь. — Тебе уже не так больно, как вчера? — с тревогой спрашивает он. — Да, — да, ты будешь врать ему, уходя глазами в черную надпись на его белом рукаве. Однако его успокаивает твоя бесценная ложь и он соглашается спуститься на кухню, в конце концов. Злата так сильно рада тебя видеть, что прыгает на тебя со стула, обхватывая ногами твою талию, а руками твои лопатки. Ты едва не давишься собственным глубоким вздохом до хрипа в перемешку со вскриком, но все-таки берешь себя в руки, обнимаешь девчонку в ответ, опуская ее на пол секунды через три, и молчишь. Она всматривается в тебя откуда-то снизу и задумчиво говорит: — У тебя очень уставший вид, — ее внимательные глаза прожигают тебя насквозь, словно она что-то новое в тебе видит, — папа сказал не надоедать тебе, потому что ты болеешь. Что с тобой? Ты невольно вздрагиваешь от подобных слов и вопроса, честный ответ на который ты дать не можешь, поэтому просто жмешь плечами, поглаживая девчонку по голове. — Просто голова болит, — отвечаешь ей, понимая какой ложью это звучит. Злата слишком проницательна, что бы в это поверить, поэтому продолжает недоверчиво на тебя смотреть. И поэтому вы трое тянете время в молчании, оставаясь стоять посередине кухни, и абсолютно не собираетесь предпринимать какие-то действия. Янко, зная правду о твоем состоянии, хмурится, хватаясь за твою руку, и нервно дергает край футболки, избегая смотреть Злате в глаза. Она выжидает театральную паузу, оценивая твой внешний вид и степень усталости, а потом вдруг спрашивает: — Мой папа сильно волнуется за тебя. Почему? Ты в первые не хочешь ничего ей объяснять, просто хочешь, что бы она ушла, перестала смотреть на тебя так, словно знает всю предыстроию и историю еще до того, как ты придумаешь очередную ложь. — Он просил забрать Яна на завтрак и отдать тебе это. Она бойко, но деланно равнодушно протягивает тебе свежие пластыри в бумажной упаковке и мазь для ускоренной регенирации, если верить надписи на упаковке, но это сейчас неважно. Важно то, что Злата догадывается для чего тебе все это и догадывается, что ты лжешь. — Ну, мы пойдем? — спрашивает тебя она, хватая Янко за руку, но не хочет уходить, и ты это замечаешь. Ты ободряюще улыбаешься ей, деланно холодно, словно видишь Злату в последний раз, удерживаешь ее руку в своей чуть дольше, что бы это можно было посчитать за знак «ничего не случилось». Коротко целуешь Янко в лоб с добродушной улыбкой провожая детей до двери. И ей от этого становится не по себе, поэтому она резко вырывает свою ладонь из твоей и отворачивается. Ты гладишь по голове Яна и мягко просишь его принять приглашение в гости, потому что это невежливо не принять его. Ты считаешь, что ему будет полезно сменить обстановку, даже если это почти такой же цыганский дом, в каком живете вы. Янко неуверенно шагает за Златой, а ты мечтаешь только о том, что бы обработать себе раны и не утешать при этом ребенка. Поэтому приглашение Димитру очень кстати. Собственно для этого он и прислал свою дочь, заранее тебя понимая. И такая доброта лучшего друга твоего мужа горчит невысказанным на языке и задевает все твои человеческие чувства. С мужем ты пересекаешься на этой же кухне, когда ты стоишь, упираясь ладонью одной руки в стол, а второй пытаешься снять пластырь с правой лопатки и не шипеть при этом. Он мрачно появляется в дверях и несколько секунд в молчании смотрит на тебя. А тебя пробирает дрожь, отчего ты мгновенно опускаешь глаза в пол. Ваше негласное перемирие проходится по тебе током страха, и только с десятого раза тебе удается убедить себя, что в этом помещении ты одна. Он пьет ледяную воду из-под крана, пытаясь запить две таблетки ибупрофена и избавиться от посталкогольной головной боли и тяжести в затылке. — Две таблетки этого ибупрофена — много, Дан, — мрачно говоришь ему, оставляя в покое свой пластырь и спину. Ты выпрямляешься, выпускаешь столешницу из-под пальцев и с бешенно колотящимся сердцем находишь в себе что-то, что бы заглянуть ему прямо в глаза и не отвернуться через секунду. Он спокойно откладывает лишнюю таблетку и поворачивается к тебе. Ты едва заметно дергаешься. Ты сжимаешь пальцы на тюбике с мазью и жалеешь, что открыла рот. Ты надеешься, что он просто проигнорирует тебя и уйдет, докинув в себя эту злосчастную второю таблетку. Ты хочешь взять все свои слова назад. Но он не пьет ее, не подсаживается на таблетки, зато подсаживается на выяснения отношения с тобой. Его молчание пугает тебя сильнее, чем любые другие действия, но ты держишься довольно стойко, учитывая ваш вчерашний эпизод, когда продолжаешь снимать пластырь, радуясь, что он мягкий, и это почти не больно. Почти. Если судить твой внешний вид то, он не выдает никакого напряжения и никакой беспомощности под тяжелым взглядом твоего мужа. Ты даже выдерживаешь то, как он к тебе приближается, без крика «не надо!», даже не вздрагиваешь, даже не начинаешь паниковать. — Позволишь? — спрашивает тебя он, легко опуская руку тебе на плечо, осторожно предлагая тебе развернуться. Ты шмыгаешь носом, поворачиваясь к нему боком, вовсе не планируя показывать ему всю свою спину, что сейчас надежно скрыта тканью широкой толстовки. Но когда он все-таки поддевает пальцами этот проклятый пластырь, пробираясь под ее воротник, и избавляет тебя от него, на тебя наваливается облегчение. — Можно подумать тебя остановит мое «нет», — решаешься произнести ты, не зная, как избежать необходимости позволить ему увидеть полную картину того, что он сделал. Краем глаза ты замечаешь, как он усмехается. Его трезвого не задевают твои дерзкие намеки на его человечность. Его бы остановило твое нет, если бы оно было явно выраженным сейчас. Поэтому он просто подхватывает со стола мазь и пластыри, пока ты со стоном напоминаешь ему про водку. Ты решаешь не отказываться от его помощи, потому что выбора у тебя просто нет. Этот обмен мало что значищими фразами трудно назвать разговором. Ну, хоть каким-то. Но все-таки он лучше, чем гробовое молчание. Водка в бутылке красиво переливается на солнце, и ты в ней видишь только собственные страдания, но не красоту, пока Дан достает ее из шкафа и луч солнца разбивает ее насквозь, пробираясь сквозь стекло окна до бутылки. Пока ты поднимаешься за мужем в спальню на второй этаж, ты успеваешь морально подготовиться к неизбежному. Ты все еще надеешься выдержать эту процедуру стойко и без собственных криков. Ты все еще надеешься, что сегодня тебе будет легче, чем вчера. У вас на завтрак не кофе, а водка, которая, в общем-то, предназначается только для твоей спины в роли антисептика. И это разрыв шаблона, и это, вроде как, неплохо, если верить врачам. Ломать системы полезно, но не таким способом. Дан не торопит тебя, когда ты замираешь у кровати и долго не можешь решиться снять кофту. Он ждет, наблюдая, как ты борешься сама с собой, как затем ты резко стаскиваешь ее через голову и бросаешь куда-то на пол. Он замечает мурашки, которые бегут по твоей голой спине, но что намного хуже, он видит то, что сотворил с тобой. И его это действительно трогает, пугает больше, чем тебя. Ты подводишь его к грани столкновения с собственной совестью, к разрущающему чувству ненависти к себе. Ты слышишь его тяжелый вздох, когда все же решаешься упасть лицом в подушку, что бы не заплакать заранее, ведь он еще даже не прикоснулся к тебе. Он садится рядом с тобой на постель и некоторое время молчит. Он отчаяно хочет извиниться перед тобой, но что бы это сделать, ему нужно смотреть в твои глаза. Он не уверен, что сможет простить сам себя, что сможет жить с мыслью, что в какой-то мере он даже хуже Драгомира, который хотя бы не скрывал тот факт, что бьет его сестру и получает от этого удовольствие. — Я никогда не хотел, чтобы тебе было больно, — вдруг произносит он, опуская руку тебе на поясницу. Твой муж несильно прижимает тебя к кровати прежде, чем начать залечивать твои раны. Он заранее обездвиживает тебя, не давая дернуться и помешать его благим намерениям. Ты прикрываешь глаза от безысходности и сжимаешь в пальцах одеяло до побелевших костяшек, — и сейчас этого не хочу. Он договаривает и его спокойствие больно бьет тебя в спину, потому что ты вроде веришь ему, но это вроде как ничего не значит. Твою веру в его доброту быстро плавят обстоятельства и его поступки, но она (твоя вера) еще держится на хрупком чем-то. — Я это знаю, Дан, — так же ровно отвечаешь ему, пока еще можешь просто говорить, а не кричать, — но от этого лишь больнее. От такой чесности на твои глаза наворачиваются слезы, и ты уже не уверена, что готова к тому, что твой муж снова причинит тебе, хоть и необходимую, но все равно боль. Ты в шаге от крика «остановись», но этот шаг запаздывает. И Дан, не встречая сопротивления, льет тебе тонкую кристальную струю водки прямо в порез на лопатке, и первое время ты чувствуешь только холод, но потом до твоего мозга по нервным окончаниям добирается огонь. И ты начинаешь плакать, не сумев сдержаться. Он видит, что ты чувствуешь, но не может ничего с этим сделать, потому что это полностью его вина. И гладить тебя по голове, целовать в висок, успокаивать, ему противопоказано. Это чертовски ранит его душу, словно водка из твоей раны стекает на сердце. Ему было бы легче, если бы он не видел в твоих глазах слез, но, но он не жесток настолько, что бы запретить тебе плакать. Он дует тебе на рану, словно заботливый отец, и хоть это не облегчает физически, это облегчает морально, но ты едва осознаешь этот факт за вспышками боли. Невольно ты начинаешь задумываться, а что для тебя легче, подставить спину человеку, который ее ранил, или лучшему другу этого человека, который за тебя заступился. И приходишь к выводу, что это одинаково неприятно во всех смыслах, и разницы между Даном и Димитру, в принципе, и нет. Даже мазь с охлаждающим эффектом не уменьшает болезненные пульсации в лопатке, когда твой муж осторожно втирает ее в твою кожу. Ты не сразу замечаешь, что он больше не прижимает тебя одной рукой к постели, потому что ты не вскакиваешь даже, когда он мучает тебя водкой. Одними глазами он продолжает оценивать, насколько серьезно вчера тебя бил, и злится на самого себя. — Почему ты не мог выпороть меня ремнем? Почему ты не отвел душу таким способом, не проявил милосердие? Пытаешься выдавить из себя связную речь сквозь откровенные рыдания, и он понимает тебя. Его глубоко задевает тот факт, что ты называешь порку ремнем актом милосердия. Потому что единственное милосердие, какое он мог проявить — это не брать тебя в жены. Пока он медлит с ответом и водкой, ты осознаешь, что на кровати переносить обжигающее лекарство легче. — Потому что я не понимал, что делаю, Кара, — спокойно отвечает тебе муж, — и я не уверен, что ремнем бил бы тебя слабее. Единственное, что ты ему на это отвечаешь, — нервный смешок сквозь истерические слезы. Ты дрожишь под его ладонью, пока он стирает ей остатки водки с твоей спины прямо на постель, и ты чувствуешь запах свежей крови даже сквозь алкоголь. Не понимаешь от чего тебя трясет так, словно у тебя лихорадка. И сейчас тебе чертовски хочется выпить, что бы выключить собственный мозг, который уверенно доносит ядовитую информацию до всех твоих чувств. Он заканчивает с мазью быстрее, чем с антисептиком, но зачем-то продолжает дуть тебе на раны, даже когда боль тебя совсем отпускает, и можевельник мази начинает свою работу. Неприятные ощущения бегают волнами по твоей спине и затухают, в отличие от вспышок картинками прошлого в глазах. Тебя оглушает ваше молчание и уже сказанные вслух слова. Твой муж поднимается с постели и подбирает твою толстовку с пола, намереваясь задать тебе один вопрос. И этот вопрос нехило бьет его по нервам, поэтому он медлит, встряхивает кофту в руках, выворачивая ее, расправляя рукава. На рукаве твоей толстовки написано «принуждение к миру» и это такой своеобразный некролог на все происходящее, что ему становится дурно. Он оставляет кофту рядом с тобой и явно не собирается уходить. Ты понимаешь это даже постели, поэтому встаешь пересиливая себя и, все так же не поворачиваясь к нему лицо, ныряешь в толстовку. По тебе невольно пробегает дрожь, едва ткань пересекается с ранами, и тебе приходится закусить губу, что бы выдержать это молча. У тебя уходит несколько мучительных секунд, что бы прийти в себя и вытереть слезы с щек, как-то избавиться от кома в горле и мысленно собраться. Когда ты все же решаешься повернуться к нему лицом, на тебя наваливается такая усталось, что тебе просто физически тяжело стоять на ногах. Но ты заставляешь себя стоять. Твоему мужу не на что переключить свое внимание, поэтому он не сводит глаз с твоего лица. — Ты завтракала? — спрашивает тебя он, хотя на самом деле хочет спросить совсем не это. Ты замечаешь это по его напряженному и отрешнему взгляду. — А если я скажу, что нет, ты накажешь меня? — откуда в тебе берется сарказм, ты и сама не знаешь. Просто тебе нелегко стоять напротив собственного мужа, который засек тебя вчера вечером почти до бессознательного состояния, а сегодня с утра спрашивает про завтрак, даже не попросив прощения. Ты оправданно на него не злишься и так же оправданно не хочешь видеть его рядом с собой или хотя бы его рядом с алкоголем. И как бы ты его не любила, ты жалеешь, что не можешь уйти. — Не страшно? — спрашивает тебя он, вскидывая брови. Твой муж вдруг становится предельно ровен и холоден, как и всегда, потому что ты не скажешь ему ничего такого, чего он еще не слышал за всю свою цыганскую жизнь. И жизнь с тобой. — Что? — не понимаешь вполне искренне. — Хамить не страшно? — поясняет он, ожидая твою реакцию. Замечая, как безразлично ты жмешь плечами в ответ, он продолжает, спрашивая то, что хочет спросить тебя уже давно, — мы можем поговорить? Без твоего сарказма. И да, ты можешь отказаться, если не готова. Он заранее предугадывает твою иронию и прямо дает тебе понять, что он действительно спрашивает твое мнение, а не приказывает тебе сесть и молчать, пока он не выскажет все, что хочет. Это заставляет тебя неуверенно кивнуть, но не заставляет тебя сесть и слушать. Ты остаешься стоять на ногах, зарываясь пальцами в рукава кофты, и говоришь мужу прямо: — Предупреждая все твои новые обещания, я им не поверю, не клянись. Ты обнимаешь себя руками за плечи и строишь невидимую стену между собой и мужем, что бы не простить его после первого «извини», потому что ты действительно боишься его и факт простой просьбы о прощении ничего не изменит. — Я и не могу тебе ничего обещать, Кара, потому что я сам себе не верю. Ты отмечаешь про себя, как ему тяжело самому себе не верить, потому что для него, как для барона, важно умение держать себя в руках, контролировать для начала свои эмоции, а уже только потом отвечать за других. А он уже дважды не сумел сдержать свою волну эмоций с собственной женой, которую так нежно любит. — Что мне сделать, что бы тебе стало легче? Его правда волнует этот вопрос, потому что он видит, как ты сквозь дерзость ему глотаешь слезы и страх, как ты боишься пошевелиться в его присутствии. Твой муж не хочет, что бы ты быстро начала вздрагивать от одного звука его шагов. — Для начала попробуй искренне извиниться, Дан, — у тебя это выходит невольно зло и ты бледнеешь. Кровь отливает от твоего лица, когда ты осознаешь, что перегибаешь. Неожиданно память подкидывает тебе воспоминания о кнуте и невольно сбивает твое самообладание. — Что изменит мое «извини»? Ты что, сможешь простить мне такое? Неужели ты не видишь, что я сожалею? — Неужели ты не видишь, что не справедливо, но очень сурово бьешь? Неужели ты не видишь, что мне страшно? Вы одновременно повышаете голос на полтона, но ты звучишь истеричнее, потому что снова начинаешь плакать и вытираешь глаза ладонями. Ты больше не собираешься притворяться и делать вид, что все в порядке, когда ничего не в порядке. Твой муж делает один короткий шаг тебе навстречу, и тебе вдруг становится не по себе от того, что он может тебя обнять, поэтому ты пытаешься незаметно увернуться, сжимаясь у стены. И Дан мрачнеет, замирая на месте. Сейчас вы с ним одинаково тяжело дышите. — Ты хочешь от меня уйти? — напряженно интересуется он, зарываясь ладонью в волосы на затылке, пытаясь успокоить собственные нервы и сердце. — Я хочу, что бы ты попросил прощения и никогда больше так не делал! Что бы ты не хотел меня бить, хотя бы не так больно, Дан… Нет, я не хочу развод! — ты почти кричишь, пытаясь донести до него мысль, что все семейные проблемы можно решить разговором, нужно только, блин, говорить. С момента появления в ваших жизнях Янко, вы будто забываете, как сильно любите друг друга, и теперь единственное, что вы испытываете в замкнутом пространстве — это взаимное чувство удивления. Искреннее изумление вашим поступкам по отношению друг к другу искрит в воздухе и бьет вас незримым током. Тебе надоело удивляться проснувшейся жестокости мужа. Ему надоело удивляться твоему недоверию к нему. Но вы не можете перестать. Потому что вы словно не знаете друг друга пять лет, когда так открыто игнорируете все чувства. — Ты не хочешь этот гребанный развод. Ты не хочешь подумать о себе. Так чего ты хочешь? — уже мысленно отпуская тебя, спрашивает твой муж, — ты права, я не лучше, чем Драгомир, может быть даже жестче, потому что он никогда ничего не обещал моей Майрене. Но я могу быть лучше, если отпущу тебя. Я боюсь себя, Кара, не доверяю себе. Я не знал, что мне хватит злости и тьмы внутри, что бы не пощадить жену, проигнорировать ее мольбы в слезах. Ты осознаешь, что ему с этим жить, с этими воспоминаниями о собственной слабости, когда его сила столкнулась с твоим бесстрашием. У тебя встает ком в горле, и на глаза наворачиваются новые свежие слезы. Но ты отмечаешь, что он выглядит не многим лучше, когда потерянно трет виски. — Дан, но ты не убил бы меня, ты бы остановился. И сама не знаешь, почему так в этом уверена. Наверное, потому что у тебя мало поводов сомневаться в нем и в его чувствах к тебе. Наверное, потому что ты предпочитаешь верить только в хорошее. — Откуда ты знаешь? — он удивлен, что ты сама его оправдываешь. — Я верю в твое доброе сердце, муж. По сути, он все еще тот же Дан, за которого ты выходила замуж, который из любви к тебе отказался от большинства своих традиций и заветов, который ни разу не высек тебя даже за самый серьезный проступок с момента свадьбы, который всегда больше предпочитал быть с тобой нежным, чем жестоким, и разговор насилию. — Я не могу бросить Янко и просто уйти от тебя, как будто ничего не было, и больше точно не будет! — ты произносишь это достаточно ровно, и эта ровность удачно маскирует твою усталость от эмоций и разборок с мужем. Но он видит всю правду под этой маской, и твоя комедия не действует на него. — Так ты только из-за моего племянника остаешься со мной? — грустно уточняет он, а после по-человечески просит тебя, — вот только давай без таких самопожертвований. Если хочешь уйти, то прошу, уйди. Я не смогу так же спокойно жить, как Драгомир, с мыслью, что убил собственную любимую женщину! — Какой же ты придурок, Дан, — едва не выкрикиваешь, но все-таки остаешься на гране вменяемого тона, напрочь забывая, что твой муж вполне способен залепить тебе по щеке за дерзость, с которой ты явно перегибаешь, — я не могу мгновенно разлюбить тебя и уйти, только из-за того, что ты меня несправедливо выпорол! И умоляю, перестань сравнивать себя с мужем своей сестры, потому что в отличие от него, ты меня любишь и во вменяемом состоянии не бьешь! Посчитай, сколько за эти пять лет я давала тебе законных поводов познакомить меня с кнутом, и сколько из них ты использовал? Я только об одном прошу, муж, не мешай больше алкоголь с яростью. Твои слова бьют его в солнечное сплетение почти реальным ударом и на секунду ему действительно становится тяжело дышать, а после он медленно падает перед тобой на колени. Между вами метр и полотно из твоей неловкости, что затапливает тебя, едва ты видишь такую картину. Ты не успеваешь попросить мужа встать, потому что он все-таки просит прощение. Искренне, с собственной болью и по-настоящему расскаиваясь. — Извини меня, Кара. За все, через что я тебя провел. За все твои страдания, боль и страх. Тебя поражет, что ты в самом деле так легко прощаешь его, не смотря на спину, что до сих пор ноет, не смотря на то, что он не может пообещать тебе никогда не повторять подобное, не смотря на то, что кроме «извини» есть еще много других ньюансов, о которых вы не говорите. Но ты бросаешь ему твердое и быстрое: — Ладно. И сбегаешь из спальни прежде, чем упадешь на пол рядом с ним и заплачешь от облегчения. Закрывая за собой дверь, ты дышишь в полутьму коридора и мечтаешь сохранить что-то от себя самой в этих новых неразрешимых обстоятельствах. И тебя пугает факт, что ты сама себе не можешь признаться и честно ответить на вопрос — «что бы ты сделала в такой ситуации, не будь у вас Янко?» Твой муж сам принимает решение забрать Яна из дома Димитру, когда время благополучно переваливает за грань приличия, и можно смело говорить о злоупотреблении гостеприимством. И дорога до дома лучшего друга длиной в минуту не расслабляет его вновь взвинченные нервы, когда он вспоминает вчерашние слова Яна о ненависти, когда он осознает, что они оправданы, когда он не знает, что делать дальше. Ребенок сидит на столе, на кухне, сложив ноги по турецки, и под внимательным взглядом Димитру пытается обшкурить наждачкой маленькую деревянную деталь. Рабочее умиротворение между его почти братом и сыном его сестры действует спокойствием и на него, заставляя задышать ровнее и перестать бояться разговора с Янко. Ему нравится такая картина мальчика, что отпечатывается у него на сечатке глаза. Но она так же хрупка и недолговечна, как и их мир. Поэтому когда дерево дома недовольно скрипит у него под ногами, Янко мгновенно поднимает глаза вверх и роняет деревяшку на пол. Димитру не сразу замечает друга в дверях и у него уходит некорое время, чтобы догадаться повернуться лицом к Дану и сохранить нейтральное выражение лица. — Янчик, пошли домой, уже поздно, — беспристрастно предлагает ребенку Дан, протягивая ладонь. В его дестких глазах плещутся сомнения, но он все-таки соскакивает ногами со стола на лавку, а после на пол. Ободряюще улыбается Диму и, обходя его, приближается к дяде. — Подожди, — просит вдруг друга Димитру, останавливая Янко на полпути, — брат, давай поговорим. Если Дан и удивляется такому неожиданному предложению, то не подает виду. Его невозмутимостью можно строить защитные стены вокруг себя, что бы не вспылить, когда разговор выйдет на поле чувств. Янко остается между двух огней, когда Дан садится напротив Димитру, и между ними простирается стол. Это просто решение, но он абсолютно не может предугадать последствия, поэтому решается присесть на край лавки со стороны Димитру, что бы безопасно увидеть человеческие реакции своего дяди, что бы понять, что он тоже человек. Димитру успокаивающе трепет его по волосам, вытаскивая косичку из-за воротника его кофты, а Дан в очередной раз думает, почему не может существовать с этим ребенком так же? Заплетать ему «гребень дракона» по утрам и шкурить с ним дерево. Его друг позволяет ему начать, полагая, что у него есть вопросы, а он может и подождать. — Спасибо, Дим, — ему не нужно добавлять за что именно, потому что Димитру все понимает еще с первых нот, потому что он увидел это «спасибо» еще от дверей, потому что оно было ожидаемым, — ведь ты мог просто забрать ребенка и оставить ее со мной… Дан не заканчивает, потому что ему не хватает воздуха, потому что ему в голову закрадывается одна неприятная мысль, в которую идиотично просто верить. — Не мог, Дан, — вглядываясь ему прямо в глаза, отрицает его друг, — я не мог смотреть, как ты совершаешь ошибку, не мог смотреть, как больно Каре, не мог смотреть, как рыдает Янко, который не в состоянии ей помочь. Я по-настоящему испугался вчера, впервые за много лет. Все те мгновения, когда я напоминал тебе, какая у тебя непослушная жена, я не предлагал тебе безжалостно пороть ее кнутом. Прости меня, если ты понял это так. Димитру готов предложить Дану выпить, но память и присутствие Янко вовремя предотвращают неизбежную катастрофу и развал империи. Но было бы глупо не предложить лучшему другу хотя бы стакан воды и успокаивающего. Спустя тридцать лет дружбы не страшно вложить в ладонь почти брата успокоительное и попросить запить его, что бы отпустило. Хоть как-то. — Я думал, она не нравится тебе, — усмехается Дан, запивая послевкусие от трав в прозрачной капсуле водой. — Я тоже так думал, — Дим смотрит куда-то в стену и раздумывает, словно снова сталкивается с собственной совестью и анализирует собственную жизнь, — но мои чувства к ней тогда не играли роли. И сейчас настает тот момент, когда любая правда лучше лжи, поэтому Дан набирается сил, что бы признать еще одну ошибку вчерашнего вечера: — Я не собирался ее пороть, Димитру, она просто встала на место Янко, и это меня задело. Когда он заканчивает исповедь, лицо его лучшего друга ничего не выражает первые секунды три, а потом он неожиданно бледнеет, уходя глазами на Яна, что сидит слева и мнется под взглядами двух взролсых мужчин, что смотрят на него с одинаковым потрясением. — Ради всего святого, Дан! — выкрикивает Дим, быстро целуя Янко в макушку, — он же ребенок… Дан завершает картину, которую по нему невидимыми красками писал Драгомир, но кроме него эти краски никто не видит, поэтому Дим даже может его понять и оправдать, но не успевает этого сделать, потому что Янко вдруг встает на защиту дядюшки, когда резко вскакивает на пол и говорит: — Димитру, я… это заслужил. Прежде, чем такое откровение его окончательно добьет, а Димитру заинтересуют подробности, Ян подбегает к Дану и дергает его за рукав куртки, намекая, что им уже пора. Прощание с другом выходит нелепой недосказанностью, но она меркнет на фоне того факта, что Ян, как смог, так и вступился за честь своего дяди, как делала и Кара, оправдывая мужа в глазах его друга. — Янчик, — зовет его Дан, когда он убегает далеко вперед по тропинке к дому, не планируя расскладываться на дальнейшие слова с дядей, потому что он все-таки злится на него, — остановись, пожалуйста. Мягкость голоса заставляет ребенка подчиниться и даже развернуться лицом к мужчине, которого он, вроде как, ненавидит. — Что? — Спасибо, — первым находит в себе Дан, на что получает легкий кивок головы в ответ и немой вопрос «что-то еще?», — и прости меня за вчерашнее, я был не прав. Между ними огромная возрастная пропасть и большая разница в судьбах, которые все-таки дважды связаны чем-то общим, поэтому Янко легко удается прекратить бегать от отвественности и перекладывать ее с себя на кого-то другого. И поэтому он может позволить себе серьезно и без пафоса сказать: — Я убью тебя, если ты еще раз ее ударишь. А если ты ударишь ее из-за меня, то я убью себя. И в этот момент Дану приходят в голову слова Майрены — «если ты милосерден, то нож в спину тебе кидают дважды». И в этот момент Дан понимает, что Янко милосерден, но нож уже дважды влетал ему в спину — кнутом в спину его второй мамы, а значит третьего уже не будет. — Если я еще раз подниму на нее руку, я сам себя убью, Ян, — тяжело со вздохом безысходности находит в себе он. И эти откровения строят мост между дядей и племянником, когда тот доверчиво протягивает Дану ладонь в знак примирения и прекращения всей войны. Они оба хватаются друг за друга, как за спасение. И в этом есть тупая душевная боль. И спасение. Этой ночью твой муж собирается очень крепко спать, не просыпаясь от кошмаров, не запивая душевные раны алкоголем и не убивая себя чувством вины. Он будто ловит приход от чая «relax» на травах и вовремя принятого решения измениться, пока еще не поздно. Пока ты спишь, восстанавливая свою нервную систему, он заваривает крепкий чай Янко и играет с ним в карты на черешню. Его ставки очень высоки и из десяти партий он позволяет Яну выиграть девять и в одиночку со смехом съесть всю черешню. И эта семейная идиллия, наконец-то, не мнимая, а реальная. Ты просыпаешься только с закатом, когда твой муж уже укладывает ребенка спать, продолжая сидеть в тишине гостиной за столом и заканчивать начатый горячий чай. Травы в белой кружке бьют по сознанию так же, как и виски в граненом стакане, но эффект от них абсолютно другой. Они чинят нервные клетки и сердце, не травят их. И он не дергается даже когда замечает тебя на пороге. Сонную, по-прежнему уставшую, в той же толстовке с тупым «принуждение к миру», но уже не такую испуганную при виде него. Шагаешь босыми ногами по дереву пола, останавливаясь только перед столом и бесцеременно забираешь теплую кружку из рук мужа, делая большой глоткой горячего чая. Он током проходится у тебя по горлу и пробуждает, принуждая к миру самой с собой. Такая нелепая традиция забирать его утренней кофе, замененная этим вечером на чай, — символ окончательного примерения вас друг с другом и твоего прощения его дури. Он не мешает тебе допивать его легкое лекарство, наблюдая за тобой и твоими реакциями. Ты никак не можешь заставить себя не вздрагивать от любого его резкого движения. Тебе не нужно время, чтобы его простить, но тебе нужно время, чтобы забыть об изменчивости его спокойствия. Поэтому ты пытаешься избежать неприятного пересечения ваших взглядов, утыкаясь в пол. Не понятно зачем бросешь мужу в спину «прости», когда он вздыхает и проходится по гостинной, замечая это. Утыкаясь лбом в прохладное стекло большого окна, он оставляет тебе метров пять свободного пространства и свой чай, не зная как еще помочь тебе поверить в него. Ты заканчиваешь чай, запивая им свое волнение, словно это не травянной сбор, а водка. И от таких ассоциаций тебе становится не по себе. Ты решаешься оторвать глаза от пола и посмотреть куда-то еще, не пугаться собственного страха, но когда ты бредешь по голландским картинам на стенах, они не цепляют твой взгляд. Поэтому ты натыкаешься на противоположную стену, почти у самой двери. И стоя спиной к мужу, ты все-таки находишь деталь, которая тебя цепляет. Вернее деталь, которой нет. На стене больше не висит кнут — цыганский предмет интерьера, что создавал вам атмосферу в доме в течение нескольких лет, пока не стал создавать атмосферу ваших с мужем отношений. Тебя накрывает испугом только через минуту и два глубоких вздоха, которые не доходят до легких, зато мысли доходят до мозга. Ты чувствуешь, как у тебя немеют пальцы, и роняешь эту психоделичную белую чашку на пол, где она разлетается мелкими осколками. И этот шум смерти стекла о дерево разворачивает к тебе твоего мужа. Тебе не хватает воздуха, когда ты отступаешь на шаг, ощущая соленую волну слез, что медленно наворачиваются на глаза. Судорожно ты пытаешься вспомнить, где уже успеваешь оступиться, но на ум не приходит ничего кроме твоей утренней дерзости мужу, к которой он давно привык. Тебя душат твои же слова и мурашки, что пробегают по позвоночнику, когда ты с горечью спрашиваешь: — В чем я на этот раз провинилась? Сначала он не понимает о чем ты, но сама твоя интонация пробирает его до глубины души, что ему становится душно в просторе помещения. А потом он перехватывает твой взгляд, которым ты сверлишь стену, а не его. И понимает, чего ты боишься. Тебе приходит в голову мысль, что тебе в какой-то мере, в конце концов, повезло, потому что у тебя за спиной пропуск на свободу — дверь и полотно зеленого густого леса. Где он тебя не найдет. И он это тоже знает. — Тише, не убегай, — дипломатично-ровно просит тебя твой муж, объясняя тайну исчезновения, — кнута здесь нет, потому что я его выкинул. Я не собираюсь тебя наказывать. Он звучит уверенно-честно, но тебе сложно в это поверить. Поверить в то, что кошмар, возможно, закончился. Поверить в то, что у вас есть шанс. Ты чуть было не задаешь очень глупый вопрос «почему?», но вовремя останавливаешь себя, коротко кивая мужу. И первый твой порыв сейчас — желание сказать ему «спасибо», но оно ему не нужно, потому что он сделал это и для себя, поэтому ты просто падаешь на колени, едва не задевая ими осколки, и пытаешься собрать их голыми руками. Ты почти режешь пальцы в кровь, не отдавая отчета тому, что делаешь, когда Дан приходит тебе на помощь. Он делает шаг к тебе, опасаясь напугать тебя, и протягивает тебе ладонь. Его привычно-нежное «Кара» заставляет тебя поднять на него глаза и заметить руку, которой он собирается вытаскивать тебя из опасной близости к осколкам, если ты ему позволишь. Ты раздумываешь ухватится ли за нее, и он тебя не торопит. Только лишь улыбается, когда ты вкладываешь свою ладонь в его и поднимаешься с колен. — Я уберу эту чашку, — успокаивает тебя он, пока ты судорожно сжимаешь пальцы на его руке, — но потом. Ты снова киваешь, не в силах сказать хоть что-то. И тебе вдруг хочется, что бы твой муж тебя обнял, но ты не знаешь, как его об этом попросить, и как выдержать объятия, если он заденет рукой одну из незаживших ран. Поэтому ты просто утыкаешься лбом в его плечо и закрываешь глаза. Чай и доброта мужа успокаивают тебя сейчас, когда кошмар, и в самом деле, подходит к концу. Дан аккуратно опускает руку тебе куда-то в район поясницы, на память ориентируясь в болезненных полосах на твоей спине, что бы не сделать тебе больнее, чем есть уже. И это такая лично ваша калеченная любовь, что вам можно поставить памятник, как самым долгоиграющим героям заранее проигрышного романа под названием семейная жизнь. И здесь вы, пожалуй, выигрываете.[А с пути сойдёшь, так друзья тебя доведут Упадешь — поднимут, пропадёшь — найдут А я до дома не дойду, так друзья меня доведут Упаду — поднимут, пропаду — найдут.]