[… но если дверь закроешь, ночь будет вечной…]
— Тебя трубки не учили, блять, снимать? — Владимир втекает на порог, вашей сжавшейся до размера одной комнаты, квартиры — дождевой водой и приближающимся штормом в вашем море угасающих чувств. Его штормит от принятых накануне препаратов и твоего внешнего вида, когда ему удается сфокусировать на тебе взгляд, и ты больше не плывешь черно-белой лентой кино перед его глазами. Владимир моргает, а ты задумываешься, почему продолжаешь участвовать в этом привете из прошлого, в этом колесе, как в рулетке казино со ставками «умер-вышел, зашел-не-выжил». В ваших отношениях, кароче. У вас даже не Амстердам, где стереотипно, но оправданно незаконно-законно хранить «правительство» на восемь «легендарных сорок пятых» в ящике письменного стола и скупать картины, что бы толочь на них платиновыми банковскими карточками химию. Ты игнорируешь вопрос Владимира слишком долго, что бы он выдержал твое безразличие, поэтому он несильно задевает тебя плечом, когда проходит в гостиную, не скидывая мокрое пальто и не снимая ботинок. Разглядывая грязные следы на паркете, осталвленные Влади, ты мысленно отвечаешь сама себе на давно заданный кем-то вслух вопрос «что тебя держит с ним?» — тебя держит с ним жалость и моральный долг, за спасение твоего сына, которого он к счастью видел всего один раз. И пока твой портрет не висит над столом Владимира в черной рамке, ты будешь этот негласный долг платить. Хотя, вряд ли, он заменит на нем рамку, потому что, вряд ли, проживет дольше, чем ты. — Что здорово проигрался, Влади? — бесстрашно спрашиваешь его, заходя в кабинет вслед за ним. Отсутствие любви между вами настолько заметно, что режет глаза сильнее верхнего света люстры. И интересуешься о его проблемах ты только ради собственной безопасности. Владимиру режет слух твое искуственное «Влади», но ему не до того, что бы отчитывать тебя за это сокращение. Он бездумно шарит в выдвижных ящиках своего стола, усаживаясь одним бедром на столешницу, и игнорирует твое пристутствие, пока ты не открываешь рот. — Заткнись и слушай, — обращается он к тебе, но смотрит исключительно на твой портерет, и тебе хочется пошутить, что ты стоишь в полуметре от него, а не смотришь на него с полотна. Но его тон настораживает тебя, поэтому ты благоразумно молчишь, ожидая продолжения его монолога под препаратами. — Позвони моему юристу в Швейцарию и скажи, что я мертв, — сам абсурд этой идеи звучит приказом, даже если вырезать голос Владимира и оставить только сказанные вслух слова, что вмиг становятся не укуренными, а трезвыми, — попроси перевести тебе на счет через офшоры восемьдесят тысяч евро в течении двух часов. И сейчас он смотрит тебе прямо в глаза. И от его расширенных зрачков у тебя болит в солнечном сплетении. — Влади, столько денег в течении двух часов он даже лично тебе не даст, чтобы не привлечь внимание, — медленно пытаешься вразумить мужа, отказываясь от звонка в страну левых счетов и банков, не понимая, как ему нужен этот звонок и эти деньги. Ни больше, ни меньше. Все восемьдесят тысяч. И подпольной транзакцией. — Просто позвони по этому номеру, — Владимир протягивает тебе картонную визитку, которую ты забираешь у него из пальцев на автомате, — и скажи мистеру Олафсану то, что я тебе только что сказал. Ты заранее понимаешь, как это будет выглядеть. Ты осознаешь, что у прибандиченного мужчины, с которым ты живешь, большие, нерешаемые проблемы. Но ты не собираешься с разбегу прыгать в эти вернувшиеся девяностые, поэтому возращаешь ему визитку и говоришь: — Думаешь, когда ты на утро воскреснешь, твой юрист не удивится? Твоя ирония сейчас неуместна. Но это единственное, что ты еще в состоянии сказать Влади, которого накрывает приходом и легкой паникой, когда он не знает, что делать дальше. Он закатывает глаза, позволяя тебе «дошутить», а после повышает на тебя голос, поднимаясь со стола: — Ты можешь, блять, перестать забивать мне голову херней и собственной логикой? Просто-набери-эти-ебанные-цифры-под-кодом-страны «плюс сорок один»! Скажи, что надо, продиктуй банковский счет и повесь трубку! Весь его крик сливается для тебя в одно слово, что ты едва улавливаешь суть монолога Владимира. У тебя внутри расцветает естественное сопротивление этому бесперспективному звонку, но ты не понимаешь, как его выразить. — Прочисти свой обдолбаный мозг, Влади! — ты тоже повышаешь голос на полтона, — иначе когда ты, сука, на утро «воскреснешь», мистер Олафсан не будет столь любезен! Владимир задумчиво плещет себе в граненный стакан виски, по кривой траектории на два пальца, и смотрит на тебя. Ты закатываешь глаза, сжимая бумажку с номерами юриста и левым офшорным счетом руке, ощущая, как ее острые края царапают тебе ладонь прежде, чем сжаться в картонный комок. Чтобы Влади вернуть то, что он задолжал, ему бы стоило перестать улыбаться и вдыхать в себя двадцатку грамм белого с красного дерева стола, запивая «свою радость» на выходе виски, но ты никак это не комментируешь. — Последний раз прошу тебя по-хорошему, Кара, — угрожает тебе Владимир, но пока только слегка, — просто сделай то, что я тебе сказал. Ты устаешь от его криков, но еще больше устаешь от собственного молчания, поэтому снова возражаешь ему, когда дерзко говоришь: — Иди к херам! Тебе надо, ты и звони! Не предупреждая тебя о своих намерениях, он отставляет стакан с виски на край стола и подходит к тебе, и ты даже не успеваешь ничего осмыслить, как Владимир не сильно, но довольно больно, бьет тебя ладонью по щеке. Его, как конченного прагматика, сейчас не волнуют твои чувства. Ему нужно, чтобы ты сделала этот короткий звонок его юристу и перестала тянуть время. Он хватает тебя за воротник кофты и встряхивает так, что ткань больно трет тебе шею. — Слушай внимательно! — кричит он на тебя, не позволяя отойти, — хватит выебываться! Прекрати все усложнять, иначе я застрелю тебя раньше, чем наши западные друзья застрелят меня! Звони ему! Сейчас же! — а после он вдруг отпускает твою кофту, уже более спокойным тоном приказывая тебе, — кивни, если, наконец-то, услышала меня. Весь его стпекталь на срыве у тебя стоит звон в ушах, который ты не можешь выкинуть. Точно так же, как и сморгнуть черные искры с глаз — последствия крепкой пощечины. Тебе кажется, что Владимир разговаривает с тобой через посредников — собственный наркотический приход и твою тяжелую голову. По твоим щекам стекают горячие слезы, но словно сами по себе, без каких-либо эмоций и независимо от твоего желания. Ты пытаешься стереть их пальцами, но у тебя выходит прочистить взгляд только с шестой попытки. У тебя горит щека и жжет в горле от соленой воды слез. Но в целом ты в порядке. Ты слышишь Владимира, поэтому медленно киваешь. Говоришь, что поняла, что готова позвонить юристу и сказать все то, что ему нужно сказать. Подходишь за Влади к его столу, для храбрости допивая залпом его виски, расправляя в пальцах бумажку с цифрами. Он протягивает тебе свой телефон, и ты, в испуге, закусив губу, набираешь номер, не забыв поставить плюс сорок один вначале. Ты намеренно ошибаешься в двух последних цифрах и в облегчении закрываешь глаза, выдыхая, когда попадаешь на автоответчик какой-то швейцарском фирмы, что спасает тебя от разговора с юристом своим механическим голосом. Сбрасываешь трубку быстрее, чем прозвучит повторное название фирмы и сигнал для записи сообщения. Тебе однозначно везет, что Владимир, не успевает оценить твои действия и, в самом деле, полагает, что ты не в состоянии дозвониться до Олафсана по естественным причинам, а не искуственным, которые придумываешь себе сама. На очередном срыве, он бьет стакан об пол, и тебя едва не накрывает волной стекла, отчего ты вздрагиваешь и отходишь подальше от стола. И от Владимира. Остаешься стоять у окна и гипнотизируешь его осязаемое напряжение. Щека у тебя продолжает гореть, а слезы безучастно скатываться вниз, хоть ты их и не замечаешь, поэтому Владимир просит тебя сделать лицо попроще и прекратить строить из себя святую. Его до сих пор не отпускает кислота, поэтому у него двоится в глазах. И тебя для него в этой комнате, как минимум, три. Две напротив — живые. Одна за спиной — на портрете. Ты многое хочешь ему сказать, но его неразумные действия замораживают все твои фразы у тебя внутри, и ты просто молча с безучастным видом наблюдаешь за ним. Все движения Владимира слишком резкие и нелогичные, пока он высыпает себе на ладонь что-то белое и усмехается. Он видит твои глаза, полные немых вопросов и просьб не догоняться еще больше, потому что больше уже некуда, и комментирует: — Это нормальная штука, клянусь. Это для опохмела. Она мне сейчас быстро голову промоет. Ты просто разводишь руками, не зная как безопасно самой для себя отобрать у него это нечто. Наблюдаешь, как он вдыхает порошок в себя сначала одной ноздрей, затем другой, и морщишься, словно химия щипет у тебя в носу, а не у Владимира. Ты видишь по его глазам, что мир в его восприятии становится четче, а ты привычнее. Он моргает до тех пор, пока не начинает дышать ровнее и стоять на ногах увереннее, не опираясь на столешницу. И пока его отпускает от одного наркотика, но не накрывает другим, он ищет ключи от машины в своем пальто, расхаживая по комнате. А потом останавливается перед тобой, пытаясь стереть ладонью дорожку слез с твоей щеки, но ты дерзко оттлакиваешь его руку и говоришь: — Дорожек тебе на сегодня хватит, Влади. И эта фраза его веселит. Он закуривает прямо в помещении и весело идет в коридор, что ты едва успеваешь его догнать, перегородив собой входную дверь квартиры. Владимир выдыхает из себя дым куда-то под потолок, поднимая голову к верху, а после смотрит прямо на тебя, размахивая ключами от своей X6 бмв в пальцах. — Какого хера ты творишь, больной? — громко спрашиваешь его, пробираясь сквозь вату у него в голове, — куда ты обдолбанный за руль? Ты пытаешься отобрать у него ключи, но он жестко перехватывает твое запястье в воздухе, отталкивая тебя себе за спину, намереваясь выйти из квартиры и захлопнуть за собой дверь. Ты растираешь пальцы от его хватки, замечаешь красные отметины на своей коже, что быстро бледнеют, и молчишь, больше не решаясь удерживать его дома. Он почти открывает входную, но не выходит раньше, чем произносит тебе слишком веселым тоном то, что таким тоном обычно не произносят: — Если пока меня нет, ты откроешь кому-нибудь эту дверь, за последствия я не отвечаю. Он докуривает, гасит окурок о краску в стене и со смешком застегивает пальто, вспомниная еще одну важную деталь. Разворачиваясь к тебе и всматриваясь с огнями ярости где-то в глубине души в твое лицо, он уточняет: — Если позвонит мой юрист, ты помнишь, что ему нужно сказать, верно? Тебе снова слышится угроза в голосе Владимира, и ты, помня о пощечине за отказ позвонить, киваешь несколько раз, потом, понимая, что этого недостаточно, еще давишь из себя вслух твердное и уверенное в глазах обдолбанного мужчины: — Да. И когда Владимир все-таки шагает за порог, ты осознаешь, что он делает шаг к самой большой ошибке его жизни, к проебу, после которого пути назад уже не будет. В какой-то мере, ты тоже летишь в эту ошибку, сама того не зная.Лети моя душа не спеша. Я буду продолжать дышать, я сделал шаг…
Когда ты запиваешь отсутствие Влади миндальным шоколадным молоком, тишина в квартире выглядит сама собой разумеющейся, и никак не влияет на твое сонное состояние. Тебе удается убедить себя, что тебе наплевать, что с ним, что тебе наплевать, что его ищут. Ты сидишь за его столом и затылком чувствуешь, как твой же портрет прожигает дырку в твоей спине своим пристальным взглядом. И этого тебе становится не по себе. Нелогичное предупреждение Владимира, что больше похоже на запрет открывать дверь, насторажвает, и ты не можешь избавиться от неприятного чувства незаданных ему вопросов и одного неотвеченного. Того самого — «Что здорово проигрался, Влади?». Минадльное молоко с шоколадом и порошковые пары в воздухе почему-то бьют тебе в голову, и ты сама ловишь намек на расслабленное состояние, когда остужаешь щеку холодным картонным пакетом. Ты не сразу слышишь тревожную вибрацию своего телефона и снимаешь трубку только с повторного звонка. На дисплее высвечивается незнакомый номер, и ты, позабыв об осторожности, отвечаешь, лениво прикладывая телефон к уху. Даже не произносишь дежурное «Да, здравствуйте, я вас слушаю…», просто молчишь, как в фильме ужасов, и чего-то ждешь. — Здравствуйте, ваш муж попал в аварию… — бойко, но участливо тараторит на том конце приятный женский голос, явно собираясь продолжить. Но ты уже не слышишь ничего, отставляя в сторону пакет молока, ты сверлишь взглядом столешницу и первое время не можешь поверить в то, что уже услышала и в то, что тебе продолжают сообщать. «В его крови было почти четыре промилле (в отличие от этой девушки, ты знаешь, что там было не только промилле), спасти не удалось, скончался на месте…» — сливается в одну линию субтитров в твоей голове, как на нетфликсе, и половину ты не успеваешь осмыслить, а голос все продолжает: — Ваш муж… Ты сжимаешь телефон в пальцах так сильно, что их почти сводит, и глубоко дышишь, считая про себя до десяти, чтобы не сорваться на девушку, которая всего-навсего выполняет свою работу, хоть и заебывает при этом тебя. — Он мне не муж, — проясняешь ситуацию ей ты, снимая с себя всю легальную отвественность, не задумываясь о моральной стороне вопроса. — Но в его телефонной книге вы записаны, как жена, — возражает тебе голос на том конце, а ты мечтаешь этот конец поскорее оборвать, повесив трубку. — Не важно. Он мне не муж. Ты повторяешь это с новой интонацией и звучишь настолько равнодушно, что это пугает даже тебя, поэтому ты мгновенно нажимаешь на кнопку сброса вызова и блокируешь телефон, широко раскрывая глаза. Первые несколько минут ты сверлишь взглядом потолок, откидываясь спиной на спинку кресла «недомужа», и наощупь ищешь его сигареты, чтобы закурить. Ты хочешь прополоскать внутренности его легкими самокрутками и подумать о будущем. Идея позвонить его юристу и сказать, что великий князь Владимир умер, уже не кажется такой херовой. Но ты медлишь, закуривая. Поджигая конец самопальной сигареты его же зажигалкой, ты не можешь поверить в то, что он умер. Погиб. Расстворился. Исчез из твоей жизни самым красивым, но до офигеватора тупым способом. После сизого дыма события расплываются перед твоими глазами, и тебе приходится приложить усилия, что бы их осознать, расположив в нужном порядке. Например так — Владимир влетел на своей бмв в фуру на встречке. Машина канула в лету вместе с ним, в отличие от его денежного долга. Долг все еще висит домокловым мечом над этой квартирой. Владимира давно ищут. Денег здесь нет. Ну, а ты? Ты ничего не чувствуешь о факте его неожиданной смерти. Он тебя не задевает. Ты ждешь, что твой внутренний голос скажет тебе, что ты ошибаешься, что ты просто злишься на Влади из-за вашей перепалки, что тебе обязательно станет больно, только чуть позже. Но этот голос молчит. С изумлением ты понимаешь, что такая бесчувственность тебя разочаровывает. Ты разочарована, что не испытываешь печаль о его смерти. Ты разочарована тем, что ты не лучше Владимира, когда пьешь его дешевый виски прямо из бутылки и не чувствуешь даже его жгучей горечи. Ты не плачешь, хотя тебя накрывает волнами паники и неуверенность в будущем. Ты не понимаешь, что теперь делать дальше и как быть. Следущие два часа проходят в напряженном поиске решения, в течении которых тебя бросает из крайности в крайность. И ты то деловито пьешь виски, представляя себя вдовой на похоронах, то порываешься просто-напросто напиться, набирая его юриста. Но прогматическая часть твоего мозга советует тебе пересмотреть все счета покойного Владимира, забрать его обналиченный кэш, химии в граммах сколько есть, «правительство» и восемь патронов к нему, сесть в собственную машину и пересечь границу с ближайшей к тебе страной раньше, чем твоим же (теперь) кольтом с тебя начнут требовать деньги татуированные мужики. Ты деловито разгребаешь бумаги в его столе, отыскивая необналиченные чеки, наличку и ненужную тебе дурь. Пересчитывая деньги, ты прикидываешь, куда именно тебе ехать, чтобы не вызвать подозрений на границе. В твоей небольшой дорожной сумке лежат только две пары джинс, несколько футболок с любимыми надписями, паспорт, а так же почти пять тысяч евро наличными, граммов двадцать психодела и кольт. Но тебе некогда думать о том, что из этого можно оставить, а что взять с собой, потому что тебя все-таки вырубает паника и, хоть ее нельзя считать чувством скорби по Владимиру, хоть какие-то эмоции в тебе еще остались. На одном адреналине ты понимаешь, что твое исчезновение сыграет тебе и мертвому Владимиру на руку, если с тобой пропадет любое упоминание его деятельности. Поэтому когда ты застегиваешь молнию на спортивной сумке и приводишь в порядок свой внешний вид, макияжем делая свое лицо попроще, то не выглядишь подозрительно даже на взгляд любого, самого параноидального пограничника. Последняя деталь твоего исчезновения — портрет, который ты какого-то хрена забираешь с собой, вытаскивая из рамки и сворачивая холст, как тряпку, покидает эту квартиру навсегда, как и ее владелец — Владимир, совсем недавно сам того не осознавая. Ты не помнишь, как садишься в мерс, бросаешь сумку на заднее сиденье и просто дышишь, пытаясь выглядеть максимально нормально, пытаясь убедить себя, что все делаешь правильно, пытаясь убедить себя, что покидая свою страну, ты еще обязательно в нее вернешься. Ложь самой себе работает быстрее психодела, и когда ты выезжаешь с парковки многоэтажки в сторону скоростной трассы, то ведешь себя уже слишком ровно. С холодной головой ты едешь в неизвестность, следуя навигатору, что показывает тебе направление то ли в Венгрию, то ли в Румынию. Ты не можешь определиться сразу, поэтому спускаясь по карте на юг, берешь курс на юго-запад, собираясь держаться близко к этим двум странам, независимо от того, с какой по итогу перейдешь границу. Тебе нужен еще один запасной вариант новой жизни. К запасному. Первым почему-то радио твоего мерса ловит радиоволну именно со стороны Румынии, до которой тебе еще четыре часа без остановок на приличной скорости, и ты принимаешь окончательное решение. Кто-то там Свыше будто кидает монетку на твою удачу, и тебе выпадает именно та сторона, на которой размашисто написано «Бухарест». Ты с горечью шутишь у себя в голове, что Бухарест был любимым городом Влади, и он там часто бывал. Правда шутишь ты не совсем о физическом городе. Пейзаж за окном меняется слишком медленно, что бы ты успела заметить какие-то изменения в нем или самой себе, поэтому пока ты слушаешь иностранное радио, тебя даже не нервирует граница и проверка паспортов. Так сильно лгать себе уже незаконно. Так отчаянно полагаться на бога и судьбу уже глупо. Но ты лжешь. И ты полагаешься. Ловишь романтику от одиночного путешествия, когда тебя рубит в сон под утро, и ты в молчании пьешь кофе на заправке, наслаждаясь видом на полосу леса из большого грязного окна. Жидкость так медленно стынет в старой чашке, что ты успеваешь забронировать дом в каком-то лесном румынском поселке недалеко от Венгрии, но зато далеко от проблем твоего прошлого. Когда ты дозвонишься до юриста Владимира и переведешь себе никому ненужные теперь его деньги, ты сможешь этот дом даже купить. Если такая новая версия жизни тебе понравится. Это успокаивает. Тебе хватает ума и расчетливости не менять все пять тысяч евро на лей в одном обменном пункте, чтобы не привлечь к себе внимание полиции. И прежде, чем ты добираешься до границы, солнце уже встает, а подозрительность твоей сумки уменьшается, потому что одна валюта превращается в другую. Пока румыны ставят штамп в твой загранник куда-то, где написано «визы», ты стоишь с закрытыми глазами и заставляешь себя делать вид, что все в порядке, что ты просто едешь в гости к родственникам, что ты ничем не отличаешься от других в линии очереди на контроль. Пограничники не задают тебе ни одного логичного вопроса о сроках пребывания, цели поездки и планируемого выезда из страны. Это удивляет тебя, и поэтому страх начинает давить тебе грудную клетку. Твой паспорт мужчина в форме просматривает настолько долго, что ты готова попросить его дать тебе воды, потому что паника душит тебя, и твои легкие не в состоянии с ней справиться. И когда ты почти открываешь рот, что бы поинтересоваться, что не так, тебе возвращают паспорт и вежливо предлагают открыть багажник. Ты с облегчением жмешь на кнопку на ключе, не глядя, и выполняешь все требования, но на этот раз полиции. Кроме шуток об отсутствии запасного колеса и твоей непредусмотрительности, ничего больше не происходит, и ребята машут тебе рукой, говоря «проезжай». Большем облегчением, чем сейчас, тебя никогда не накрывало в этой жизни. И чем дальше ты уезжаешь от Киева, тем яснее ты осознаешь смерть Владимира и конец своей старой жизни. И только на этой румынской трассе тебя отпускает. Не слезами, но хотя бы ощущением внутреннего освобождения. Ты словно ставишь себя ту на паузу и делаешь апгрейд себя этой здесь. Именно в таком отношении к жизни и есть вся главная философия бытия. Об этом писали поэты. Об этом говорили легенды. Но эта философия не ответит тебе на главный на данный момент вопрос — «как жить дальше эту новую жизнь, о которой ты никого не просила?» Ты буквально валишься с ног от усталости, и смерть Влади тебя придавливает к кровати мраморным монолитом, едва ты переступаешь порог дома. И сейчас тебе настолько наплевать на соседей, вид из окна и близость различных заведений вроде продуктового магазина и заправки, что ты даже рада, что хозяин дома не приехал тебя заселять, бегло оставив иснтрукции о том, где найти ключ, в текстовом сообщении в каком-то мессенджере. Просыпаясь утром следущего дня, ты быстро узнаешь, что у тебя русские соседи, потому что ты слышишь крики детей и лай довольно большой собаки даже сквозь плотно закрытое окно. Голова расскалывается от пересыпа и пережитых эмоций накануне, но единственное что у тебя есть в этом доме — вода, поэтому ты переодеваешься, собираясь в магазин, меняешь одну белую футболку на другую, и натягиваешь кроссовки прямо в спальне, благодаря дизайнеров найка за отсутствие на них шнурков. Без кофе мелкая моторика у тебя не работает. А кофе дома нет. Ты быстро понимаешь, что из соседей в этой округе у тебя только эта самая русская семья, по длинному ряду пустых домов и заросших полисадников перед ними, за которыми возвышается лес. С одной стороны это удручает, а с другой не этого ли ты так хотела? Ты уже почти садишься в машину, планируя отыскать заправку неподалеку и набирая в сообщения самой себе список продуктов, как вдруг на дорогу выбегает английский бульдог, вероятно сорвавшись с поводка, и пугается дальнего света фар твоего мерса, который включается сам по себе, и теряется в невысоких кустах орешника, прокладывая себе свою собственную тропу в лес. Ты бы бросила эту бедовую собаку, честно, если бы следом за ней не побежал мальчик, пытаясь пролезть сквозь густые ветки орешника в одних трусах и светлой майке, обдирая себе голые руки и ноги. Ты останавливаешь его окриком «стой», заставляя выбраться из кустов и отряхнуться. — Ты куда один собрался? — спокойно спрашиваешь ребенка, нажимая на кнопку закрытия машины, заранее понимая, что магазин откладывается, начинаются поиски сбежавшего пса. — За ним, — невуренно кивает мальчик, не поясняя за кем именно, но ты и так это знаешь, — а ты откуда? У нас тут вообще нет соседей, а ты еще и по-русски можешь говорить. Мальчик выглядит вполне приветливо, когда задает тебе стандартные вопросы, но ты все еще не отдохнула достаточно, чтобы на них отвечать, поэтому ты просто машешь ему рукой в сторону тропы и спрашиваешь то, что интересует тебя: — Как тебя зовут? — Артем, — быстро отвечает он, босиком уходя в лес, — мне десять. А тебя как? Тебя удивляет, что он спокойно шагает по сомнительной тропинке без обуви, что ты тормозишь с ответом и приходишь в себя, только когда его белая грязная майка маячит далеко вдали. — Кара, и мне больше, чем десять лет, — уклончиво отвечаешь, догоняя Артема, а затем просишь, — не убегай далеко, ладно? Он коротко кивает, начиная звать свою собаку по имени, выкривая что-то подозрительно похожее на «Собок», а ты пытаешься запомнить дорогу назад, потому что все присходящее так сильно перекликается с ужастиком «In the Tall Grass», что ты уже оставляешь надежду выбраться из этого леса. Вы слышите глухой лай где-то далеко впереди, поэтому продолжаете шагать по протоптанной тропе, переодически поворачивая на развилках. От этих развилок у тебя кружится голова, а Артем начинает переживать, что его Собок пропал насвсегда. В отличие от тебя, мальчик не видит опасности заблудиться в этом лесу и исчезнуть вместе с собакой. Тоже навсегда. — Смотри, а там дом стоит! — вдруг кричит тебе повеселевший Артем и с интересом срывается с места. Ты не успеваешь схватить его за руку, и он выбегает на поляну сквозь деревья, а спустя секунду ты слышишь лай его бульдога, заметно расслаблясь. Но затем Артем с испугом зовет тебя на помощь, вынуждая пробираться сквозь ветки тех же деревьев, через которые к незнакомому дому полез зачем-то и он. Ты едва не застреваешь в колючих палках какого-то растения, но вовремя раздвигаешь их локтями и, переступая через корни деревьев, делаешь шаг на вытоптонную землю поляны, успевая добежать до Артема, а после прижать его к себе. Краем глаза ты оцениваешь недружелюбную обстановку, удерживая мальчика одной рукой перед собой. Ты раньше ребенка понимаешь, что его собака привела вас в цыганский табор, но ты не понимаешь, кто выведет вас отсюда. Ты стараешься не думать о стереотипах и надеешься, но не веришь, что цыгане отпустят тебя и русоволосого мальчика с миром. Артем глазами выискивает своего пса и выглядит слишком враждебным, но ты замечаешь это слишком поздно. Перед вами замирают трое серьезных на вид мужчин, переговаривающихся между собой. Ты не можешь разобрать их речь, и этот факт напрягает тебя, в отличие от Артема, что живет в Румынии уже пятый год и все понимает с первого раза. И их слова его пугают. — Тот, что слева сказал, что ты ему подойдешь, как жена, даже с ребенком. Он бы с тобой кое-что сделал… А что именно он бы сделал, Артем тебе не переводит, только краснеет, пугаясь еще больше. Ты придумываешь пути отступления и жалеешь, что оставила свой пистолет дома, потому что единственную службу, которую он мог тебе сослужить — это помочь выйти из леса с Собоком и соседским ребенком невредимыми. Артем замечает своего бульдога на цепи у дома, к которому так рвался, и начинает плакать, пытаясь вырываться из твоих рук к любимому другу, чтобы отвязать его. Ты прилагаешь все свои усилия, чтобы удержать его на месте, сильнее сжимая рукой его грудную клетку, ты обещаешь ему, что все будет хорошо. Твои попытки удержать десятилетнего мальчика рядом с собой, вызывают смех у цыган, что оказываются слишком близко к вам, отрезая путь назад. Ты готова толкнуть Артема в сторону леса с криком «беги», но ты заранее знаешь, что он не убежит. Не сможет убежать. — Как делишки? — спрашивает вас самый светлый из них, делая еще один шаг в вашу сторону. Тебя пугает его безразличная улыбка, как у маньяка из самого дешевого ужастика, а Артем и вовсе начинает дрожать, с абсолютно белым лицом отвечая: — Прекрасно, а вы тут как? Ты оттаскиваешь его за собой на полшага назад, теперь обнимая и второй рукой. Тебя душит паника и ты не знаешь, как вам теперь выбираться, но ты держишь себя в руках, чтобы не проецировать свое состояние на Артема. — Терпимо, малыш, — продолжает светловолосый, относительно светловолосый, — а откуда ты такой красивый? В трусах и босиком. Ты не понимаешь ни слова, и это делает тебя беззащитной. Ты не можешь запретить Артему отвечать на вопросы, но так же ты не можешь позволить ему наговорить лишнего, но ребенок пока держится дипломатично спокойно, что вы похоже выигрываете время. — Я всегда после завтрака переодеваюсь, — растерянно отвечает Артем, отчего светловолосый и его друзья снова заходятся в смехе. Видимо, Арт не осознает, что у вас сегодня намечается другой завтрак, не похожий на все предыдущие. И ты уже даже готова сдаться цыгану, который сказал, что хочет тебя в жены, чтобы потом сбежать от него с Темой, но как-то поразумнее, чем сейчас. Но ни один из них не торопится предпринимать какие-то действия. — А тебя с мамой ничего не беспокоит, малыш? — встревает какой-то опасного вида парень откуда-то справа. Артем отрицательно мотает головой, начиная тяжело дышать от испуга, — Это замечательно, потому что если у вас с мамой есть проблемы, мы бы обязательно помогли вам их решить. Арт не понимает, к чему клонит этот темный паренек, больше не дергаясь в твоих руках. Но даже ребенок уже осознает всю опасность данной ситуации, когда ты не в состоянии произнести ни слова, а твой кольт лежит на дне сумки дома. — Очень хорошо, что у вас нет никаких проблем, — подтверждает светловолосый, опасно продолжая, — потому что у меня, как раз, есть. Видишь ли, малыш, я всегда хотел украсть себе светленькую жену, а она пришла ко мне сама, да еще и с сынишкой. Ты не успеваешь понять просиходящее, а Артем даже не успевает перевести тебе отзвучавший монолог, как светловолосый резко дергает на себя ребенка, и тебе не хватает сил на достойное сопротивление. Он обхватывает его одной рукой поперек живота и удерживает на весу. Ты не отдаешь отчета тому, что делаешь, когда хватаешь цыгана за руку, пытаясь удержать его на месте и не исчезнуть с твоим мальчиком. Артем противно кричит, пытаясь вырваться. И ты боишься, что за этот писк дельфина, светловолосый с ним что-то сделает, а ты даже не сможешь ему помешать. Но он только вырывает свое запястье из твоих пальцев и сам сжимает ладонь в районе твоего предплечья, до боли стискивая тебе руку. От резких ощущений тебе на глаза наворачиваются слезы, но ты молча терпишь «захват в заложники», стискивая зубы. Абсолютно не видишь выхода из этой ситуации, поэтому просто просишь Артема молчать, не провоцируя никакой конфликт. Он едва слышит тебя сквозь свои крики, как вдруг на поляне появляется еще один из цыган и властно приказывает: — Отпусти девушку, Драгош. И ребенка. Ты догадываешься, что означают его слова по тому, что хватка на твоем предплечье ослабевает и светловолосый, который на самом деле Драгош, отталкивает тебя от себя, через секунду толкая тебе в руки и Артема. Ты вытираешь ему слезы с щек своей теплой ладонью и гладишь по волосам, пытаясь успокоить. Теперь ты слишком враждебно смотришь на своего спасителя, потому что не веришь в хороший исход для себя и мальчика. Но он абсолютно равнодушен к этому, едва скользит глазами по тебе и Артему, переругиваясь с Драгошем. По тому, как светловолосый подчиняется его воли и оправдывается, до тебя доходит, что перед тобой стоит барон. Но радоваться ли тебе или плакать, ты не знаешь. — Артем, хватит дергаться, — устало говоришь ребенку, который до сих пор порывается добраться до Собока. Ты говоришь на русском довольно громко, чем обращаешь на себя внимание барона. И его чертовски удивляет такой поворот событий, поэтому он всматривается в тебя слишком долго и пристально, и улыбается. Но по-доброму. Не так, как один из остальных. По твоему позвоночнику все равно бегут мурашки, но ты отчего-то не в состоянии отвести от этого мужчины глаз. Он толкает рукой Драгоша в грудь, заканчивая спор, и шагает к тебе. Ты вздрагаваешь, не отдавая себе в этом отчета, но не отступаешь. Он пугает тебя меньше остальных. — Он хочет тебя украсть, — в панике пищит Артем, крепко хватаясь за твою руку, но не уточняет, кто он. — Никто ее не украдет, мелкий, — на вашем языке отвечает барон, и твое изумление можно трогать руками. Он улыбается тебе довольно благосклонно, а после кивает на собаку, которую раньше не видел, и спрашивает Арта, — твой? Собака твоя? Вопрос звучит дважды, но несмотря на русский язык, Артем осознает его лишь со второй попытки, потому что он тоже поражен. И удивление в смеси с паникой и страхом работает для него, как порошок твоего покойного Владимира. — Да, — для верности он еще и кивает, не надеясь, что ваш спаситель вернет ему собаку и отпустит вас домой. Но он только мрачно разворачивается к Драгошу, словно остальных троих цыган на этой поляне нет, и говорит жесткое: — Отвяжи. Спустя секунду ты решаешься отпустить Артема, когда Собок, как может быстро, подбегает к вам, и ребенок падает коленками в траву, обнимая его. — Ты в порядке? — спрашивает лично тебя теперь ваш ангел-хранитель, продолжая уязвленно и с некой нежностью на тебя смотреть. И он так близко к тебе, что у тебя почему-то сводит диафрагму и в легких не хватает воздуха. — Да, спасибо, — слишком робко говоришь ты, опуская глаза в землю, делая вид, что ищещь ладонь Артема, что бы поднять его с земли. Он встает сам, отряхивая колени, и напоминает тебе, что не захватил поводок, а без поводка Собок не сдвинется с места. Он тараторит так быстро, что тебе не хватает времени осмыслить его фразы. Хоть ты и отводишь взгляд от бездонных глаз барона, выкинуть их из подсознания ты просто так не можешь. Но именно он, как ни странно, находит решение проблемы, когда просит Драгоша принести вам веревку, и сам завязывет ее спецефичным узлом вокруг ошейника, вручая свободный ее конец ребенку. Ты невольно засматриваешься на его ловкость в управлении с веревками, сбежавшими псами и маленькими детьми. И тебя это восхищает. Артем с прищуром смотрит в лицо своему спасителю и вдруг бойко спрашивает: — А как тебя зовут? Ты теряешься, дергая мальчика за рукав его длинной майки, невольно делая ему замечание, отчего мужчина тихо посмеивается и убеждает тебя, что все в порядке и он не кусает детей за распросы. — Я — Дан, а ты кто? — его голос звучит вполне себе ровно с нотками интереса к разговору и добротой. Ты успокаиваешься совсем, прекращая удерживать ребенка рядом с собой, и расслабляешься. — Я — Артем и мне десять лет, а она — Кара и ей больше, чем десять лет. От такого наивного ответа вы одновременно с Даном отводите глаза в сторону и беззвучно смеетесь, но Артем замечает это и обиженно надувает губы. Ты не можешь внятно себе ответить, почему не сбегаешь из этого табора, едва получаешь такую возможность. Возможность схватить Тему, собаку и уйти. Но ты почти хочешь остаться рядом с Даном еще немного, хоть и всеми силами пытаешься отогнать от себя эту мысль. Как вдруг он предлагает вас проводить. И ты почти находишь в себе силы отказаться, как Артем радостно хлопает в ладошки и прыгает, громко выкрикивая «да, да, да!». Ты закатываешь глаза, соглашась с детским веселым «да». Артем быстро устает тянуть за собой пса, который весит столько же, сколько и он, поэтому отдает импровизированный поводок Дану и отбегает на приличное растояние от вас, развлекая себя только детям понятной прогулкой по лесу. Между тобой и Даном возникает неловкое молчание, и ты не знаешь, стоит ли его нарушать. В очередной раз прислушиваясь к себе, ты признаешь, что тебя к нему тянет. И это похоже на внутренний дисбаланс и психоз, но ты не можешь списать это даже на пережитый стресс. И даже жесткое напоминание о недавней смерти Владимира не останавливает твое нежеление расставаться с этим мужчиной. Ты настолько глубоко уходишь в собственные мысли, что не сразу замечаешь, как Дан начинает разговор: — Славный у тебя сынок. Вы давно переехали? Сначала ты не понимаешь, о каком сыне идет речь, но до тебя быстро доходит, что Дан имеет ввиду Артема, который маячит где-то впереди на переферии леса, удивительным образом не порезав себе босые ноги об ветки и кусты. — Это не мой сынок, — легко отвечаешь ты, радуясь, что у вас есть хоть какая-то тема, чтобы прервать молчание. Но потом ты замечаешь удивленно-вопросительный взгляд Дана и тебе приходится пояснить, — это соседкий мальчик. Мы с утра познакомились, когда его пес сбежал. Сейчас посфактумом до тебя доходит, что ты до чертивков рада, что не отправила Артема в лес одного. По многим причинам, и одна из них — Дан. — А у тебя дети есть? — спрашиваешь его в лоб ты, отмечая, что он славно управился с упрямым Артемом, — ты с ними хорошо ладишь. Он усмехается тебе, опуская взгляд на бульдога, что устало храпит наяву, еле переставляя лапы в высокой траве. — А чего бы с ними не ладить? Дети и животные вовсе не глупые и все понимают, однако, — неопределенно говорит он, не отвечая на твой вопрос некоторое время, а после добавляет, — у меня нет детей, да и жены тоже нет. «А у меня мужа, как раз, нет» — назойливо вертится у тебя в голове, и здравым смыслом ты хочешь побыстрее выйти из леса, чтобы не потерять остатки разума среди этих деревьев. Ты думаешь об одном, но вслух говоришь другое: — Мой муж погиб. Лучшее, что ты для себя делаешь, это не уточняешь, когда именно он погиб. Но он ожидаемо сожалеет, но к счастью сожалеет коротко, одной фразой: — Мне жаль. Ну, хоть кому-то его жаль, правда? Тебе так и хочется пошутить на эту тему, но ты ведь и в самом деле немного жалеешь о смерти Владимира, поэтому не шутишь. И даже не уточняешь, что муж он тебе — гражданский. Ты не замечаешь, как лес рассеивается, и вы практически выходите на дорогу, что ведет к твоему и Артема домам, и тебе только сейчас становится чертовски жаль. Жаль отпускать Дана назад в природную глушь. Поэтому ты бросаешь на удачу: — Не стоит его жалеть, он был не самым приятным человеком. Дан мгновенно останавливается, останавливая и тебя следом, удерживая за запястье, но так мягко и осторожно, что ты даже не пугаешься. Он явно хочет задать тебе наводящий вопрос или поновой посожалеть, но на этот раз о тебе, но как только он открывает рот, Артем издает громкий вскрик, а после переходит в слезы. Дан не теряет интерес к тебе и месту, куда зашел ваш разговор, ты видишь это в самых его зрачках, но он уверенно ставит его на паузу, выдергивая Тему из кустов, где он глубоко прокалывает стопу шипом, и сейчас громко плачет. Раньше чем ты подхватишь его на руки и начнешь жалеть, ребенок оказывается на руках у Дана, который поудобнее перехватывает его, смахивая с детского лба челку, и жалеет его какими-то короткими румынскими фразами, стирая ему слезы. Несмотря на боль в ноге, Артем быстро перестает рыдать и икать, и просто обхватывает Дана ручками за шею, всецело доверяясь ему. В молчании вы, наконец-то, выбираетесь из леса и останавливаетесь только на подъездной дорожке. И ты не знаешь, что делать дальше. Единственное, что ты точно замечаешь — кровь, которая капает на асфальт из стопы Артема слишком большими и частыми каплями. Тебя это нервирует. Поэтому Дан берет на себя отвественность за все дальнейшие действия, когда, не спуская мальчика с рук, спрашивает: — Его к тебе или к нему? Раньше, чем ты успеваешь подумать, Артем выдает слезно-паническое: — К ней. И ты киваешь, отметая любой другой выбор в сторону. Ты едва осознаешь происходящее, когда открываешь входную дверь, пропуская Дана с раненым ребенком вперед себя, а он по-хозяйски находит кухню в твоем же доме, сажая ребенка на столешницу рядом с раковинной, и начиная промывать ему стопу холодной водой, смывая кровь. Ты бросаешь ключи на стол и мрачно произносишь: — У меня тут ни хрена нет. Имеешь ввиду средства первой помощи вроде пластыря и перекиси, и напрочь забываешь, что при детях ругаться нельзя. Но сейчас это мало кого волнует, потому что Артем снова роняет слезы от боли и его уже немного потряхивает. В какой-то мере, у тебя есть обезболивающее, но детям его нельзя. А чего-то нормально у тебя нет. Сквозь вату в голове ты слышишь голос Дана: — В любом доме есть аптечка. Ищи! — он обращается к тебе, медленно растягивая слова, чтобы ты точно услышала его. Вся эта фраза звучит приказом, которому ты не можешь не подчиниться, поэтому ты пересекаешь кухню и выходишь в коридор, прикидывая, где обычно располежена аптечка в туристических домах. И когда ты возвращаешься к ним, то кладешь на стол рядом с Даном йод, бинт и ватку. И что бы ты сейчас делала с ребенком без него? Он коротко кивает тебе, останавливая ватой кровь Артему, прижимая ее пальцами к ране, а ты вновь зависаешь на его умении все уладить с минимальными потерями. И меньше, чем через десять минут, нога у Артема надежно забинтована, и сквозь слой ваты он даже может смело на нее наступить, когда Дан опускает его на пол, удерживая за руки, пока мальчик пробует встать сразу на обе ноги, а не на одну здоровую. И у Дана даже находится шоколадка для ребенка в кармане, что бы произошедшее не показалось ему ужасной трагедией. Он трепет мальчика по волосам, говоря, что тот еще стойко держался, а ты улыбаешься, пока не замечаешь, что время близится к вечеру, а Артем убежал из дому с раннего утра. — Пойдем, — протягиваешь ему руку, — а то твоя мама позвонит в полицию и скажет, что я тебя украла, — Артем сразу же послушно хватается за твою руку, и теперь ты обращаешься к Дану, — ты не уйдешь, пока я отвожу Арта домой? Я быстро. Не понимаешь, зачем говоришь такое, но отчего-то не можешь не сказать. — Не уйду, — коротко заверяет тебя он, опираясь спиной на стену. И Дан так органично вписывается в этот дом, что ты не хочешь, что бы он уходил, в принципе. — Ладно. Ты уже почти выходишь за порог, открывая Артему дверь и пропуская его вперед, как тебя догоняет странный вопрос, заданный Даном, и ты резко разворачиваешься к нему лицом. — Ты веришь цыганам на слово? — ему весело, когда он риторически уточняет. Но ты отвечаешь вполне уверенно и серьезно, говоря ему: — Тебе, пожалуй, да. И это удивляет вас обоих. Артем поглядывает то на тебя, то на Дана и строит свою десткую-недетскую версию у себя в голове, но, к счастью, молчит. Но под этим пересечением взглядов ты непроизвольно краснеешь. Когда ты возвращаешься домой без Артема, Дан стоит там же, где ты его оставила, и с интересом смотрит на тебя. Сейчас, когда рядом с вами нет мальчика, вам очень сложно найти тему для разговора. Особенно тебе, потому что тебя тянет не в те темы, которые обычно обсуждают с незнакомцами. — Как ты здесь оказалась? Он не уточняет, где именно — в Румынии, в этой глуши посреди леса или в этом доме, но ты как-то понимаешь, что прежде всего он имеет ввиду страну. Твоей машине не мешало бы пройти быструю перерегистрацию номеров, чтобы не светить украинскими и не привлекать внимание к твоей панике. Но ты же не будешь выкручивать чужие номера из простого желания избежать вопросов похожих на только что заданный? Но это сейчас не важно, потому что важен только ответ на поставленный вопрос: — Я не доехала до Венгрии, потому что компьютер моей машины замигал и попросил срочную остановку на перерыв. Я решила остаться здесь. Говоришь заученно, но честно. Не жалеешь, что не доехала до Будапешта и не заснула в центре города в какой-нибудь снятой на скорую руку квартире посреди камня домов и шума мостовых под окнами. Не жалеешь, что выбрала лес. К твоему счастью, он не спрашивает, почему ты вообще решила уехать, потому что за простую туристку ты не сойдешь, даже если убедительно соврешь. Поэтому тебе вдруг удается сменить вектор разговора, спросив: — А тебя не будут искать? Ты пропал так надолго. Дан с улыбкой превосходства смотрит на тебя, но не спешит разуверять твою наивность. Он наслаждается тобой, сидящей на высокой барной столешнице, и некоторое время молчит. — Знаешь в чем плюс быть бароном? — спрашивает он и сам же отвечает, — тебе может быть безразлично, ищут тебя или нет. Ты только жмешь плечами, не зная, что на это ответить, и в тебе сидит противоречие, с которым ты не можешь справиться. Ты хочешь, чтобы Дан ушел, потому что тебе не нравятся чувства, что ты ощущаешь в его присутствии, и одновременно ты хочешь, что бы он остался. Если можно, то навсегда. Ты теряешь неосторожность в этих лесах, привязываясь к незнакомцу, но звезды сходятся в точке «судьба» всего раз в жизни. И всегда мгновенно. — Спасибо, что помог мне и Артему. Арту даже дважды. Сама я бы вряд ли нашла аптечку, чтобы обработать ему рану. Это абсолютная правда. Ты правда благодарна за то, что цыганский барон отпустил тебя и ребенка целыми и невредимыми из своего табора, вывел из этого путанного леса к домам и оказал первую медицинскую помощь чужому мальчику. Ничего не спросив взамен. Это было так по-человечски, что стало полной неожиданностью. — Пожалуйста, — легко отвечает тебе он. Ты почти находишь в себе новые вопросы, как вдруг твой телефон неожиданно-громко звонит мелодией будильника, и до тебя только доходит, что ты так и не вытащила его из этой спортивной сумки. Она стоит на кухонной столешнице ближе к Дану, чем к тебе, поэтому он одними глазами уточняет у тебя, достать ли ему для тебя телефон или ты сама за ним встанешь. Ты неопределенно киваешь, без задней мысли позволяя ему растегнуть молнию на твоей сумки и скользнуть рукой внутрь в поисках твоего телефона, но спустя секунду тебя пробирает паника, затавляя все твои еще живые нервы сплестись в один большой узел, что пульсирует в тебя в груди почти реальной физической болью. Твой будильник затыкается сам, но ты этого уже не замечаешь. За окном весьма некстати каркает ворон, отвлекая твои мысли от внутренних ощущений на внешние, когда закатный луч солнца проходит сквозь стекло окна и преламляется о дуло кольта, который Дан вытягивает раньше, чем находит в твоих футболках замолчавший телефон. Единственное, что ты находишь в себе, это громкое: — Капец. Дан медленно разворачивается к тебе, ставя «правительство» на предохранитель, соблюдая технику безопасности, и развинчивает магазин из простого желания убедиться, что чертов кольт разряжен. Первое время он ничего не говорит. И это напрягает тебя куда сильнее, чем если бы он удивился. Его не поражает ничего, поэтому он с сосредоточенным выражением лица, откладывает пистолет на стол, убедившись в его безопасности прежде, чем дежурно уточнить: — Что было не так с твоим мужем? Ты думаешь, что вопрос риторический, но Дан молчит так долго, не сводя с тебя вопросительного взгляда, что тебе приходится ответить: — Многое, если не все. Ты надеешься, что Дан не спросит, каким именно он был мужем тебе, потому что говорить о специфичности Владимира тебе не хочется еще больше, чем врать. Дан невесело хмыкает, правильно понимая твое состояние. Почему ты просто не оттолкнешь его от своей сумки, не понимаешь и сама. Ты продолжаешь сидеть на барной стойке, забираясь на нее с ногами и следишь за каждым движением Дана. Ты привезла с собой что-то поинтереснее, чем кольт. И это намного опаснее для тебя. Но Дан же не вызовет полицию? — Где патроны? — интересуется он и, замечая твой кивок в сторону сумки, возращается к ней, выискивая и «легендарный сорок пятый» в колличестве восьми штук, — потому что если его и их найдут, то тебя депортируют, но вряд ли ты этого хочешь. Он звучит заботливо не смотря на то, что «правительство» и ты — совсем не его дело. Ты надеешься, что он не доберется до дури в ткани твоих футболок. И тебе действительно наплевать, если он решит оставить прощальный подарок Владимира себе. Тебя это даже не расстроит. Он подтверждает твои мысли, насчитывая только семь патронов, когда сообщает, ставя тебя перед фактом: — Это я забираю. Но тебя вдруг расстраивает мысль отпустить «правительство», передать в чужие руки пистолет, который теперь принадлежит тебе. — Дай мне хотя бы в руках его поддержать в последний раз, — отчаянно просишь ты, соскакивая на пол и подходя к ним ближе. Дан безразлично жмет плечами, вкладывая тебе в ладонь холодный металл кольта, не собираясь отбирать у тебя эту «игрушку», если ты так не хочешь с ней расставаться. Ваше знакомство завязывается весьма странно, ты не отрицаешь этого, стоя на кухне почти с незнакомцем и размахивая разряженным кольтом, что прилично весит даже без патронов. К счастью, ни одному из вас не приходит в голову выйти по торопе в лес и пострелять по банкам, потому что вы, вроде как, взрослые люди и не играете в такие игры на меткость. Но вы прекрасно дополняете друг друга, едва зная кто есть кто, пока ты греешь ладонью кольт, а он прячет патроны от него в карман своих штанов. Он все еще ищет последний «легендарный», что бы обезопасить тебя совсем, учитивая статус твоего пребывания в стране и срочный переезд, но находит нечто совершенно другое, что абсоютно вылетает у тебя из головы. Дан практически нащупывает олово патрона, но когда достает его, то следом за ним вытягивает твой психодел в бумажных пакетах. И этих запечатанных пакетов в пальцах у него целая вериница, а ты даже не можешь соврать, что это не твое. Ты почти готова к тому, что он позвонит в полицию, и тебе придется снова садиться за руль и почти в ночи ехать до Венгрии. И эта мелодрама под названием еще один шанс начинает тебя утомлять. Но он только спрашивает тебя, рассыпая бежевый порошок на ладоне: — Да кто ты, черт возьми, такая? И что делал твой муж? Ты впадаешь в панику так крепко, что тебя хватает только на безрассудные действия, поэтому ты глубоко набираешь в грудь воздуха и резким выдыхом сдуваешь кислоту и на пол, и в раковину. Она чудом не летит в лицо ни тебе, ни Дану. И вы чудом сохраняете острый ум и резкость осознания. — Слушай, — миролюбиво говоришь Дану, протягивая руку к остальным пакетам, — я забрала все, что могло упростить следствие и задеть чувства его взрослой дочери. Мне эта хрень ни к чему. Ты даже почти не врешь, не считая того факта, что прикарманила ты «эту хрень» на случай заблокированных счетов и исчезнувшего в швейцарских Альпах юриста Владимира. Он не сомневается, зубами вскрывая следущий пакет, и высыпая твою дурь в раковину. Ты отрешно следишь за ним, не понимая, почему он вдруг спасает незнакомку от нее же самой, хозяйничая у нее дома и сливая несколько тысяч евро в слив кухонной раковины. Напором воды он смывает кислоту совсем прямо с бумажными пакетами, но находит ее у тебя далеко не всю. Но об этом ты узнаешь только через пять лет, когда в старых футболках откопаешь кое-что еще, но сейчас ты об этом еще не догадываешься. Дан на данный момент — твоя совесть, потому что совесть требовала тебя избавиться от такой грязной особой валюты еще в Киеве, но тебе удалось проигнорировать ее моральный облик. Но тебе не удается так же легко отмахнуться от ее физического, когда румынский цыганский барон ставит точку в твоей связи с мертвым Влади. И с этими «деньгами». — Если бы ты была моей женой, этой дряни у тебя в руках никогда бы не было. Тебе бы даже в голову не пришло ее хранить. Тебе неожиданно приходится по вкусу это странное откровение, поэтому ты почти подтверждаешь этот ироничный факт: — Я тебе не жена, но ты все равно ее смыл… Это что намек? Ты что, намекаешь? Навряд ли, ты бы оплатила еще неделю в этом доме такой химической валютой, поэтому тебе почти все равно, что чье-то лекарство уходит с водой в небытие. Но вот поворот с женой тебя интересует. Тебе неприятно от того, насколько приятно такой поворот тебя интересует. Ты продолжаешь сжимать кольт, когда он вдруг произносит: — Давай выйдем, нам стоит воздухом подышать. Ты согласно жмешь плечами, первой выходя на деревянное крыльцо дома в подозрительно голландском стиле. Этот парадокс приводит в тебя чувство быстрее, чем холодный ветер на улице, что хватает тебя за голоые руки. Ты мгновенно покрываешься мурашками, но замечаешь, что этот холод приятный. Что только он не позволяет тебе совсем потерять голову рядом с Даном. На переферии леса вы сталкиваетесь глазами с самым прекрасным закатом в твоей жизни, когда край сосен загорается темно оранжевым, а само небо почти желто-розово-красным, где-то на самой высоте небосвода переходя в светло-фиолетовый. Ты садишься на ступеньки, в молчании складывая руки с кольтом на коленках. И Дан, выжадая минуту, присаживается рядом с тобой. Эти ступеньки слишком узкие, и поэтому вы соприкасаетесь плечами. И это прикосновение невзначай заменяет вам любой разговор, когда каждый из думает о своем, прислушиваясь к сердцу на фоне такого знакового неба. Ты не можешь вспомнить, когда в последний раз ты так же близко сидела с мужчиной и при этом чувствовала тебя спокойно. Эти мысли сбивают тебя с толку, и Дан уже почти готов снова спросить тебя, в порядке ли ты. Но ты опережаешь его, бросая последний взгляд на догорающий за лесом закат, и утвердительно предлагешь: — Не уходи сегодня, уже темно. В этом доме есть еще три свободные спальни, выбирай любую. В принципе, когда ты говоришь любую, ты предлагаешь даже свою, но это ты не озвучиваешь, все-таки ожидая, что он откажется, и ты его не удержишь. Но Дан утвердительно кивает, понимая, что ты действительно не хочешь, чтобы он уходил. Ты в таком же приятном молчании, глядя на вереницу деревьев перед собой, протягиваешь ему свой кольт, не испытывая больше никакого сожаления. Он так же молча забирает его из твоих озябших пальцах, сжимая в своих. И дуло пистолета смотрит аккурат в ступеньки между вами, и это такой кинематографический кадр, что ты невольно вспоминаешь «Leon: The Killer» и хочешь такого жизненного поворота избежать, показать самой себе, что может быть по-другому. Ты просыпаешься от кошмаров, в которых видишь Владимира — живого, но с черными демоническими глазами. И он хочет забрать тебя с собой. А ты даже не сопротивляешься его пальцам на твоих запястьях, которыми он тащит тебя во тьму. И когда ты практически пропадаешь в небытие черноты, ты открываешь глаза, резко садясь на постели. И только сейчас тебе становится страшно настолько, что ты хочешь вытащить пистолет, чтобы хотя бы твердый металл в руке придал тебе некую уверенность в завтрашнем дне. Тебе кажется, что призрак Влади преследует тебя и будет преследовать всю жизнь. Ты настолько тяжело дышишь, что едва не задыхаешься, и пытаться уснуть поновой для тебя сейчас насколько же бесполезно, насколько звонить Влади, что бы удостовериться, что он правда жив, но отпускает тебя. За окном на грани леса громко каркает ворон, и ему в ответ кричит сова, но ты в своем состоянии принимаешь это за дурной знак, поэтому выбираешься из постели, остерегаясь собственных теней и отражений в окнах дома, тихонько пробираешься в гостевую спальню и, прихватитив с собой свое одеяло, замираешь у косяка двери. Ты раздумываешь, что тебе делать, и не понимаешь. Тебе страшно даже шепотом позвать Дана, пока он спит, потому что ты вдруг сомневаешься, что он оставит в своей постели незнакомку, даже не смотря на тот факт, что сам решил заночевать у нее в доме. Поэтому ты так же тихо, едва ощущая свои босые шаги по деревянному полу дома, доходишь до кровати, осторожно усаживаясь на край. Подтягиваешь колени к подбородку, закидывая одеяло комом на постель, и прислушиваешься к дыханию Дана. Он не замечает твоего присутствия и бледного, как у Мары, лица, пока ты в тишине сидишь рядом с ним спящим, устроив подбородок на коленях. Когда ты уже почти расслабляешься, полагая, что он не проснется до самого рассвета, и не отругает тебя, он так же, как и ты недавно, резко открывает глаза, выходя из мира сновидений. Внутреннее чутье его не обманывает, это он понимает, едва видит тебя, настороженно изучающую его реакции, сидящую слишком близко от него в его же постели, чего с ним не случалось слишком давно. — Ты в порядке? — спрашивает он, и его голос вовсе не звучит сонно. Тебе кажется, что ты выглядишь глупо, и ты хочешь соврать ему, что ты в полном порядке, но ты замечаешь в его глазах натуральную заботу, поэтому произносишь горькую правду в собственные коленки: — Я ничего не почувствовала, когда Владимир умер. Сама не знаешь, зачем говоришь ему это, но тебе просто жизненно необходима чья-то ладонь, что вытащит тебя из ада, что ты громоздишь у себя в голове. Ты понимаешь, что не Владимир тебя держит, а ты его. Потому что ты не знаешь как прожить факт его смерти и сделать шаг вперед. Потому что ты не знаешь, все ли с тобой в порядке, когда ты легко сообщаешь о его смерти, и у тебя не сводит нутро. Дан молчит слишком долго, что ты принимаешь решение уйти и, хватаясь пальцами за свое одеяло, ты почти встаешь с кровати, отворачиваясь от него. Но он нежно ловит тебя за запястье, удерживая на месте, и буквально голосом вынуждает тебя развернуться, едва произносит факт, известный только ему: — У горя не одно лицо. У каждого оно выглядит по-своему. Чтобы чувствовать утрату не обязательно плакать в истерике и придумывать себе конец мира. Но ты понимаешь, что он не видит в твоем лице печаль, он видит панику перед неизвестностью. И это не имеет никакого отношения к горю. Ты закусываешь губу, отводя взгляд в сторону, избегая любой лжи между вами и вашими назревающими отношениями. Но ты все же решаешься поинтересоваться, и у тебя мгновенно потеют ладони, а по спине бежит холодок: — Разве можно застрясть в печали, не осознавая этого? Он даже не врет тебе, когда говорит железное честное «да». Он знает, что такое горе. И он готов объяснить. Но не сегодня. Завтра за завтраком. Он прав. Но не так, как тебе бы хотелось. Его правота не отдает привкусом надежды, не показывает, что все под контролем. Его правота заставляет тебя чувствовать опустошение и беспомощность. — Почему ты пришла? — интересуется вдруг он, продолжая смотреть на тебя мрачным взглядом. Сейчас перед тобой сидит не тот мужчина, который спас тебя в своем же таборе и отвел домой, позаботясь о чужом ребенке. Сейчас перед тобой сидит его душа, обнаженная и искреннея. И это пугает тебя. — Я боюсь, что если закрою глаза и лягу спать одна, священник из одного старого ужастика вернется в мой сон. Ночь сама расставляет приоритеты, и твой лимит на честность уже исчерпан, поэтому ты врешь ему. Врешь, что видишь одержимых демонами священников из второсортного мексиканского фильма, а не собственного гражданского мужа, что морально мертв уже так давно, что этот срок почти сравнялся со сроком его жизни. И Дан видит по глазам, что тебе тяжело произнести правду, поэтому просто сдвигается на кровати вместе с одеялом, уступая тебе достаточно места. Ты расправляешь свое одеяло, с шумом падая рядом с ним на подушку и смотришь на него повернув голову. В тусклом свете уличных фонарей его лицо выглядит суровым. Он смотрит на тебя с мрачной тревогой и раздумывает о чем-то своем, и ты понимаешь, что тебе не удалось его убедить. — Священников не существует, — вдруг говорит он тебе, — спи, Кара, и ничего не бойся. Твое имя выходит у него непроизвольно слишком интимно и по-родному, что тебе становится слишком уютно в одном доме, в одной постели, в одном эмоциональном мире с ним. И ты спокойно закрываешь глаза, позволяя себе заснуть рядом с ним. И не помнить потом все свои тревожные сны. А он лежит до самого утра, практически без движения, чтобы не потревожить твой неглубокий сон, вслушиваясь в твой неосознанный бред, в твои неопределенные крики шепотом, когда ты зовешь по имени мужа, когда ты говоришь четкое «Владимир», когда ты отпускаешь его. Завтрак вам приносит Артем, забегая с яблочным пирогом в канадском стиле и двумя пакетами растворимого, что он стащил у своего отца из машины, пока вы медленно просыпаетесь, ощущая себя одинаково разбитыми от недосыпа. Он удивляется, когда замечает на пороге Дана, который открывает ему дверь после третьего стука и совсем не дежурно, а с настоящей заботой в голосе спрашивает, как его нога. Дану хватает и пяти минут, что бы поблагодарить Арта, забрать у него пирог, пошутить с ним «не-по-детски!», отправить мальчика домой и бодро вскипятить чайник. И ты готова за неимением хоть чего-либо в этом доме, твоем доме, даже на расстворимый, если кофе идет в компании с Даном. Если ты будешь с ним. Пока ты мнешься в проходе на кухню, он зубами вскрывает бумажную упаковку кофейного порошка, разливая ее по цветастым кружкам, и они выглядят такими цыганскими, что ты невольно усмехаешься. Андалусийский фарфор, конечно, несомненно цыганщина, но выглядит не так органично в руках Дана, как в твоих, когда ты вплываешь в пространство кухни, забирая одну чашку себе. — Доброе утро, — говорит он тебе, и это выходит так по-домашнему, будто вы знакомы с десяток лет, что тебя бросает в жар. Поэтому ты шепчешь что-то похожее на «доброе» с дефектом речи в ответ, опуская глаза в чашку. Ты рассматриваешь пузыри на пенке, пытаясь разглядеть белое дно чашки сквозь черноту кофе, пока он разглядывает тебя, игнорируя свой кофе. Что бы занять руки и голову хоть чем-то, ты хватаешься за нож и заносишь его над пирогом, намереваясь его разрезать, но вряд ли трясущимися пальцами ты сможешь сделать это ровно. Хоть ты и не ела почти сутки, тебе кусок не лезет в горло от пережитых нервов, и ты морально собираешься, ожидая, что Дан заведет разговор о сегодняшней ночи. Но он, замечая твое волнение, просто-напросто в молчании пьет кофе, оставаясь слишком близко к тебе, но уходя глазами в мутноватое стекло окна, что выходит на соседский участок. И разговор решаешь завести ты. — Вчера ты так правильно говорил о горе, что с тобой случилось? Не знаешь насколько уместно это спрашивать, но тебе интересны исключительно его переживания, потому что прежде, чем ты сболтнешь что-то лишнее и шагнешь назад в его табор, ты хочешь понять его самого. Идея понять незнакомца еще более сумасшедшая, чем все то, что с тобой случилось почти тридцать часов назад. Но ты решаешь, что это твоя судьба, сама не зная, почему так решаешь. В конце концов, в этом есть и его желание. Это же он стоит в растегнутой рубашке на кухне условно твоего дома и пьет кофе твоих соседей, не торопясь уходить. — Ты напоминаешь мне мою сводную сестру, которую я люблю, как родную, — издалека говорит правду он, крепче сжимая пальцы на кружке. Ты замечаешь, что принимая этот разговор, он смотрит прямо тебе в лицо, едва ты решаешься оторвать взгляд от столешницы и заглянуть ему в глазу. Он звучит драматично, когда отвечает. Но в этой драме он хотя бы с тобой честен. — Она умерла? — неосторожно спрашиваешь ты, не понимая намеков. Он грустно усмехается в чашку, а потом вдруг нежно заправляет выбившуюся прядь твоих волос тебе за ухо, как-то слишком медленно, будто прощаясь то ли с тобой, то ли с сестрой. — Я выдал ее замуж. Она не была цыганкой, но я выдал ее замуж по-цыгански. Ты не видишь поводов горевать о свадьбе, но мрак, вмиг появившийся в его глазах, говорит тебе о том, что ты много не знаешь и не осознаешь Дан одним взглядом просит тебя не приближаться к этому цыганскому огню, и пока еще не поздно забыть и о нем, и о таборе, даже если сам не замечает этого. Но для тебя уже поздно. — Это разве повод, чтобы страдать? Ты не понимаешь, что спрашиваешь. Он видит это и ему становится неприятно. Он не хочет втягивать тебя в сети, из которых выхода нет. — Иногда да, — он уклончиво отвечает, как-то быстро допивая свой кофе, будто точно собирается уходить. Ты не контролируешь сама себя, когда двумя руками хватаешь его за запястье, удерживая на месте. Дан не торопится вырывать руку из твоих пальцев. Единственное, что он предпринимает — удивленно на тебя смотрит, в душе мрачнея еще больше. — Ты не знаешь, что ты делаешь, — осторожно говорит тебе Дан, и по его взгляду видно, что тебе не удастся убедить его в обратном никакими способами. — Расскажи мне, — просишь ты, почти умоляешь, вряд ли, зная, о чем просишь. — Возможно я буду не лучшим мужем, чем Владимир, — накрывая твои руки своей ладонью, заходит издалека он. Тебя пробирает его прикосновение, но ты боишься, что он просто-напросто разожмет тебе пальцы, скидывая твои ладони со своего запястья, и сбежит от этих откровений. — А что с тобой не так? — у тебя пересыхает в горле, когда ты добираешься до этого вопроса. Дан медлит, предпочитая смотреть на тебя в молчании, чем ранить правдой. Ему нравится безмятежность твоего лица, а не маска железной паники. — Ты мне очень нравишься, Кара… — признается вдруг он. — Ты мне тоже… — вылетает из тебя прежде, чем ты успеваешь подумать, что говоришь, а он закончить говорить. И это астрально больно. Потому что это неверный шаг. Ошибка и проеб для вас двоих. Дан понимает это быстрее, чем ты, потому что он знает намного больше, чем ты. — Ты очень хорошая девочка, Кара, но даже такую милую и красивую девочку, как ты, цыган найдет за что сурово высечь, — он говорит это с такой болью в душе, что ты вздрагиваешь, едва не задевая локтем чашку, которая стоит на краю стола. Он вовремя спасает андалусийский фарфор, отставляя ее в сторону подальше от тебя, не отводя взгяда от твоего лица, которое ничего не выражает. Ты не бледнеешь, не отходишь на несколько шагов назад, не просишь его уйти из твоей жизни. Но ты думаешь о подобной переспективе, когда сильнее жмешь пальцы на его руке, что он невольно дергается. У тебя в мыслях крутятся два вопроса, и ты не можешь решить, какой из них стоит первым по степени важности. Но замечая его изменившееся дыхание, ты выбираешь менее важный, спрашивая: — А если ты не станешь искать повода? Ни один из вас не понимает, как вы пришли к этому разговору на второй день знакомства, даже не позавтракав. Вы словно уже пишите сценарий вашей дальнейшей жизни, опуская все детали, но обсуждая важное. Как будто он уже сделал тебе какое-то предложение, а ты уже согласилась. — Я обещаю, что не стану искать. Ты киваешь, но у тебя есть ощущение, что обещает это он скорее всего — себе. Но отчего-то ты тоже принимаешь его обещание не искать повода, заметно расслабляя хватку на его руке. — Дан, — нервно, но верно начинаешь ты с дрожью в голосе, — а если бы ты нашел повод, то чем бы ты высек… — замираешь, упорно не можешь произнести «меня», что застревает в горле, поэтому находишь что-то более подходящее в этот разговор сейчас, — свою жену?.. Он осознает, что тебе нужно это знать. Просто жизненно необходимо, и это вовсе не ирония. И от этого горько. Но он не может сразу выдавить из себя слово, всего одно слово, потому что не хочет тебя пугать. В отличие о тебя, Дан отдает себе отчет в том, что один разговор роли не сыграет, и прежде, чем ты станешь его женой, он должен показать тебе на что ты соглашаеся. Он должен взять тебя в табор. Но ты отчаянна настолько, что готова сказать «да» такому приключению длинною в жизнь даже без демоверсии. И это глупо, но не для тебя. — По традиции и закону — кнутом. Да, теперь тебя это напрягает. Тебя настораживает такая перспектива. И андалусийский фарфор чашки перетягивает твое внимание на себя, потому что на него тебе смотреть легче, чем в глаза Дану. — Ты не похож на человека, который может так поступить с женой, — тихо говоришь ты, отпуская его запястье, что бы уткнуться лицом в собственные ладони и подумать. Ты слышишь его ничего незначащий вздох и почти видишь грустную улыбку на его лице. — Мне бы хотелось в это верить, но надеюсь, ты не захочешь это проверить. Ты молчишь слишком долго, что он изумленно-вопросительно спрашивает, зовет тебя по имени: — Кара? У тебя уходит минута, что бы разложить эту информацию в правильном порядке и у себя в голове и вернуть твердость своему голосу. — Возьми меня в табор и покажи мне самое страшное, — с мрачной решимостью требуешь ты, будучи не готовой его отпустить. Он задумчиво смотрит на тебя, но не принимает ни требования, ни предложения. Неожиданно сам для себя, он гладит тебя по волосам, зарываясь в их копну на уровне затылка и целует тебя в лоб. У него внутри сидят все его сомнения и ошибки. И его поражает, что из вас двоих этих сомнений явно больше в нем. В тебе больше ошибок и их последствий. И дай бог, чтобы ваши списки не пополнились еще одной сомнительной неразрешимой, но на этот раз общей ошибкой. — Я не стану тебя бить, — заверяет он тебя, — если ты станешь моей женой, я просто не смогу это сделать. У тебя нет ответа на вопрос, как из недавнего «triple K» (кольт, кусты и капец), тебя заносит во что-то более мрачное и темное, названия у которого пока нет. Но ты уверенно делаешь это шаг в неизвестность, потому что у тебя, вроде как, есть достойный проводник. Тебя хоть кто-то, да держит. Хоть кто-то, И внезапная любовь, пожалуй.[Время тянет нас ко дну Помоги мне, я тону Протяни мне ладонь…]
И он возьмет тебя в табор, но самое страшное покажет тебе только через пять лет.