[Мама, я предал страну… Глядя на чужие ошибки можно сделать все иначе, Чтобы никогда не совершить их, Но к большому сожалению мы так не умеем, Быть плохим примером гораздо веселее…]
Совершая ошибку, ты веришь цыгану на слово. И хоть ты вспомнишь об этом разговоре только спустя пять лет, ты не осознаешь последствия этой веры до конца. И не осознаешь никогда. Он уходит, оставляя тебе свой нож, как гарантию, что вернется, когда переговорит с другом, которого знает двадцать пять долгих лет, и когда возьмет свой паспорт, который он не доставал из ящика стола в течении почти тех же самых долгих двадцати пяти. Ты не понимаешь, почему ему так сильно нужен чей-то совет, и почему он избегает смотреть тебе в глаза, едва ты соглаешься на свадьбу. Но Дан не отвечает на твои вопросы сейчас, пропадая из твоей жизни на два дня. Два дня ты гадаешь, что такого страшного он от тебя скрывает, но даже гугл отказывает тебе в помощи, потому что мобильные данные, как и деньги на счету заканчиваются слишком быстро. И в этой стране у тебя есть роуминг, но в отличие от нынешнего местоположения Владимира, у тебя есть выход и есть возможность принять правильное решение. Но ты предпочитаешь игнорировать голос разума, уступая чувствам. Твои попытки разузнать о цыганах из интернета напоминают попытки поставить самой себе диагноз, загуглив симптомы, и раньше, чем ты напророчишь себе смерть, тебе приходится завязать с этим делом. И ты даже смиряешься с тем, что впереди у тебя маячит неизвестность и слишком резкий поворот в судьбе. Артем тусуется в твоем доме почти сутками, ожидая возвращение Дана даже больше, чем ты. А тебе этот мужчина кажется уже сном и миражом, и только рана на ноге ребенка, которую ты переодически самостоятельно обрабатываешь напоминает тебе о том, что Дан-цыган-барон охуительная реальность. Настоящая, четкая, неизбежная. Твое состояние раздумий настолько невыносимо, что ты кормишь Арта макаронами и мясом на завтрак, отпаивая его шоколадным соевым молоком под сомнительно недетский Квентиновский фильм с кодовым названием «Abierto hasta el amanecer». Отдаешь должное, что сериальная версия круче фильма, и как же откровенно этот почерк Тарантино перекликается с твоей жизнью сейчас. С одним только отличием — у тебя может быть кровавая свадьба, а не психопатичный tripl K на границе. Но заложница всей ситуации все-таки именно ты. Артем смотрит на меченные облигации и револьверы на экране, не отрываясь, и сжимает в руках большую кружку сладкого молока, изредка поглядывая на тебя. Ты понимаешь, что он хочет что-то спросить, поэтому ставишь экранное сумасшедствие на паузу и, откладывая пульт, усаживаешься рядом с мальчиком на кожанном диване. — Что, Арт? Ты начинаешь первая. А он все не может взять себя в руки и хоть что-то сказать. — Ты правда за него замуж выходишь? — кусая свое голое колено, спрашивает тебя он, не отрывая глаз от мексиканки в телевизоре. Ты киваешь, поглаживая его по плечу, уже собираясь сказать Арту, что ты не бросишь его даже после свадьбы, если ему это так важно, как вдруг он открывает рот снова. И ты понимаешь, что ему важно совсем не это. — Я слышал, что цыгане часто бьют своих жен. Он произносит это с таким сожалением, что тебе кажется, что ты разговариваешь с богом, будто сам бог предупреждает тебе, используя Арта. Но ты игнорируешь и этот голос, говоря всем известную ложь, что Дан не такой и ничего страшного с тобой не произойдет. Арту десять и он тебе верит. Тебе больше, чем десять, но ты почему-то тоже наивно веришь. И чтобы окончательно убедить себя в этом, ты снова завариваешь себе кофе в дешевом андалусийском цыганском фарфоре, опасаясь, что он разлетится на осколки, как и твое будущее, от одного только кипятка. Но он выдерживает, значит выдержишь и ты. И когда ты снимаешь недетский фильм с паузы, рукой закрывая Артему глаза, едва непристойсность на экране принимает совсем уж пошлый оборот, два дня проходят, и Дан возвращается. Ты не закрываешь дверь, поэтому он заходит самостоятельно и без стука, беззвучно открывая входную. Тебя с порогу вырубает его напряженным состоянием, что ты непроизвольно выключаешь телевизор, поднимаясь на ноги. Он приветсвенно кивает тебе, а после указывает рукой на Артема. — Get him out of here, — просит он тебя по-английски, и ты удивлена, что Дан не размахивает твоим же кольтом с порогу и не стреляет в воздух. Арту не хватает английского оценить ситуацию, поэтому он не понимает, что от тебя требует Дан, но послушно встает на ноги, едва ты протягиваешь ему ладонь, вынуждая подняться с дивана, отдать тебе пустую чашку, одеть куртку, причесаться и не рассказывать маме о вашем киномарафоне. Ты быстро выводишь ребенка из дома, не замечая в его глазах скрытый тревожный интерес. Мысленно Артем прощается с тобой уже навсегда. Когда ты возвращаешься в кухню-гостиную и останавливаешься у стола, ты почти на физическом уровне считываешь дилемму и тревогу Дана, не понимая, как их расценивать. Но прежде чем ты открываешь рот, он вскидывает ладонь, требуя тебя пока помолчать. И выходит в ванную. Ему необходимо остыть, умыться ледяной водой, сбросить напряжение с запястей и решиться наконец либо сказать тебе всю правду до конца, либо порвать с тобой, отправить тебя в Венгрию и заставить тебя его забыть. Когда он всматривается в свое мокрое отражение в зеркале, то видит не себя. Перед ним встают картинки его младшей сестры и ее свадьба. Свадьба, на который он понял, что ошибся, когда сдался и позволил ей самостоятельно выбрать Драгомира себе в мужья. Он не может сбросить эти преувиличенные видения с глаз и его накрывает сумашествием Гая Ричи. Миражи, как отголоски памяти и воображения извиваются у него под веками, как демоны и химеры. И это страшнее, чем в фильмах. Потому что это реальность. И только твой голос, звенящий в тишине гостиной, приводит его в чувство. — Дан? — ты не до конца понимаешь для чего прерываешь его одиночество, которое тебя пугает, но его нет слишком долго, что тебя пробирает током волнения. Он не отзывется, просто-напросто выходит к тебе, не вытирая руки, и капли с его пальцев падают на ковер, как кровь. Вы одновременно дергаетесь от таких немых мыслей, что напрягаетесь еще больше. — Я не хочу цыганскую свадьбу, — по слогам говорит тебе он, скорее убеждая в этом самого себя, — бери свой паспорт, ключи от машины, и мы едем в Бухарест. Такая импровизация должна быть для тебя страшнее свадьбы в таборе, хотя бы потому что узаконивает ваш брак слишком уж законно и правильно. И это не похоже на сказку. — А разве ты можешь так поступить? — с удивлением уточняешь, догадываясь, что нет, что он не может. Дан злится, а ты не знаешь, как его успокоить, и единственное, что ты делаешь — наливаешь ему второсортный виски в кофейную чашку. «William Lowson» не решат его проблемы и тупики, но с алкогольным послевкусием на языке однозначно легче думается. — Мне наплевать! Он звучит не цыганским бароном сейчас, а подростком-бунтарем, когда отказывается от традиций и импульсивно требует Бухарест. И сейчас ты однозначно мудрее, когда подходишь к нему ближе и просишь его успокоиться, посмотрев тебе в глаза. — От чего ты хочешь сбежать? — проникновенно выводишь его на правду ты. Ты заставляешь его взглянуть своим страхам в глаза, не отворачиваясь. И это непозволительно тяжело для человека, что бежит от них почти всю свою жизнь. — От тьмы, — асбтрактно отвечает тебе он. Но когда по твоему взгляду он замечает, что ты недовольна этим ответом, он взрывается, не причиняя тебе вред, — я должен высечь тебя кнутом на свадьбе, Кара! Это тот самый ебанный один раз, от которого я не могу отказаться, чтобы не потерять авторитет в собственном таборе! Он все понимает. Понимает, что ты не цыганка. Понимает, что ты не обязана подчиняться такому повороту событий. Понимает, что тебе страшно. Понимает, что не имеет право тебя бить. Понимает, что любит тебя сильнее, чем собственные традиции и «страну». Но ты понимаешь все иначе. Ты понимаешь, что цыган он. Ты понимаешь, что обязана подчиниться его законам, чтобы сохранить его авторитет и не разрушить то, что он построил до тебя одним своим появлением в его жизни. Ты понимаешь, что тебе страшнее не согласиться с его укладом жизни, чем согласиться. Ты понимаешь, что принимаешь его обряды и обычаи, и у него есть право высечь тебя, если он посчитает это нужным. И ты ему даже не возразишь. Ты понимаешь, что любишь его достаточно сильно, чтобы помочь ему принять верное решение в этой ситуации. Но когда ты смотришь ему в глаза, твой голос натурально дрожит, и ты не в состоянии спрятать на дне своих зрачков неуверенность и испуг от подобной перспективы. От перспективы, что любимый человек ударит тебя плетью в спину на вашей же свадьбе. Что ему это понравится. Что он это продолжит. — Делай то, что необходимо, Дан. Я выдержу, — ты даже не врешь, потому что ты правда выдержишь, но насколько сильно это ранит тебя, ты не знаешь. Ты веришь ему под саундрек из «Kill Bill», и это заранее кармический провал твое года. За верой в него ты теряешь веру в себя. Но только ты способна помочь ему принять единственное верное решение в данном первом конфликте ваших культур, но тебе не хватает моральных сил сохранить на лице маску безразличия и тотального спокойствия до конца, когда ты соглашешься на свадебную порку, когда ты заметно бледнеешь и дрожишь. И ты ломаешь все свои попытки, помочь ему поступить по традициям, своей реакцией. Решительностью смешанной со страхом. Безразличием на свой свободный выбор. Зачем ты берешь в заложники саму себя? Зачем ты делаешь заложником обстоятельств его? Он смотрит на тебя и видит твой страх. Он смотрит на тебя и не хочет видеть такой твой испуг и напряжение перед ним. Никогда. Не в этой жизни. И даже не в следующей. Но чего он не видит, так это твою голую спину под собственным кнутом. Он не видит тебя в слезах по такому поводу. Он умело закрывает глаза на свою суть и внутренних демонов. И может быть, это очередной ваш общий проеб. Но сейчас он железно прав в этой правде. Он знает, что это не место жены — спасать собой авторитет и табор мужа. Он, просто-напросто, не позволит тебе закрыть его собой. По-крайней мере, не так скоро. Это могла бы быть твоя первая жертва ему. Но он ее не берет. Хотя ты без слов говоришь ему — «бери». — Хорошо, — произносит он после короткой паузы, — собирай сумку в Бухарест. Это мое окончательное решение. Ты неспешно, слишком сосредоточенно красишь губы бесцветным блеском, замирая перед зеркалом, словно это самое важное сейчас, но он тебя не торопит. И только такие монотонные, бездумные движения отвлекают тебя. Ваша свадьба изначально неправильная и не соответсвует лэйблу — «мечта каждой девушки», но тебе на это наплевать, потому что главное, что она ваша. Такая, какая есть. Твое простое белое летнее платье больше напоминает языческую ночную рубашку, чем просто платье, несмотря на подобие ленточного тонкого корсета на спине, который Дан профессионально зашнуровывает тебе сам, в то время, как ты утягиваешь лямки на плечах до тех пор, пока тебе перехватывает кислород в легких, но только в момент волнения. На улице дует холодный ветер, что тебе сводит голые плечи даже в комнате у открытого окна, поэтому ты вытаскиваешь из шкафа широкую (чью-то, ты не знаешь, откуда это в этом доме) куртку в цветах милитари и выглядишь, как сбежавшая из языческого культа невеста, подворачивая длинные рукава. Ему наплевать на твой внешний вид, потому что ему важны только твои чувства и уверенность в том, что ты делаешь. Он проводит тебе ладонями по плечам, смахимая несуществующую пыль с почти шелкового материала куртки, и спрашивает в последний раз: — Ты уверена, что этого хочешь? Его неподдельная тревога в отражении в зеркале отзывается спазмами в твоей диафрагме, которую жмет натуральный лен платья, причиняя тебе легкий дискомфорт. — Да, я хочу быть частью любой твоей жизни, даже такой… цыганской. И хочу, чтобы ты стал частью моей, Дан. Навсегда, — когда ты произносишь этот текст, то теряешь любые пути отступления, но ты, вроде как, даже не жалеешь. Его последнее предупреждение звучит, как выстрел, и поворота в прежний «triple K» с твоим согласием у тебя уже нет. Ровно как и у него нет поворота в прежнюю абсолютно цыгаснкую стереотипную жизнь. Ты с трудом осознаешь, какой именно будет твоя свадьба, когда: он давит на педаль газа твоего мерса, отобрав у тебя ключи, ты возмущаешься, говоря ему: «назад поведу я», а дорога до Бухареста проносится у тебя перед глазами короткими, яркими вспышками и не вызавыет никакого сочувствия. Ты выкидываешь руку из окна мерса и ловишь пальцами ветер под саунтдрек тарантиновского сериала, а ситуация больше не выглядит просто странной. Она становится до леденящего ужаса страшной. — Что с тобой будет? — спрашиваешь его, а потом быстро исправляешься, — с нами. Он не говорит тебе, что пока еще рано произносить громкое «с нами», но ты же не собираешься сбегать со своей свадьбы на подъезде к Бухаресту. И все эти фонари фар встречных машин, как последствия для ломки. Жалеешь ты или нет, отпусти. Ты сжимаешь собственный паспорт в руках, как проводник в новую жизнь, и боишься задавать искренние вопросы. — Что ты имеешь ввиду? Даже если он понимает, о чем ты говоришь, то умело игнорирует свое понимание, одной рукой продолжая вести твой мерс по полосе дороги, рассматривая кроны елей. — Тебе не простят то, как ты переступил через вековой уклад жизни ради женщины, — ты осмеливаешься это сказать, наконец-то. Даже если это развернет вас назад и сменит вектор вашего брака, ты будешь до последнего честна перед собой и перед ним. Он не переводит на тебя взгляд, когда ты напоминаешь ему о возможных последствиях, продолжая всматриваться в границу леса и неба, и он так долго молчит, что тебе кажется, что он просто-напросто решает тебя игнорировать. — Я это переживу, — уверенно-сурово начинает он, изучая карту в твоем навигаторе, — я не переживу собственную совесть, если сломаю жену. Дан категоричен в своей категоричности, и это один из его краеугольных парадоксов, к которым ты уже привыкла. — А я не переживу, если ты потеряешь все, что имеешь сейчас, из-за одного моего отказа уступить тебе и подставить один раз спину под кнут. И вот эти слова заставляют его дать по тормозам и съехать на обочину, включая аварийку, чтобы посмотреть тебе прямо в глаза и сказать в последний раз: — Чтобы не случилось, запомни, это только мое решение. Ты не отказывалась от моих традиций, не умоляла меня их предать. Я не буду тебя винить, — на секунду он замолкает, потому что ему нужно найти в себе моральные силы, чтобы продолжить, чтобы сказать то, что он хочет говорить тебе меньше всего. — Да и потом, ты даже не представляешь насколько это больно, независимо от того, вложу ли я силу в удар. Ты только нервно киваешь, прикидывая сколько еще часов этой свадебной пытки тебе осталось вытерпеть. Сколько еще часов тебе предстоит мириться с собственной совестью? Как вдруг, Дан твердо просит тебя, ставя твою пытку на паузу: — Выходи. — Что? — ты теряешь нить разговора, обдумывая его последний монолог у себя в голове, что не сразу замечаешь, что он что-то сказал. Задней мыслью, ты видишь на карте, что недалеко от вас через лес есть какой-то маленький городок, и ты, наконец-то, догадываешься, что тебе нужно сделать. — К черту Бухарест с такими разговорами, распишемся здесь, — спокойно говорит тебе Дан, первым выходя из машины. Ты тратишь десять секунд на то, чтобы нормализовать дыхание, а после соглашаешься окончательно с его решением, открывая себе дверь в будущее. Ваше бракосочетание больше напоминает поминки или американские короткометражки про сбежавших подростков, когда ты в своем длинном белом платье и кедах сворачиваешь за Даном на придорожную каменистую аллею, и сквозь тонкий перешеек растительности в две стороны от вас простираются скоростные трассы. Шум машин не дает тебе полностью отдаться такому вашему личному моменту, как прогулка длиной в несколько километров вдоль дорог до маленького ЗАГСа при часовне в румынской деревеньке. На такую дорожную свадебную романтику ты никогда не расчитывала, но когда ты догоняешь Дана, то не рискуешь нарушить тишину или банально взять его за руку, а романтику все-таки ощущаешь. Кипарисовая аллея отрезает ваш маленький мир от большого внешнего, но ни один из вас не заводит какой-то разговор, наслаждаясь странным молчанием. Ты сосредотачиваешься на своем паспорте в кармане куртки, позволяя себе все обдумать в последний раз, но такой спокойный Дан, шагающий по колено в карминовых маках в поле, не дает тебе отступить. И ты прыгаешь в эти маки своим белым платьем и кедами, по пояс утопая в траве. Но она не колет тебе голые руки, когда ты раздвигаешь ее пальцами в стороны, не успевая за Даном. Твой подол быстро начинает цвести разноцветными зелеными пятнами, но тебя не пугает возможность искачкать платье, не дойдя до часовни. У тебя над головой ползет грозовое небо, и в таких приглушенных цветах и свете Дан возвышается над тобой, как забытая богом истина. — Ты такая красивая, — говорит он тебе, хватая тебя за лодонь, чтобы вывести из алых цветов на нормальную дорогу. Ты киваешь, но тебе не хочется покидать эту природную красоту, которая условно ваша, несмотря на две трассы поблизости и знак «частные владения». Тебе хочется упасть в поле и утянуть Дана за собой в маки, рассматривая перевернутое небо снизу, словно вы дети в шестнадцатом веке. Но ты все-таки выходишь следом за ним на тропу и позволяешь увести себя на воздушный мост через трассу, замирая на его середине. Ты силой удерживаешь Дана на месте, потому что этот мост напоминает тебе о детстве, и ты нарушаешь молчание, говоря: — Знаешь, когда я была маленькая, я махала с таких мостов машинистам поездов, провожая их в добрый путь. Ты вмерзаешь пальцами в перила, поднимаясь на бетонный барьер моста, и опасно перегибаешься через них. Дан ожидаемо держит тебя, обхватывая двумя руками за талию, оставаясь стоять твоей опорой позади, пока ты улыбаешься ветру в лицо. — А ты фурам когда-нибудь махала? — спрашивает тебя он, находя твою руку и поднимая ее в воздух. И вы вдвоем машете, словно одной рукой проезжающей под мостом длинной фуре, водитель которой несколько раз мигает вам аварийкой в ответ, замечая ваш общий жест. А ты отмечаешь по себя, что махать фурам интереснее, чем поездам. Особенно когда вам за тридцать. Дан учит тебя, как правильно подавать сигнал, чтобы тебе или мигнули глазами или громко посигналили в ответ. И ты радуешься, как ребенок, уже самостоятельно выкидывая руку в воздух снизу вверх, заставляя водителя выдать тебе три долгих гудка в ответ. И это самое искреннее и простое, что мог для тебя сделать твой почти муж, чтобы подарить вам общие воспоминания, а тебе абсолютое дестко-взросло-вечное счастье. Ты замечаешь молнию вдалеке, и принимаешь ее за хороший знак и ваше верное решение, и именно эта молния двигает вас вперед до города, название которого ты не знаешь, куда вы добираетесь уже запыхавшиеся, уставшие, но с радостью и с облегчением внутри. И у дверей часовни с пометкой «ЗАГС», тебе приходит в голову мысль, что вас не распишут без предвадительной записи. Но когда Дан шагает прямо в открытую высокую деревянную дверь, ты осознаешь, что вам не нужны никакие церемонии и клятвы, вам нужно только подписанное заявление и штамп на нем. И такой ваш отказ на последний выбор с вариантами «да» и «нет», удивляет женщину за кафедрой, но она замечает в вас что-то нездешнее и роковое, что соглашается, забирая паспорта. В течении десяти минут, пока она переписывает ваши имена и фамилии в заявление, и раздумывает, что ставить в колонку гражданство, вы вслушиваетесь в репетицию местного церковного детского хора под огран. Эта сюрреалистичная музыка очень точно выражает ваше эмоциональное состояние и заглушает тревогу перед будущим, что ты готова стоять под этим витражным сводом потолка перед ним вечно, но вы не статуи. Вы живые, поэтому — для вас брак считается уже заключенным, а целовать при посторонних он тебя не будет.Всем нужны герои, но я их в упор не вижу Быть плохим примером в тысячу раз пизже
Ты не меняешь платья, длинный подол которого пестрит зеленными пятнами после ваших вынужденных прогулок по полям, что приносят за собой некое удовольствие и моральное удовлетворение от такой старомодной свадьбы, даже когда Дан приводит тебя в свой дом в таборе, собираясь взять тебя на собрание и объявить своей женой, и избежать столкновения с традициями. Ты знаешь, что это, навряд ли, возможно мирно, поэтому ищещь свой кольт в его гостиной, пока он переодевается наверху. Ты настолько сроднилась с чужой военной курткой, что не снимаешь ее даже в доме, хоть она и мешает свободно мыслить, перебирая в голове все логичные потайные места, куда можно спрятать чертов кольт и забыть, что он вообще есть. Находя «правительство» за картиной рамой, ты едва успеваешь убрать его глубоко в карман, и натянуть на лицо невозмутимость, как в гостиную заходит Дан. Он умело игнорирует факт, что ты замираешь перед какой-то выборочно определенной картиной, но даже если твой муж на самом деле что-то подозревает, то он молчит об этом, а зря. — Готова? — в целом, этот вопрос риторический, но ему правда важен твой ответ. — Мне страшно, — говоришь ты, мысленно говоря себе, что с кольтом только страшнее. Дан успокаивает тебя, целуя в висок, а после берет за руку, вынуждая решиться сделать то, что вам нужно сделать. Как бы ты не не доверяла сама себе, ты доверяешь ему, позволяя вывести себя на поляну в центр собрания и поставить рядом с собой, как красивую куклу, перед всем табором. У тебя не было достаточно свободных минут, чтобы ты успела подговить себя к этому моменту, и поэтому сейчас ты тонешь в беззвучной панике, позволяя теперь уже мужу договариваться с табором о тебе. Ты не можешь сконцентрировать внимание на ком-то конкретном и разноцветная толпа сливается, расплываясь у тебя перед глазами. Но одно ты знаешь заранее и, вглядываясь в незнакомые лица, с большим трудом различая их из-за пелены необъяснимого страха, ты лишь убеждаешься в том, что тебе здесь не рады. И независимо от того, что скажет твой муж, ты останешься в глазах его людей предисловием к краху их устоев и традиций. В молчании ты хватаешься за руку Дана, до боли в собственных пальцах сжимая его запястье, и сейчас ты выглядишь до того потерянно, что осудить его за его решение, вряд ли, будет по-человечески. Твой муж не любит объявления, но этого он избежать не может, поэтому находит в себе только короткое: — Это моя жена, и я не завидую тому, кто посмеет ее обидеть. — Ты даже не осознаешь того, что только что сделал, малец, — даже не глядя на мужчину, что первый высказывает свое мнение, ты понимаешь, что он достаточно стар, и эта старость дает ему право на справедливые, в общем то, претензии, — таким своим браком, ты предал страну. Как барон ты должен был жениться на цыганке! Если бы не шум леса, то последнюю фразу можно было бы счесть за повышенный голос. Ты всматриваешься в профиль мужа, пытаясь считать его реакции, но та половина лица, которую ты видишь, ничего не выражает. Он не выдергивает твою руку из своей, и ты полагаешь, что это хороший знак. — А как мужчина я хочу жениться по любви! — Таким же тоном отрезает твой муж, а после жестко добавляет, — и свою жену я смогу контролировать. Он звучит уверенно, но вы оба знаете, что он никогда не рискнет держать тебя под контролем. Твой муж врет настолько убедительно, что почтенный старик почти успокаивается, кивая и отворачиваясь. Но все-таки разыгрывает сцену с позиции возраста, вскидывая руку к виску и хмурясь, словно вспоминает какую-то еще деталь. — А, чуть не забыл, — с едкой усмешкой начинает он, — а чего ж ты не женился на ней, как цыган? Раз так ее хочешь… Это запретный прием и скользкая попытка поставить твоего мужа в подчиненное обычаям положение, что будь на месте этого цыгана человек возраста Дана, он бы без промедлений ударил его, как минимум лбом в переносицу, как максимум ножом. Но сейчас он держится металлом, как твой кольт, не отводя глаз от старика. — Потому что она заслужила человеческую свадьбу, без насилия! — Дан повышает голос на полтона, перекрикивая «крик» ветра, который согласен с ним, когда твой муж открыто выражает протест вековому укладу перед своим народом. — Я мирюсь с фактом, что наши мужчины стегают своих жен кнутами на свадьбе и всю жизнь после нее, потому что осознаю, что мне не хватит времени и сил это противоречивое мировозрение сменить в моем таборе, но это не значит, что я с этим согласен и буду жить так же! Когда он заканчивает, на поляне стоит тишина. Кажется, что стихает даже лес и ветер. А потом ты слышишь новый голос от другого старика, и этот голос звучит убитым: — Ты удивил меня, сын, а я не люблю удивляться. Дан даже не кивает ему в ответ, словно ожидает войны. И первая битва не опаздывает, когда рот открывает уже знакомый тебе светлый паренек — Драгош: — И как мы теперь называемся, Кровавый Барон? Ославяненные цыгане? Славянские цыгане? Цыганские славяне? Ты не понимаешь, что нелепыми вариантами нового названия цыганского народа он пытается намекнуть на ваших будущих детей. Но Дан понимает, и на месте его удерживает лишь его неправота и твоя ладонь на его запястье. — Драгош, это снова ты? — с угрозой твой муж пытается вынудить его взять свои слова назад. — Кажется, я велел тебе держаться от меня и моей жены подальше пару дней назад. Этот светловолосый внушает тебе реальный ужас, поэтому ты жмешь пальцы на рукоятке кольта в кармане своей куртки и закусываешь губу. Твой муж отмечает это твое движение и, прижимая тебя к себе свободной рукой, произносит тебе в волосы: — Он не заряжен. И ты не знаешь, что хуже — понимать, что ты сжимаешь в руках бесполезный кусок металла или то, что твой муж в курсе этого. Драгош наблюдает за вашей трогательной драмой, не понимая, почему Дан вдруг решил прижать тебя к себе, и его пробирает легким смехом. — Да, велел, — «мирно» соглашается светловолосый и ждет, что будет дальше. Твой муж уже порядком теряет терпение, полагая, что его простое заявление слегка затянулось, но пересиливает себя, заранее заступаясь за тебя. — Ну, тогда я предупреждаю тебя в последний раз, pendejo, если я опять увижу тебя рядом со своей женой или она скажет мне, что ты хоть пальцем ее тронул, я тебя, нахер, зарежу! — почти кричит твой муж, обрывая любые возражения Драгоша и всех остальных. Светловолосый играет со смертью и издает непонятный смешок, который звучит еще более дерзко, чем если бы он выразил свое презрение словами, и ты чувствуешь, как запястье Дана выскальзывает из твоей ладони, что ты в испуге хватаешься за него и второй рукой, не пуская мужа в драку. — Я сказал что-то смешное? — сквозь зубы спрашивает Дан, давая Драгошу последний шанс, и пока еще не вырывает свою руку из твоих. — Да ты даже с этой девкой справиться не можешь, — дерзит Драгош, переходя границу. У тебя плывет в глазах, когда ты видишь, как твой муж резко делает шаг вперед, вскидывая левый кулак, и одновременно выдергивает правую руку из твоих вмиг ставших холодных пальцев, и совершаешь первую своевольную ошибку за ваш пятилетний брак. Ты встаешь между мужем и Драгошем и, раскидывая руки в стороны, удерживаешь их на расстоянии друг от друга. Тебе однозначно фортит сегодня, потому что кровяное давление в ушах заглушает для тебя все остальные звуки, и ты не слышишь недовольную волну шепота, что поднимается в толпе. Ты бы сама многое отдала, если не все, чтобы стереть эту надменную волчью улыбку с лица Драгоша, но сейчас ты слишком боишься за мужа и его суверенный авторитет. — Успокойтесь оба! — откуда ты находишь в себе смелость на этот перфоменс не знаешь и сама, — у меня есть идея получше, как решить этот конфликт! И твоя идея настолько сумасшедшая, что тебя начинает потряхивать еще до того, как ты ее озвучиваешь, переводя дух. Ты не можешь решиться поднять взгляд на мужа, но осознаешь, что чертовски вывела его из себя в день вашей собственной свадьбы. Ты краем глаза замечаешь мешень для метания ножей и становишься прямо под ней, кое-как понимая, что десятка находится в нескольких сантиметрах над твоей головой. И из-за твоего финта откуда-то в спину твоего мужа прилетает резонный вопрос: — Ты по-прежнему уверен, что разок ее крепко высечь — лишнее? Этот вопрос-насмешка вынуждает тебя поднять глаза на мужа и всмотреться в молнии в его радужке, в каждую эмоцию на его лице, которую он испытывает насчет твоего поступка, не отводя от тебя своего серьезного взгляда. Ты осознаешь, что самое страшное в этой фразе, обращенной к Дану, для тебя слово — крепко. Он утвердительно кивает головой, не сворачивая со своей линии принятых накануне свадьбы решений, а после обращается лично к тебе: — Что ты делаешь? Внешне он спокоен, но внутренне он в ярости. Ты достаточно близко его знаешь, чтобы понять это, но ты умеешь держать лицо не хуже него, поэтому когда говоришь, то звучишь даже спокойнее, чем он: — Если Драгош сейчас выигрывает, Дан, ты возьмешь кнут и выпорешь меня согласно традиции при всех… Не успеваешь закончить, как твой муж подходит к тебе вплотную и хватает за руку, намереваясь оттащить тебя от мишени и забыть этот вечер, как страшный сон. Он не собирается играть в такие игры. Но выбора у него, в общем-то, нет. Ты вырываешь свою ладонь из его хватки и нервно сглатываешь, прожигая глазами Драгоша, когда просишь его жестом достать свой нож. Дан отдает себе отчет в том, что делает, когда сдается тебе, оставляя стоять у мишени, и отходит назад, потому что этот вызов Драгошу брошен не им, а тобой, и помешать тебе сейчас — значит переступить через еще один закон. — А если Драгош проиграет? — холодно вопрошает он, сжимая руки в кулаки, сдерживая свои эмоции. — Тогда все очевидно, — дерзишь мужу ты, — правда останется за тобой, Дан, а я возможно застряну в этом дереве навсегда, в прямом смысле. Ты рассуждаешь о возможной смерти слишком рационально, и это выводит Дана из себя окончательно, но стержень твоего характера не позволяет ему вмешаться в твою игру и силой вытащить тебя из-под траектории ножа. — Кара! — почти кричит на тебя твой муж. Но ты игнорируешь его окрик, только смотришь в глаза Драгошу, успокаивая свое дыхание, когда с усмешкой спрашиваешь его: — Так я достаточно цыганка, милый? Теперь угроза звучит в твоем тоне, но светловолосый умело игнорирует ее, закрывая глаза, а ты мысленно надеешься, что нож не влетит тебе в горло. Драгош заносит руку, удерживая кинжал за лезвие и долго целится в мишень под напряженным взглядом твоего мужа, но ничего из этого ты уже не видишь, погружаясь в зрительную темноту восприятия, когда закрываешь глаза. Ты ориентируешься на звук, когда слышишь, как нож со свистом разрезает воздух и врезается в дерево мишени. Когда лезвие влетает слишком высоко, всяко многим выше отметки «десятка», чтобы считать это хотя бы полупобедой, твой муж с облегчением опускает глаза в землю, закрывая их рукой. Все присутствующие осознают одну вещь, что Драгош морально проиграл тебе и правде твоего мужа уже на старте вашего поединка. Рискнув метнуть нож в жену барона, он изначально целился намного выше твоей головы, а значит и выше центрального круга. С опозданием ты замечаешь, что играя со смертью, ты не испытываешь никаких эмоций, и этот факт отзывается тугим узлом нервов у тебя внутри. Ты остаиваешь правоту Дана, но одновременно с этим подрываешь его авторитет. И простит ли он тебя за это или нет, ты не знаешь. Однако от его прощения сейчас многое для тебя зависит. Но по-крайней мере, для собственного удовлетворения ты выигрываешь этот цыганский суд в его пользу. Когда твой муж грубо втаскивает тебя домой, толкая в гостиную, ты понимаешь, что крупно попала, но не жалеешь об этом. Тебя не отпускает эйфория от пережитого, и ей накрывает мозг круче, чем если бы ты употребила наркотик своего бывшего. Твой муж нервно ходит по гостиной, пока ты зарываешься подбородком в воротник куртки, и терпеливо ожидаешь его вердитка, пока он решит, что с тобой будет дальше. Дан молчит так долго, что ты действительно начинаешь нервничать, но не решаешься остановить его бесполезное хождение по комнате своим голосом. Однако не проходит и десяти секунд, как он встает перед тобой, прекращая мерить шагами белый ворсистый ковер. Тебе удается сохранить безразличие на лице, когда ты отрываешь глаза от рукава куртки и поднимаешь ясный взгляд на него. Твои небесно-голубые топят его сердце и, кажется, снижают градус его злости, потому что едва он начинает говорить, как его голос становится ровным, в отличие от движений: — Отдай мне кольт и запомни, что это был последний раз, когда ты взяла его безнаказанно! И да, если ты снова решишь протестировать смерть и мое терпение, встав под нож еще какого-нибудь идиота, то ты пожалеешь об этом, если, конечно, переживешь лезвие в собственном лбу! Тебя хватает только на короткий кивок. Ты без слов обещаешь мужу больше не играть в такие Квентиновские игры, но он почему-то не верит тебе. А ты почему-то не спешишь протягивать ему «правительство», продолжая греть его пальцами в кармане. Твое приязыченное платье, с глубоким корсетом из тонких эфемерных лент, утягивает его в спокойствие своими белыми волнами, что твой муж становится ровнее, напоминая себе, что сегодня, вообще-то, день вашей свадьбы. И сегодня он победил себя и традиции дважды. — Как ты узнал, что кольт у меня? Глупо задавать вопрос, ответ на который очевиден, но тебе правда это интересно, а отдать свой пистолет в чужие руки во второй раз для тебя тяжелее, чем в первый. Потому что когда ты протягивала «правительство» своему тогда еще не мужу, ты не представляла, как сильно ты будешь уповать на защитные свойства этого металла, едва переступишь порог точки невозврата или вернее его табора. — По твоему лицу, которое ничего не выражало. Ответ исчерпывает дальнейшие споры и вопросы, поэтому ты медленно протягиваешь ему кольт, словно опасаешься, что он пристрелит тебя на собственной свадьбе так по-квентеновски с кучей крови крупным планом за твою выходку. И хоть он не фанат «Triple K» историй, но ты все равно подрагиваешь, когда просишь прощения: — Прости меня. Или ты прежде, чем простить, накажешь? Тебе не хватает моральных сил перевести свою испуганную догадку о своей дальнейшей участи в эротический подтекст ваших отношений, потому что твой финт сегодня был слишком серьезным, чтобы закрыть на него глаза. Ты будто не осознаешь, что твой муж только что сделал все, что мог, чтобы не наказывать тебя, и, кажется, задавать ему такие вопросы сейчас слишком неуместно. — Просто не делай так больше, ладно? — примерительно просит тебя он, убирая «правительство» за ту же самую картину, откуда ты можешь достать его в любой момент, когда отмечает для себя, что ты понимаешь его, когда ты соглашаешься с его запретами. Своими действиями твой муж, просто-напросто, показывает, что доверяет тебе. Но доверяешь ли ты ему? Независимо от степени своего доверия ты, наконец-то, отогреваешься в тепле дома и под теплым взглядом Дана, которым он смотрит на тебя, заканчивая и с пистолетами, и с разговорами на сегодня. Сбрасывая куртку на пол, ты чувствуешь, как кровь приливает к щекам, едва ты поворачиваешься спиной к мужу и говоришь: — Расшнуруешь корсет, пожалуйста? Мне нечем дышать, и это платье давно пора бросить в стирку. Он понимает твой намек и, целуя тебя в голые лопатки по очереди сначала в левую, потом в правую, медленно перебирает пальцами бледные ленты на твоей спине, распутывая узел и растягивая заковыристое переплетение шнуровки. Выпуская тебя на волю из душного льна ткани, он осознает свою окончательную победу. Осознает, что видеть твою нежную кожу без ссадин от его кнута, ему нравится гораздо больше, чем что-либо другое в этом мире. И этот эфемерный ток ваших общих прикосновений к нежности друг друга связывает вас вместе навсегда, пока твое платье проводник-в-ваш-новый-мир скользит на пол, оставаясь там счастливым белым пятном на истории вашей семейной жизни.