Когда этот кошмар закончится?

[Мы так привыкли притворяться перед другими, что в конце концов начинаем притворяться перед собою.]

Ты разбираешь вещи в шкафу в комнате Янко, пока он играет в свои машинки на полу рядом, и тебя это успокаивает. Как людям с расшатанной психикой, тебе становится легче, когда ты сортируешь детскую одежду, раскладывая ее ровными стопками по полкам. Ты спокойно укладываешь слишком летние футболки на самую верхнюю полку шкафа и этим своим действием совершаешь роковую ошибку. Ты находишь ту самую сумку, которая пять лет назад привела тебя в Румынию, и поражаешься тому, что что-то в тебе совсем не изменилось даже спустя время. Ты испытываешь волнение по прошлому и странную радость, когда вытягиваешь психоделично бело-черные футболки с ее дна и обнимаешься с тонкой тканью, как с самым близким тебе человеком. Янко внимательно наблюдает за тобой с пола, быстро считывая, как меняется твое настроение, едва ты садишься на кровать и роняешь сумку себе на колени. Кроме тех самых странных футболок с провокационными надписями, ты находишь в сумке что-то еще, что полностью возвращает тебя в тот роковой день — день смерти Владимира. Ты вытягиваешь из темного угла два маленьких бумажных пакета и расплываешься в блаженной улыбке. С трудом осознаешь, что делаешь, когда прямо на прикроватной тумбочке Янко вскрываешь один из них, высыпая содержимое на ее поверхность. Ты даже не убираешь детские игрушки, когда делишь бежеватый порошок на четыре равные короткие дорожки закладкой из книжки Яна. И ты не прошаренный наркоман, и поэтому не проверяешь дурь на качество, пафосно втирая ее в десну. Ты просто перекидываешь волосы на одну сторону и наклоняешься к порошку, чтобы глубоко вдохнуть его в себя. И отчего-то жалеешь, что у тебя нет портрета Влади, чтобы затянуться дурью хотя бы на таких его глазах, чтобы признаться, что все-таки проиграла его наркоимперии. Янко и сам не знает почему, но твои действия его пугают, поэтому он быстро встает на ноги, откладывая машинки, и подбегает к тебе, с тревогой хватаясь за твою ладонь и заглядывая в глаза.  — Что ты делаешь? — с паникой спрашивает он тебя, засматриваясь на психодел, который начинает нервировать его все больше. Боль в спине и обида на мужа сносят тебе голову раньше, чем ты вдыхаешь в себя наркотик Владимира, и ты даже не выгоняешь Яна из комнаты. Ты просто усаживаешь его к себе на колено, обнимая одной рукой и внимательно смотришь ему в глаза, наполненные тревогой.  — Лечусь, Янчик, — щелкаешь его по носу и практически не врешь, — это как ибупрофен, только посильнее. Он не верит тебе, теперь уже с испугом рассматривая твое лицо, которое ничего не выражает, кроме беспричинной эйфории, и его это нервирует.  — Давай, я схожу за таблетками к Димитру, — испуганно предлагает он, интуитивно догадываясь, что ты лжешь и это лекарство — не лекарство. Ты сжимаешь его за предплечье немного сильнее, чтобы крепче прижать к себе, и не дать ему выбраться из твоей хвати, и не побежать с вопросами к твоему мужу или его лучшему другу.  — Нет, Янчик, просто не рассказывай Дану о том, что ты сегодня увидел, а то мне очень больно будет. И тебе даже не стыдно шантажировать Янко собственным мужем, потому что у тебя порядком сдают нервы защищать его ценой собственного здоровья и постоянно ссорится с Даном, который не хочет тебя слышать из-за собственных принципов. Угроза работает, и Ян мгновенно затихает в твоих руках, позволяя тебе, наконец, вдохнуть в себя дорожку, зажимая пальцем сначала одну ноздрю, а потом вторую. Ты перебираешь, когда вгоняешь себе в мозг и в легкие сразу все дорожки на двадцать граммов нефильтрованного и дергаешь пальцами кончик носа, в котором приятно, но оглушающе остро щипет, едва химия начинает свою работу. Янко почти плачет, когда видит, как тебя мгновенно накрывает, и ты откидываешься вместе с ним спиной на кровать. Он мгновенно переворачивается на живот и вглядывается в твои расширенные зрачки, что не реагируют на свет. Но тебя, наконец-то, оглушает тишина, и отпускают все мысли. Тебе кажется, что ты лежишь не на покрывале, а в воде какого-нибудь теплого океана, и у тебя даже перестает ныть спина. Комната и ее потолок крутятся у тебя в глазах, и мир плывет черно-белым кино, а ты даже не можешь сразу расслышать крики паники Янко. Когда он трясет тебя за плечо, тебе кажется, что тебя трясет на волнах, и тебе становится так хорошо. Твое тело тяжелеет, и тебе все труднее логично мыслить. Ты не можешь заставить себя даже просто сбросить ладошки Яна с собственного лица, когда он обхватывает тебя ими за щеки и начинает плакать, замечая, что ты с трудом фокусируешь на нем взгляд, далеко улетая. Тебя неожиданно пробирает на громкий смех, когда ты все-таки замечаешь его тревогу. А комната так давит тебе на голову цветной лентой кино, что волнами осядает на твоих ощущениях еще больше. И это высвобождает. Ты отталкиваешь Янко, и он падает в постель, пока ты кое-как прижимаешь его к себе и просишь перестать дергаться и не мешать пространству плыть перед тобой. И он, не зная, что еще сделать, остается смирно лежать на боку, утыкаясь лицом тебе в ребра, и ждет, когда ты выздоровеешь. Он не знает, что это называется: «когда тебя отпустит и заранее перестанет ломать». Он не знает, что такие игры могут быть смертельны. И на этот тяжелый психодел — наследие Владимира, тебя подсаживают легкие травянные успокаивающие, что ты пьешь бесперывно почти неделю. Но ты никого в этом не винишь. А стоит. И под порошком, в расплывающихся детских глазах-льдинках, ты видишь вдруг всю правду о самой себе. Ты скорее умрешь, чем признаешься хоть кому-нибудь, что от такой щедро-рваной любви к собственному мужу у тебя навсегда повреждены и мозг, и здравый смысл, и нервная система, и, скорее всего, твоя безмерная душа. И, скорее всего, такую искалеченную версию тебя уже не починить, и даже не постигнуть, даже тебе. А остатки песка в носу продолжают воздействовать на твое сознание, поэтому когда ты осознаешь истину о самой себе, ты со смеха переходишь в горькие слезы, усиливая свои, и без того, шаткие эмоции. И твою психику окончательно смывает этой опасной лавиной, что ты не успеваешь продышать психодел и привести свои зрачки и себя хотя бы в условную норму, когда твой муж возвращается домой, а Янко в ужасе замирает у тебя под боком. Ты хочешь напомнить ему о его молчании, но он выбегает из комнаты, громко хлопая дверью раньше, чем ты успеваешь подавить в себе всхлип и что-то сказать. За закрытой дверью тебе слышатся голоса, но ты их не различаешь, проваливаясь сознанием в парадоксальную белую темноту наркотического опьянения. И выхода из этой темной-светлой комнаты для тебя нет… Пока твой муж скидывает куртку и обувь в гостиной, намерваясь выпить простой холодной воды и остудить голову, Янко заставляет его вздрогнуть от громкого хлопка двери. В этом доме сто лет никто не создавал столько шума, и Дан, вслушиваясь в детский топот наверху, думает, что Ян, просто-напросто, психует, входя в какой-то очередной кризис в детском эмоциональном развитии. Но когда он сбегает в гостиную по ступенькам вниз с абсолютно белым выражением лица и паникой в своих голубых глазах, которая стоит глыбой льда в их радужке, Дан непроизвольно дергается, протягивая ребенку ладонь. И он видит лишь боль. Янко сжимает в руке свой деревянный амулет с коловратом, который кровавой нитью тянется за Даном хуеву тучу лет, и не рискует что-то сказать. Он закрывает собой проход к лестнице, для уверенности раскидывая ручки в стороны, и просто просит, никак не угрожая взрослому мужчине напротив:  — Дядя, я отдам тебе все, что хочешь, только не ходи наверх. Его вмиг ставшее спокойным выражение лица, словно ребенок готов ко всему, пугает Дана сильнее, чем такая неоднозначная просьба.  — Почему? — замирая на месте и напряженно всматриваясь в ступеньки лестницы, спрашивает племянника он. Ян слишком рационален в трудные минуты, но этот проклятый коловрат мешает Дану быть таким же, потому что перетягивает все внимание на себя.  — Потому что тогда ты сделаешь Каре больно. Янко готов поклясться, что говорит это не потому что Кара сама ему это сказала перед тем, как вдохнуть в себя порошковое забвение, а потому что он не верит в доброе сердце своего дяди, хоть и верит в его любовь к жене. Дан не двигается с места, обдумывая свои дальнейшие действия, и даже если его и ранят слова Янко, то он умело это скрывает, собираясь все-таки шагнуть наверх, чтобы хотя бы удостовериться в том, что ничего опасно-смертельного в этом доме не случилось и не случится, потому что он любит свою жену и не станет ее наказывать, что бы она не сделала. Но эта мантра уже давно дала сбой и пошла трещинами, поэтому-то Дан и медлит, цепляясь глазами за Янко и его одежду, как будто ищет в нем признаки собственного милосердия. Ребенок нервничает, замечая такое открытое желание дяди сбежать хоть куда-то, хотя бы просто взглядом, замечая такое открытое его сопротивление самому себе. Поэтому Ян вдруг твердо говорит, отходя с его дороги:  — Она старадает, потому что ты высек ее из-за меня… значит теперь моя очередь, просто помоги ей сейчас, а потом накажешь меня за ее проступок. Детский голос не срывается с этой решимости спасти ее даже ценой собственной жизни, и это тоже почему-то пугает больше, чем намек на то, что его жена выкинула какой-то опасный финт. Настолько опасный, что Янко боится потерять ее больше, чем поставить ее или себя под кнут дяди.  — Я не хотел этого делать, — в целом, эти очередные слова не имеют никакого смысла, потому что смысл сейчас в другом.  — Мне наплевать! — неожиданно выкрикивает Ян, все-таки срываясь, накопив в себе достаточно испуга за жизни всех троих, чтобы сорваться. И это окончательно промывает нервы Дану, что он резко, не слушая племянника, собирается шагнуть вперед в такую мрачную неизвестность собственного дома. Раньше чем Янко сорвется на истерику и рыдания под влиянием резкости движений дяди, ты сама отвлекаешь на себя внимание мужа, опасно замирая на краю лестницы с непроницаемой маской на лице и в футболке пятилетней давности, на которой белым по черному написано «застрели меня, если осмелишься». И твой муж мгновенно все понимает, ощущая ужас, что ползет по его загривку прямым моральным ударом в мозг. Он будто видит призрака, а не жену, когда широко раскрывает глаза, медленно делая шаг на первую ступеньку и спокойно разводя руки в стороны, просит тебя не двигаться, замереть, просто ждать его наверху. Твой муж бесславно боится, что ты сейчас упадешь со ступенек вниз, испугавшись его, поэтому он из резкости переходит в плавность, поднимаясь к тебе. Прячет собственное напряжение, но ты его видишь, опасно ухмыляясь и останавливаясь только на самом краю верхней ступени. На секунду ему становится тяжело дышать, но он быстро возвращает себе самообладание, и когда между вами остается три его шага в верх, у тебя темнеет в глазах от нехватки воздуха, и ты летишь вниз ему в руки, не осознавая свое быстрое падение. Твой муж чудом и собственной реакцией ловит тебя, обнимая двумя руками, когда ты врезаешься в него с размаху. Умудряется удержать равновесие и сдержать собственную дрожь внутри, потому что он не знает, что бы делал, если бы ты соскользнула вниз, когда между вами простиралось ступенек пять. Янко плачет, подавляя в себе крик, когда становится заложником ситуации и видит, как твой муж отстраняет тебя от себя, вжимая тебя в стену и обхватывая пальцами твой подборок, вглядывается в обдолбанную глубину твоих глаз, и не видит в них ничего. В его руках сейчас стоит красивая кукла, но это не ты, и твое сердце бьется в каком-то слишком уж медленном ритме, словно ты теряешь всю человечность. И такое безразличие его злит, отчего он грубо встряхивает тебя за плечи несколько раз и, с силой хлопая ладонью по стене рядом с твоим лицом, пытаясь привлечь твое внимание, спрашивает:  — Ты что, охуела? Ты умереть хочешь, перебрав на глазах у мальчишки? Тебя никак не трогают его попытки вразумить тебя, потому что дурь придает тебе не только смелость, но и тупит любую боль, которую ты чувствуешь, поэтому ты опасно, как сбежавшая главная героиня из дешевого европейского ужастика, улыбаешься ему демонической улыбкой и говоришь такой же интонацией:  — А может ты лучше меня ударишь, а не стену? Тебе же в последнее время это легко дается. Когда ты режешь его душу без ножа, ты испытываешь полное моральное удовлетворение, пользуясь редкой возможностью говорить все, что хочется, не видя берегов и последстивий. Твой муж сильно сжимает тебя за подбородок, причиняя легкую, но тупую боль, заставляя Янко нервничать, в страхе кусая губы.  — А может ты перестанешь устраивать сцены на глазах у ребенка? — орет тебе твой муж, сдерживая свою злость на тебя только из-за этого самого ребенка и твоего угашенного состояния, — ты что мне мстишь таким адовым способом, заставляя страдать моего племянника, заставляя его бояться меня?! За пять лет твой муж не повышал на тебя голос настолько сильно, наверное, ни разу, и поэтому его состояние сейчас забавляет твой наркотический мозг еще сильнее. Рядом со своим желанием тебя контролировать, он абсолютно теряет свое самообладание, разум и сам себя. И вас обоих бы отпустило, если бы он только перестал тебя контролировать. И это его проеб. Не твой.  — Да, Дан, — соглашаешься, что мстишь, хотя на самом деле это не так, ты просто хотела обезболивающего, пока с ним не стало весело, — потому что мне больно. Но ты даже о собственной боли не можешь говорить адекватно, а не с горькой иронией, что граничит с сарказмом, едва не становясь ядовитой. И пьяное пламя в твоих глазах ярит твоего мужа сильнее, чем слова, поэтому он все-таки вскидывает ладонь, чтобы дать тебе нехилую пощечину и заставить замолчать, но в последний момент останавливается, опуская руку, и только встряхивает тебя еще раз, с криком спрашивая:  — А мне не больно? Мне не больно, Кара? А ему не больно? Ты хоть о нем подумала? Твой муж отрывает тебя от стены, до боли сжимая твою шею сзади и разворачивает тебя лицом к Янко, к вашему общему ребенку, заставляя тебя заглянуть в глаза собственной совести. И ты в нее смотришь, захлебываясь порошком и мыслями в своей воспаленной голове, но только видишь перед собой не совесть в детских глазах, а серебрянное дуло проклятого кольта, который весь ваш с мужем пятилетний брак пролежал за картиной в гостинной, с недавних пор заряженный. И сейчас ты согласна даже умереть. У Яна дрожат руки, когда он находит, как снять «правительство» с предохранителя, и щелкает им, прицеливаясь в Дана. Ему, безусловно, страшно, но он, безусловно, готов ко всему, даже убить собственного дядю, когда он укладывает указательный палец на курок и прищуривает левый глаз. Твой муж мгновенно слышит этот тихий звук 1911-го, заранее все понимая, поэтому прежде чем поднять глаза на Янко, он отталкивает тебя себе за спину, поднимая вверх руки. Он не боится рыдающего ребенка с пистолетом в руках только первое время, потому что уверенность в том, что он не выстрелит быстро рассеивается в воздухе, как только Дан понимает, что все вы тонете в безумии, и здесь ни в чем нельзя быть уверенным.  — Янко, — с легкой угрозой, но слишком спокойно, начинает твой муж, — опусти эту штуку вниз. Твой муж слишком беспечно принимается спускаться вниз, оставляя тебя позади, а тебя даже не трясет от такой картины. От вида твоего ребенка с пистолетом в руках. От вида того, как он на полном серьезе угрожает твоему мужу им. Слезы сбивают Янко прицел, и он только смаргивает их с глаз, не вытирая руками, потому что боится опустить холодный кольт. Но как только ты уходишь с линии его возможного выстрела на поражение, он резко расслабляется, успокаиваясь, и его десткие руки с недестским оружием в них больше не дрожат, и его дыхание становится ровным. Судьба создала из твоего мальчика машину для убийств, ты видишь это в его безразличных глазах, когда он уверенно держится против твоего мужа и твердо говорит:  — Не раньше, чем ты отпустишь ее, потому что мне проще выстрелить тебе в голову, чем смотреть на то, как ты ее бьешь. Откуда в Янко столько взрослых слов, жестокости и, пожалуй, смелости, что он готов пойти на шаг, пути после которого назад у него уже не будет? Ты уже почти жалеешь, что с ним случилась… ты. И видимо кислота попускает твой мозг, потому что по тебе током проходится страх, и ты начинаешь бояться за ребенка, понимая, что твой муж не простит племяннику дуло кольта, что упирается ему в грудь. Твой муж выглядит не менее решительно, чем Ян, когда намеревается вырвать из его холодных пальцев «правительство», и ты почти видишь под действием психодела, как он стреляет ему в висок, отчего стынешь льдом на лестнице, но заставляешь свое тело подчиниться тебе. И выходя из ступора, ты начинаешь сбегать по ступенькая вниз быстрее мужа, но он отталкивает тебя рукой назад себе за спину, останавливая на месте, едва ты собираешься вмешаться и обойти его. Почему-то ты уверена, что у него не получится забрать кольт из рук Янко самостоятельно, и это держит тебя в напряжении. Ребенок демонически сверкает глазами, едва твой муж применяет такую незначительную силу по отношению к тебе, и это холодит тебя сильнее всей ситуации в целом, поэтому ты решаешь притормозить и не давать Дану ни единого повода попасть под десткую, но такую острою в своей четкости, пулю. Твой муж протягивет Янко руку, жестом прося его опустить пистолет вниз, и протянуть его ему, но ребенок не торопится подчиняться. И никому из вас не хватит резкости движений, чтобы обезвредить его, потому что многое сейчас зависит от его эмоций.  — Смотри, Ян, я не трогаю ее, — осторожно отступая с дороги и давая тебе пройти, говорит твой муж, когда понимает, что мальчик не застрелит тебя, — а теперь опусти кольт и отдай его мне. Ты бросаешься к Яну и падаешь рядом с ним на колени, обнимая его одной рукой, а второй разворачивая его за подбородок лицом к себе, чтобы он, наконец, ответ дуло чертового пистолета в пол, а не упирал его в грудь твоему мужу. Тебе чертовски нужен этот кольт, потому что ты действительно не знаешь, что дальше будет делать Дан, учитывая твой наркотический проеб и ебанный ствол в руках его племянника. Ты думаешь, что в самом лучшем случае, твой муж выпорет вас обоих кнутом, но ты со своей раненой спиной много не выдержишь, а Янко не выдержит ярость твоего мужа, в принципе, поэтому теперь ты готова угрожать Дану кольтом, лишь бы только он не убил Яна. И ты так резко хватаешься за руку мальчика, что пугаешь его, и он, теряя осторожность от такой неожиданности, случайно нажимает на курок. Для тебя этот выстрел глохнет в твоей панике, и ты его почти не слышишь, но для Янко нет, поэтому он с испугом разжимает пальцы и «правительство» падает на твои колени, пока он глазами ищет пулю, которая влетает куда-то в потолок, пройдя значительно выше головы Дана, и это единственное, что спасает положение Янко, да и твое заодно. Твой муж оценивает обстановку и его будто совсем не трогает выстрел, который так сильно напугал тебя и Янко, но не задел чувства и эмоции Дана. Теперь ты сжимаешь чертов кольт, позабыв за прошедшее время, как же удобно он лежит в руке, если расслабиться. Ты даже трезвеешь, когда понимаешь, что натворила. Прижимая к себе ребенка, ты упираешь дуло пистолета в пол, показывая мужу, что вы сдаетесь, что тебе хватает всего одного выстрела, чтобы прийти в себя. Он внимательно разглядывает Яна, который каменеет, отдавая себе отчет в том, что в попытке защитить тебя перешел невидимую границу. Но твой муж не видит в нем что-то новое, прекрасно понимая почему ваш ребенок так поступил, поэтому он благосклонно «отдает ему честь» двумя пальцами от виска и обращет свое внимание уже на тебя.  — Ты и кольт идете со мной в спальню, — жестко бросает тебе он, вглядываясь тебе прямо в глаза, а через них в душу, — и если ты хоть слово сейчас скажешь мне о том, как же я хуево себя веду и влияю на ребенка, то я отхожу тебя кнутом так, что прошлый раз тебе покажется мелочью.  — Можно подумать, ты меня за порошок просто так простишь и помилуешь, — дерзко, но мрачно, а что главнее и опаснее для тебя — трезво, бросаешь ему, отпуская Яна, который даже не пытается тебя остановить, и шагаешь наверх первая.  — За порошок я тебя в порошок сотру, Кара, если завтра с утра не услышу внятного объяснения, — твоей же инотонатцей бросает тебе в спину муж, заставляя тебя нервно улыбнуться. Тебе на самом деле наплевать, что будет завтра, потому что самое страшное вы уже пережили, и даже прожили, и даже смогли перешагнуть через это. И Дан игнорирует выстрел в потолок, оставляя Яна одного в гостиной и поднимаясь за тобой наверх в спальню, цепляясь глазами за твою внезапно вернувшуюся координацию и серебряного цвета кольт в твоих мервтвенно-белых пальцах. Он осознает, что все разговоры сейчас бессмысленны, поэтому даже не включает свет в комнате, когда ты валишься с ног от усталости, «отхода» и собственных расшатанных нервов, почти мгновенно отрубаясь. А он еще долго стоит у окна и, всматриваясь в черные в темноте ночи кроны деревьев, гадает, как вы докатились до такой жизни и как вам из нее выйти? Несмотря на почти бессоную ночь, с утра твой муж просыпается раньше тебя и сбегает из спальни в гостиную самым первым. Отчасти он малодушно надеется позавтракать с Янко наедине и спокойно обсудить вчерашнюю «перестрелку». Отчасти он просто не может смотреть на тебя так невинно спящую и при этом не забыть о том, какой опасности ты вчера подвергла и саму себя, и его, и Янко. Твоего мужа злит то, что теперь на свет выползают скелеты из твоего прошлого, вроде «triplе K», наркотиков Владимира и тех банальных футболок, которые стоило бы перерасти. Возможно, тебе стоит перестать быть такой истеричной и импульсивной, но ты не может этого сделать, потому что ты связана обстоятельствами, как путами, и все они играют не в твою пользу. Когда ты открываешь глаза, тебя поражает устоявшаяся тишина в комнате, что оседает на твой сдавленный мозг осадком из воспоминаний. Но они тебя почему-то не ранят, и ты даже не испытываешь вину за сделанное тобой накануне. И первое, что ты осознаешь — факт, что спрятать кольт понадежнее предстоит тебе. Спустя пять лет попыток избавиться от твоего прошлого твой муж возвращает тебе то, с чего все началось. И этот сгусток металла на твоей тумбочке дает тебе время подумать об открывшихся перед тобой переспективах. Впервые за пять лет тебе приходит в голову мысль, что ты хочешь вернуться домой, что ты скучаешь по дому, и вот от этого тебе больно. Поэтому ты решаешь не оттягивать разговор с собственным мужем, который пообещал тебе вчера последний шанс на оправдание перед тем, как он вынесет и озвучит твой приговор, и спускаешься в гостиную, не одеваясь. Не меняя свою длинную футболку-платье с убогой надписью на ней, ты отмечаешь, как гладко ее сарказм полирует твои мысли, когда ты находишь мужа за обеденным столом и останавливаешься возле него. Слишком близко.  — Доброе утро, милый, — звучит едко, но ты больше не собираешься молчать, боясь, что он накажет тебя за сказанные слова, потому что глубоко в душе ты уже приняла решение, которое не собираешься менять, и отчасти из-за этого, ты хочешь, чтобы он тебя наказал. Он только поднимает на тебя взгляд, никак не комментируя твой внешний вид и интонацию, которой ты с ним разговариваешь. Поэтому ты продолжаешь:  — Ну давай, читай мне лекцию на тему, какая я хуевая жена и мать. Я слушаю. Если твой муж и ждет одно твое вдумчимое «извини», то он умело это скрывает, когда поднимается на ноги, понимая, что садиться и спокойно разговаривать ты не собираешься. Он замечает твое безразличие к собственной участи и это заставляет его напрячься, потому что ты разговариваешь с ним так, словно забываешь, что твой муж способен тебя жестоко высечь, что он сек тебя и за гораздо меньший проступок, чем наркотики, словно это не ты робела от одного его присутствия совсем недавно.  — Тебе не кажется, что ты не в том положении, чтобы хамить? — опасно напоминает он тебе, задавая свой вопрос, — это не я вчера обдолбался кокосом на глазах у ребенка! Он опять повышает на тебя голос, но в этом нет необходимости, сегодня ты и так все слышишь.  — А не хочешь послушать, почему я это сделала, нет? — так же, как и он, повышаешь голос на полтона, — или ты считаешь, что ты святой? Может мне тебе напомнить, как ты несколько дней назад обдолбался виски и что ты сделал потом на глазах у ребенка? Твой муж некоторое время рационально молчит, понимая, к чему ты клонишь, но он не считает, что твой проступок можно хотя бы частично оправдать его поступком. И такая несправедливость тебя злит. Но раньше, чем ты открываешь рот, он спрашивает тебя:  — Скажи, милая, а если бы на стене все еще висел кнут, рискнула бы ты прополаскать себе мозг наркотой? Твой муж полагает, что вопрос риторический, и вовсе не ждет на него твоего ответа. Он, просто-напросто, хочет увидеть хоть какие-то эмоции на твоем лице. Хоть какие-то признаки того, что больше ты так делать не будешь, что он готов пойти даже на крайние меры. А тебе как-то остро резонирует «милая», что ты дергаешься, запаздывая с едким комментарием.  — А ты думаешь, он меня настолько пугает? Ты отвечаешь своим риторическим вопросом на его риторический вопрос, и это так странно и холодно, как не бывает между вами, потому что вы горите единым эмоциональным пламенем уже пять лет. И он это замечает. Но ты не спешишь отвлекать его внимание от мерзлоты между вами, просить прощения или приходить к компромиссу. Единственное, что ты хочешь, отчаянно хочешь — допалить все мосты между вами. Но поскольку ты не озвучиваешь свои чувства вслух, твой муж озвучивает свой вердикт: — Я не хотел больше быть с тобой жестоким, — тяжело начинает он, опасаясь собственного решения и твоей близости к нему сейчас, — но если ты будешь употреблять, я буду тебя бить. Я верну кнут и буду сечь тебя за дурь гораздо суровее, чем в те разы. И его поражет то, как ты улыбаешься, когда слышишь это. Абсолютно трезвая, с чистой головой. Но улыбаешься ты так же потусторонне и дьявольски, как и вчера в ночи.  — Попробуй, — бросаешь ему в ответ и отчаянно хочешь, чтобы он попробовал, чтобы сделал это, как угодно больно и жестоко, но сделал, чтобы своими руками помог тебе окончательно все решить. И одного этого слова чертовски похустическим тоном ему достаточно, чтобы снова оправдано разозлиться на тебя, хватая тебя за запястье и сильно сжимая. До черных точек у тебя в глазах. Ты все еще не сказала ему главного — а почему ты вчера решила употребить то, что случайно хранила пять лет? — То же самое я и тебе могу сказать — рискни. Кара, рискни. Он давит это из себя сквозь зубы, сдерживая свою злость на тебя, потому что и он сегодня трезвый. А ему трезвому нелегко доказывать тебе свой авторитет силой.  — Отпусти мою руку, и я рискну прямо сейчас, у меня еще осталось достаточно кокоса, — нехуево играешь на его нервах и даже получаешь от этого удовольствие, — достаточно, чтобы на этот раз точно умереть, потому что больше всего на свете вчера я хотела умереть. Ты врешь, но врешь слишком умело, чтобы он понял, что ты не говоришь ему правду. И ты хорошо знаешь своего мужа, чтобы подобрать правильную интонацию к нему, и заставить сделать то, что нужно тебе. И ты не проигрываешь своему чутью сейчас. Понимаешь это по тому, как он заламывает твою руку, которую сжимает в своей, тебе за спину и резко укладывает тебя животом на стол, едва не выбивая из тебя воздух и вскрик. Ты полируешь щекой дерево столешницы и сжимаешь кулаки, когда слышишь, что он растегивает ремень. Заранее знаешь, что в этой порке не будет ничего эротичного, и она даже не сойдет за необходимое тебе лекарство от психодела. Но эта порка нужна тебе, чтобы удостовериться, что твой муж не изменится, что он будет продолжать тебя бить. И от этого, конечно, больно, но уже, вроде как, не смертельно, потому что ты давно это поняла. И все твои сценарии вашей дальнейшей семейной жизни заводили тебя в эпизоды подобные этому. Когда он складывает ремень вдвое, грубо прижимая тебя за спину к столу, на твои глаза заранее наворачиваются слезы, потому что ты понимаешь, что это конец. — Если ты сейчас меня ударишь, то считай, что ты меня потерял, — и это первая правда за весь вечер, и это последний шанс твоего мужа тебя сохранить. И эту правду ты произносишь, едва не рыдая, хотя ты и понимаешь, что сейчас тебе не будет так запредельно больно физически, как тогда, когда твой муж равномерно стегал тебя кнутом. Но душевно тебе больнее именно в данный момент, и раны от этой эфемерной боли просто так не залечить. Но Дан остается глух к твоим словам и собственнным чувствам, и теперь ты понимаешь, почему делаешь именно такой выбор о своей дальнейшей жизни. Потому что с каждым днем у тебя все сильнее болит душа, и ты идешь трещинами, и ты почти ломаешься. Слезы неприятно стекают у тебя по лицу на дерево стола, и тебе кажется, что ты уже буквально захлебываешься ими, хотя он до сих пор тебя не ударил. И ты почти надеешься, что он остановится прямо сейчас, но похоже ваше «долго и счастливо» себя изживает, а значит дальнейшее сопротивление движению жизни бессмысленно. В твоих рваных всхлипах так много душевной боли, что ты не сразу ощущаешь за ней физическую, когда твой муж, сильно размахиваясь ремнем, стегает тебя по попе в первый раз и задерживает его на твоей коже на несколько секунд, чтобы ты прочувствовала весь удар до самого конца. И этот удар незримой рукой доводит до пропасти все твои чувства к мужу. Такая жесткость самого близкого тебе человека вынуждает тебя зарыдать почти истерически, пока он снова опускает на тебя ремень, но чуть ниже, не собираясь заставлять тебя страдать дольше одного вечера, и на твоей коже взбухает еще одна воспаленная красная полоса, неприятно отзываясь у тебя в голове огненной болью. В принципе, его мягкий ремень не оставит на твоей попе таких следов, которые не сошли бы через два часа после порки, но тебя гораздо больше волнуют шрамы на душе, и их твой муж оставляет намного больше. И вот уже они — не сойдут никогда. Он видит, как ты вздрагиваешь каждый раз, когда кожа его ремня встречается с почти голой твоей, и его удивляет, что ты терпишь это молча и даже не сопротивляешься ему. А ты задыхаешься, захлебываешься в собственных слезах и выглядишь безнадежно слабой сейчас, но твой муж предпочитает этого не замечать, продолжая полосовать тебе попу до ярко-красного цвета. Ему кажется, что он вполне справедливо лечит тебя от наркозависимости и не понимает, что на самом деле теряет тебя. Морально ты ломаешься быстрее, чем физически. Все твои внутренние сколы и трещины идут паутинкой эфемерной агонии прямо к сердцу, и разлетаются на осколки, когда ты сквозь рыдания и его, наверное, шестой шлепок по твоей беззащитной попе, просишь своего мужа:  — Остановись, Дан! Ты можешь пороть меня хоть до глубокой ночи, но это ничего-ничего-ничего не изменит. Я хочу уйти от тебя! Я хочу уйти… и никакого кокоса у меня больше нет. Ты со страхом договариваешь, ожидая, что за эти слова он стеганет тебя с большей силой, но на твоей попе и так нет живого места, и только цветут красные взбухшие полосы, поэтому он, просто-напросто, убирает руку с твоей спины, позволяя тебе встать со стола, и не бьет тебя в самый последний раз. Ты слышишь, как твой муж делает шаг назад, и поднимаешься. Твои ладони скользят по столешнице, когда ты пытаешься выпрямиться, и это тебе удается только с третьей попытки. Тебе приходится заставить саму себя развернуться к нему лицом и выглядеть уверенной в сказанном, и не выглядеть жалко в глазах человека, от которого ты уходишь. Твой муж сверлит тебя взглядом и ничего не говорит, поэтому тебе становится легче и ты позволяешь себе вытереть пальцами слезы из-под ресниц, проясняя взгляд. И тебе не становится его жаль, да тебе и себя не жаль. Но ты полагаешь, что он должен тебе что-то сказать, но Дан молчит, продолжая сжимать ремень в руке. По его лицу ты видишь, как своими словами ломаешь весь его мир, ты видишь всю его боль, но ты не можешь предать себя и остаться. Не на таких условиях. Поэтому ты сбегаешь из гостиной, обходя его в дверях, и он даже не ловит тебя за запястье, не удерживает на месте, но ты все-таки притормаживаешь, чтобы сказать ему свое последнее честное:  — Спасибо, что был мне прекрасным мужем пять долгих лет, но я так больше не могу, Дан. И раньше чем он остановит твою тайфуновую решимость закончить ваш брак, ты взбегаешь по ступенькам лестницы наверх в спальню, оставляя его одного в тишине гостиной. А как тебе быть с Янко, ты пока не понимаешь до конца, однако начинаешь спешно собирать свои вещи, намереваясь забрать с собой в Украину только то, что ты оттуда привезла. То, что осталось. И еще ребенка. На самом деле, твой муж не воспринимает твои слова всерьез, полагая, что ты остынешь, если он даст тебе достаточно времени на твое успокоение и внутренний покой. И в том, как он тебя неодооценивает лежит основополагающий камень ваших отношений. Ты задалбываешься кому-то что-то доказывать, пропуская сквозь и мимо себя жизнь. Твой муж не возвращается домой даже в ночи, когда ты сидишь на полу вашей спальни и, кусая собстсвенное колено сквозь дырку на джинсах, считаешь минуты и трещинки в дереве потолка. Ты боишься, что он вернется, но твоя не параноидальная часть мозга говорит тебе «бери и делай!», потому что чем дольше ты ждешь, тем меньше времени будет у тебя потом. И ты берешь, и делаешь. Тихо заходишь в комнату к спящему Янко и начинаешь собирать в его маленький желтый рюкзачок некоторые его игрушки и пару любимых комплектов одежды: от немецких со времен второй мировой, до польских, таких же времен. Он не просыпается, пока ты гремишь его машинками и прячешь свой кольт с пакетами патронов на самое дно его рюкзака, подготавливая ему удобную одежду для долгого путешествия. Некоторое время ты сидишь на краю его постели и разглядываешь его спящую невозмутимость, пока он медленно и размеренно дышит во сне, раскидывая ручки на подушке. И тебе даже жаль его будить, но это единственный выход у вас сейчас, поэтому ты ласково гладишь его по щеке и шепотом говоришь ему:  — Jänes, просыпайся, нам пора. Стараешься звучать спокойно, когда скрываешь свое волнение, а твой ребенок в темноте комнаты садится на постели и сонно трет глаза.  — Кара? — с трудом спрашивает он слишкои громко, что ты мгновенно вздрагиваешь, — а куда мы идем? Ты параноишь и тебе кажется, что его звонкий голос перебудит весь табор, поэтому ты быстро прижимаешь свою ладонь к его губам и шепотом просишь молчать. Он испуганно кивает, и до него начинает доходить, что ты делаешь. Поэтому он покорно в молчании выползает из-под одеяла и садится на постели, самоятоятельно начиная натягивать на себя «армейские» бежевые штаны с большими карманами на коленках, пока ты просовываешь его голову в такой же мягкий армейский джемпер. Его внутренее напряжение разгоняет его сон, поэтому он внимательно смотрит за тем, как ты успокаиваешь свои нервы мелкой моторикой, когда принимаешься завязывать ему шнурки на ботинках, отчего-то медля.  — Мы как шпионы, — очень тихо произносит Ян, потому что не может молчать. Но ты можешь, поэтому подворачиваешь рукава его ветровки-дождевика в абсолютной тишине, собирая в дорогу ребенка значительно лучше, чем себя, потому что себя ты не собираешь вовсе. Хватая его за ручку, ты утягиваешь за собой в коридор, и Янко боится издать хоть звук, полагая, что твой муж тоже дома. Ему страшно убегать еще раз, но он доверяется тебе, надеясь только на одно, что ты знаешь, что делаешь. Ты замираешь только у стола в гостиной, и Янко дрожит, пока ты притормаживаешь, вглядываясь в свое отражение в его деревянной поверхности, решаясь на что-то. Он следит за тобой глазами, опасаясь, что твой идеальный план сорвется, если ты будешь долго думать. Но ты уже все решила и поэтому выкладываешь из спортивной сумки на стол свою самую любимую толстовку «принуждением к миру» вверх, бросая на нее одну пулю родного вам всем кольта. Как самое главное напоминание Дану о себе. Ты оставляешь такую серьезную часть вашей совместной жизни, уже можно сказать, своему бывшему мужу, А потом выходишь из этого дома навсегда, забирая с собой на память только Jänes(-a) с желтым рюкзкаком за спиной и свои привезенные пять лет назад деньги в валюте лей. Чтобы вернуться домой. И сейчас, когда от твоего пребывания в таборе остаются считаные минуты, ты понимаешь, что у тебя есть еще одно незавершенное дело, один незакрытый гештальт, одна нерешенная дилемма, поэтому ты стоишь под звездами на поляне и смотришь на дом Димитру, просчитывая варианты. А потом вдруг ты решаешься пойти на риск, подобный этому и, замечая, что в гостинной его дома все еще горит свет, сворачиваешь со своего изначального пути, понимая, что не можешь уйти не попрощавшись с ним. Не дав ему шанс, попрощаться с сыном Майрены. Почему ты так уверена, что он вас не сдаст? Почему ты так уверена, что в его доме нет Дана? У тебя нет ни одного ответа, кроме голоса твоей интуиции, но вопросов перед тобой выстраивается великое множество и ответы на них не может найти даже она.  — Не надо, — умоляет тебя Янко, когда понимает твои намерения, упираясь, едва ты утаскиваешь его за собой к двери. Но ты игнорируешь голос своего ребнка слушая в это время голос своих сердца и совести. Поэтому ты три раза громко стучишь кулаком в дверь Дима, зная, что та открыта, но сегодня ты не хочешь входить в его дом просто так. Поэтому ты ждешь, прижимая ладонь к двери, и мысленно молишься на то, что не ошиблась, на то, что не приводишь саму себя в капкан, из которого выхода у тебя нет. Димитру быстро открывает тебе, закатывая рукава свой рубашки на пороге, и не сразу осознает то, что видит перед собой. Его взгляд ползет с твоего мрачного лица на полностью одетого «викинга» Янко, и он вдруг понимает, что именно ты хочешь ему сказать. Медленно оглядываясь по сторонам, он хватает тебя за руку и встаскивает к себе в дом, захлопывая дверь. Между вами висит неловкое молчание и ступор до тех пор, пока Дим не приглашает тебя на кухню, ни слова не говоря. Ты падаешь на деревянную лавку, бросая свою сумку рядом с собой и усаживая Яна себе на колено.  — Ты сюда не помолчать пришла, Кара, — жестко, но справедливо бросает тебе Димитру, поторапливая тебя, — так говори. Но хотя он звучит привычно безразлично. Обращаясь к тебе, что-то в его взгляде вдруг теплеет, когда он смотрит тебе прямо в глаза и почти улыбается. Он замечает твое волнение, поэтому говорит первый, когда драматичная пауза затягивается, а ты не знаешь, как начать свою импровизированную речь, которую собиралась менять по ходу пьесы:  — Я не скажу ему, что ты сбежала ближайшие часов пять, не нервничай. Говори… Он поражает тебя своей прямотой прямо в сердце, поражает тем, что все-таки встает на твою сторону, хотя должен был по идее встать на сторону лучшего друга.  — Я пришла до свидания сказать, но не буквально, — грустно улыбаешься ты, но Димитру не понимает иронии строчек, что ты произносишь, ожидая продолжения, поэтому ты легко поддалкиваешь к нему Янко, заканчивая первый акт, — вообщем, я не могла уйти, не дав вам двоим шанс попрощаться. Ты намеренно отворачиваешься, когда Димитру поднимает Яна на руки, внимательно всматриваясь во всю его глубинную сущность, а главное в лицо — лицо Майрены. Ты жестоко отбираешь у лучшего друга мужа шанс на счастье, шанс на безликое прошлое, но одновременно с этим милосердно лишаешь его памяти о том, что нельзя изменить. Янко обнимает его ладошками за шею и не отводит взгляд, собираясь сказать какие-то слова, но в силу возраста он не может оценить ситуацию здраво и не понимает, что вы уходите навсегда. Димитру голосом разворачивает тебя к себе, когда спрашивает:  — Ты уверена, что справишься? Уверена в том, что делаешь? И когда ты смотришь ему в лицо, трезво оценивая свои возможности, он осознает твою решимость по пламени, что пляшет во льду твоих глаз, и крепко сжатым в кулаки ладони. Ему не требуется твой словестный ответ, поэтому он с сожалением передат тебе Янко и, когда ты перехватываешь его поудобнее в руках, Дим гладит его по всей длине косички и произносит:  — Ну, что, милош? До встречи. Янко, которого снова клонит в сон, нелепо машет Димитру ладошкой и устраивает голову у тебя на плече, закрывая глаза.  — Береги его, Кара, прошу, — проникновенно просит тебя Дим, чем удивляет тебя, ведь это единственное, что он у тебя просил за все пять лет, — он — ее единственное наследие. И ты только киваешь, нелепо вытирая навернувшиеся на глаза слезы пальцами. Ты обещаешь ему, что будешь беречь Янко, будто он твой собственный сын, ведь ради этого ребенка ты пожертвовала многим, даже своим семейным счастьем.  — Спасибо, Димитру, — синтементально давишь из себя, поддаваясь моменту, — за то, что помогаешь мне уже второй раз. Он только машет головой, говоря, что не стоит благодарсности, и опускает глаза в пол, чтобы все-таки вслух сказать:  — Я просто не могу поступить иначе. Под конец своей жизни, я хочу сказать собственной совести, что до конца оставался человеком. И дав вам шанс на финальную честность перед друг другом, ты тоже остаешься до конца максимально человечной. Поэтому ты собираешься сказать то, что больше никогда никому не повторишь в силу многих причин.  — Я сдалась, Димитру, я не смогла жить по вашим законам. Все случилось так, как ты и говорил. Он с грустью и болью (?) смотрит на тебя, но не молчит, опровергая твои слова:  — Это не ты сдалась, Кара. Это Дан сдался. А такого я никогда не говорил. И это заставляет вас обоих улыбнуться друг другу одновременно и вполне себе искренне, что заметно ослабляет напряжение в доме.  — Что Дан сделал такого, что ты окончательно решила уйти? — спрашивает вдруг он, подводя итог уже сказанному вами. И ты медлишь, не собираясь рассказывать про утренню порку ремнем, которая в какой-то мере заставила тебя встать, собрать вещи и сбежать, но тебе приходится найти ответ. Точку невозврата. Событие, которые потрясло тебя сильнее всего. И ты находишь. И ты говоришь:  — Я ухожу, потому что наше с Даном недопонимание вложило в руки Янко пистолет. Такие слова для Димитру, как контрольный выстрел в голову, если считать все предыдущие косыми попытками выстрелить ему в сердце. Поэтому он окончательно отпускает тебя на свободу под покровом ночи, полагая, что так ребенку, да и тебе будет однозначно лучше. Потому что он никогда не выкинет из памяти тот кадр, что стоит перед ним стоп-кадром, едва он закрывает глаза, полуживой тебя и привязанного к батарее Янко. Финальное «до свидания» дается вам обоим с таким трудом, что вы, просто-напросто, ограничиваетесь быстрыми объятиями. И ваши объятия слишком короткие для людей, которые прощается навсегда. Он даже не провожает глазами твое направление, отпуская с легким сердцем и тебя, и воспоминания о Майрене. Когда ты выходишь на знакомую тропу в лес, тебя душат рыдания и слишком серьезные потери, но ты пока держишься стойко, решая рыдать потом. Потом, когда этот кошмар закончится. Ты уходишь от мужа той же тропой, который и пришла к нему те чертовы пять лет назад. Ты никогда бы не подумала, что снова будешь продираться сквозь почти заросшие травой тропы, но уже с совсем другим ребенком на руках и с другими ощущениями своего внутреннего «я». У тебя до того пустая и рациональная голова, что ты пугаешь саму себя полным отсутствием каких-либо эмоций, кроме страха, что твой уже бывший муж вернется сейчас домой и, обнаружив твой побег, мгновенно догадается куда именно ты пошла. Янко сопит тебе в шею, и от такого его нежного дыхания, ты находишь в себе силы продолжать двигаться в кромешной тьме вперед, наобум, на память, по собственным ощущениям. Он тяжеловат для тебя, и у тебя порядком начинают болеть руки, но возможность его потерять сейчас делает мальчика в твоих руках легче перышка, и ты громко считаешь повороты и переходы троп, сосредотачиваясь. Ты пугаешь Яна своим шепотом, когда четко произносишь числа и доходишь до десяти, что он просыпается, сильнее сжимая пальцы на твоей шее.  — Кара, а мне можно спать? — с паникой спрашивает тебя он, пугаясь темноты леса и твоего быстрого темпа шагов.  — Можно, родной, спи, — гладишь его по волосам ты, не останавливаясь ни на секунду, чтобы перевести дух.  — А если я усну, он не заберет меня у тебя? Тебя почему-то пробирает дрожь, когда ты слышишь такой вопрос от Янко, но ты находишь в себе силы успокоить его, понимая, что вы только в самом начале пути вашего побега, и самое страшное сейчас не это.  — Нет, jänes, он не заберет тебя у меня. Ты в этом уверена. И так же ты уверена, что твоя заранее продуманная ложь сработает, поэтому когда Янко засыпает, поверив тебе, а полоса леса впереди упирается в дорогу, а ты окончательно устаешь… Тогда ты рада, что пять лет назад помогла одному маленькому мальчику, и теперь его отец поможет другому. Ты выходишь на дорогу перед домом Артема и домом, что ты недавно снимала, как из фильма ужасов, и едва не падаешь коленями на асфальт от усталости и облегчения. И сейчас все, что ты можешь, это благодарить бога за спасение, проходя через полисадник до входной двери, в которую ты стучишься условными кодом, выдуманным тобой и Артемом очень давно, — два длинных стука, три коротких. И когда его отец открывает тебе дверь, сначала вздрагивая от неожиданности, а после расплываясь в улыбке, ты понимаешь, что вы в безопасности. Бóрис не задает тебе ни одного вопроса, слишком внимательно окидывая тебя своими светлыми глазами, будто не верит, что это правда ты. А потом его взгляд перемещается с уставшей и убитой тебя на Янко, и его брови взлетают вверх:  — Это твой сынок? — интересуется он, пока ты хватаешься пальцами за косяк двери, пытаясь перевести дух и выдохнуть. Ты только киваешь, начиная самую главную ложь своей жизни. Ты начинаешь репетировать легенду о том, что Янко твой сын без документов, рожденный тобой в таборе, а сама ты в бегах от мужа, с которым у вас «творческие» разногласия. А дом Бóриса в этой чертвой стране — единственное место, не считая консульства твоей страны, где тебе могут поверить и помочь. И Бóрис, конечно, тебе сочувствует, готовя тебе с ребенком спальню и капая в бокал бренди на два пальца, так по-славянски в «чисто лекарственных целях», и от такой добродушной заботы тебя отпускает. Но когда ты укладываешь спящего Янко в кровать, не раздевая его, стягивая с него лишь ветровку, у тебя вертится на языке всего один вопрос:  — Как Артем? И его отец расплывается в улыбке, рассказывая тебе, как Арт вырос и куда он уехал учиться, и от этого твое сердце бьется ровнее, словно ты, наконец, дома, словно ты вернулась из длинного путешествия в место, где тебя всегда ждут. Ты благодарна Бóрису за то, что он не распрашивает тебе о сыне, муже и семейной жизни, все понимая по твоему потухшему взгляду, и даже бренди в постели не развязывает тебе язык. Но ты не сдерживаешь эмоции и обнимаешь малознакомого, но такого близкого тебе мужчину, когда он протягивает тебе ключи от твоего мерседа и говорит:  — Я знал, что ты вернешься, поэтому сохранил его «острым». Он имеет ввиду четкое и такое важное сейчас для тебя — «на ходу», что ты снова теплеешь и оттаиваешь, эмоционально благодаря его, пока он заканчивает то, что хотел сказать:  — Я уеду на работу завтра рано утром, еда в холодильнике, возьми с собой все, что тебе нужно, твой мерседес в гараже. И пусть бог тебе поможет. В его последних словах проскальзывает печаль, поэтому ты только киваешь ему без слов, крепче обхватывая ладонями стакан с бренди. И последнее, что ты говоришь отцу Артема и своему прошлому — это:  — Обнимите за меня Арта и скажите, что я очень-очень люблю. Бóрис мерно кивает тебе, не избегая прямых взглядов глаза в глаза, а после оставляет тебя наедине с мыслями и ребенком. Он станет первым твоим проводником в привычное «возвращение на Родину». И пройдет еще много, очень много лет, прежде, чем ты увидишь его и его сына снова. И ты все-таки попадаешь в Бухарест спустя пять лет жизни в Румынии и тебя не торкает, потому что все моменты в этом городе, которые могли бы сделать тебя счастливой упущены. А Янко настолько устает от побегов и смен обстановок в своей жизни, что игнорирует город за окном, уставившись в собственные коленки, и ты нарушаешь все правила техники безопасности, когда пересаживаешь его на переднее сиденье, и вы встаете в пробку. Ему плевать на старинные мосты и соборы за окном, на мрачный туманный пейзаж и людей, которые слишком отличаются от тех, что он видел в таборе. И тебе впервые приходит в голову мысль, что тебе предстоит приручить и научить новой жизни среди людей Маугли. Пока ты забиваешь в гугл мапс адрес консульства, вы молчите, а Янко дергает карман своих штанов на липучке, и она издает противный звук каждую секунду, выдавая его десткое волнение. Ты сбиваешься, а пробка не продвигается даже несмотря на то, что красный светофор сменяется зеленым уже несколько раз, и хоть ты отвыкла от такого ритма жизни, Бухарест тебя вдохновляет. «011 862, бульвар Авиаторилор, 24, сектор 1» — печатаешь ты, мысленно заставляя гугл карты работать, пока Янко не отвлекает тебя вопросом, на который ты стесняешься отвечать:  — Ты будешь врать им, что я твой сын? Ты смотришь ему прямо в глаза, радуясь, что вы стоите на светофоре, и ты можешь заглянуть ему в лицо, в котором заметно волнение.  — Да, а что? Тебе это не нравится? Янко нервно дергает пальцем кнопку открывания окна и кусает губу, не зная, что ответить. Он жмет своими детскими плечами и жалеет, что вообще это спросил.  — Ян, у меня нет другого выхода. Только так я смогу вытащить тебя отсюда, — ты опускаешь руку ему на колено, морально поддерживая. И он ломается, начиная вытирать пальцами слезы с глаз и, наконец, спрашивает тебя, почти рыдая:  — А ты делаешь это, потому что любишь меня или чтобы отомстить Дану? Ты понимаешь, что он четко расслышал твои неосторожные слова, брошенные мужу на лестнице под нароктическими парами, и тебе становится очень стыдно.  — Потому что ты мой любимый младший сынок, Ян! — и сама плача, отвечаешь ему и с силой бьешь ладонью по рулю, — и ты единственное светлое, что у меня осталось от этой страны. Только прошу, подыграй мне. Он кивает, обещая тебе молчать. И только сейчас на подъезде к консульству на середине моста вы окончательно доверяетесь судьбе и друг другу. Пока ты врешь консулу о провалах в твоей семейной жизни, падая перед ней на стул и выкладывая свои документы, Янко стоит рядом с тобой, игнорируя настойчивый взгляд Гончаровой Анны Александровны (ее имя он разбирает на табличке за ее спиной), и отказывается присесть. Второй консул по делам граждан Украины зарубежом внушает Яну ужас, но он с каменным выражением лица поддерживает твою легенду, едва ты говоришь Анне Александровне о том, что он твой сын и ему срочно нужен паспорт. Она глазами ищет сходство между вами, пытаясь поверить в твои слова, и в доказательство ты готова показать ей собственную спину, умоляя ее оставить услышанное и увиденное в этом кабинете исключительно в этом кабинете. Но она верит тебе и так, не заставляя тебя снимать футболку. Ей хватает той искренности, с которой Янко держится за тебя, чтобы уверовать в сказанное тобой. Анну Александровну прожигают четыре одинаково синих глаза, что она плывет от почти невыдуманной истории ваших жизней и личной боли, соглашаясь помочь. Она предлагает тебе холодной воды, останавливая подкатившие к твоему горлу слезы, тебе и сладких леденцов Яну, который, наконец-то, садится на стул, забираясь на него с ногами, и все так же молчит. Пока Гончарова звонит в Киев в какое-то министерство, договориваясь об уставновлении гражданства для несовершеннолетнего по матери, и там даже соглашаются выдать тебе свидетельство о рождении ребенка с прочерком в колонке отца, оставляя этот выбор исключительно за тобой, при ближайшем вашем въезде в страну. И когда Анна Александровна ждет, пока вам принесут заверенную всеми косульскими печатями декларацию для Янко «по утери паспорта и возвращение гражданина на Родину» на заполнение первой копии от руки, ты благодаришь бога за такую необъятную помощь вам. Но этот старец-шутник, поэтому он снова подкидывает тебе нелегкий выбор, когда Гончарова, опираясь на твою цыганскую историю брака, спрашивает: — А какое полное имя Вы хотите дать ребенку? Ваше? Янко мгновенно вскидывает на тебя глаза, а сама ты теряешься, судорожно сцепляя пальцы в замок под столом. Ты стоишь на пороге нелегкого выбора «или — или», но ты прожила уже столько непонятного в этой цыганской стране, что готова отпустить все долги и амбиции, сыграя партию хоть раз в свою пользу. Поэтому после небольшой заминки, ты очень четким голосом выносишь свой вердикт: — Поликовский Ян Владимирович.