Её сын

      Римус почти обрадовался, когда знакомый перестук каблуков за дверью, вырвал его из забытья. Сон не приносил ему ни отдыха, ни покоя. Только память и чувство вины. В первые дни своего странного плена Римус пытался прятаться в сон, как в убежище, но мысли, мучившие его наяву, поджидали и там. Они набрасывались, точно свора одичавших собак, и рвали на части. И не было от них спасения.       Ему снились Джеймс и Лили, молча и с укоризной смотревшие на него. Не спас нашего сына, читалось в их глазах, не защитил, не уберёг. А мы тебе доверяли. Ничего этого они не произносили вслух, но в их молчании было столько боли и столько разочарования, что у Римуса ныло сердце. Он мучительно пытался оправдаться, но слов не находилось, а погибшие друзья его то ли не слышали, то ли не слушали. И все оправдания от этого выходили жалкими и нелепыми, а сам он — достойным презрения. После Римус просыпался пустым и ломким, как высушенный листок, вложенный между страницами книги.       Ему снился Сириус. Большую часть времени Римус старался не думать о предательстве друга. Сама мысль об этом была невыносима. Сириус — яркий, отчаянный, любящий риск и азарт вечный мальчишка — как мог он предать? Что ему пообещали, чем угрожали? Блэк — предатель. Даже в горячечном бреду Римус не сумел бы представить такое. У Сириуса не было иной семьи, кроме Джеймса. Он лёг бы костьми, но не пустил Того-кого-нельзя-называть в Годрикову впадину. Что же заставило его изменить и измениться? После таких снов Римус просыпался, мучимый желанием поговорить с другом. Просто посмотреть ему в глаза и спросить: «Зачем? За что ты поступил с ними так?». И думал: а дал ли Сириусу хоть кто-нибудь возможность объясниться?       Ему снилась мать. Римус не представлял, как она выглядит сейчас. С их последней встречи прошло почти десять лет. А потому во снах она была такой, какой он её запомнил: уставшей, поседевшей до срока, но сохранившей какую-то внутреннюю, глубинную красоту женщиной. Римусу снилось, что он снова ребёнок, и только что закончилось полнолуние, и его всё ещё трясёт от боли и спазмов — неизменных спутников превращения. Но вот в подвал входит мама, закутывает его в одеяло, прижимает к себе и шепчет в макушку: — Я так люблю тебя, волчонок. Ты такой сильный и смелый. Всё будет хорошо, Римус, вот увидишь.       Она баюкает его, напевает колыбельную, слов которой он не помнит, и боль отступает. Но на смену ей приходит чувство вины, и Римус, захлёбываясь словами, просит прощения. Прости, мама, прости, я плохой сын, я забыл вас с отцом, я не писал, не навещал, даже не вспоминал. Он просыпался, продолжая молить о прощении, чувствуя ком в горле.       Что снилось ему сегодня, Римус не помнил, но пробуждение принесло облегчение. «Зачастила что-то Миллс, — мелькнуло в голове. — Мы ведь уже общались… сегодня? Да, кажется, это было сегодня. Тот-кого-нельзя-называть попытался причинить вред Гарри. Но как? Он ведь умер». Когда Миллс назвала имя Того-кого-нельзя-называть, Римус почувствовал, как оборвалось сердце. Несмотря на то, что Дамблдор всегда повторял, что зло побеждено не окончательно, что темные времена могут вернуться, мало кто верил в то, что в Годриковой впадине им подарили только передышку, а не победу. И вот — покой оказался недолгим.       Как Тот-кого-нельзя-называть смог выжить? Как обманул пророчество? Где скрывается теперь? И каким образом сумел дотянуться до Сторибрука, надёжно защищённого от магов? Римус оказался настолько огорошен этими вопросами и самим фактом возвращения Тёмного лорда, что забыл и о своей ненависти к Миллс, и о демонстративном обращении на «ты». А потом его настигла ещё более страшная мысль. Гарри. Ему завтра исполняется шесть. Всего лишь шесть! Если Тот-кого-нельзя-называть вернётся, что будет с ним? Пророчество было произнесено, и в годовалом возрасте малыш и впрямь сумел одолеть монстра. Но второй раз его некому заслонить собой, а защита крови перестала действовать, как только Петуния Дурсль отказалась опекать Гарри. И что будут делать маги? Неужели попытаются отгородиться от зла шестилетним ребёнком?       Впрочем, одного взгляда на Миллс хватало, чтобы понять: если маги действительно рассчитывают воспользоваться Гарри как щитом, им придётся изрядно потрудиться. Эта змея не отпустит своё дитя. Почему-то осознание этого успокаивало. Как будто вина, которую испытывал Римус перед Лили и Джеймсом, становилась чуть меньше. Наверное, это и подтолкнуло его рассказать Миллс про Тома Реддла и развязанной им войны, ничего не скрывая.       И вот Миллс снова пришла. Опять что-то случилось с Гарри? Женщина ходила по хранилищу сердец и явно не собиралась заходить к Римусу. Но он больше не мог оставаться в стороне. Все эти годы он только и делал, что прятался в углу, трусливо поджимая хвост. Может, стоит совершить хоть какой-то поступок, помочь сыну друзей хоть в чём-то? — Мисс Миллс! — позвал Римус и сам себе удивился. Но возвращаться обратно к подчёркнуто-пренебрежительным обращениям после того, как они всего несколько часов назад общались весьма уважительно и спокойно, было как-то глупо.       Шаги за дверью замерли на несколько минут, а потом начали приближаться. На лице вошедшей Миллс не отражалось ни изумления, ни настороженности. Она выглядела слегка раздражённой, но в целом такой же, как и прежде. — Вы что-то хотели, мистер Люпин? — тон тоже был прежним, чуть насмешливым. Римус даже растерялся. Действительно, а что он хотел? Судя по всему, у гадюки всё в порядке, значит, Гарри пока ничего не угрожает. И что теперь?       Миллс выжидающе смотрела на него. Пауза неприлично затягивалась. — Если вы соскучились по мне, мистер Люпин, то можете просто сказать об этом, — иронично протянула женщина наконец. Римус почувствовал, как внутри закипает злость. Стоит только подумать, что ледяная тварь способна быть хорошей собеседницей, как она тут же плюётся ядом. А ведь он почти проникся к ней, когда увидел, сколь сильно она дорожит приёмным сыном. — Завтра день рождения Гарри. — Спасибо, но я это помню и без вас. — Я бы хотел присутствовать на празднике.       Миллс выгнула бровь и неприятно напомнила Снейпа, перед которым Римус тоже был кругом виноват. — Зачем это — не вам, мистер Люпин, мы не о вас сейчас — зачем это Гарри? Вы посторонний человек. Вы не знаете никого в Сторибруке. Что вы будете делать? Рассказывать о давно умерших родителях? Просить прощения? Пугать байками о Томе Реддле? Всё это можно приберечь для другого раза. Я хочу, чтобы он отвлёкся от переживаний, а не разнервничался ещё больше. — Я не стану ни о чём таком говорить, если Гарри сам не попросит. Обещаю. — Толку мне с ваших обещаний, — вздохнула Миллс и на миг показалась Римусу живой, обычной женщиной. Но этот миг прошёл, и змея вновь заледенела: — Послезавтра я вас отпущу. И перед отъездом даже позволю повидаться с Гарри. Считайте это жестом доброй воли, которая у меня — представьте себе, мистер Люпин! — имеется.       Римус проглотил издёвку. И парировал: — Не боитесь, что я всем расскажу и про Сторибрук, и про вас, и про Гарри? — Что расскажете? О том, что Гарри — мой сын, ваше сообщество и так знает. О Сторибруке вы не знаете ничего. А что до меня… Учитывая, сколько времени возле купола увивается ваша подружка, о том, что я колдунья, маги если не знают, то догадываются. — Подружка? — изумился Римус. Ему даже показалось, что он ослышался. — То есть с некой невзрачной девицей, именующей себя Энн Браун, вы не знакомы? Средний рост, среднее телосложение, каштановые волосы с лёгкой рыжиной, серые глаза, небольшой шрам у левого уголка губ. Не припоминаете?       Никого с таким описанием Римус не знал. Хотя… аврор, которая следила за ним в Бостоне, вроде бы подходила. Правда, мужчина понятия не имел, какой там у неё цвет глаз и есть ли шрам. Да и если даже она стала свидетелем его похищения, не пытается же вызволить его из плена, правда? Это было бы смешно. — Судя по вашему лицу, вы понимаете, о ком я говорю, — удовлетворённо улыбнулась Миллс. Римус поморщился. Часть его хотела возразить, но другая — более разумная, окрепшая за время этого странного плена — справедливо заметила, что спорить со змеёй глупо. — Я догадываюсь, — неохотно произнёс он, — но понятия не имею, есть ли у неё шрам и как она себя называет. Это не моя подружка и даже не моя знакомая. Ей вы тоже вырвали сердце? — И пальцем её не тронула.       «Пока», — прочитал в глаза Миллс Римус. — Её пропажу обнаружат быстрее, чем мою, — без особой надежды пригрозил он. — Она сотрудница американского Когресса. Вам не спустят с рук, — он осёкся, не зная, что именно не спустят Миллс с рук американцы. В конце концов, они не могут даже прорваться за барьер, так что змея может хоть расчленить эту Энн Браун или как её там, МАКУСА попросту не сумеет ни отомстить, ни спасти. — Вы так трогательно заботитесь о ней, — от этой улыбки у Римуса свело зубы, а в желудке образовался ледяной ком. «Ненавижу! — подумал он. — Её, её улыбки и её насмешки». — Или вы переживаете за меня? — почти пропела Миллс, и Римусу захотелось её ударить. Видимо, женщина это поняла, потому что засмеялась неприятным смехом. — В любом случае, — отсмеявшись, сказала Миллс, — что я собираюсь делать с ней, не ваша забота. Что же касается вас, я уверена, что вы ничего не разболтаете. Видите ли, возвращать вам ваше сердце я не собираюсь. — У вас же есть добрая воля, — процедил сквозь зубы Римус. — А ещё у меня есть здравый смысл, мистер Люпин. И его я ставлю много выше. Мы не друзья, о чём вы не уставали мне напоминать всё это время. Доверять вам я не собираюсь. Не переживайте, я по-своему честна и не буду злоупотреблять властью. Да и убивать вас мне пока ни к чему.       Римус открыл было рот, но не произнёс ни слова. Что он мог возразить? У него не было палочки, он был беспомощнее младенца против этой женщины. Взывать к её совести бесполезно, а по сотому кругу выкрикивать обвинения — только давать ей повод для веселья. Да и оскорблять Миллс сейчас стало куда труднее: её ненависть к Тому-кого-нельзя-называть и любовь к Гарри всё же были неподдельными. Так не сыграешь, в этом Римус был уверен. — А вы становитесь умнее, мистер Люпин, — мягко сказала Миллс, так и не дождавшись ни возмущения, ни ненависти. — Что ж, если это всё, что вы собирались мне сообщить, прошу извинить. У меня дела.       Когда дверь за Миллс захлопнулась, а в замке провернулся ключ, Римус вдруг ясно осознал, что он сделает после того, как поговорит с Гарри и покинет Сторибрук. Он добьётся свидания с Сириусом и задаст ему вопрос, который должен был задать ещё пять лет назад. Может, ответ позволит ему понять, что толкнуло Блэка на этот тёмный путь. Может, позволит даже простить когда-нибудь. А потом Римус уедет в родную деревню.       Он слишком долго не виделся с матерью и отцом.

***

      Реджина погладила кончиками пальцев шкатулку с сердцем. Отпускать шерифа на встречу с этой Энн Браун не стоит. Грэму она кажется подозрительной, а бывший Охотник просто так тревожиться не станет. Чутьё у него как было, так и осталось звериным. Да и мало ли что девица припасла для допроса.       Сердце Охотника запульсировало и до рези в глазах ярко вспыхнуло в ответ на магию Реджины. Всякий раз, держа человеческое сердце на ладони, она не могла не думать о том, как хрупка жизнь, как легко её можно уничтожить. Вот она, власть, в её руках, чуть сильнее сожми пальцы — и управляй страхом, и болью, и жизнью. Румпельштильцхена это всегда забавляло. Он, впрочем, во всём, что не касалось его и его прошлого, готов был видеть смешную шутку. — Когда Энн Браун позвонит тебе и договорится о встрече, ты согласишься, — прошептала Реджина, и сердце согласно засияло мягким светом. — После этого ты придёшь ко мне и доложишь, где и когда будет проходить встреча. А потом забудешь о звонке и больше никогда не вспомнишь об этой женщине.       Оставалось только ждать. Пора вернуться домой и поговорить с Гарри. Сын целый день провёл в обществе Белоснежки и мог надумать себе чёрт знает что. Реджина понимала, что поступить иначе она не могла, что ей нужно было и разузнать про Волан-де-Морта, и выслушать новости Грэма. Но изнутри всё равно точил червячок вины.       Дом встретил её тишиной настолько глубокой, что в первый момент у Реджины оборвалось сердце. Может, с Гарри что-то случилось? Но тут из кухни выглянула Мэри-Маргарет. Она выглядела совершенно спокойной, и Реджина немного успокоилась. Самую капельку. — Где мой сын? — Гарри у себя в комнате, читает, — Мэри-Маргарет неуверенно закусила губу, а потом, решившись, произнесла: — Я помню, что вы сказали мне утром, мэр Миллс, но ваш сын весь день выглядел расстроенным и потерянным. Понимаю ваше стремление справиться со всем самой, но, возможно, Гарри нужно выговориться постороннему человеку. Порой есть вещи, которые близким не объяснишь и не расскажешь. Быть может, ему стыдно что-то обсуждать с вами или он боится… — Меня? — ледяным тоном прервала эти излияния Реджина. — Вы хотели сказать, что он боится меня, мисс Бланшар? — Нет! — с горячностью, достойной лучшего применения, возразила Белоснежка. — Конечно нет! Но иногда бывают такие ситуации… — Хватит! — отрезала Реджина. — У меня был сложный день, мисс Бланшар, и я не желаю выслушивать ваши душеспасительные монологи. Спасибо, что присмотрели за сыном. Я заплачу за беспокойство. Более вас не задерживаю.       У Мэри-Маргарет задрожали ресницы, она побледнела, но справиться с собой сумела. И даже промолчала. «Окружающие меня праведники сговорились и принялись удивлять. То Люпин изъявляет желание побеседовать самостоятельно и без скандалов, то Белоснежка соглашается помолчать», — отстранённо подумала Реджина.       Когда за падчерицей закрылась дверь, Реджина поспешила наверх. На втором этаже было тихо и темно. Свет не горел ни в одной комнате. Значит, Гарри не читает, не рисует и вряд ли играет. Бедный ребёнок, как он извёлся, должно быть, за этот день!       Реджина постучала, подождала ответа, но с той стороны никто не отозвался. Охваченная дурными предчувствиями, она толкнула дверь. К счастью, Гарри оказался на месте. Он сидел на своей кровати, обхватив колени руками, и смотрел в окно. Рядом лежали раскрытая книга и позабытый Чипс.       Реджина осторожно опустилась на край кровати и положила руку на плечо сына. Тот вздрогнул, как вздрагивает разбуженный человек, но не обернулся. Только тихо и как-то обречённо спросил: — Ты… ты по-прежнему меня любишь? Даже… вот таким?       И прежде чем ошеломлённая вопросом Реджина смогла вставить хоть слово, заговорил быстро, лихорадочно, едва не проглатывая слова: — Я знаю-знаю, внутри меня живёт зло! Я не знаю, откуда оно взялось! Может быть, тётя с дядей всё-таки были правы, и это сидело во мне с самого начала? Тогда всё правильно, я чудовище, монстр. И, наверное, на твоём месте любой бы меня разлюбил! Но мне так страшно, мамочка! Мне очень-очень страшно! Ты ведь хотела прогнать его, да? Только он не ушёл. Я точно знаю, он сидит у меня в голове и ждёт. Я чувствую. Но я не хочу, чтобы у меня в голове кто-то сидел! Почему он такой злой? А вдруг он возьмёт и сделает больно тебе, или Пейдж, или мисс Бланшар, или ещё кому-нибудь? Ему нравится делать больно, и он вас всех ненавидит! Всех! Он сам мне так сказал! Что же мне делать, мама? Ты меня больше не любишь?       Реджина притянула сына к себе и обняла его так крепко, как только могла. Чёртов мир, чёртовы маги, чёртов Волан-де-Морт — вы не посмеете отнять у меня ребёнка! Никто не имеет права причинять ему боль. Ни одно существо, будь оно живым или мёртвым. — Тише, малыш, тише. Мама с тобой, мама любит тебя. Мама никогда тебя не бросит. Всё будет хорошо. И не беспокойся обо мне. Мне никто не сможет навредить, я ведь сильная колдунья, помнишь? И один раз я с ним уже справилась. — Но, — всхлипнул Гарри, — он ведь живёт внутри меня. А вдруг однажды ты меня обнимешь, а он раз! — и нападёт. И тебе будет плохо. — Мы найдём способ избавиться от него, обещаю. Это не ты, Гарри. Тот, кто напал на тебя сегодня днём, тот, с кем я сражалась, — это не ты. Это всего лишь тень, призрак колдуна, умершего несколько лет назад. Но вместе мы его одолеем. Ты мне веришь, Гарри?       На ресничках ребёнка дрожали слёзы. Он отчаянно хотел ей верить, но сомнения грызли его изнутри. Как бы Реджина хотела, чтобы детство её сына было спокойным, счастливым и беззаботным! Он ведь только-только узнал, что значит быть любимым, иметь друзей, радоваться жизни. Впрочем, ещё не всё потеряно. Она приложит все силы, чтобы найти способ избавиться от этого осколка прошлого. Она заслонит Гарри от боли и страха, не позволит бороться с Судьбой и пророчеством в одиночку.       И пусть весь этот мир летит в тартарары. — Когда я был им, — наконец выдавил из себя Гарри, — то как будто видел некоторые воспоминания о его детстве. Не все, но… Мы похожи! Он сирота, жил в приюте, где над ним издевались другие дети. Если он стал вот таким, выходит, я тоже… — он не договорил, жалобно глядя на Реджину исподлобья.       Реджина тяжело вздохнула. Похоже, пришло время приоткрыть завесу тайны над собственным прошлым. Может, это убедит сына поверить в свет собственной души? — Послушай меня внимательно, Гарри. Он — это он, а ты — это ты. И, поверь, ребёнка добрее, честнее и чище тебя я не видела никогда в жизни. Разве ты бросил Пейдж Дэвис, когда она тонула в колодце? Разве ты отказываешь в помощи одноклассникам, когда они чего-то не понимают на уроке? Разве не ты помог миссис Лукас, когда ей стало нехорошо пару недель назад, разобрать сумки, хоть она и не просила о помощи? Разве не любовь к людям внушает тебе страх им навредить? У тебя золотое сердце, Гарри, и ничто не сможет это изменить. У тьмы нет власти над тобой. — Но этот… — Было время, когда я причиняла людям боль. Убивала их. И это нравилось мне, Гарри, потому что там не было никого, кроме меня. Никаких чужаков, управлявших мной. Я просто хотела отомстить. И мстила.       Вот она это и сказала. И небо не обрушилось на землю, солнце не погасло, а море не вышло из своих берегов. И руки ребёнка, обнимающие её, не разжались. Гарри по-прежнему сидел рядом, под боком, и тихонечко дышал. Слушал. Молчал. — Я любила одного человека. Так любила, что слов не хватит, чтобы передать мою любовь. Но этого человека убили прямо у меня на глазах. Когда он умер, мне показалось, что я тоже умерла, потому что внутри стало темно, пусто и холодно. Я не могла ничем согреться, ничто меня не радовало, пока однажды я не осознала, что чужая боль и чужие слёзы могут заполнить эту пустоту, пусть и ненадолго. Я творила ужасные вещи, Гарри. Настолько ужасные, что тебе, пожалуй, ещё рано знать о них. И в такой жестокости не было никакого смысла. В смерти моего любимого человека виновны были только двое, а боль я причинила сотням.       Реджина коснулась губами макушки сына, греясь о тепло его тепла, чувствуя, как его пальцы цепляются за её блузку. С каждым словом, произнесённым вслух, становилось самую малость легче, словно вскрылась вдруг застарелая, плохо залеченная рана, и боль, причиняемая ею, начала по капле уходить. — А теперь скажи: любишь ли ты меня по-прежнему? После того, что я тебе сказала.       Гарри удивлённо заморгал. Выглядел он при этом до того трогательно и беззащитно, что у Реджины защемило сердце. — Ты же моя мама! Я не верю, что ты могла причинить кому-то боль. Со мной ты совсем другая — добрая, ласковая, самая замечательная. Конечно, я тебя люблю! Даже если ты на самом деле совершила много плохого, то… Ты ведь сама мне объясняла: когда нам больно, мы хотим, чтобы всем было больно. А я и так знал, что когда-то тебе причинили очень-очень много боли. Но теперь всё изменилось.       Последнее мальчик произнёс с такой непоколебимой уверенностью, что Реджина не нашла, что возразить. С плеч словно свалился камень. Да, она далеко не во всём призналась сыну и самого главного, пожалуй, не рассказала, но он не осуждал её! Не отворачивался от неё, не презирал, не ненавидел! Реджине хотелось плакать и смеяться одновременно.       Может быть, маленькая капелька большой любви найдётся и для Злой Королевы? — Вот видишь? Ты меня любишь по-прежнему, так почему же я должна разлюбить тебя? К тому же сущность в твоей голове — всего лишь злой чужак. Это даже не ты, Гарри, что бы он там тебе ни внушал. И рано или поздно мы от него избавимся. А от демонов, живущих в каждом из нас, избавиться куда как сложнее. Не у всех это получается. У меня не вышло до сих пор. Но кем мы будем — чудовищами или святыми — решать только нам. Я и сейчас порой подкармливаю свою тьму. Но у меня есть ты, и это заставляет меня снова и снова возвращаться к свету. Ты — моё солнце, Гарри. — Но что если я ошибусь? Если выберу неправильно? Если совершу плохой поступок? — Посмотри туда.       За окном горел закат. Небо расплескалось алыми, фиолетовыми, сиреневыми и багряными красками. Башня городской ратуши казалась облитой кровью. — Разве ты боишься заката? Боишься, что никогда больше не увидишь солнца?       Гарри покачал головой. — Нет, завтра оно опять встанет. — Верно. За закатом непременно будет рассвет. Как бы темно ни было у нас на сердце, там всё равно остаётся место свету. Всегда, Гарри. Всегда.       «И для меня тоже ещё ничего не потеряно».