Pov. Мирон
Она уходит, и я совсем не знаю, чем заняться. Долго слушаю музыку и бессмысленно валяюсь на кровати. Время идет медленно, я почти начинаю переживать, но мой взгляд падает на книжную полку. Здесь много книг в самых разных жанрах. От «Мастера и Маргариты» до «Пятидесяти оттенков серого». «Пятьдесят оттенков»? Совсем не похоже на нее. Среди всего этого разнообразия я замечаю несколько толстых блокнотов в твердом переплете. Достаю один — он заполнен рисунками. Пейзажи, портреты, непонятные фигуры, исчерканные страницы. По тому, как меняется настроение, легко понять, как менялась ее жизнь. От веселья и простоты до безумия. Чем ближе к концу, тем страшнее становится. Если она пыталась передать этими рисунками свои переживания… Черт, что творится у нее в душе? На последней странице белой краской растекается дата. Чуть больше месяца назад. Лист идеально выкрашен в черный цвет ручкой. Второй блокнот открывается на первой попавшейся странице, и оттуда выпадает фотография. Красивая женщина с большими карими глазами. Я узнаю в ней Алису, и понимаю, что это ее мать. На обратной стороне фотокарточки простая надпись: «Скучаю. Хочу к тебе». Я не представляю, как она справляется с этим. Меня одолевает нездоровый интерес. Что она чувствовала в момент, когда осознала произошедшее? Плакала ли она? Или просто была в ступоре? Как часто она вспоминает весь этот кошмар? Страницы второго блокнота исписаны ровными строками. У нее очень красивый почерк. Перелистываю в начало. «Я не знаю, как вести дневник. Я даже мысли формулировать не умею. Что ж, будет сложно, но мама сказала, что со временем забываются даже самые яркие моменты, а дневник — отличный способ сохранить их». Эти слова писал еще совсем наивный ребенок. Мне становится интересно. Включаю настольную лампу, усаживаюсь на скрипящий стул, утопаю в ее заметках. Здесь так много о школе. О ее одноклассниках и о том, как над ней издевались все. Даже учителя. Черт, нахуй я вообще взял в руки этот дневник? Но вместо ярких моментов — страх и разочарование. Она просто кричит о боли в каждой строчке, о непонимании и одиночестве. «Но я не могу рассказать об этом всем маме. Ей и так нелегко». Перед глазами рисуется картинка: маленькая девочка, напуганная, обессиленная, прячется под одеялом, ревет, закрывает рот рукой, чтобы не расстраивать мать, которая возвращается домой за полночь с очередной подработки. Интересно, со временем она научилась справляться с болью, или просто привыкла к ней? Читаю строчку за строчкой, сравнивая текст с рисунками из первого блокнота. И снова чем дальше, тем мрачнее. Тем мне становится страшнее от того, какие демоны могли поселится в душе человека, переживавшего это, но в ее душе — спокойствие и гармония. Словно это и вовсе не она писала. Словно кто-то другой за нее. «Девочка-пиздец. Девочка-пиздец. Девочка-пиздец…». Целая страница исписана одной фразой. Я ухмыляюсь, но параллельно с этим становится жутко. "…но с другим подтекстом. Конечно, с другим. Что может быть общего у меня с лезбоцкой телкой из убогого клипа… я даже не помню, кого". Черт, сколько времени прошло между последним рассказом и этим? В ней все больше агрессии, ненависти. Она почти проклинает всех людей мира. Я узнаю в ней себя. Я тоже всех ненавидел. Какого черта? Почерк становится менее разборчивым, резким, оборванным. Будто она спешила, будто боялась не успеть записать всего. «Но я не могу рассказать об этом всем Яне. Она не поймет. Будет поддерживать, потому что любит меня, но не поймет». Снова в голове та самая маленькая девочка, которая прячется под одеялом. В рассказы вклинивается отчим. Они становятся все более спокойными, но остаются такими же серыми, монотонными. Вроде, все неплохо, но будто что-то подсказывает ей, что впереди — очередной круг ада. «Мне пришлось найти работу». Я вспоминаю ее рассказ. Между заметками снова прошло много времени. Она снова пишет о боли. Но теперь боль физическая. Остается синяками и шрамами на ее теле. Теперь ее оскорбляют и дома. В голове снова маленькая девочка, но теперь она совсем крошечная, и не прячется под одеялом, а прячет все внутри себя. Даже не может заплакать. Убегает из дома, из школы. Пытается сбежать от себя самой, но все не выходит. «Мамы больше нет». Дата и пара вырванных листов. По моей коже пробегает холодок. Теперь становится по-настоящему страшно читать продолжение. Но я хочу знать о ней все, чтобы понять, как себя с ней вести. Чтобы оставаться на грани, не пересекать черту дозволенного. Чтобы не напугать ее, не заставить снова сбежать от меня. А дальше рассказ про издевательства в реабилитационном центре. Про фильмы о насилии, гипноз, принудительные разговоры с психологом в подвальном помещении, про принудительные физические нагрузки, про ледяной душ и шоковою терапию. Все это смахивает на сценарий фильма ужасов. «Я столько раз пыталась рассказать об этом отцу, но он не слышит. Или не хочет слышать. Он мне не верит». И крошечная девочка в моей голове стоит посреди огромной черной комнаты. На ее двери сотни замков. И она кричит в пустоту, закрывая уши ладонями. Пытается найти выход, но сдается. Она не спокойна. Она не научилась справляться с болью и даже не привыкла к ней. Она просто сломлена. Она принимает чувства свои за миф. Она не верит в то, что может что-то чувствовать. Она не верит в чудо, волшебство или сказку. Она не верит даже в то, что утро наступит. «Мама всегда говорила, что назвала меня Алисой, потому что верила, что однажды я попаду в страну чудес. Ей стоило бы назвать меня Коралиной, потому что в конце-концов моя жизнь превратилась в страну кошмаров». С трудом перелистываю на последнюю страницу. «Завтра я уеду в Питер. Это мой шанс стать ближе с отцом, поступить в театральный, найти новых знакомых. Черт, это шанс начать жизнь заново, оставив весь кошмар позади. Я не возьму с собой этот дневник. В нем только все самое худшее. Я не возьму с собой большинство вещей. Пусть остаются здесь, как и эта квартира, вдалеке. До того момента, пока я не смогу принять все случившееся». Она нежно касается меня. Я ощущаю ее запах, слышу ее голос. Резко закрываю блокнот. — Я соскучился, — усаживаю ее на колени и крепко обнимаю. — Как погуляла? , — пытаюсь говорить спокойно, будто не читал ничего. — Хорошо, — неуверенно улыбается. — Я тоже по тебе соскучилась, — впивается в меня губами, и я еле сдерживаюсь, чтобы не отстраниться от нее. Мне страшно вообще делать хоть что-то. Я боюсь испугать ее, причинить ей боль. Душевную или физическую — не важно. Она — минное поле, а я в самом центре без шанса сделать правильный шаг. Вероятность, что рванет именно в этом квадрате — сто процентов из ста. И я бы подорвался сам. Без проблем. Я боюсь подорвать ее. — Алиса, иди в душ и ложись спать, — улыбаюсь, аккуратно касаясь ладонью ее щеки. — Ты все еще хочешь принять душ вместе? , — ее глаза зажигаются страстью, но я почти не реагирую. — Не сейчас, — хочу, конечно, хочу, но не в таком состоянии. Отрываю от себя ее руки, она почти обижается, но перед тем, как уйти, улыбается. — Ладно, тогда не скучай, я быстро.Pov. Алиса
Настырный звонок в дверь, шорох, голоса мужчин, глухой хлопок. У меня раскалывается голова. С трудом смотрю на часы. Почти четыре. Вокруг меня маленькая комнатка, знакомая с детства. И Мирона нет рядом. На миг кажется, что все — выдумка. Сон. Что нет ни его, ни отца. Что мама сейчас войдет в комнату. Но этого не случается. Я слышу звон посуды на кухне. Подрываюсь, иду на шум. Нет, не сон. Он — все еще самая приятная часть моей реальности. Босиком, с голым торсом, орудует на моей кухне. — Прости, — улыбается неловко, — я не хотел тебя будить. — Ради этого стоило проснуться. Сам Оксимирон готовит мне завтрак, — смеюсь в ответ. Мой взгляд падает на его тело, покрытое татуировками. На штаны, небрежно свисающие на бедрах. — А несколько лет назад ты считала мой клип убогим и не помнила, как меня зовут, — черт, он все прочел. Как же стыдно. Но его объятия отвлекают от этого. Кладу голову ему на грудь, прижимаюсь крепко, понимаю, насколько его мало даже сейчас. Опускаю руки все ниже, дохожу до резинки штанов. — Не-а, — почему он сопротивляется? — Не спеши, все будет, но позже. — Если ты меня решил помучить… — Нет, — перебивает, — просто ты хочешь всего и сразу, а я люблю растягивать удовольствие, — целует меня в лоб и подает еще теплую пиццу. Так вот кто приходил — доставщик. Мы едим в неловкой тишине. Я пытаюсь понять, что происходит, но у меня не сразу получается связать его поведение со своим дневником. Зато когда я додумываюсь до этого, в панике пытаюсь вспомнить все, что там написано. Какой ужас. Мне страшно представить, что он обо мне может подумать. — Не мог даже представить, что ты поклонница БДСМ, — легко прерывает тишину. Черт. — Ну не поклонница, так, читала разок, для общего развития, — утыкаюсь в маслину на моем куске пиццы, краснею. — И что из этого ты хочешь попробовать? , — это, вроде, все тот же Мирон, но аккуратный, продумывающий каждое слово. — Послушай, что бы ты не прочел в том дневнике, это писала не я. Не та я, которая сейчас сидит перед тобой. — Я понимаю, — спокойно отводит взгляд в окно. — Не понимаешь. Я изменилась не после изнасилования и не после психиатрической лечебницы, я изменилась после встречи с тобой, — почти сержусь на него за то, что не верит мне. — Просто… — Если бы я все еще была той Алисой, которая писала все то, что ты прочел, тебя не было бы сейчас здесь. Между нами ничего не было бы. Ни единого разговора, ни поцелуев, ни секса. — Я читал твой дневник, но казалось, что это какой-то навороченный роман ужасов, — выдыхает, смотрит мне прямо в глаза. — Не нужно жалеть меня, — подрываюсь со стула и убегаю в комнату. — Я не жалею. — Нет, именно это ты и делаешь. Но я не нуждаюсь в жалости. Да, я не верну маму, хоть и очень скучаю по ней, но все, что произошло в моей жизни, привело меня под колеса твоей машины! , — незаметно для себя самой перехожу на крик. — И я рада, что все случилось именно так. Он ничего не говорит. Только делает шаг навстречу, хватает за руку, заключает в объятиях. И я успокаиваюсь. Почему сорвалась, не понимаю. Но еще больше не понимаю, почему он решил, что мне нужна жалость. — А клип все равно отстойный, — успеваю протараторит до того, как он целует меня взасос. — Это потому, что в нем снималась не ты, — смеется. — Это потому, что раньше у тебя был ужасный вкус. Он не успевает ничего ответить. Его перебивает звонок вайбера. Мирон говорит на повышенных тонах с Женей, а я понимаю, что пора покупать обратные билеты в Питер. Но мне не хочется. Здесь Яна и тетя Оля, которые всегда рядом, к которым я смогу прийти, если что-то случится. А в Питере нет никого. И если мы поссоримся с Мироном, я останусь одна, на улице. Он понимает, что я недовольна, но все, что может сделать — виновато пожать плечами. Деваться некуда. — Во вторник нужно быть в Питере. Тебя все еще ждет Кира, а меня — Илюха. Есть идеи по поводу Букинга… — но я не слушаю его. Все равно ничего в этом не понимаю. Просто смотрю сквозь, будто его совсем здесь нет. — Тогда замутим ужин? , — наконец, выдаю хоть что-то. — Я приглашу своих, посидим в спокойной домашней обстановке. Выпьем вина, поболтаем. Я попытаюсь убедить их, что ты не несешь собой никакой опасности. Просто… — Я только за, можешь не объяснять.Pov. Мирон
Нас Ваня встречает у выхода из вокзала на левой тачке. Долго не говорит, запихивает в машину меня и Алису и давит на газ. — Чувак, так быстро на вокзал едут, а не с него. Что случилось? , — я напрягаюсь. — Румянцев случился. Возле твоего дома и возле офиса дежурят, в Москве — тоже. Да и все отели знают, что делать, если вы заявитесь. Чувак, сорян, но вы в полной жопе. Мне Женя поручила отвезти вас к Кире. Там никто искать не станет пока что, но ты же понимаешь, что это не на долго. — Вань, — Алиса в недоумении смотрит на нас, — почему ты сейчас нервничаешь так, будто мой отец бандит какой-то? — Нет, но связей с криминальным миром у него достаточно, — мы оба поворачиваемся к ней, и она почти ревет. — Нахуй нас было так срочно гнать сюда? Мы бы могли пересидеть пока в Киеве, — я начинаю психовать. — Не могли, потому что здесь есть хоть какая-то защита, и здесь мы хоть что-то можем придумать. — Куда мы поедем? — Пока что к Кире. Там вас никто не додумается искать. Выиграем пару дней, будет время решить проблему. — Не нужно ничего решать, — Алиса хватает телефон. — Отец хочет поговорить со мной? Окей, мы поговорим. Она судорожно набирает его номер, почти дрожит, бледнеет. Гудки тянутся уныло, долго. Мужчина берет трубку, и девочка на заднем сидении взрывается. Заходится истерикой. Я не видел ее такой злой. Я представить не мог, что она умеет ненавидеть настолько. Услышанное от нее приводит в шок даже Рудбоя. Она проклинает отца в самых изощренных формах. Мне почему-то в голову приходит мысль о том, что если весь рэп строится на злости, то Алиса могла бы побить все рекорды. Не выдерживаю. Крепко хватаю ее за запястье, пытаясь отобрать телефон, но она вцепилась в него мертвой хваткой. Продолжает орать. Спорит о чем-то с отцом. Если это и есть демоны, которые в ней живут, то она слишком умело скрывала их. — Ненавижу! , — почти пищит она в трубку, но сбросив, тут же меняется в лице. Снова становится прежней. Даже не дрожит. — Поворачивай к Оксишопу, он будет там через полчаса, — командует неуверенным голосом. — Что он говорил? , — я почти боюсь спрашивать. — Покрыл тебя матами, напомнил о том, что ты мне не пара, отругал за то, что уехала в Киев, — она улыбается, но в этой улыбке нет ничего хорошего. — В общем, пытался казаться заботливым папой. Ваня только сейчас выдыхает. Остаток дороги мы проводим в тишине. Друг время от времени поглядывает на Алису в зеркало заднего вида. В его глазах застыл немой вопрос. Поворачиваюсь к нему. «Нет, чувак, я не знаю, что это было». Машина Румянцева уже у офиса. Поднимаемся на второй этаж, где нас с перепуганными глазами встречает Женя. — Я вас ненавижу, — шепчет, прожигая взглядом меня и девушку, прячущуюся за моей спиной. Заходим в кабинет. Картина маслом: Кира развлекает отца Киры, как только может. Тараторит о скидках в Ашане, о погоде, о пробках. Как же к месту сейчас ее ебанутость. Они даже не сразу замечают нас. — Алиса, — мужчина вскакивает, делает шаг к нам навстречу, но я снова закрываю ее собой. — Слушай, отойди, я хочу поговорить с дочерью. — А то что? Вызовешь своих амбалов? Может, один на один? Так честнее будет, — я нервничаю, но нервы мои становятся злостью в какой-то момент. Я готов его сейчас уничтожить. — Хватит! , — пищит Алиса, и мы оба выпрямляемся, как по команде. — А теперь сядьте по разным углам! Кира, оставь, пожалуйста, нас. Мне нужно провести воспитательную работу. — Кажется, это мне пора взяться за твое воспитание. — Заткнись! Хватит! , — она кидает на отца испепеляющий взгляд. — У тебя был шанс забрать меня к себе больше года назад, привыкнуть к тому, что я у тебя есть, а ты запер меня в психушке и за все время приехал три раза. Окей, похуй… — Алиса, как ты разговариваешь? , — у чувака явно поехала крыша, если сейчас он пытается ее перебивать. — Заткнись, — она шипит сквозь зубы. — Я отказалась от Лондона, чтобы быть ближе к тебе, и даже приняла то, что твоя Маша против того, чтобы я жила с вами. Хотя, на самом деле, против была твоя любимая доченька Лиза. Я почти согласилась на все компромиссы. Я пыталась понять тебя, но ты снова все проебал. Ты просто забыл обо мне на сутки, а когда вспомнил, решил отыграться сразу за все восемнадцать лет — закрыть дома, запретить гулять с плохой компанией. Нет, это так не работает. Я не хочу, чтобы у меня отец был эпизодически. Не нужно кричать, что любишь меня. Я знаю, это не так. Ты еще не привык к тому, что тебе нужно любить кого-то, кроме себя, Маши и Лизы. Но если ты хочешь, чтобы я дала тебе последний шанс, если для тебя это действительно важно, ты примешь каждое мое условие. — Я… — он снова пытается что-то сказать, когда девушка замолчала, но, видимо, ничего не лезет в голову. — Если все это — игра, желание самоутвердиться и показать на публику, какой ты хороший отец, проваливай прямо сейчас. — Нет, я… Какие условия? — Окей, — Алиса успокаивается и тоже садится на кресло. — Во-первых, ты не лезешь ко мне со своими советами. Я научилась сама разбираться со своей жизнью. Во-вторых, ты принимаешь меня полностью такой, какая я есть, тем более, что все это — плод твоих поступков. Я люблю этого мужчину, — смотрит на меня, и во взгляде ее мелькает нежность, — нравится тебе это или нет. Я буду строить отношения с ним, жить, работать. В- третьих, займись воспитанием своей младшей дочери. Меня воспитывать поздно, а вот ее не мешало бы хорошенько выпороть. Потому что я строю серьезные отношения со взрослым мужчиной, а она просит его просто лишить ее девственности. Румянцев поднимает на нее ошарашенный взгляд. Все еще молчит. Его рвение ответить куда-то исчезло. Он в ступоре. Я — тоже. В кабинете становится тихо и спокойно. Ненависть и злость испаряются куда-то. Я понимаю, что Алиса тянется к своему отцу, все еще надеясь, что он исправится. Но исправится ли? Сможет ли он принять меня? — Хорошо, — кивает головой, нервно поднимается со стула. — Да, ты права. Ты взрослая уже. Я не буду лезть со своими советами в твою жизнь, пока ты сама не попросишь. Я… Я постараюсь. Мне будет трудно, но я попробую принять его, — бросает в меня презрительный взгляд. — Я п-пойду, созвонимся позже. — Я не верю ему, — он закрывает за собой дверь, и я решаюсь произнести хоть что-то. — Я тоже, — Алиса выдыхает, наливает себе воды и залпом выпивает ее. — Но он притупит свою активность, и это даст нам время. — Для чего? — Еще не знаю, — она подходит ко мне впритык, садится на колени, обнимает, трется щекой о мою — колючую, просит ласки, как кошка. — Ты снова меняешься со скоростью света. Я теряю грань между твоими обличиями, — почти стону от едва уловимых прикосновений ее губ. — Какая ты настоящая? — Иногда я сама не знаю, что вообще в моей жизни настоящее, а что — бутафория. Я знаю только то, что с тобой совсем другой становлюсь. Хрупкой, беззащитной. Рядом с тобой мне почти страшно, но я ныряю в тебя с головой. Хотя совсем не умею плавать. — Не боишься утонуть? — Боюсь, что ты выплюнешь меня на острые скалы. — После всего, что было? — Секс — не показатель. От скольких девушек ты уходил после секса? — Это другое. Я не любил их.