hollywood undead — dark places
Он не хотел, чтобы всё так получилось: чтобы реками крови, что пачкает руки, лицо — на языке оседает привкус металла и соли, а на дрожащих губах застывает страшная тёплая влага, которая словно бы намертво въелась, всегда будет чувствоваться, сколько ни старайся отмыть, ведь она его первая, самая страшная, но вместе с тем — самая сладкая. Он бы умылся ей, честное слово, с безмятежной улыбкой на красивом лице, чувствуя, как в душе расцветает прекрасное чувство, доселе незнакомое — жажда, которая топит его с головой, заставляет прочувствовать ярость каждой чёртовой клеткой своего ненужного тела, неожиданно заставляя принять себя полностью, правильным. Он не хотел, чтобы всё так получилось: в голове — вихрей сумбур, но вместе с тем — пустота, она гулкая, ясная, можно услышать, как в ней тяжело переваливается то, что осталось от мыслей, но каждая из них пропитана ужасом, паникой и странным томлением, которое отдаётся до кончиков пальцев нежными остатками импульсов. Перед ним лежат три мёртвых тела, у него в руке — чьи-то кишки, они тёплые, вязкие, нежные, но уже никому совершенно ненужные, а над головой — тёмное небо с теми ядовитыми всполохами где-то там, над щитом. Здесь же, под ним, ему дышится тяжелее намного, он уверен, нигде больше нельзя так задохнуться, как здесь и сейчас, в подворотне, что пропахла убийством и яростной значимостью. Он не хотел, чтобы всё так получилось: он представлял, но не был уверен, что правда способен. Это словно оказалось сильнее в тот самый момент, когда он просто выходил прикурить с ноткой ленцы — в его мыслях на тот момент не было крови и упоительной боли чужой, они были слегка одурманены тем горячительным, что продали по фальшивому удостоверению личности: откуда ему иметь настоящее, блять — и, выйдя через чёрный ход, помня, что тут почему-то не курят, он углубился туда, в темноту, без всякого страха. — Эй, выблядок, деньги гони! — раздалось со спины как раз в тот момент, когда он прикурил только-только. Оборачиваться он не спешил: тело пронзило страхом, внезапностью — он всего лишь хотел оттянуться разок, чтоб не задирали, не трогали, но получилось, как получилось — дерьмово, не бывает иначе. — Эй, слышь. Посмотрел, бля, на нас, и вывернул карманы, уёбок, и тогда останешься жить. Он не хотел, чтобы всё так получилось, но, молча стоя над тремя ещё тёплыми, когда у самого руки по локоть в крови, а ещё рот и лицо, ноги, подошвы, потому что из одного особенно хлынуло, когда он оторвал ему руку, первое, что делает на самому не понятном, блять, стрессе — это всё же прикуривает. Кишки выпадают из рук, с лёгким чавканьем на асфальт приземляются, а он, делая затяжку, смотрит на пальцы, в которых они только что были: все в крови, в каком-то дерьме, где-то даже, как он догадывается, отдаёт желудочным соком, а ещё, блять, очень сильно дерьмом — когда он душил последнего, тот обосрался, и словно в отместку лишился в итоге ноги: ему её отстрелили, продробив кость без усилия. Не XHunter, конечно, но тоже пойдёт — и, выпустив дым между губ, он снова смотрит на трупы, а после — на небо. Зона четыре сотни четыре, когда-то — Сеул, всегда хвалилась своей защитой и умением защитить людей от мутантов, и он знает: камеры никогда не будут смотреть, если этих ублюдков пробьют по базе и найдут пару судимостей — здесь давно ценится только лишь мнимая праведность, чёрт возьми, ханжество, а люди ежедневно дохнут в потасовках, как мухи. Всем плевать на странных социопатов притихших, пока они не стреляют по школам; всем плевать на то, что вашу жену удушил на кухне курьер, в то время как вы трахали шлюшек, пока он не убил ещё женщин двадцать; всем плевать, что вот та девочка, которую изнасиловали, пока она шла из школы, последний раз всхлипнув, поняв, что правосудия она не добьётся, не взяла судьбу в руки сама — но до того момента, пока она не начнёт лишать жизни любого абьюзера, которого общество будет знать, как примерного жителя зоны. Всем плевать: люди никогда друг друга не слушают, никогда не поддерживают — или рубят с плеча, или долго молчат, чтоб потом ахать и говорить что-то типа «Да как так? Не подумали б даже». Возможно, эти четверо, что при этом ограблении нашли свой конец, для кого-то были «ребята нормальные», но кто он такой, чтобы думать об этом: не Робин Гуд хуев, не герой отдалённо, он просто себя защитил, потому что давно понял, что никто не поможет, кроме себя самого. Да, перегнул, да, впервые убил, но страшно не это — пугает то, что понравилось, но это он глубоко в себе похоронит и никому не расскажет, возможно, до того, что именуют следующим разом. Он не дурак, понимает: убьёт, и ещё, и ещё — познав слабость людскую, тяжело соскочить в эру жестокости и обесценивания жизни как таковой, но это будет не сейчас, совсем не сейчас, и провоцировать стычек он — честное слово — не будет. Но слишком понравилось ощущение собственной силы, чувство по коже тепла, что даруется в тот момент, когда кровь, густая, горячая, вязкая, её заливает. Он не хотел, чтобы всё так получилось — выдыхает дым в воздух, он горяч то ли потому что июль, то ли из-за эмоций, которые разорвались в нём сейчас с диким грохотом, сопровождаемом всхлипами и предсмертным клокотом в горлах. Ощущения странные, но ясно одно: факт утекающий меж пальцев жизни чужой его будоражит не хуже скорости спортивных лайнеров, что разрезают воздух со свистом реакторов. Он бы и сам хотел в таком, чёрт, посидеть, но не судьба, по крайней мере, пока возможности не было — вот, очевидно, и заменяет неожиданно это чем-то другим. Никто ничего не докажет — рваный выдох с дымом из лёгких. Никто ничего и не видел, а выродков из местных банд никто не будет искать — хуй с ними, отбросами общества, которые, впрочем — усмешка — всё равно будут выше мутантов на голову просто из-за того, что обычные, а первых никто никогда и не спросит, хотят ли они убивать, достойны ли жить, а потом удивляются, хули нелюди злятся. Смешно, сука, до слёз: люди сами всё херят, а потом задаются вопросами, как так случилось, что всё идёт по пизде. У него есть для них много ответов, но кто бы послушал его, грязь под подошвой ботинок высшей, блять, расы. Он не хотел, чтобы всё так получилось — отбросив на землю бычок, хочет было коснуться лица, но запах крови от пальцев трезвит, впрочем, и без того засрато ею ужасно: поморщившись, всё же откидывает назад тёмные волосы, бегло оглядываясь, на самом-то деле, с тайным желанием устранить какого свидетеля, но никого не находит, вокруг — тишина, пустота, будто за дверью из которой он только вышел недавно, и не кипит жизнь ночная. Он не хотел, чтобы всё так получилось — горько по нёбу, смехом с губ нервных, но что есть, то имеем, как жизнь в рот насквозь: он видит зеркальную тёмную гладь какой-то витрины в проулке и заглядывает прямо туда, чтоб посмотреть, так ли всё плохо. И понимает — всё хуже: чёрные волосы от чужой крови склеились, оскал просто звериный, лицо перепачкано кровью, а сам он смертью разит не хуже её костлявого образа, и всё, что живое — это мёртвые глаза голубые, они яркие, сверкают во тьме, говорят о его равновесии, сытости. Чон Чонгук, 2397.09.01, блядский мутант. Экстраординарная сила, телекинез, особо опасен: убедительная просьба не охотиться на него в одиночку — он вас сам сожрёт заживо, как говорят — и при столкновении лучше бежать. Ведь потом, когда он догонит, оправдание изломанным трупам будет одно, как и всегда. Он не хотел, чтобы всё так получилось.***
Мальчишка ниже на полголовы, смотрит не без злобы, с недоверчивым прищуром, раздевать не нужно с целью понять, что угловатый, худой и резкий во всех отношениях: маска синим мерцает, как и у всех блядских разведчиков (но он только пародия, быть может, пока, быть может — навечно, как и многие здесь даже из тех, кто кичится постом и могуществом), закрывает половину лица, но то, что остаётся снаружи, лишний раз говорит — одичалый щенок. Псом его ещё пока сложно назвать: самый злой доберман сейчас стоит аккурат перед ним, тоже в чёрном, скрестил на груди руки, где правая всё ещё остаётся железной, но скрыта от глаз слоем чёрной одежды и перчаткой точно такого же цвета — ухмыляется там, тоже под маской с синей подсветкой. Он об этом темноволосом мальчишке всё знает, что только можно было узнать: двадцать лет, зелёный совсем, характер не сахар, посредственный, олицетворяет собой то клише, которое приходит прямо сюда каждый год с целью показать себя на поприще войны, но такие дохнут, как мухи — выжить везёт очень немногим, а у добермана нет повода думать, что очередной экземпляр может быть хоть как-либо ценен. «Мин Ю.», если верить тому, что на маске написано, стоя на лётной площадке, приветствует «Чон Х.» быстрым кивком, чёрная чёлка застилает глаза, и он неловким движением её вбок отбрасывает. «Чон Х.», в свою очередь, чувствует ленивую тягу к курению где-то в груди, она скребётся с намеком изнутри прямо под рёбрами, мол, пора бы и честь знать, отпустить щенка разведать, как тут дела делаются, да вот только понятно: здесь с ними никто не будет носиться, как там, откуда припёрся, и теперь он проблема лично Хосока. Хуй, что с этим вообще можно сделать, потому что на молодого сержанта ещё не вешали никого из зелёных, а препод из него, скорее всего, так себе — раздражительный, мстительный, о себе только думает, потому что эту истину ему много лет в голову вбивали с особым усердием, и всё это считает абсурдом: разведчик — не истребитель, он не должен думать о ближнем, всё, что в его работе имеет значение — только он сам и отточенная последовательность хаоса действий. Разведчика обучать нужно тем, кто сидит здесь, в тылах, и в группы сбивать под предводительством бывалых вояк, чтоб шароёбились по зоне какое-то время, а потом передохли в своём большинстве: статистика, увы, не врёт — на две сотни новых — выживших не больше десятка, и идея приставить к Хосоку, действующему Хосоку «зелёного» — это полнейший пиздец. — Спать любишь? — интересуется рыжий, бровь вскинув. Мальчишка — Мин Юнги — отвечает ему точно такой же, блять, мимикой, чтобы в итоге сказать: — А кто-то тут — нет? — голос у него, неожиданно грубоватый и низкий, пропитан сарказмом, издёвкой. Нет, они не подружатся, понимает Хосок окончательно, потому что доберман словно смотрит на свою точную копию, которая, впрочем, только-только открыла глаза, и ему это очень не нравится: тот, что постарше, привык быть единственным на селе доминантным лицом, и вот эти попытки поддеть, которые непременно, но будут, его уже раздражают. Впрочем, Мин Юнги, считав его взгляд, как-то бластер перехватывает с долей неловкости, а потом, откашлявшись, только вздыхает: — Да, люблю. — Забудь об этой любви, — хмыкает Чон. — Здесь со сном у всех не взаимно. Куришь? — А надо? — срывается было, а взгляд чёрных глаз сквозит напряжением: точно, Хосок уже и забыл, как это обычно бывает там, где щенят обучают лапу давать по команде. Поэтому не злится, а фыркает только, взглядом окидывая лётную площадку под номером семь: то тут, то там снуют остальные новоиспечённые преподы, а их подчинённые бегают следом, и только они с Юнги всё так и стоят подальше от гама, словно в попытках не схлестнуться в первые секунды знакомства. — Здесь не ваша шарашка или, как бы сказать, детский сад, где тебя по заднице ремнём выстегнут за то, что ты знаешь слово «блять», — сообщает Хосок. — Вокруг тебя теперь взрослые люди. Они матерятся, пьют, курят и трахаются — с последним проблемы, конечно, часто бывают, потому что заёбываться ты здесь будешь настолько, что есть риск уснуть прямо на шлюхе. Ну, так что? Куришь? — Курю, — вздыхает щенок, а потом неловко касается пальцами в перчатке до тёмных волос на затылке, опуская глаза: Хосок про себя усмехается — не так уж силён тот, кто храбриться пытался на первых порах. Он хмыкает: если парнишка будет не слишком ершистым, то проблем с ним не должно быть, однако есть шанс, что он превратится в полное чмо, как адаптируется — что же, в таком случае, у него не останется шансов, чтобы наладить контакт с тем, кто теперь временно подтирает ему очко туалетной бумагой, но зато, возможно, по службе продвинется, ведь уёбков здесь обожают. — А что? — Охуенно, идём, — и сержант Чон кивает подбородком в сторону обитого сталью выхода, после чего разворачивается по-военному круто на пятках, и идёт напрямик, не проверяя, следует за ним Мин Юнги или нет. Потому что, разумеется, следует: другой конец поводка, на котором ведут этого пёсика, теперь плотно зажат в железной руке, дёрнуться нет ни единого шанса, а воспитатель из Хосока отличный — всю дурь выбьет, оставив только умение выжить. Лишь мозги с опытом не поделит хоть надвое, чтоб положить в чужую черепную коробку, но это совсем не его забота уже: вот Намджун со своим наверняка сюсюкаться будет, а Хосок к такому дерьму не готов совершенно — все они тут взрослые люди, а это значит, что поступать нужно по-взрослому и огребать пиздюлей за промахи — тоже. Его за промашки этого хлюпика по башке не погладит никто — он и не просит, ту руку, что потянется его приласкать, скорее, отожрёт с потрохами, чтобы не одному уникальным ходить, а то не любит привлекать лишнего внимания, будь неладен розоволосый ублюдок, до которого он когда-то, но доберётся, это только вопрос блядского времени. Осталось только не думать о том, что мальчишка в чёрном плаще и в маске с синей подсветкой, который идёт за ним, неловко закрепив за спиной бластер, будет той самой помехой, которая от Короля отдаляет сержанта с фамилией Чон. Он не виноват в том, что его к Хосоку приставили, не влиял ни на кого в тот момент, когда его определили в разведчики и не просил переводить его сюда, где он может сдохнуть в любую минуту. Даже не говорит лишний раз: обернувшись, Хосок замечает, что паренёк снова закрылся в себе, смотрит волком и хмуро, стреляя глазами чёрного цвета по раздражающей белизне коридоров бездушных — к ним, на самом деле, надо привыкнуть, потому что как бы не нылись малолетки о том, что их корпус несправедливо жесток, настоящее веселье — взрослая жизнь, мать её раком — начинается именно здесь. Там с ними долбятся в дёсна местные прапоры: с кем-то даже в прямом смысле этого слова — и Хосок с усмешкой оглядывается через плечо, наблюдая за тем, как малой всё ещё живо разглядывает гладкость стен, прислушиваясь к топоту по полу их тяжёлых подошв. Возможно, Чон действительно знает о нём всё, даже больше, чем, блять, положено, но на то он, понимаете, и ебучий разведчик — добывать на кого-то инфу. — Будешь скучать по старой казарме? — хмыкает, почву прощупывает. — Вам нет нужды пытаться со мной разговаривать, сержант, если Вы не хотите, я не расстроюсь, — скалимся, значит, есть, что скрывать: Хосок не особо любопытен (на самом деле, совсем не), но любит оттачивать навык. Но, впрочем, на прапорщика Нормэйна не стал бы стучать: послужной список этого охранника тылов (блять, какая ирония) не то, что внушителен, но чист от дерьма, видимо, как задница мальчика, что сейчас идёт за Хосоком, перед тем, как «начальник» пихал в неё член. Возможно, он слишком много думает последнее время — в любом случае, на миссии ему ещё никто не давал права допуска, пока Сокджин не поправит эту еботню с мелкой моторикой, а ему, быть может, несколько скучно просто слоняться по кампусам в ожидании непонятного чуда. Мальчишка может быть хорошим развлечением для одного очень скучающего по ощущениям Чон Хосока, если быть до конца откровенным — Ким Намджун для такого слишком умён или даже зануден, да и сам здесь, в подразделении действующих обучающихся, не в потолок плюёт. Истребителем быть реально дерьмово, если подумать, куда хуже, чем просто разведчиком, и Хосок ему не завидует, и, вместе с тем — очень. — Правило первое, Мин Юнги: здесь за жизнь цепляться нельзя, — это Хосок ему говорит в прозрачном капсульном лифте, который уносит их на сто сорок пятый этаж — туда, где новенький встретит ряд чёрных дверей, запрограммированных на распознавание отпечатков пальцев или сетчатки проживающих за ними, а также — всего руководящего состава подразделения. Щенок о том, что будет делить с доберманом его скоромную будку, узнал совершенно недавно, но новость принял без ударов, спокойно — и за это Хосок против воли накинул ему в своих глазах с пару десятков очков, потому что многие бы обосрались жить с тем, кого зовут проклятым, но не Юнги. — Иначе расставание с ней будет мучительным. — А я не цепляюсь, — произносит брюнет, перед входом снимая маску с лица: оно у него симпатичное, скуластое, с носом из тех, которых называют простым словом «кнопка» — миловидный, но всё ещё угловатый, а ещё — хмурый и мрачный. — Она мне не дала возможности её хоть немного ценить. А я не вижу смысла любить без взаимности. Хосок на него смотрит, бровь вскинув, а после и сам тяжёлую форменную маску снимает, нажав на две едва заметные по бокам кнопки — та гаснет, отходит от лица с тихим шипением, позволяя опустить её вниз за ненадобностью; Мин Юнги же, в свою очередь, по доберману мажет нечитаемым взглядом — здесь нет ни оценки, ни интереса, только усталость какая-то старая, из той категории, когда уже ничем эту заразу не вывести, только смертью, пожалуй. Такая у каждого здесь застыла в глазах — бывает подобное, когда сначала боишься, потом — робко веришь, а после даже надеяться откровенно заёбываешься, живёшь на каких-то самому непонятных резервах, стремясь к неведомым призрачным целям. У Хосока, например, точно так же: у него ни семьи, ни партнёра нет очень давно, и это уже даже не больно — слишком сильно давило морально это дерьмо в своё время, чтобы сейчас уже не отсохнуть к чёртовой матери, оставаясь не воспоминанием, а сухим фактом, строчкой «отсутствует» на экранах баз данных напротив того, где пикселями высечено слово «семья». У Хосока была цель: стать лейтенантом, а дальше — как уж пойдёт, но даже этого он отныне лишён, возможно, пока, возможно, навечно, потому что калеки здесь не в почёте, сколько бы фильмов не сняли о киборгах, которые одним взглядом взрывают по зоне. Их мир, он такой же, и никогда уже не изменится, и это относится ко всем слоям общества: помешан на красоте, к совершенству стремится, а шрамы по телу, рука металлическая здесь не в почёте — и столько бы раз Намджун ни советовал ему банально найти себе девушку, здесь Хосок почти сразу сдался, после третьего свидания с третьей по счёту став свидетелем отвращения на лицах женского пола, когда он показывал им то, что у него вместо конечности. Когда её и вовсе не было, речи о том, чтобы трахать кого-то, кроме измотанных шлюх, даже ни шло: люди шарахались, когда он выходил на улицу, чтобы отгулять свое увольнение и позволить себе банально мороженого вместо пайка, который им предлагают в столовой. «Она мне не дала возможности её хоть немного ценить. А я не вижу смысла любить без взаимности», — не будь Хосок горделивым ублюдком и старшим по званию, с щенком бы согласился и вслух. Но такой вот он по характеру и рабочей специфике — волк-одиночка, сам себе на уме, в команде не умеет работать совсем, а ещё: — Второе: никогда никому не разбалтывай, что ты думаешь или планируешь. Всегда будет тот, которому будет, что с тобой поделить, и всегда будет тот, кому везёт больше тебя, а третий твои слова передаст другим так, что усрёшься, но ничего не докажешь. Правило трёх «не» здесь работает лучше всего. — Трёх «не»? — Не жалуйся, не обвиняй, не оправдывайся, — и Хосок усмехается. — Вам точно двадцать пять лет? Мыслите так, будто все восемьдесят. — Поживёшь здесь хоть пару месяцев, тоже состаришься. Здесь все такими становятся. В глазах Мин Юнги нет удивления. Жалости, впрочем, нет тоже: он просто смотрит старшему прямо в лицо без единой эмоции — ментально закрылся, и так для него лучше, на самом-то деле. И для Хосока, которому его на шею повесили, тоже: меньше слов — меньше проблем. Меньше проблем — меньше сплетен. — Вы хотели пойти покурить, — скривив губы, напоминает щенок. — Ко мне можно на «ты», — отвечает Хосок. — Несмотря на то, что мне восемьдесят.***
— Ким Намджун, двадцать четыре года, сержант, — тянет, глаза в глаза глядя и кривя губы в широкой квадрантной улыбке, на дне которой, впрочем, легко можно увидеть парочку дремлющих до нужной поры акул-людоедов; кожа смуглая, выглядит даже слегка загорелой, взгляд карих омутов умный, напряжённо-расслабленный и с ноткой хитринки; волосы светлые, словно пшеница со старых фотографий в голо-учебниках, слегка растрёпанные, выглядят жёсткими, а репутация скверная — вот он, весь собирательный образ его подопечного, который на выходе даёт что-то совершенно Намджуну невнятное. Парень высокий — они одного роста почти — и гибкий, это заметно даже невзирая на чёрную форму, то, что нужно для истребителя, о чём, впрочем, ему уже сообщила база данных всех рядовых. Идеален в учёбе, но с социумом не контактирует от слова совсем: Нормэйн говорил, что курсанты шарахались, словно от прокажённого, по словам тех, кого ловили с допросами, опасаясь дедовщины и, возможно, непоправимых ошибок, «лучше не злить», «проблемы с гневом», «может быть убедительным», но не более. Намджуну, очевидно, фрукт достался весьма колоритный: даже сейчас, перед ним стоя, Ким Тэхён держится очень расслабленно, будто не на верную смерть приехал, а так, на курорт или семью повидать, но в глазах помимо внимания холод застыл, и сержант его знает отлично — такое читается только у тех, кому терять нечего от слова совсем, и эти люди, пожалуй, самые страшные, кого ему только приходилось встречать. Лучше не злить, проблемы с гневом, может быть убедительным — глядя на этого парнишку двадцати от роду лет, что всё ещё широко ему улыбается, напоминая хитрого лиса, Намджун теряется в миллионах догадок: понятное дело, что рядовые старшим по званию Тэхёна бы подробно сдавать не спешили — чревато, но и внешний вид юноши не выдаёт ни капли агрессии, один только сплошной позитив. Либо отбитый, либо маску хорошую носит, понимает Ким-старший быстро, и здесь скорее вариант первый, нежели относительно безопасный второй: тех, кто может менять сотни обличий, бояться не стоит, а вот психов, которые не могут себя контролировать и которым терять нечего от слова совсем — вполне себе, очень даже. У Намджуна от этого парнишки, впрочем, нет мурашек по коже: тот ему ничего ещё совершенно не сделал, а сплетням и пересудам он доверять не привык: к ним прислушаться, так у Хосока и хуй железный, потому что Король его отожрал, предварительно приласкав своим языком (вздрогнуть хочется при одном лишь воспоминании об одной из мутаций Пак Чимина, да вот только перед новеньким облажаться не хочется), а Намджун с этим разведчиком в общий душ ходит порой — на месте там хер, хороший такой, не большой, в общем, да и не маленький, из тех, что в самый раз, и девчонке, которая на него попадёт, можно лишь позавидовать, потому что Хосок, он из тех, которые в «тихом омуте оргазмы водятся», и похуй на железо вместо руки. — Я смотрю, ты изучил информацию обо мне, которую выслали тебе на часы, — вскинув бровь, с насмешкой отвечает сержант. — Что же, читать ты умеешь, и это уже хорошо. — Ты, хён, выглядишь тем, кто всегда следует правилам, — улыбка не меняется: всё что Намджун замечает — лишь движение льдинок из внимательности в любопытную заинтересованность. — Мне будет с тобой стрёмно или тоскливо? — А ты выглядишь тем, кто рискует стать рекордсменом и пойти в наряд вне очереди уже через несколько минут после прибытия в часть, — замечает с ухмылкой Намджун: Ким Тэхён на это только покачивается с носков на пятки, как какой-то подросток, и пожимает плечами — но второй Ким не дурак, совсем не дурак, потому что знает все эти планы и раскусывает любые задумки подобного рода: — Быстрой смерти не будет, Тэхён. Либо ты будешь гнить сердцем, пока оно не иссохнет, либо тебя растерзают мутанты — и молись, чтобы не местные. Мальчишка фыркает тихо: разумеется, нечто подобное он и ожидал здесь услышать от парня, у которого за столько лет службы ни одного наказания, но очень насыщенная биография, которая, впрочем, выше сержанта его не толкнула. Намджун знает, что о нём думают люди вокруг: лишённый амбиций, дотошный и скучный, правильный, только лишь исполнитель, да и тот из тех, кто даже не может подойти к решению поставленной задачи с другого угла. Люди, на самом деле, такие лицемерные сволочи: посмотреть на Хосока, так он у них инвалид без намёка на будущее, но посмотреть на Намджуна — так «зачем тебе такой друг, настолько скучный, что сам знает об этом?». Вот именно: знает — и ничего не имеет против совсем, ни перед кем не отчитываясь, но про себя придерживаясь тактике «тише едешь — дальше будешь». Не то, что разумный, скорее уж вдумчивый, и не то, что талантливый, скорее, очень старательный, он занимает золотую безликую нишу между средними с лучшими, одновременно доказывая всем окружающим, что достоин действительно многого, но не выёбываясь — никто из вояк ещё не получал хуевы бонусы только за то, что понтанулся перед теми, с кем служит. Или, ну, получал, но только в прямом самом смысле. Тэхён рискует стать таковым — выебожником. Намджун в своей жизни встречал много людей и редко в них ошибался, будто в его мозжечок встроен чип, который распознаёт всех хуесосов в округе. Впрочем, рациональность его конёк тоже: никогда он не спешит вешать ярлык на того или иного человека, который только встречается на столь сложном военном пути, а что-то подсказывает — мальчишка-то совершенно не то, чем может казаться. Тот самый, кто о тридцати трёх чертах, миллионе обличий, с арсеналом сотен масок — это всё видно в его глазах здесь и сейчас, он до глупого храбрый и совсем не скрывается. Либо уверен в себе, либо безумец. Намджун боится загадывать: не здесь, не сейчас — им ещё жить вместе до смерти одного из двоих, но тревога бьёт где-то там, на подкорке: слова старшего лейтенанта (пидораса по имени Фэнг, отличающегося, впрочем, крайней заботой к своим сослуживцам, но, надо сказать, весьма специфичной) до сих пор стучатся по перепонкам наперебой с кровью: — По-товарищески тебе говорю: псих он. Говорят, пацана-третьекурсника до суицида довёл, а ещё дерётся так, что троим не разнять. — И его за это не ебали в очко? — протянул Намджун удивлённо: Фэнг, конечно, та ещё задница, но в голосе искренне неврозом сквозит — реально волнуется, а, значит, знает куда больше, чем хочет сказать. Ну, дай бог здоровья, как говорится, Намджун и без него справится. — Если б поймали хоть раз — пизда б пришла твоему подчинённому, но он неуловимая сволочь, и репутация у него полный пиздец лишь среди тех, кого он щемил. — Дедовщина? — Скорее, чистой формы садизм. — Но ты не можешь знать, что там у них было. — Интереса ради я залез в базу: чисто пробить паренька. И, знаешь, что? — Что? — У него даже взгляд, как у нелюдя, а улыбка — психованная! Намджун тогда на лейтенанта взглянул, как на придурка: совсем так же, как сейчас смотрит на двадцатилетнего мальчишку, в глубине тёмно-карих глаз которого видит желание смерти и отсутствие жизненной тяги. Ким Тэхён давно умер внутри, ему не к чему больше стремиться, он здесь, потому что так получилось, и окажись он ещё где-нибудь в таком состоянии, уже давно бы пустил себе лазерную пулю в висок. — Мне говорили, что на тебе можно смело крест ставить и это понятно с первого взгляда, малой, — наклонив к плечу голову, сообщает Намджун этому юноше. — Что думаешь? — тот неопределённо пожимает плечами, но удивлённым не выглядит, видимо, слышал на регулярной основе нечто подобное. — А ты что думаешь, хён? Вот мы познакомились: хочешь на мне крест поставить? — Нет, не хочу. Это странно? — Странно лишь то, что многие по непонятной причине считают себя в праве делать какие-то выводы касательно людей и даже их возможного будущего, не задумываясь о тонкостях их восприятия мира. Однако тут нет твоей вины, Намджун-хён: серость тупа, таковой и останется, — Ким Тэхён говорит эти вещи с такой простой очевидностью, будто сообщает о прогнозе погоды, а вид у него из озорного становится резко скучающим. — Расскажи мне лучше что-нибудь новое. Например, о том, как часто тут выдаётся возможность пойти поебаться или типа того, — усмешка, но горькая, снова разрезает это лицо. — Клянусь верой и правдой: каждый раз наяривать буду, словно в последний, ведь кто знает, когда я умру, — и Намджун, не выдержав, громко смеётся. Да уж, кадр ему попался действительно весьма колоритный. Шоу начинается.