ariana grande — 7 rings
Смотрит на себя в зеркало, слегка склонив голову и закусив ноготь указательного пальца в придирчивой задумчивости: серые глаза сощурены крайне внимательно, влажные прядки цветом сахарной ваты упали на лоб. Плечи покатые, сильные, узкие сейчас слегка обращены вперёд, позволяя ссутулиться с ноткой жеманной расслабленности. Дыханием жарким — прямо на зеркальную гладь, тихо посмеиваясь, так, чтоб запотело, а потом — потревожить подушечкой холод поверхности, чтобы та от соприкосновения с кожей издала смешной гулкий звук. Здесь жарко, туманно: пар валит безбожно, устремляется вверх, помещение топит, но это потрясно — он сам горячий, вот и напор выжимает до кипятка, чувствуя, как поджимается там, внизу живота, от томительной перспективы погрузиться в расслабляюще пахнущее розой с лимоном; нотки цитруса побуждают рецепторы слегка заострить своё восприятие, невесомо впиваясь в каждую клеточку кожи, нежный цветок, в свою очередь, призывает раскрыться, разнежиться, отдаться со всей своей страстью, раствориться в пороке. Пальцами — вниз по шее, царапнуть влажную кожу ногтями, лениво наблюдая в зеркало за маленькой капелькой: она тянется по кадыку туда, где ярёмная впадина, часть влаги игриво скопилась в выемке ключиц — здесь может быть место той сексуальности, которая возбуждает всяких лошков, кто не знает, кто он. Второй рукой по волосам провести, они влажные, тёплые, немного путаются, самую малость, а потом скользнуть ниже, слегка откинув назад свою голову, сомкнуть пальцы на манер удушения и надавить. Несильно, но ощутимо, так, чтобы в паху тяжело стало ужасно: закусив губы, он улыбается, глядя в зеркало на себя самого, и хватку усиливает. Глотать почти невозможно, вспухшие губы распахиваются, а в паху тяжелеет так сильно, что потереться хочется невыносимо хоть обо что-то. — Чиминни самый красивый, — ухмылка шире — оскалиться, глаза прикрыть в блаженной неге. Пальцами опять пробежаться наверх, мокрые волосы, что шампунем пропахли, небрежно откинуть назад и снова вернуться обратно, по коже надавливая. — Нет никого Чиминни прекраснее, — выдохом, толчком таза в воздух горячий, скулежом из гортани: хочется, хочется, хочется. Губы нервно облизывает, слегка задыхаясь, а потом позволяет себе выстонать сладко, звонко и высоко — член быстро наливается кровью от ощущения лёгкой асфиксии, головка тяжело-влажно бьёт тёплым внизу живота при каждом движении, а колени слегка подгибаются, как прогибается его поясница в этот самый момент. Он чувствует, как там, сзади, нежно, почти невесомо касается кожи, а ещё — распирает так сильно, что впору выть, и это так потрясающе, что рот открывается шире, хватка на шее усиливается, а меж губ вываливается тёмный язык: он длинный, но не такой, каким может быть, пока только чуть ниже подбородка свисает, гибкий и влажный, как влажный он сейчас весь, но там внизу отдаётся горячей пульсацией, когда он смотрит на себя в отражении, глаза в глаза терпким тёмным контактом ярко-серых глаз. — Чиминни... самый... — хрипом. Член пульсирует сильно, ему нужно, так нужно, а изнутри распирает приятно, но не так, чтобы... — Самый ох, боже мой, блять... — ноги трясутся: язык удлиняется, кончик касается нежно-грубо сосков, очерчивает обильно-лениво, пускает по венам ток вместо крови, слюна по подбородку вязко течёт, а мокрые пряди возвращаются обратно на лоб. Он не будет руками касаться себя — сдавливает снова несчастное горло, так, что потом отметины будут, и подаётся назад — и снова вперёд, так, чтобы жарко, безумно и вязко. Смотрит на себя самого, и то, что даёт ему отражение, заставляет тихо скулить. — Самый... порочный... — хрипом. — Самый... ужасный... — сипением. — Чиминни... — Покалечит себя сейчас, — раздаётся злое внезапно и совсем за спиной: смеясь, Чиминни откидывается влажным затылком на чужое плечо, что пропахло кровью и гарью — снова припёрся в верхней одежде, снова грязный, но так нравится больше, отзвуки солёности душат не хуже собственных пальцев, которые от его шеи отцепляют настойчиво. Но язык не остановить совершенно: он ещё длиннее становится, дорожку прокладывает по рельефному телу хозяина и касается — невесомо, сладко, до тихого всхлипа. Чиминни любит наказывать себя за подобные вещи, любит тянуть до победного, мучает других, но себя — сильнее всего, а ощущение собственной вязкости на самом кончике его добивает. Говорить невозможно: рот приоткрыт, глаза, впрочем, уже тоже едва, а сильная мышца налитый ствол обхватывает, сдавливает, ведёт вверх и вниз. Чиминни так хочет, чтобы тот, кто стоит за спиной, его приласкал, коснулся хоть сзади, пока он сам помогает себе, темп постепенно наращивая, но от того не дождёшься — как кот, позволяет играть только тогда, когда сам в настроении. — Смотри, не прикуси себе такую игрушку удобную, — но он смотрит на то, как ласкается тёмно-бурая от притока крови головка этим вот языком, и Чиминни, который самый прекрасный, самый жаркий и душный, ведёт рукой по паху чужому, цепляется пальцами, но эрекции нет: котик снова не хочет, но наблюдать ему, видимо, нравится. А Королю до звёзд нравится, когда наблюдают за ним: сперма по вкусу не изменилась ни капли, всё такая же вязкая, с нотками терпкости, соли — и такая же стягивающая, но этот вкус так любим, что он себя до капли вылизывает, а потом проглотив, идёт к краю бассейна и падает в воду — смыть грех или подготовиться к новому раунду? — У тебя в заднице анальная пробка, — замечает зануда. — И пусть, — мурлычет, опуская руку под воду и трогая некогда пушистенький хвостик цветом под волосы: розовые прядки от столкновения с водой начинают мерзко линять и всплывать наружу с какой-то беспомощностью, и Чимин губы дует в обиде, косясь на того, кто его снова не хочет. — Чимин хочет, чтобы ты его трахнул. — Зачем? — интересуется Гугу, ухмыляясь ублюдски: от холодных голубых глаз член под водой снова встаёт — так всегда происходит, по крайней мере, с Чимином, который чаще всего смакует ощущение горячего члена в собственной заднице, такого, на котором можно кончить несколько раз без передышки, так, чтоб выдержал весь напор, всё желание. Больше всего на свете ему хотелось бы присесть на этого парнишку здесь и сейчас, сделать чертовски хорошо и ему, и себе, сжаться вокруг его члена до искр, которые без проблем можно слизнуть — даже нагибаться не надо. Чимин хорош в этом: никто, как он, не будет таким гибким, безумно-податливым и чертовски находчивым — а ещё он секс обожает сразу после того, как... Жмурится. Не здесь, не сейчас. Ощущение ледяных сильных рук на шее ну очень реальное, как и всегда, он фыркает, дёргаясь, стряхивая, и чувствует, как вода, волнуясь, давит на его член уже немного иначе — с губ срывается выдох, пробка всё ещё там, где-то внутри, тянет, шевелится... — Чтобы вы вдвоём могли кончить? — молебно смотрит глазами в чужие, голубые, такие холодные. Гугу чудовище — это всё знают, Чимин ещё хуже — вторая истина их дурацкого мира, они вдвоём — это полный пиздец, что очевидно, и, впрочем, прекрасно — итог. Чимин никому в жизни не хотел никогда так отсосать, как этому парню в грубой чёрной одежде, и никто никогда не держал его на такой, блять, дистанции, постоянно притягивая и затем, в общем, отталкивая. — У тебя есть член, у Чимина есть место, куда ты можешь его засунуть, — подтянувшись на руках, резко выныривает, так, чтобы нежным возбуждением коснуться холодной плитки. Лицо красивое, мягкое, кукольное — напротив другого, где скулы остро очерчены, глаза смотрят внимательно прямо в чужие, и даже не вниз, где всё ещё жаждут, интерес демонстрируют. — Так пользуйся, — шёпотом в губы губами, и язык — нормальный сейчас — мажет по ним, чтобы потом позволить себе вовлечь в поцелуй этого зануду ужасного. Чонгук не сопротивляется — никогда поначалу — прикрывает даже глаза, позволяя Чимину изучать знакомую территорию ртом и довольно урчать: Гугу к закидонам своего Короля относится очень лояльно и часто спускает на похуе, например, как сейчас, когда тот на него сверху наваливается, широко ноги расставив, и стонет в рот громко чертовски, когда пробка приходит в движение и начинает выскальзывать. — Можешь кончить в него, — прерывистым шёпотом, игнорируя факт того, что Чонгук под ним безвольной куклой лежит, он берёт его руку расслабленную и, вниз опустив, в ладонь наконец-то толкается, получив долгожданное трение. Ему не очень хочется знать, что малыш испытывает прямо сейчас, понимая, что над ним навис обнажённым его повелитель, который хочет кончить так сильно, что не держит себя в руках совершенно, всхлипывая, между пальцев слепо и влажно толкаясь. — Хочешь кончить в него, а, Гугу? — если бы тот хотя бы немного сжал пальцы, было бы легче, был бы упор, но Чонгук так всегда принципиален до чёртиков, ни за что не поможет, и Чимину каждый раз от этого хочется громко кричать. — Или же в рот? Хочешь, Чимин отсосет тебе, Гугу? — ему не нужно отвечать что-то сейчас: фантазия рисует сама, Король жалко скулит, тихо всхлипывает, а после... со стоном кончает, потому что Чонгук заводит слишком сильно своей неприступностью, уже бы давно дал себя поиметь и жил бы спокойно, так нет же: принципы, принципы. Чимин может заставить, он его блядский владыка, в конце-то концов, только благодаря ему этот паренёк всё ещё дышит, но не будет — не хочет, его увлекает эта игра, когда он пытается, чтобы пытаться, а потом неизбежно проигрывает и лежит, например, вот сейчас: дыша тяжело, улыбаясь безумно, кверху задницей, эффектно прогнувшись в пояснице и прижавшись щекой к холодному полу, из-под упавшей на глаза чёлки смотрит на то, как Гугу руки в бассейне споласкивает, всё ещё одетый в грубое чёрное. — Даже сегодня, в наш с тобой последний день, ты не трахнул Чимина, — звучит почти что обиженно, а линялая пробка в жопе с Королём солидарна: каков нахал, мать его, может сдохнуть не ёбаным. — Ты говоришь так, будто я уже умер, — тянет Чонгук, кидая взгляд на его задницу. Пробка немного смущается, когда ей уделяют столько внимания, но Чимин нет, вовсе нет: смотри себе, милый, ему стесняться нечего от слова совсем. — А я не планирую. — Ты не можешь знать наверняка, — не меняя позы, сообщает Чимин. — Но будет здорово, если они тебя не прикончат. Если встретишь Хосок-и, пошли ему тысячу поцелуев от старого друга, идёт? Чонгук на это только вздыхает, оставляя без ответа единственного близкого ему нечеловека и выходит прочь из чужой ванной, в которую зашёл изначально с целью спросить, что Король хочет на ужин. Кролик, честное слово: да, опасный, да, людоед, ногу оторвать может легко, а ещё взглядом двигает здания, но разве это повод его не любить? Чимин не согласен, что пытается показать каждый день, просто немного по-своему, тем более, что завтра Гугу пойдёт под щит, а когда вернётся — совсем не известно, если вернётся вообще. Впрочем, возвращаясь к насущному: если быть до конца откровенным, то очень хочет крольчатины. Да вот только добыча попалась прыткая, что до пизды.***
— Мой Король, люди снова усиливают защиту своих территорий: патрули выходят за пределы Щита, разведка суёт нос наружу. Возможно, они поймали Чонгука? — сбивчиво произносит Субин, долговязый парнишка со смазливым лицом, которого Чимин привык держать подле себя отчасти потому, что тот исполнителен просто до скрежета зубами о зубы, а ещё, быть может, из-за того, что у него в штанах есть что-то занятное. Симпатичный и милый, но, что важно доступный: не каждый здесь рискнёт задницей прилечь на постоянку в кровать к местному богу, учась на кровавых ошибках других претендентов, которые расплатились за них очень жестоко — в постели с бельём оттенка нежного розового терпению никогда не было места, как в намёке на душу никогда не находилось частицы на то, чтоб давать ещё шансов. Чимин привык пользовать то, что пользовать можно и нужно, не тратя ни единой секунды на то, чтобы мяться и думать: не в его это стиле — взвешивать и пытаться заморачиваться над такими проблемами, которые зовутся моральными, он в последнем вообще предпочитает приставку «а», если честно, потому что так веселее. Интереснее жить, выживать в их жестокой реальности, где приходится приспосабливаться каждую секунду ёбаной жизни: либо ты имеешь, либо имеют тебя. Для остального же есть милый Гугу: зануда, которому чужды эмоции, засранец с рациональным умом и раздражающим нежеланием желания — Гугу решит любую проблему, Гугу прикроет, Гугу обязан, а ещё Чимину чуточку должен, ровно настолько, чтобы до последнего вздоха, а Пак такие детали помнит отлично, как раз для того, чтобы на двоих делить одну тайну. Его можно назвать беспринципным, можно и сволочью — шавки там, по низам Города, тявкают что-то, заливаются лаем, мечтают низвергнуть, но результат налицо: все в курсе, кто здесь Король, и все знают, кто может не только выживать, но и бороться, когда оно нужно. Плюсы Чимина: он без проблем встанет раком, будь то какая-то проблема извне или же просто очередной симпатичный малыш, которого выкинули за пределы зоны 404. Чиминовы минусы: ебать самому он тоже любитель, а ещё ратует за то, чтобы это было искусно, красиво, тотально, с разрывом — ровным счётом, в общем-то, так, чтобы не оставить от блядей ни единой песчинки. Друзей у него нет здесь, они ему не нужны, потому что они предают, а любовников — тьма, где постоянный, впрочем, только один (всегда, но мрут, суки, быстро), а недосягаемый один, в общем, тоже, а сейчас ещё дальше, прыгает грудью на пули, пока он тут, по-скотски нежится в лучах собственной силы. Впрочем, Чимин Чонгука жопой рисковать не просил — умолял, разумеется, но в другом немного ключе — и сейчас не испытывает ни капли раскаяния за то, что лежит на кровати, а на груди у него — всё тот же долговязый Субин восемнадцати лет, который о жизни пока ничего и не знает: его изгнали из тёплого гнёздышка месяц назад, и Бобби наткнулся на него совершенно случайно в лесу — грязного, в обносках, с ожогами от радиоактивного дождика — не успел, видимо, спрятаться, и привёл сразу в Город, показав Чонгуку для всяких проверок. Гугу одобрил, а всё, что он одобряет, автоматически одобряет Чимин, с этим мальцом, правда, ещё чуть дальше пошёл, но с кем не бывает. Верно, с занудами, которые, очевидно, приняли решение дать обед целомудрия. Занудам, которым, очевидно, здесь сейчас не хватает эмоций — стоило лишь попросить, Пак ему бы оформил таких, что ещё бы год блевал от избытка, впрочем, какая уже, нахуй, разница: не отпускать причин не было. — Чонгука? — Король нос морщит, впрочем, ухмыляясь паскудски: пока мальчик смотрит ему в глаза с ноткой преданности, там, под покрывалом из тонкого шёлка, другой мир существует, где его же рука нежно массирует чужой, ещё пока чувствительный от прожитых оргазмов член. Малец своего не упустит — Чимину не нравится, но одновременно притягивает, потому что этот подкоркой чувствует, когда лучше съебаться и не навязываться: последний так не сумел, а потому Король, разозлившись, казнил его в лучших традициях давно почивших времён — срезав тупую голову, как лепесток. — Чимин так не думает, — выдохнуть с тихой улыбкой, откинуться затылком на постельную раму и прикрыть глаза серого цвета: — Он живучий, чиминов Гугу. — Почему Вы его всегда своим называете? Вы не любовники, а Вы же всегда говорите, что друзей у Вас нет и они Вам не нужны. Но он Ваш. Почему? — Они не друзья, — лениво нырнуть под одеяло рукой, слегка ускорить движение крупной кисти по наливающемуся кровью стволу. — Даже больше скажу, милый: он будет тем самым, кто воткнёт Чимину в спину самый большой нож, вот увидишь. И, что забавно, он думает, это будет в прямом смысле. — Но ведь тогда... — и мальчик приподнимается, испуганно-преданно заглядывая в глаза своему Королю. — Но ведь тогда я Вас потеряю? Чимин только губы кривит в лёгкой насмешке: этот детка ещё так мало знает, ему ещё столькому предстоит его научить, если успеет, и дело не только в кроватных утехах — Субин действительно очень наивен, а с такими общество нелюдей поступают — увы, но не ах — очень жестоко. — Чимин думает, ты умрёшь раньше, — с широкой улыбкой отвечает малышу, наконец. — А теперь, милый, ускорься: он хочет кончить ещё раз сегодня, а такими темпами только заснёт. ...— Выблядь, — и сплёвывает прямо на серую пыльную землю: травы тут прикольной, то есть, хотел сказать, разноцветной, нет и в помине, но сейчас почва пропиталась тёмным, пахучим и красным: оттенки металла и соли оседают на нёбе, вызывают привычное першение в горле, но он чувствует его, сука, так часто, что уже как-то похуй, как похуй на вид развороченной грудной клетки, где рёбра торчат уродливым намёком на смертность — ошмётки мяса и кожи всё ещё убого свисают, даже колышутся на лёгком ветру, лужа становится больше с каждой секундой, глаза стеклянно смотрят в снова хмурое небо, которое вновь грозится полить их водой с составом, близким к, например, серной кислоте или вроде того. Чимин не ёбаный химик, чтобы помнить такое дерьмо, но слишком хорошо знает, что такое убийство, и сейчас очень расстроен: оно получилось уродливым, блюющий в сторонке Субин это доказывает, а руки в крови испачканы по локоть — надо будет объяснить малышу, что такое бывает, если уебать по голове сильно прикладом, где сильно — это пробить голову нахуй, чтобы больше не встал, а грудная клетка, вернее, то, что осталось — лишь результат того, что Короля лучше не злить. Чимин не злится сейчас, скорей, раздражается: любимая куртка снова изъёбана дрянью, что по жилам течёт, футболку под ней точно на выброс, а ещё узкие чёрные леггинсы не спасают ляжки от трения. И трусики яйца жмут, на кой хуй он вообще их надел, если знал, что сегодня нужно будет кого-то хорошенько взъебнуть, но они показались ему такими красивыми сегодня с утра: кружевные, розовые с белой каёмочкой, так и просят, чтоб в сторону сдвинули и хорошенько оттрахали — то, что нужно для заряда бодрости до самого вечера. Чимин должен был быть очень добрым сегодня, а вместо этого его почему-то опять решила позлить очередная убогая блядь, что подумала, мол, его наебать можно. Нет, сука, нельзя, Король всё видит и не знает пощады, особенно, когда дело касается поставки провизии и продажи её на чёрном рынке Города по взвинченным ценам. Он не любит такую хуйню: хотите друг другу рвать глотки — пожалуйста, хотите быть выебанными — даже услуги предложит свои (бу. страшно?), с этим не возникнет проблем, но пиздить, срать там, где жрёшь, некультурно как минимум. Пак знает, что такое ответственность, лучше, пожалуй, чем многие, но никогда не воспринимает её грузом или чем-то вроде того: здесь нет никакой тяжести, только лишь всполохи безграничного, ленивого, жестокого хаоса, однако то, что он испытывает прямо сейчас, ощущается лёгким давлением, и это... не нравится. Король не привык напрягаться: в его мире, полном крови, пота и ненависти, все решается только насилием, а в нём никогда не находилось той самой нагрузки, которая могла бы заставить его хоть как-то напрячься — напротив, жестокость, она привлекает, обволакивает его тем коконом, что пахнет солью с металлом, остаётся осадком на сердце. Он любит такое: очередное убийство приносит разрядку, чужая кровь упоительна, и это — тот самый язык, который здесь понимают, единственный в своём роде язык доминирования. Не по-людски, разумеется, но они и не люди: твари, мутанты, второй сорт, как говорят о них мрази, которые спрятались под Щитом и кучкой военных, которые жидко срут в штаны, стоит ему лишь показаться — забавно, что враг понимает всю опасность, а подданные тут, как часто бывает, в проёбе. Чимин очень жесток, но как же иначе жить в мире, наполненном болью? Мире, где каждый почему-то считает, что именно он выиграет в лотерею — наебёт того, кого ещё никому не случалось. Возможно, когда-то он чувствовал свой дискомфорт от того, как тяжело здесь выживать — кто-то, он знает, говорит даже о том, что на этой почве и тронулся, как вагоны с рельс грузно съезжали — но это было настолько давно, что почти и не помнит: правила игры были приняты, да, тяжело, но иного выбора ему никто не давал, система была и остаётся простейшей — либо ты, либо тебя. Так что играем той самой колодой, которая есть на руках: здесь туз масти кровавой, дама насилия, валет шантажа. И только Король, он один, с волосами приметными и глазами цвета хмурого неба — одинаково бьёт по лицу и ментально, но по столу кулаком — ни за что, для того здесь есть кто-то другой. Его не сдвинуть, он вечен, им придётся с этим смириться, как мирится он сам со своей сущностью каждый ёбаный день, пытаясь скатываться во тьму не так быстро — фыркнув, он неловко почёсывает родную «TONGUE TECHNOLOGY», рвано выбитую Хвиин слева на шее, и дёргается, вспоминая, что руки перепачканы тоже, и теперь придётся чувствовать зловоние крови поярче. — Ты ещё не закончил? — усмехаясь, интересуется, поворачивая голову на звук рвотных позывов: у Субина ноги дрожат, он боится туда, в чиминову сторону, даже смотреть, на губах застыли вперемешку желчь и слюна, а лицо бело-зелёное. — Слишком долго даже для первого раза. — Вы ударили его прикладом по голове с такой силой, там была... кровь... — мальчик смотрит на него со смесью восхищения с ужасом, и это Короля, что греха, в общем, таить — возбуждает, потому что нравится ужас, страх пьянит, а вот эти попытки казаться сильнее, они такие мучительно слабые, что даже смешно. Или очаровательно — пока не решил, подумает позже. — Ни секунды не медлили, я... в восторге? — Милый, у Чимина было много времени для того, чтобы научиться не тормозить. А попыток подохнуть — чуточку больше, — и разводит руками, представляя, как выглядит прямо здесь и сейчас, стоя посреди пустыря над изувеченным телом, в своих ботфортах до колена на высокой подошве с безупречной шнуровкой, полуулыбкой не без нотки жеманной вины и красным на пальцах и кожаных митенках. Охуенно, одним, сука, словом, как ебучий ангел возмездия и спорной справедливости, оплот силы, а ещё немного — порока с жестокостью. — Учись выживать, как Чимин учился, и тогда, может быть, тебе повезёт. Рози с тобой? — Субин кивает. — Отлично. Милая зайка, надеюсь, на ней ни царапины. — Если Вы так беспокоитесь о ней, то зачем берёте с собой? — интересуется робко. Может, и его завалить? Слишком много пиздит, а Король в кураже, в отрыв дёрнулся, с цепи немного сорвался — рискни, посади. Чимин впивается взглядом в испуганное лицо этого мальчика: тот крупно вздрагивает, замечая перемену на чужом — кукольном, иногда — словно искусственном. Ладно, нет, хуй с ним, пусть поживёт: кому-то надо донести Рози до дома, а он сам сейчас её кровью запачкает. Нехорошо будет, да... — Вернёмся домой — трахнешь меня, — здесь нет вопросов, только приказы, жестокость крутится в пальцах тонким стилетом с розовой ручкой — тем самым, с помощью которого он несколько минут назад показал внутренний мир парня, Ванмина, любому, кто захочет взглянуть, и в прямом смысле сделал его бессердечным. — С асфиксией, только надень каблуки: Чиминни сегодня их заслужил как никогда, не находишь? — игриво бровь вскидывает, глядя на мальчика: тот всё ещё бледен, туда, под ноги, обутые в ботфорты, и за спину не смотрит совсем, концентрируясь на красивом лице, испачканном в крови, но вздрагивает и душит в себе рвотный позыв, когда его Король поднимает стилет на один с лицом уровень, а тёмно-розовый кончик невероятно длинного языка касается лезвия с насыщенным красным. — Как скажете. — Знаешь, Субин, почему Чимин вырезал ему сердце? — наклонившись, с земли поднимает ещё тепловатый и крупный орган размером с кулак. Мальчишка шаг назад делает было, но под вскинутой розовой бровью лишь осекается и остаётся на месте, чтобы головой помотать в отрицании: — Потому что оно не нужно было при жизни: навариваться на тяжести жизни других, близких тебе не-людéй — это подлый поступок, лишённый какой-либо морали, так пусть и после смерти его с ним тоже не будет. В физическом сердце не нуждается тот, у кого его нет ментально. Он видит это в глазах того, с кем говорит, и усмехается шире: право слово, быть психом — здорово, ведь каждый раз, когда ты говоришь что-то весомое, почти адекватное, все вокруг начинают думать, что ты исцелился и просветлился на одну, блять, секунду, и тянутся, тянутся, тянутся ближе, как мышь к сыру, не думая о железной пружине. Они расслабляются, а замок щёлкает, перебивает напополам позвоночник, и это, знаете ли, мучительно больно — разочаровываться в том, кому поверил. Разница в том только, что Чимину плевать: он никого здесь не просит себя обожать, располагаться к нему или вроде того — на это всем похуй в мире, где один мутант может ёбнуть другого. Но льдинки испуга в глазах Субина тают немыслимо, и Король невольно задумывается: может, и сам оплошал, ведь нельзя растаять от одной трезвой мысли, тем более, что её выразили, держа в руке свежее сердце? Возможно, мальчик в себе куда больше скрывает, чем он только мог бы подумать, но интереса нет всё равно. Только член Субина — в нём самом. — Вы забрали деньги? — У него их нет: Чимин думает, сныкал. Но ничего: пошлёт Бобби на поиски, он любит копаться в говне, — шаг, шаг, ещё шаг: отбросить под ноги сердце, рукой, испачканном в красном, коснуться чужого лица и слегка подтянуться — он выше — с улыбкой, чтобы в губы губами: — Тебе страшно, Субин-и? Противно? — Немного, — блеет котёнок. Такой ребёнок, честное слово, но если хорошо проявит себя, то Чимин его вырастит, а после — отпустит познавать ад этого места в должной красе. Жизнь мутанта не безопасна даже в Городе (там, возможно, ебанее, чем под тем же радиоактивным дождём в лесу, полном дерьма), в ней ты всегда чувствуешь себя уязвимым и голым, нравится тебе то или нет: теперь все так живут, насчёт ребят под Щитом не уверен, но блокпостов много, значит плодятся, а если плодятся, значит, ещё не страшно рожать в условиях зон. Чимин, впрочем, ни за что не родил бы — сам, если честно, проклинает тот день, когда вылез из мамки, но что уж поделать, если приказали влачить существо, то надо хотя бы делать это с искрой. Отсюда нет спасения, только лишь безграничная пустошь, которая снаружи меняется с уродливой выжженности жёлтого цвета на излишнюю растительность — её тоже здесь быть не должно, если опираться на естественный климат. А ещё радиация, которая хуй пойми, как на них скажется: врачей здесь немного, оборудования ещё меньше, тех, кто ещё хоть немного остаётся в сознании — совсем единицы, и Чимин в их число не входит, и не потому что так проще, а потому что... иначе никак. Тот, кто ещё держится, он либо прибыл недавно, либо скоро разрушится, как разрушаются все они постепенно, просто каждый по-своему: у каждого здесь есть своя точка, после которой чернота текста сменилась на красный от крови, и просто повезло, если чужой.— Пожалуйста, не надо, пожалуйста, я не хочу, мне только четырнадцать! — Заткни рот свой, несносный мальчишка.
— Скоро не будет, — обещает Чимин с широкой улыбкой. Ему тоже было страшно когда-то давно, там, где уже почти стёрлось или стоит блоком надёжным, когда просыпаешься уже с осознанием: здесь нет человечности, только животное желание жить, которое слишком часто меняется с простым нечеловеческим — уже нахуй отмучиться. Ему тоже было противно когда-то, но у него не было Короля тогда, который задавал бы ему эти вопросы и честно отвечал бы на встречные: никого не было, кто бы мог его пригреть в постели или хотя бы помочь — и он научился, просто по-своему, как и многие здесь, а воспоминанием жжётся только пара глубоких шрамов внахлёст там, где сердце иногда и не бьётся, по ходу. — Ты только приживись, адаптируйся. — Чтобы стать монстром? — Субин за пальцы протянутой навстречу руки жадно цепляется, не сводит взгляда с лица того, кого уже обожает искажённо, по-чёрному, и ему уже наплевать и на кровь, и на вонь от неё, и на сердце у ног. — А ты Чиминни монстром считаешь? — с усмешкой. — Определённо, — честный ответ, и тут же хлопок, чтобы моргнуть и потонуть в розовом цвете места, где тоже не может ощутить безопасности: Бобби, дремлющий у двери, подскакивает, как подлетает и Сухо — Короля догола раздевают, чтобы немедленно в ванную, но первое, что просит — Рози, любимая девочка. Субин достаёт её из кобуры на поясе, Чимин с вожделением смотрит на то, как переливается металлический корпус в неровном свете противного жёлтого цвета. FN Five-seveN, много топазов для радости глаз, цвет под волосы, самый любимый, самый отрадный. Классика, заряжен всегда, пусть в большинстве случаев всё равно бесполезен: Чимин Рози на шваль не разменивает, только на самое лучшее, важное, ценное. С предохранителя снять, в открытый рот дулом, прохладой к нёбу прижать, серость радужки скрыть от всех посторонних. Он сегодня до ужаса был разозлён, ему нужен отдых, его жизнь помотала так, как и многих здесь, впрочем, но он устал, так устал... И, наконец-таки, выстрелить.*** hollywood undead — scava
— Будь у тебя возможность заняться чем-то другим, что бы это было? Это доберман спрашивает у темноты на третью ночь дискомфорта, и не прикинуться же никак, что заснул, потому что он чувствует, чует и провоцирует на то, чтоб прощупать, понять — и выкинуть на смерть без сожаления после. Юнги в таких диалогах смысла не видит, впрочем, как и во всей своей жизни последние лет этак двадцать, но почему-то задумывается, пусть и только сейчас, глядя в темноту потолка с одной только мыслью: что-то без боли. Без страха за то, что он в любой момент расстанется с жизнью — нет, даже не так, без этих его перемолотых сотни раз зёрен, которые можно сдуть с открытой ладони в любой момент, будто никогда вовсе и не было. Но пыль и осадок, они всегда остаются, кому, как ни Хмурику, об этом знать лучше всего: под рёбрами всё ещё иногда мерзко скрипит и щекочет, когда он вспоминает, что именно ему предстоит, и это неимоверно его раздражает — Юнги никто никогда не воспитывал кроме него самого, и представления о том, какой человек должен быть идеальным во всех отношениях, у него, возможно, неверны, но он хотя бы пытается. Душит в себе неуместные чувства, на корню срубает эмоции, тушит пожары, что возникают в сердце чаще, чем нужно. Становится бездушной машиной — так легче, так правильно, так... — Юнги? — не щенок, удивительно: доберман его обычно не зовёт по-другому, аргументируя тем, что у Юнги рот в молоке всё ещё перепачкан и ему питание нужно из пипетки давать, и псом он не станет, пока не начнёт есть что-то иное. Хосок любит метафоры, любит красиво выстрелить словом, но делает это редко довольно, чаще, наверное, даже руку показывает, то есть почти никогда: стыдится её или ещё что похуже — хуй его знает, Мин не интересовался ни разу и пока не планирует лезть в закрома чужой души. Поэтому, вздохнув, поворачивается, слегка трётся щекой о подушку, чтобы ответить негромко и с запозданием: — Я смотрю, ты не привязчив. — О чём ты? — О сне. Ты сказал мне в день нашего первого знакомства, чтобы я забыл о нём к ебеням, потому что любовь к нему не взаимна. Но сейчас не спишь сам, могу ли я думать, что ты так же легко отпускаешь любую привязанность? — О, ирония, — хмыкает, впрочем: в темноте несложно расслышать смешение нот раздражения и удовлетворения этим укусом в одном слитном аккорде. — Иронизируй, малыш, но только на твоём месте я бы побеспокоился о своих зубах, в таком случае. — Хорошо, что ты не на моём месте, Хосок-щи. Было бы странно: для рядовых никто из ООН не выдаст железной руки. — Рядовые просто не имеют нужных связей, щеночек. — А почти-лейтенанты, я смотрю, имеют великое множество? — Юнги почему-то за слова не боится: тыкает носом в болезненность, немного смеётся и понимает — сержанту не дастся живым, потому что получит срывы триггеров в сотню раз хуже в отместку. Открой дверь в свою душу хоть на пять сантиметров — ворвётся туда ураганом, распахнёт и снесёт всё, жестокий и жёсткий, ухмылкой своей, говорящей о том, что похожи. Болезненнее вжимается щекой в чёртову ткань наволочки, вздыхает тяжело: друзей нет и больше не будет, открывать кому-то себя, особенно вроде него, чревато болью в дальнейшем. Они же не думают, никто из них, им же на себя, по большему счёту, насрать, и щенок под рёбрами тихо скулит, прося о том, чтобы его уже кто-то пригрел. Три дня они стараются вместе ужиться: три дня насмешек, издёвок, сарказма и грубости — Юнги щетинится, Хосок усмехается как-то по-взрослому, будто всё в этой жизни видал, не обижается, и неожиданно неловко становится. Неловко настолько, что опустить хочется голову и... извиниться? Хмурик точно не знает, но боится себя самого и эмоций своих, а потому давит их беспощадно ногами, прикрываясь бронёй из сарказма. Не похожи. Юнги в душе, там, под рёбрами, наивный ребёнок, который сам не уверен, что именно хочет. Он боится мечтать, боится оступиться, пойти неверной дорогой, боится боли, предательства, слёз, смерти, того, что горло воспалится и будет болеть, но сильнее всего боится влюбиться, и закрывается от добермана на все дверные замки — так, чтоб надёжно, но собака огромна, с разбегу гремит лапами о покрытие, и один из замков, Юнги с ужасом видит, слетает без боя. Доберман проникает в сердце с самых первых слов, большой и крутой, его не погладить, им восхищаться, а Юнги... А Юнги, сука, щенок, и скулит по-щенячьи. — Не сдохни, со временем тоже обрастёшь ими, — койка Хосока, она там, на другом конце комнаты, скрыта от глаз темнотой, но Юнги помнит, что доберман сейчас по пояс раздетый, как помнит ту благодарность в глазах в первую ночь, когда понял, что Юнги от вида протеза не вздрагивает и не разглядывает его совершенно. Это было, наверное, что-то теплее обычного, но Мин глаза в глаза посмотрел и ответил на много вопросов за раз одним только: — Сержант, мне было бы похуй, даже если бы его не было вовсе, — и в тёмном взгляде внезапно тепло, несмотря на всю ершистость, и сердце внезапно становится очень большим, чтобы удар пропустить, не справившись, видимо, с новым размером. — Сержант. — М? — лениво, но не сонно совсем: доберману не спится, щенка растормошил тоже, но щенок тоже не спал — рискни уснуть, когда сердце очень большое и каверзные вопросы подъехали. — О чём ты мечтаешь? — старается не выпалить очень стыдливо, но всё равно выходит прерывисто и как-то очень ебано. Хосок на это негромко смеётся где-то там, в темноте, а потом немного молчит, чтобы ответить: — Хоть раз поспать больше десяти часов на мягком матрасе в горе подушек, — и они оба смеются негромко, а потом Юнги внезапно выпаливает: — Я бы хотел, хён, чтобы ты выспался, — и обрывается, понимая, что сказал что-то не то: Хосок замолкает, и это та самая неловкая пауза, когда в пустоту между вами хочется что-то сказать, но ты и без того брякнул достаточно. Какое говно. — Почему ты такой только ночами? — доберман спрашивает. — Какой? — Нормальный, — они все умрут, рано или поздно погибнут: тут единицы доживают до старости, и те — ужасные трусы, а они не из этих. Но Юнги чувствует, как привязывается против воли прямо сейчас ещё больше. — Даже милый. Похож на чихуахуа больше, чем на питбультерьера, — со смехом. — Пошёл нахуй, — желает спокойной ночи щенок. — И тебе сладких снов, плоскозадый. Хотя мне это нравится даже, — смеётся Хосок, а потом, поворочась, позволяет Хмурику услышать своё мерное дыхание спящего. Сам Юнги не спит до утра. Плоскозадый. Доберман оценил его задницу. ...На шестую ночь ему снится, и это самое страшное, потому что днём они заняты: множество изнуряющих часов физической подготовки, сразу после — тактическо-стратегические тренажёры, затем разбор системы баз данных — жизнь зациклилась в этой опасной рутине, отдохнуть можно только под грёбанными струями горячего душа после утренних упражнений, где доберман неизменно кладёт его на лопатки, не щадя, с ног сбивая; щенок уже весь синего цвета и с кровоподтёками, доберман добычу свою треплет без каких-либо поблажек, но не скулит, зубы сжимает, чтобы отработать каждую мелочь, а после и счастлив бы обмякнуть в общей душевой, но мысли в голове роем от осознания факта того, что за перегородками... он. Ему пока тяжело: нагрузка совсем не сравнима, здесь больше ярости, больше жестокости и нет послаблений и скидок на отсутствие практики, но так даже лучше — тренировки форсированны, Хосок его по одному из тренировочных залов бросает и это больно, действительно больно, но что есть боль в сравнении с их повседневностью? Ему бы выдохнуть, расслабиться под горячими струями, себя отпустить хоть один грёбанный раз, но не может даже и там, потому что слышит, как в другой кабинке шумит, слышит выдохи, удар воды по стальному протезу руки, но не это самое сложное: пиздец кроется в тех моментах, когда они выходят одновременно, находясь в душевой, псиной пропахшей, только вдвоём — Хосок не стесняется, он обнажён и у него прекрасное тело. У щенка тоже хорошее, ему правда есть, чем похвастать после стольких лет тренировок, но не залипать на чужое не может: рельефное, гибкое, грубый шрам пересекает грудь наискось слева направо — в голове пролетает желание коснуться его языком, но Юнги стыдливо стирает его, старается не смотреть ниже, отводит глаза, чтобы... — О, ты всё-таки бреешь лобок, — это, доберман, не помогает. Так ты даёшь, блять, понять, что смотришь тоже, рассматриваешь. Опускаешь глаза. — Ты тоже, — подбородком кивнуть, бровь вскинув, и усмехнуться. — Мы так похожи, это повод для того, чтобы выпить, — Хосок смеётся, протягивая руку и подхватывая полотенце, которым бёдра обматывает, но щенок успевает оценить задницу тоже и понимает, что она ему нравится. Есть, на что посмотреть, и это ёбаный стыд, это уши горят, и стеснение нельзя выдавать — сожрёт. А на шестую ночь ему снится. Здесь касания нежные, почти невесомые, и грубоватые губы по шее, так, чтоб немного ещё толкнуть языком кожу, и это настолько приятно, что стоном кроет ужасно. Волосы — рыжие — щекочут лицо, а внутри наполнено, рывками-толчками, слегка распирает, но срывает с губ выдохи. Юнги всхлипывает: всегда делает так, когда ему хорошо до безумия, а сейчас ему до безмерного, и даже железный протез, он нежно массирует место под рёбрами, где бьётся, трепещет, сгорает... Он просыпается от того, что срывается с губ мощным, громким и пошлым, а ещё — от резкого фейерверка внизу, тёплого, липкого, не нужно быть идиотом, чтобы понять, что по боксерам вот-вот расползётся влажным пятном изнутри. А ещё немедленно вздрагивает: доберман стоит прямо над ним, тоже в одном только нижнем белье, скрестив на груди в шрамах руки, где одну, железную, только что видел во сне. — По секрету: у тебя через неделю первый увал. Совет: найди себе в городе бабу, которую выебешь до поросячьего визга, — с насмешкой. Юнги щёки опаляет стыдом, в свете реактивной луны видит насмешку на чужих точёных тонких губах, а взмокшая челка липнет ко лбу. Хосок же молчит, а потом задумчиво тянет: — Ну, или мальчика. Как будет приятнее, — и, посмеявшись по-доброму, идёт к себе обратно в постель, не мешая щенку стыдливо-озлобленно (на него, на себя — за то, что заметил и высмеял, за то, что вообще допустил подобные мысли в своё подсознание) подняться с кровати, чтобы шмыгнуть в узкую ванную и там, стащив с себя боксеры, обтереть кожу туалетной бумагой. Член ещё очень чувствительный, кровь ещё не осуществила отток, дыхание сбитое, в голове бьётся «нет-нет, не думай о нём», но одновременно плавным течением скользит идея о этакой выходке, которая добермана может смутить. Юнги, прислонившись к холодной стене голой спиной, берёт в руку член, а потом вздрагивает: ощущение разномастных касаний идёт искрами в венах, сосредотачивается тяжестью внизу живота и отдаётся чувствительностью в районе сосков, но сейчас ему наплевать, сейчас он бунтарь, который, прикрыв глаза, ведёт по чувствительному стволу раскрытой ладонью — по касательной нежно, чтобы всхлипнуть. Громко. Там наверняка отчётливо слышно. Как будут впоследствии слышны тихие щенячьи стоны-поскуливания, а после — высокий выкрик после того, как рука будет испачкана. Когда Юнги вернётся в постель, с другой кровати не будет слышно ни единого лишнего звука: дыхание глубокое, ровное, будто бы спит. Это его уколет, но успокоит сильнее, пожалуй — после этого можно будет крепко уснуть. Хмурик провалится в сон уже без сновидений, ему будут сниться прекрасные сны, он хорошо отдохнёт — а потому не узнает, никогда не узнает, что доберман после того, как убедится в своей безопасности подожмёт хвост и, подскочив, как ужаленный, тоже отправиться в ванную. Мин Юнги будет спать. И хриплого стона чужого оргазма он не услышит. И оно, наверное, к лучшему.