Когда он обхватывает руками блядский бластер, пальцы в перчатках немного дрожат, а к горлу подкатывает волна тошноты, и, нет, дело вовсе не в страшной близости от Хосока, который прижимает его к себе рукой из плоти и крови, вынуждая пригнуться, и матерится сквозь зубы. В воздухе тяжёлым железным дурманом висит запах крови — от него глотка сжимается, а животный ужас селится где-то внизу живота, сжимая органы стальной хваткой и намертво, с первой секунды, как они прибывают на место. Юнги старается быть собранным в тот страшный момент: в конце концов, он не один год обучался, VR-тренажёры подкидывали ему и не такие картинки, однако увидеть гору изувеченных трупов воочию оказалось сложной задачей — здесь и вскрытые животы с липкими кишками наружу, ошмётки которых испачкались асфальтовой пылью, и лужи крови по земле из-за того, что кому-то вскрыли горло, но не это так сильно пугает Юнги, как вид человеческого мозга, фактически
вышебленного из уродливо разъёбанных черепных коробок тех гражданских, которым, очевидно, не повезло встать на пути этих
нелюдей. И вот сейчас Хосок на его голову давит, заставляя вслушиваться в каждый уличный шорох, и прятаться за мусорным баком. На улице поздний вечер, где-то по зоне разгуливает один Чон Чонгук, и сейчас они, судя по всему, напали на след, поскольку трупы ещё достаточно тёплые. Но, очевидно, доберман вовсе не такой участи желал для бедного Хмурика, для которого эта вылазка была своеобразным дебютом на поприще взрослой жизни, потому что поток сквернословия всё не заканчивается, а голос, резковатый и тихий, звучит напряжённо:
— Да, один из проулков Мёндона, отследите по гео и вышлите мне подкрепление: со мной зелёный, я не позволю ему идти со мной за Чонгуком, это его первый раз. Быстрее, Уфань, я не могу долго ждать, — бормочет доберман в маску, а потом замолкает, глазами сканируя местность. Юнги
хочет спросить, но ему до чёртиков страшно, да и задавать тупые вопросы сейчас кажется совсем не уместным, однако наставник каким-то образом его считывает, даже не глядя, и роняет негромко: — У каждого из них есть свой почерк. Это точно Чонгук: он предпочитает тупое оружие по типу складной железной биты, которую всегда носит с собой, потому что у него кинк на кровь, парень. Не ёбнись в обморок только: тебя сейчас заберут. Такое тебе пока рано, — голос его, глухой из-под маски, кажется очень серьёзным и возражений не терпит, а Юнги, словно дурак, пытается сглотнуть тошноту, чтобы сказать что-нибудь. Например, типа «Я тебя одного тут не брошу» или что-то столь же дерьмово-сопливое, хуй его знает, но затыкается, губу прикусив и на трупы стараясь не смотреть даже случайно, потому что знает, что будет Хосоку и остальным, опытным, только мешать.
А потом осеняет.
— Эй, хён, — с ужасом произносит щенок, во все глаза на добермана глядя. Хосок не поворачивается: внимательно мониторит всю местность, но лёгким кивком головы велит продолжать. — Тэхён же сегодня в увале, а на Итэвоне живёт его семья. Он с ними не общается, но чем чёрт не шутит.
— Я не буду подставлять задницу, чтобы удостовериться, что сопляк, который мне угрожал, в добром здравии, — хмыкает Чон не без желчи. — Скажи спасибо, что мне хватило терпения с выдержкой для того, чтобы не прибить его прямо в столовой, — доберман скалится, но звучит откровенно: Юнги глазами хлопает на такие слова, боясь спугнуть лишний раз, и слушает только, как завороженный, боясь пропустить деталь самую мелкую.
Влюбиться в условиях их обитания — глупо. Не жизни даже, это слишком громкое слово: здесь никто не считается с тем, что у них, тех, кто отдаёт свои души во благо мира вокруг, есть свои эмоции, чувства — жертвы, обречённые только исполнять и кое-как выживать. Испытывать эмоции недальновидно, такие сильные — уж и подавно.
Влюбиться в человека, который объективно тяжёлый, поломанный — не детская сказка. Юнги от Хосока бы держаться подальше, понимая, что всё, что сейчас видит — не более, чем какой-то детский восторг, ершистая радость из-за того, что его не оттолкнули, а отнеслись, сука, впервые в жизни, как к равному. Но это не меняет того, что доберман уже взрослый, дрессировке ни за что не поддастся, к такому только привыкнуть, держаться и не отходить никуда, только просто взрослеть, не отдаляться и становиться под него одного только заточенным.
Быть морально готовым к такому дерьму — самоубийство, потому что Хосок Юнги точно как объект воздыхания никогда не рассмотрит. Они разные слишком: куратор-сержант и новичок-рядовой, один пережил слишком много, второй не переживёт даже и толики. И всё равно надеется, хочет хоть как-то помочь, пережить, поддержать.
— Тебя тошнит? — врезается в уши внезапное.
— Что?
— Он не вернётся сюда, но тут могут быть другие, если тебе от этого легче. Тебя тошнит?
— С чего ты взял, хён? — и на Хосока смотрит не без удивления, которое, впрочем, и в голос просачивается.
— Долго молчишь. Просто подумалось, — доберман устало вздыхает. — Да уж, не так должна была пройти твоя первая вылазка, ёбаный рот.
— Да ладно... — и Юнги снова косится на трупы чуть дальше, да и на те, что поближе, смотрит уже почти что без страха. — Оно и к лучшему, думаю. Страшнее уже точно не будет.
— О, парень, поверь: жизнь преподносит сюрпризы, — и тут замирает, чтобы прислушаться. — Бластер в боевую готовность, — шепчет. — Не стрелять, пока я не скажу, Юнги. Ты понял? Мы не истребители, мы всего лишь разведчики, нам нужно будет постараться уйти, а не вступать с ними в конфликт, понял?
— Хён, ты..? — и щенок замирает, потому что видит, как проступает из темноты контур размытый, что замирает внезапно, стоит только ступить в узкий проулок, и удивлённо трупы оглядывает. Худоватый, высокий, но освещения в переулке совсем не достаточно, чтобы распознать хоть одну черту лица незнакомца, а после...
— Пиздец какой! — громко шипит Хосок, так, чтобы его точно расслышали. — Ты тут хули забыл, приключений мало на жопу?!
— У меня тут семья? — с издёвкой парирует Тэхён, впрочем, быстро прячась за мусорный бак рядом с ними. Видеть его просто так, только в гражданском, непривычно ужасно: рваные джинсы, чёрные кроссовки и красная худи его на подростка похожим делают, но Юнги почему-то всё равно рад друга видеть. — Я так смотрю, вылазка, мягко говоря, задалась.
— Тебе в кампус не нужно, сопляк? — доберман рычит едва слышно, а Юнги неожиданно хочет знать: это потому, что боится двоих щенков потерять, или потому что не терпит других на своей территории?
— Намджун велел мне быть неподалёку от места, — и Тэхён фыркает зло. — Начальство распорядилось, чтобы сегодня и для меня был первый, мать его, раз, — они не допрошли обучение, и у Юнги начинает мерзко сосать прямо под ложечкой: ведь если с ним предугадать было нельзя, то Тэ и Намджуна руководство осознанно отправляет на верную гибель, и это до чёртиков странно, будто от них кто-то избавиться хочет, но кому они вдвоём, блять, нужны?
Особенно он, Мин Юнги, тот, кто ничем особо не выделился среди общей массы таких же зелёных засранцев. То ли дело Тэхён: тот всегда идеально учился, хорошо был сложен и подготовлен физически, единственное, что никогда ему не давалось — общение. Люди боялись его, и было за что, да что уж тянуть, боялся и сам Юнги порой, несмотря на то, что Ким всегда к нему был до бескрайнего добр: они даже дрались пару раз, как могут подраться два родных брата, и потом дулись друг на друга до вечера, что, по мнению Хмурика, является ничем иным, как проявлением самой крепкой любви.
Он знать не знает, что именно не делил с окружающими: обычно о нём старались молчать, говорили только о неконтролируемом гневе и то, что под маской весельчака-распиздяя скрывается дьявол — Юнги же с ним бок о бок пять лет в одной казарме прожил и особо ничего не заметил. Тэхён всегда был таким, как и все: ходил в увольнения, возвращался обратно, учёбу дрочил и физподготовку, ни с кем контактов совсем не имел, в аудиториях, когда истребители занимались отдельным потоком, сидел в одиночестве, и к нему старались не лезть — слава и репутация страшная всегда впереди него шли, но Мин никогда не мог кому-то сказать, что его сосед не может себя контролировать, только если дело не касается салфеток, всех в спермаче. Тогда да, этому олуху можно хорошенько въебать: своим способом заработка он вызвал у друга не один рвотный позыв, когда тот умудрялся вляпываться в чужие проделки чисто случайно, как получил не один пропиздон за такое. Но Тэхён такой, какой есть — свинья, но весёлый, хамовитый, но честный.
И сейчас он здесь, совсем не боится, по крайней мере, хоть видимо, хмурит светлые брови, а Юнги отмечает, как в темноте по-особенному смотрится цвет волос друга: он и сам красивый до чёртиков, совсем необычный, похож на лисицу, а волосы светлые под разным освещением кажутся то с желтизной, то серебристыми. Сейчас, только в ярком свете фонарей совсем высоко над их головами, они едва-едва отдают оттенком вторым, а Хосок же, цыкнув зло, велит им спрятаться туда, где точно не видно.
— Боишься, нас ёбнут? — вяло интересуется Ким. Юнги эту эмоцию у друга тоже знает лучше кого бы то ни было: Тэхён становится таким примерно всегда, когда начинает нервничать где-то внутри с достаточной силой — будто каждая эмоция его цепенеет, превращая во что-то равнодушно-ленивое, слегка шершавое, но на язык — очень острое. Доберман злится — это Мин видит тоже очень отчётливо, и одного не может понять: неужели другу так нравится провоцировать того, кто этого совсем не заслуживает? Где чёртов смысл? Неужели Тэхён не может взять в толк, что с
тем самым Хосоком лучше дружить, тем более, что оба их хёна довольно дружны? — Насколько я могу понять,
он ушёл, а такие, как он, не возвращаются туда, откуда пришли.
— Такие, как он, да, не возвращаются, но другие, слабее него, на пир подтянутся всенепременно, а меньше всего я хочу, чтобы вы двое сейчас были у кого-то на мушке, — Хосок щурится, оглядываясь по сторонам: очевиден тот факт, что место у них выбрано лучшее, невзирая на человеческую голову с уродливо торчащими позвонками на расстоянии вытянутой руки, но Юнги к ней уже даже привык — именно с этой точки открывается лучший обзор на резню. Щенок видит: хён о чём-то задумался, что-то прикидывает, а потом опускает глаза, на Тэхёна смотрит в упор — друг на это ему только лишь взглядом, полным недоумения, может ответить, и спросить:
— Что?
— Где ты был, говоришь?
— Встречался с братом у своего старого дома. А что? — Хосок смотрит на своего подчинённого крайне внимательно, и это «Брат существует?» во взгляде тёмных глаз читается слишком явно, чтоб Мин это упустил из внимания, поэтому отвечает лёгким кивком.
— Ты пришёл с севера, — Хосок вновь поворачивается к залитому людской кровью участку. — Ты видел кого-нибудь? Всё указывает на то, что он пошёл в твою сторону после, причём, очень чётко распланировав место убийства каждого из своих жертв.
— О чём ты? — интересуется Ким, высовывая нос с любопытством.
— Каждый труп находится в слепой зоне вот тех, — по кивку головы в нужные стороны. — Трёх камер наблюдения. Он будто бы знал о них, будто планировал это убийство.
— И что это значит? — жмёт Юнги, чувствуя, что хён открыл что-то важное, но пока по непонятной причине не делится. Тревога топит всё его существо, грудь, сука, сжимает — он так ненавидит это дерьмо — и лёгкая паника к горлу подкатывает отвратным комком, который ни сглотнуть не выходит, не выхаркать не получится от слова совсем. Тэхён тоже всем своим видом показывает, что слушает очень внимательно, ловит каждое брошенное сержантом малейшее слово — это поможет ему в дальнейшей работе над этим делом, поскольку массовое убийство людей, пусть и в столь странное время, когда обычно нет никого, нельзя спускать с рук никому, особенно... им. Тем, кто представляет собой опасность одним своим существом, способны убить лишь потому, что чувствуют жажду крови на пальцах — ужасные, дикие, хуже тех животных, что ещё пытаются выжить где-то там, далеко.
— Что это не Чон Чонгук, как мне показалось сначала, а кто-то, кто пытается прикинуться им специально для нас, — просто отвечает Хосок, глядя на них двоих. — Хитрый ход, я почти что повёлся, потому что его стиль убийства этот
генный урод скопировал идеально, но есть одно «но».
— И какое же? — интересуется друг, немного нахмурившись, и Юнги его понимает: ловить мутанта — это опасно, но ловить другого, осторожного, холодно расчётливого, опасней вдвойне. Он может быть кем угодно, иметь любое обличие, его ни за что не найти, никому не видать, пока он сам не захочет быть пойманным, и это страшно, до ужаса страшно.
— Чон Чонгук не прячется ни от кого и никогда, — доберман хмыкает. — Он все годы с удовольствием позволял нам созерцать своё личико на всех камерах наблюдения, так почему и сейчас не поступил точно так же, тем более, что, я уверен, он знает, что мы в курсе о том, что он заглянул к нам под щит с целью визита.
— Хуйня какая-то, — задумчиво и с каким-то удивлением отвечает Тэхён. — Зачем кому-то нужно делать Чон Чонгука козлом отпущения? Разве он не второй по крутизне за щитом? Разве он не выебет в жопу того, кто так с ним поступил?
— Это вопрос десятый, Тэхён, но очень, кстати, хороший. К сожалению, психология генных уродов для нас тёмный лес — нам никогда не понять их мотивов поступков, пока мы занимаемся тем, что истребляем тех из них, кто пришёл не убить, а просто добыть немного еды.
— А ты бы хотел поменять это всё, а, сержант? — с усмешкой интересуется Ким. — По глазам вижу, что ты думал об этом.
— Для весёлого дегенерата, которого ты из себя корчишь двадцать четыре на семь, ты чертовски прозорлив, Тэхён, — хмыкает Хосок. — Да, ты прав, мне не нравится текущий расклад: я не первый год являюсь военным, и именно по этой причине не приемлю насилия. Многие мутации для людей зоны абсолютно безвредны, и большинство
тех убивают лишь оттого, что знают, что в другом случае тогда будут сами убиты. Но это тот строй, который не изменить в одночасье: психология современного мира уже заточена под то, чтобы уничтожать всё то, что пугает.
— Всех под одну гребёнку, — тянет Юнги.
— Это касается и людей, в общем-то, — доберман награждает подчинённого лёгкой едкой невесёлой ухмылкой. — Кого сейчас спрашивают, хотят ли они идти воевать? Да почти никого. А вот и Намджун, — небольшая лётная капсула опускается прямо на улицу, и оттуда мгновенно выбираются двое: наставника Тэхёна Юнги узнаёт практически сразу, несмотря на то, что одет так, как полагается — чёрный плащ, ботинки на высокой подошве, просторные штаны, что не стесняют движений, маска с подсветкой фиолетового цвета, на которой сейчас, во время операции, не написано имя владельца и бластер, конечно же. Второй молодой мужчина ему незнаком: высокий, широкий в плечах, он одет в простую водолазку чёрного цвета с высоким горлом и брюки, но поверх всего на плечи накинут медицинский халат. Лица разглядеть толком невозможно почти: маска с жёлтой подсветкой его закрывает, но он выглядит очень по-профессиональному расслабленным, когда окидывает взглядом гору трупов по периметру, и только лишь хрустит пальцами в одноразовых медицинских перчатках. — И Сокджин, — Хосок ухмыляется. — Не удивлён, что они послали только этих двоих.
— Сокджин? Кто это? — живо интересуется Юнги, с интересом разглядывая незнакомца, который тем временем присаживается на корточки напротив первого трупа, без тени брезгливости начиная рассматривать голову мёртвого.
— Ёбаный гений, — и доберман поднимается, обозначая присутствие. — Пойдём. Пришло ваше время узнать, как ловят мутантов.
Юнги стрессует. Чёрт возьми, сильно, потому что наставник пальцами, в крови испачканными, цепляется за плечо очень надёжно, а потом ведёт за собой — Тэхён на это лишь только хмыкает, играя бровями (и Мин понимает: припомнит ещё, если, конечно же, выживет). Хосок же, как и Сокджин, отныне расслаблен, осознав, что больше в одиночку двух детей защищать не придётся в случае какой-либо задницы, а потому выглядит...
Чёрт.
Охуенно. В смысле, Хосок, конечно, всегда охуенный — за время жизни с ним, что без малого уже полтора месяца, Юнги почти что с этим смирился, потому что, что бы хён ни делал, он всегда выглядел блядской моделью, — но сейчас он такой, сука,
особенный. Что делать знающий, профессиональный, уверенный, позволяет проследить в себе тот самый закалённый годами смертельных операций стальной стержень, но при этом какой-то невыносимо комфортный, словно пантера, которая по натуре своей чёртова хищница, но лежит на солнышке и громко низко мурлычет, позволяя потрепать себя за ухом, чтоб потом откусить руку по локоть. Юнги попал, это уж точно:
ему готов хоть две протянуть, потому что наверняка знает: таким, как Хосок, ему никогда не стать в будущем.
Без вариантов.
— ...удар был нанесён тупым предметом примерно вот так, — это ёбаный гений Сокджин говорит Намджуну в тот самый момент, когда они подходят поближе: новое лицо в жизни Юнги, сняв маску, вблизи оказывается чертовски хорошим собой — большие для корейца глаза, пухлые губы, лицо в принципе очень эстетично красивое, но при этом беззлобное, живое, открытое. Сокджин наверняка из тех самых людей, которые умудряются расположить к себе с первого слова, это как-то странно, но чувствуется, а ещё является очевидным фанатом того, что делает, поскольку глаза тёмно-карие горят огнём интереса к изувеченному мёртвому телу, около которого он сидит прямо сейчас, а сам он показывает наставнику Тэхёна, как именно нужно было нанести удар тем самым неизвестным предметом, чтобы снести пострадавшему полголовы. — И должен был быть нечеловеческой силы. Я не могу быть уверенным, но я, возможно, догадываюсь, кто именно мог сделать это всё — почерк уж больно знаком, и... привет, Хосок! — и неожиданно красивое лицо озаряется счастливой улыбкой. — Зайди ко мне завтра с утра, мне нужно доработать твою руку, идёт?
— Если выживу, — доберман ухмыляется. — Сокджин-хён, знакомься, это Юнги, а это Тэхён, наша с Намджуном ноша на шеях. Ребята, это Ким Сокджин, он генный инженер, а ещё отличнейший врач, и я не знаю, как он всё успевает.
— Обидно, — впрочем, не обидевшись, скалится Тэхён, кивая молодому мужчине, который сначала хотел было протянуть руку для рукопожатия, а потом опомнился, увидя, что перчатка испачкана.
— И это не Чон Чонгук, хён, — качает головой Хосок. — Трупы разбросаны вне зоны видимости всех местных камер наблюдения. Чонгук бы не стал так рассчитывать траектории своих убийств.
— Значит, искать не его, — тянет Намджун.
— Почему же? — усмехается его подопечный. — Его тоже можно, разве нет?
— Тебе так не терпится мучительно сдохнуть, Ким Тэ? — тот негромко смеётся. — Хосок, куда он пошёл? Ты посмотришь? — доберман кивает, руку вперёд выставляя: перчатка мгновенно проявляет голографический экран длиной от мизинца до большого пальца, какой вшит в ткань на кончиках каждой форменной перчатки любого разведчика, демонстрируя карту местности — абсолютно пустую. Нахмурившись, Хосок велит электронному помощнику начать переключение по всем ближайшим камерам наблюдения, проверяя какую-либо активность — любопытный Тэхён подходит поближе, глядя на чудо технологического прогресса во все глаза.
— Тебе нужно смотреть ближайший час, Хоби, — комментирует Сокджин. — Не больше. Трупы совсем ещё свежие.
Псевдо Чонгука они не находят даже после пятой камеры с быстрой перемоткой времени за последние шестьдесят минут, но то, что предстаёт глазам на шестой, заставляет всех замереть, а Намджуна рявкнуть неожиданно резко, командно:
— Тэхён, в капсулу, быстро! Там твои вещи, у тебя будет не больше двух минут на то, чтобы одеться, ты понял меня?! Хосок, скинешь геолокацию!
— Они быстро двигаются на восток, думаю, решили сделать осаду продуктового магазина. Мы останемся здесь, будем держать тебя в курсе.
А Юнги, замерев, смотрит на то, как Чон Чонгук, тот самый Чон Чонгук, чью атаку на блокпосты им показывали во время обучения, неспешно идёт в сторону чёрной лётной капсулы, покачивая железную биту на правом плече — нелёгкое первое задание досталось как и самому Хмурику, так и его лучшему другу. Но Тэхён, вопреки всему, снова становится тем самым собой, кого боялись в корпусе: широкая улыбка озаряет красивое по-лисьему лицо, а тёмные глаза загораются
жаждой. И не медля ни единой секунды он, развернувшись на пятках, устремляется к средству быстрого передвижения по воздуху, а за ним, быстро кивнув, и Намджун.
— Имейте в виду, что вам нужно ускориться: у них тоже есть летучка, а на востоке будет одно слепое пятно и Чонгук это знает! — рявкает им вслед Хосок. — Юнги, мне будут нужны твои руки: если ребята не успеют к тому моменту, то мы выйдем на четыре экрана сразу, чтобы отследить их вектор перемещения, понял?
— Понял, — Мин смотрит на то, как капсула в воздух взлетает и устремляется туда, вперёд, на север, излучая негромкий гул. Хосок, сощурившись, смотрит ей вслед какое-то время, а потом произносит негромко:
— Этот, второй мутант, знал, что Чонгук будет где-то неподалёку отсюда, но я больше, чем уверен, что он не хочет крови в этот раз. Это точно подстава, но какую цель преследует этот неуловимый аноним? И почему он так хорошо знает расположение всех камер наблюдения, ведь даже блядскому Пак Чимину потребовалась не одна вылазка в зону, чтоб запомнить их расположение в районе того же Сити Холла?
— У меня плохое предчувствие касательно того, что сейчас происходит, — сообщает Сокджин, переходя к осмотру другого трупа. — Я постараюсь найти что-нибудь, что позволит нам узнать получше, кто это мог быть — не может быть такого, что этот парень в мясорубке не сделал хоть какую-то ошибку, должно что-то быть, что позволит нам хотя бы выявить его мутацию, если таковая будет в нашей базе.
— А если не будет? — интересуется Юнги. Генный инженер поднимает на него глаза, в которых неуверенность плещется, а потом, горько усмехнувшись, отвечает на этот вопрос:
— Тогда мы в пизде, парень, и по городу разгуливает серийный убийца, о котором мы будем знать
ничего.
—
Вам везёт: они всё ещё не сели в капсулу, — искорёженный голос Хосока доносится из динамиков в тот самый момент, когда маска с тихим шипением присасывается к тэхёнову лицу, на которое прорывается улыбка азарта. Игра со смертью, ёб вашу мать, бодрит не хуже чёртова энергетика, адреналин бьётся в крови вместе с агонией, сердце колотится, а Намджун сосредоточенно смотрит вперёд, придерживая штурвал. —
Разговаривают. Это точно не Чонгук убил этих людей, Намджун, он слишком расслаблен, а ещё на нем нет никаких следов борьбы. Кажется, он даже не знает, что где-то произошло что-то, что привлекло наше внимание.
— А если они не найдут этого мутанта? — перехватывая бластер в руке, интересуется Тэхён у Намджуна. — Если Сокджин сейчас не выявит никаких следов, которые могли бы определить ДНК или выявит, но этого мутанта не будет в базе?
— Все мутанты занесены в базу, Тэтэ, — сообщает Намджун. — Все те, кого депортировали за пределы щита.
— Нет, ты не понял. А что, если он скрывался
всё это время? — давит Ким-младший. — Четыреста четвёртая огромная, мы многого не знаем о ней, и...
— Тогда, Тэхён, всё будет пиздец, и если мы сейчас выживем, то нам с тобой не дадут жить хоть относительно спокойно, не теперь, когда за твоей спиной будет одна миссия, да не абы какая, а стычка с самим Чон Чонгуком. Ты же прочитал о нём
всё, как я тебе и велел?
— Да, — равнодушно тянет подопечный, чтобы потянуться лениво. — Чон Чонгук, двадцать один год, мутация — сверхсила и телекинез. Ничего не напутал, а, хён? Там, вроде бы, не было информации о любимой еде или музыке.
— Ты сейчас встретишься со вторым по опасности мутантом, но тебе наплевать? — вскинув брови, интересуется Намджун. — Почему?
— Потому что мне нечего терять, хён, — отвечает Тэхён с широкой улыбкой, которую из-за маски не видно. — В этом вся фишка.
***
Она видит их первой. Или
слышит, тут хуй разбери, потому что совсем не до этого в тот самый момент, когда лицо Мунбёль вытягивается в ужасе, а она прижимает к себе пакет с продовольствием, чтобы:
— Чонгук, без крови, пожалуйста, обещай, что мы уйдём и... — он на это оборачивается очень резко, без слов, но мгновенно биту в руке перехватывая так, чтобы было удобнее, а потом рывком её толкает за столб, так, чтоб не попали, когда летучка приземляется прямо напротив и оттуда двое выпрыгивают.
— Мунбёль, пообещай мне, что мы будем держаться плана, — произносит спокойно.
—
Чон Чонгук, опусти оружие, сдайся и тогда останешься жив! — два бластерных дула смотрят аккурат в сторону лба, а сам Чон вздыхает — уж сколько раз слышал это дерьмо. Они всегда обещают оставить в живых, если сдаёшься, да вот только ни хрена не происходит подобного: всех, кто сдавался, на месте сразу пристреливали кайфа ради, не думая, что где-то там, за щитом, у мутантов тоже есть семья, любимые, дети — Хвиин из Города тому доказательство, потому что её парня поймали во время продовольственной вылазки, он сдался, а его застрелили, как бездушный мяса кусок, и Чонгук бы ещё мог сомневаться, да своими глазами это видел, ёб вашу мать.
— Мунбёль, обещай.
— Но Чонгук!.. — восклицает она.
—
Чон Чонгук, считаю до трёх!
— Я постараюсь без крови. Беги, — не глядя на боевую подругу, роняет, а потом резко подаётся вперёд, чтобы лазерный залп прошёл мимо. Шустр
о — и Чонгук, зыркнув, силой мысли сгибает высокий стальной фонарь рядом с собой, позволяя тысяче вспышек и искр с трескотнёй на землю опасть, и швыряет его прямо в людей, чтобы задеть одного: тот, что помощнее в плечах, не успевает отвернуться до конца, второй же пригибается, чтобы проскочить под летящей опасностью. У Чонгука на то, чтоб увидеть, что Мунбёль всё же сбежала, не больше секунды; на то, чтоб рвануть к угнанной ими двумя лётной капсуле — две. Влетев в кабину, он мгновенно за штурвалом окажется: они не побегут за ним, они
всегда спасают друг друга в первую очередь, потому что он
смертельно опасен и
не будет жалеть — второй первому должен оказать первую помощь, Мунбёль отбежит в безопасное место, а Чонгук бросит летучку за несколько кварталов от места их встречи, дойдёт туда на своих двух, и всё это будет абсолютно без крови, он же ей обещал. Поэтому вверх взмывает без каких-либо раздумий, мгновенно прорезая пространство между высотками, и облегчённо вздыхает: оторвался.
Или же нет.
В зеркале заднего вида появляется капсула.
Что?!
hollywood undead — riot
Намджуна зацепило несильно: отдышавшись, он даже сможет хоть как-то, но встать, а потом вызвать помощь — Тэхён в этом убеждается за несколько блядских секунд, которые требуются для Чон Чонгука на то, чтобы броситься к лётке, как трусливая крыса, и прыгнуть в кабину пилота. У Тэхёна кровь бурлит от азарта, он там, под маской, чувствует ёбаный звериный оскал, а кровь в венах по градусам — сраная лава, жжётся сквозь кожу, кипит,
вынуждает. Он много не думает: ноги к транспорту его сами несут, когда Чонгук уже в воздух взмывает, и слышит только лишь, как хён кричит его имя, пытаясь подняться, да всё с этим своим дурацким «
Не смей, сумасшедший!», но Тэхёну плевать прямо здесь и сейчас.
У Тэхёна
добыча. Она колоритная, об неё можно сломать зубы, а ещё она улепётывает прямо сейчас — у него все инстинкты велят броситься следом, и кто он такой, чтоб противиться, ведь не каждый день есть возможность найти себе кого-то достойного, хлёсткого и столь интересного.
Безумие сжирает рассудок. Он снова
становится им — тем самым, кого они так боялись всё это время, тем, кто
не чувствует ничего абсолютно, и ему это
нравится. Он дикий, он вольный в такие моменты, ему ничего абсолютно не страшно, всё, что имеет хоть какую-то ценность — это лишь факт погони, а после...
Он хищник.
И ему насрать, на чьей шее сомкнутся сильные зубы.
Он устремляется прямо за лётной капсулой, за штурвалом которой сидит второй по силе мутант. Он может погибнуть особо жестоко, а может и сам уничтожить, смотря, как повернётся их разговор: глаза впиваются в чёрный корпус из стали, в темноте стараясь не потерять ни одной лишней секунды — несмотря на ночные огни большого города, летучка, в которой сейчас сидит его новая страсть, всё ещё сливается с местностью, меркнет, а ещё на виражи хороша, потому что Чонгук пытается от него
убежать.
Но хищник здесь вовсе не он.
— От меня не уйти, сукин ты сын, — улыбка становится шире, педаль топится в пол, мутант оторваться пытается, уходя в отрыв и взмывая под углом в девяносто, но Тэхён не отстанет так просто — о, нет, не сейчас, когда ему так до безбожного весело. Смех, волнительный, жаркий, абсолютно счастливый из груди рвётся в этот момент, заполняет собой чёртову кабину, потому что
ему наконец-то повезло потягаться хоть с кем-то, наконец-то нашёлся тот, с кем интересно.
Сначала все они издевались.
Потом кричали, что он сумасшедший.
Они просили, чтоб он прекратил.
Умоляли дать выжить, протянуть ещё хоть немного — и он позволял, потому что он
не сумасшедший, просто люди все — твари, которые не видят, когда им делают добро и дарят любовь: всё, что только лишь могут — это пить ещё больше соков из тех, кто ещё остаётся нормальным, а потом выбрасывают, как мусор ненужный. А он просто несправедливость не любит.
Веселее, впрочем стало только сейчас, когда капсула взмыла вверх снова и втопила прямо вдоль здания. Детка хочет потанцевать с милым Тэтэ, детка станцует — Ким ничего не имеет против того, а потому выжимает газ в пол до упора и резко рвётся вперёд, чтобы уже на крыше, обдуваемой всеми ветрами, выпрыгнуть из этой летучки и увидеть
его.
— Убегаешь ты резво, — широко улыбается, без страха маску снимая. Замерший посреди покрытия белого цвета Чон Чонгук со стальной битой в руке кажется чёрным страшным пятном на поверхности, кляксой на городе, на щите и на зоне вместе со своими голубыми глазами. — Когда убиваешь, нужно уметь быстро бегать. Так, чтоб ни за что не поймали, сечёшь?
Он поворачивается. Глаза голубые, злые, холодные, губы сомкнуты в тонкую линию, а ещё он внимательно за ним наблюдает — Тэхён подходит всё ближе бесстрашно, мутант становится всё напряжённее.
— Я не бегу, — голос у него — хрипловатый, надломленный. — Имею привычку убивать, не скрывая лица. Или убивать так, чтобы не от кого было бежать.
— А на что ещё, кроме убийства, способен? — ухмыляется Ким дружелюбно, подходя почти что вплотную. Он не боится и видит, как это внезапно смущает Чонгука, нет, даже не так, его
пугает всякое отсутствие страха, а ещё — заглушенный долгой болью инстинкт выживания.
Смотрит. Тягуче и холодно, голубыми — в тёплые карие, серьёзность против насмешки, а Тэхёну почти что смешно, потому что всё напряжение разбивается о его собственные нотки безумия, и
вот это пугает всех окружающих, он уже давно научился играть на этих струнах своей неоднозначной натуры.
Но Чонгук ухмыляется.
И произносит, вскинув чёрную бровь:
— А ты?
— А я искал тебя в первую очередь, — хрипло, ухмылкой кривой, так, чтоб отшатнулся от ужаса, что забавно, а себе хочется добавить очков за достижение — не каждый может испугать того, кто пугает правительство. — Ты стал моим лучшим трофеем, Чон Чонгук. Самой интересной добычей, — мутант битой замахивается, но Тэхён только смеётся, уклоняясь от орудия, что со свистом проносится рядом с лицом, и делает подсечку, точно такую, какой его Намджун научил. Кровь снова в венах вскипает, перед глазами — пелена красного, Чонгук пытается удержать равновесие, но Ким бьёт прикладом в солнечное сплетение, заставляет согнуться лишь на мгновение, но и его ему вполне достаточно для того, чтоб зацепиться пальцами в чёрные пряди и ударить красивым лицом об одно колено, а затем — об другое. И ещё, и ещё, и ещё, ровно до тех самых пор, пока Чон Чонгук не звереет от боли, чтобы навзничь его опрокинуть захватом, сверху нависнув: близко, а ещё кровью пахнет до одури — Тэхён
пьянеет от этого запаха, чувствует то, что зовётся чужой неуверенностью, но сила мутанта гвоздит прямо к покрытию.
Настало время сюрприза. Он вскрывает свою главную карту, широко улыбаясь, безумно, видит, как вытягивается залитое кровью лицо, где два голубых глаза шоком вспыхивают незамедлительно.
— Ты..? — и это всё, что Чон бросить ему успевает.
— Иметь доступ в базы данных — прекрасно, — скалится Ким.
И с пинка отшвыривает мутанта на свидание с чердачной пристройкой, позволяя оставить на ней от удара сетку уродливых вмятин и трещин.
***
Он не хотел, чтобы всё так получилось: чтобы реками крови, что пачкает руки, лицо — на языке оседает привкус металла и соли, а на дрожащих губах застывает страшная тёплая влага, которая словно бы намертво въелась, всегда будет чувствоваться, сколько ни старайся отмыть, ведь она его
первая, самая страшная, но вместе с тем — самая сладкая. Он бы умылся ей, честное слово, с безмятежной улыбкой на красивом лице, чувствуя, как в душе расцветает прекрасное чувство, доселе незнакомое —
жажда, которая топит его с головой, заставляет прочувствовать ярость каждой чёртовой клеткой своего ненужного тела, неожиданно заставляя принять себя полностью,
правильным.
Он не хотел, чтобы всё так получилось: в голове — вихрей сумбур, но вместе с тем — пустота, она гулкая, ясная, можно услышать, как в ней тяжело переваливается то, что осталось от мыслей, но каждая из них пропитана ужасом, паникой и странным томлением, которое отдаётся до кончиков пальцев нежными остатками импульсов. Перед ним лежат три мёртвых тела, у него в руке — чьи-то кишки, они тёплые, вязкие, нежные, но уже никому совершенно ненужные, а над головой — тёмное небо с теми ядовитыми всполохами где-то там, над щитом. Здесь же, под ним, ему дышится тяжелее намного, он уверен, нигде больше нельзя так задохнуться, как здесь и сейчас, в подворотне, что пропахла убийством и яростной значимостью.
Он не хотел, чтобы всё так получилось: он представлял, но не был уверен, что правда способен. Это словно оказалось сильнее в тот самый момент, когда он просто выходил прикурить с ноткой ленцы — в его мыслях на тот момент не было крови и упоительной боли чужой, они были слегка одурманены тем горячительным, что продали по фальшивому удостоверению личности: откуда ему иметь настоящее, блять — и, выйдя через чёрный ход, помня, что тут почему-то не курят, он углубился туда, в темноту, без всякого страха.
— Эй, выблядок, деньги гони! — раздалось со спины как раз в тот момент, когда он прикурил только-только. Оборачиваться он не спешил: тело пронзило страхом, внезапностью —
он всего лишь хотел оттянуться разок, чтоб не задирали, не трогали, но получилось, как получилось — дерьмово, не бывает иначе. — Эй, слышь. Посмотрел, бля, на нас, и вывернул карманы, уёбок, и тогда останешься жить.
Он не хотел, чтобы всё так получилось, но, молча стоя над тремя ещё тёплыми, когда у самого руки по локоть в крови, а ещё рот и лицо, ноги, подошвы, потому что из одного особенно хлынуло, когда он оторвал ему руку, первое, что делает на самому не понятном, блять, стрессе — это всё же прикуривает. Кишки выпадают из рук, с лёгким чавканьем на асфальт приземляются, а он, делая затяжку, смотрит на пальцы, в которых они только что были: все в крови, в каком-то дерьме, где-то даже, как он догадывается, отдаёт желудочным соком, а ещё, блять, очень сильно дерьмом — когда он душил последнего, тот обосрался, и словно в отместку лишился в итоге ноги: ему её отстрелили, продробив кость без усилия. Не XHunter, конечно, но тоже пойдёт — и, выпустив дым между губ, он снова смотрит на трупы, а после — на небо. Зона четыре сотни четыре, когда-то — Сеул, всегда хвалилась своей защитой и умением защитить людей от мутантов, и он знает: камеры никогда не будут смотреть, если этих ублюдков пробьют по базе и найдут пару судимостей — здесь давно ценится только лишь мнимая праведность, чёрт возьми,
ханжество, а люди ежедневно дохнут в потасовках, как мухи. Всем плевать на странных социопатов притихших, пока они не стреляют по школам; всем плевать на то, что вашу жену удушил на кухне курьер, в то время как вы трахали шлюшек, пока он не убил ещё женщин двадцать; всем плевать, что вот та девочка, которую изнасиловали, пока она шла из школы, последний раз всхлипнув, поняв, что
правосудия она не добьётся, не взяла судьбу в руки сама — но до того момента, пока она не начнёт лишать жизни любого абьюзера, которого общество будет знать, как примерного жителя зоны. Всем плевать: люди никогда друг друга не слушают, никогда не поддерживают — или рубят с плеча, или долго молчат, чтоб потом ахать и говорить что-то типа «Да как так? Не подумали б даже». Возможно, эти четверо, что при этом ограблении нашли свой конец, для кого-то были «ребята нормальные», но кто он такой, чтобы думать об этом: не Робин Гуд хуев, не герой отдалённо, он просто себя защитил, потому что давно понял, что никто не поможет, кроме себя самого. Да, перегнул, да, впервые убил, но страшно не это — пугает то, что
понравилось, но это он глубоко в себе похоронит и никому не расскажет, возможно, до того, что именуют следующим разом. Он не дурак, понимает: убьёт, и ещё, и ещё — познав слабость людскую, тяжело соскочить в эру жестокости и обесценивания жизни как таковой, но это будет не сейчас, совсем не сейчас, и провоцировать стычек он — честное слово — не будет. Но слишком понравилось ощущение собственной силы, чувство по коже тепла, что даруется в тот момент, когда кровь, густая, горячая, вязкая, её заливает.
Он не хотел, чтобы всё так получилось — выдыхает дым в воздух, он горяч то ли потому что июль, то ли из-за эмоций, которые разорвались в нём сейчас с диким грохотом, сопровождаемом всхлипами и предсмертным клокотом в горлах. Ощущения странные, но ясно одно: факт утекающий меж пальцев жизни чужой его будоражит не хуже скорости спортивных лайнеров, что разрезают воздух со свистом реакторов. Он бы и сам хотел в таком, чёрт, посидеть, но не судьба, по крайней мере, пока возможности не было — вот, очевидно, и заменяет неожиданно это чем-то другим.
Никто ничего не докажет — рваный выдох с дымом из лёгких. Никто ничего и не видел, а выродков из местных банд никто не будет искать — хуй с ними, отбросами общества, которые, впрочем — усмешка — всё равно будут выше мутантов на голову просто из-за того, что обычные, а первых никто никогда и не спросит, хотят ли они убивать, достойны ли жить, а потом удивляются, хули
нелюди злятся. Смешно, сука, до слёз: люди сами всё херят, а потом задаются вопросами, как так случилось, что всё идёт по пизде. У него есть для них много ответов, но кто бы послушал его, грязь под подошвой ботинок высшей, блять, расы.
Он не хотел, чтобы всё так получилось — отбросив на землю бычок, хочет было коснуться лица, но запах крови от пальцев трезвит, впрочем, и без того засрато ею ужасно: поморщившись, всё же откидывает назад тёмные волосы, бегло оглядываясь, на самом-то деле, с тайным желанием устранить какого свидетеля, но никого не находит, вокруг — тишина, пустота, будто за дверью из которой он только вышел недавно, и не кипит жизнь ночная.
Он не хотел, чтобы всё так получилось — горько по нёбу, смехом с губ нервных, но что есть, то имеем, как жизнь в рот насквозь: он видит зеркальную тёмную гладь какой-то витрины в проулке и заглядывает прямо туда, чтоб посмотреть, так ли всё плохо. И понимает — всё хуже: чёрные волосы от чужой крови склеились, оскал просто звериный, лицо перепачкано кровью, а сам он смертью разит не хуже её костлявого образа, и всё, что живое — это мёртвые глаза голубые, они яркие, сверкают во тьме, говорят о его равновесии, сытости.
Чон Чонгук, 2397.09.01, блядский мутант. Экстраординарная сила, телекинез, особо опасен: убедительная просьба не охотиться на него в одиночку — он вас сам сожрёт заживо, как говорят — и при столкновении лучше бежать.
Эту личину сегодня для себя выбрал Ким Тэ, спустя пару долгих часов глядя в тёмную витрину на то, как лицо его изменяется, становится привычным, родным, тем, которое впоследствии будет тщательно прятать, когда жажда вновь превысит все болевые пороги.
Они боятся мутантов — и правильно.
Боятся, правда, лишь тех, о которых знают хоть что-то — и глупо. Тэхён любит побегать, так интереснее, и примерять на себя любит разные маски, ведь достаточно только
один раз увидеть, а это лицо везде висит по периметру зоны.
Тэхён любит
охотиться.
Ведь потом, когда он догонит, оправдание изломанным трупам будет одно, как и всегда.
Он не хотел, чтобы всё так получилось.
Но он уже вкусил крови, осталось только смириться.
