nf — paralyzed
— Чимин-а, пожалуйста, будь осторожен сегодня! — она, руку протянув, ласково треплет по волосам, чёрным ещё, не испорченным краской, как всегда происходит, когда ты выходишь куда-то: ты знаешь, она тебя очень любит, взаимно очень привязана, вы всегда вместе, с полным доверием. — Не задерживайся в школе надолго, я хочу приготовить твой любимый суп из кимчи, хорошо? — Ну мам, — ты улыбаешься, её ручку, такую мягкую, нежную, перехватывая за запястье: тебе всего четырнадцать лет, но она уже кажется такой крошечной рядом с тобой, а ещё — одинокой до безграничного, потому что ни братьев, ни сестёр, ни отца нет у тебя. — Я должен остаться на дополнительные, ведь только тогда я смогу стать военным! — Ах, опять ты за своё, — она вздыхает, но лицо улыбается: — Ты можешь не идти туда, Чимин-а, ты же знаешь, насколько это опасно — ловить этих уродов. — Зато за это платят хорошее жалование, — ты наклоняешься, чтобы обнять её крепко-крепко. — Я буду очень стараться, ма, обещаю, заработаю нам на хорошую квартиру или даже, может быть, дом? Хочешь дом, мам? Я вот очень хочу, чтобы ты ни в чём не нуждалась, — отстраняешься, смотришь ей в глаза совершенно по-доброму, даже не подозревая, что сегодня делаешь это последний грёбанный раз. Тебе всего четырнадцать лет, ты её любишь так сильно, ведь отец твой погиб от рук мутанта Чу Квона, как его называют, Короля за щитом, без малого лет десять назад. А потом отстраняешься, чтобы в глаза ей заглянуть доверительно: — Я поем суп из кимчи вечером, ладно? После дополнительных я, Сечон и Минсу договорились погулять пару часов. — Не задерживайся сильно, сынок, — и, приподнявшись на цыпочки, она нежно целует тебя прямо лоб. У неё невозможно тёплые губы, от неё пахнет заботой, нежностью, самым ценным на свете — одним словом, мамой, и ты любишь её до безумного, поэтому обнимаешь сильно-пресильно перед тем, как выйти за дверь, но недолго, ведь иначе опоздаешь в школу, получишь выговор, а непослушных воевать не берут. Ты воевать, к слову, не хочешь. Просто мечтаешь о том, чтобы мама ни в чём не нуждалась. ...— Эй, Чимин, а ты знаешь, что Сечон нашёл новую заброшку на прошлой неделе, а? — это Минсу говорит тебе уже после занятий, когда день неумолимо склоняется к вечеру, а ты несколько раз уже смотришь на часы на экране смартфона, пытаясь прикинуть, как эффективнее распределить своё время. Ты всегда такой, мама, смеясь, называет тебя дедом в обличье ребёнка — часто перфекционист, иногда — слишком серьёзный, силён во всех науках, которые преподаются в школе, не из-за того, что вундеркинд или типа того, а потому что усидчивый, потому что у тебя есть планы и цели. Ты любишь читать: и старую классику, и публицистику, и смотришь научные статьи, любишь психологию, со многим соглашаешься, на всё имеешь свою точку зрения, и она взвешена — даже, бывало, закусывался в интернете с людьми. Ты любишь математику и биологию, а ещё ходишь в клуб стрельбы по средам и пятницам уже два года целых, мечтаешь стать самым лучшим на свете истребителем или разведчиком, потому что мало, кто в четырнадцать лет знает, как точно нужно вонзить нож в тело, чтобы наверняка, и сколько усилий для этого нужно прикладывать. К слову, немыслимо, поэтому по субботам, вторникам и четвергам ты ещё ходишь в спортзал, где много-много бегаешь, тренируя выносливость, а по воскресеньям отчаянно тренируешься в симуляторах, оттачивая навыки стратегии и тактики. Девчонки говорят, что ты гений, липнут к тебе, как чёртовы мухи: тебе всё ещё четырнадцать, а у тебя уже был сексуальный опыт с двумя, один из которых, был, к слову, парнем, вообще-то. Ты популярен, объективно красив: у тебя пухлые губы, мягкие густые чёрные волосы, ровная кожа (за ней ты следишь) — ты всё делаешь, чтобы мама могла тобой гордиться, поэтому ты отличник, спортсмен, у тебя много хобби, но близких друзей — двое как раз, и ты всегда счастлив идти рядом с ними, влипать в неприятности, но больше всего, разумеется, находить разные здания и просто встречать в них закаты. В заброшках есть своя магия: пустота, опасный уют и разрушенность, что позволяют, фантазируя, думать о том, что же было здесь до того, как здание осталось пустым. Ты любишь думать — отдыхаешь в такие моменты, а тогда, когда окружают самые близкие, сердце поёт. — Правда? — и Сечон кивает, широко улыбаясь. — Далеко? — В паре кварталов от южного блокпоста. Давайте сходим сегодня? Это всего двадцать минут на воздушном поезде. Ты снова смотришь на время. Конечно, суп из кимчи — это вкусно, но ты по маме очень соскучился, и... — Маменькин сынок снова в деле? — Минсу тебя тыкает куда-то под рёбра. — Брось, она никуда из квартиры не денется. И ты соглашаешься, даже не зная, что потеряешь последнюю попытку поесть мамин суп из кимчи. В заброшке... красиво. Это расписанные граффити стены, далёкий шум зоны и аномальная, привычная зелень вокруг: здание спряталось там, где раньше был один из парков, причём не на холме, которыми так изобиловал Сеул в своё время, а в низине, и сверху его почти что не видно за кронами. Ты вдыхаешь влажный после дождя воздух своей полной грудью, но здесь ещё пыль, лёгкая затхлость и запах плесени — всё, как обычно. Она невысокая: не больше пятнадцати этажей, а они сейчас на двенадцатом, ты стоишь в голом оконном проёме, наблюдая за тем, что происходит внизу, пальцами цепляясь за рассыпающуюся от времени кирпичную кладку, Сечон, в свою очередь, пошёл куда-то к лифтовой шахте. Минсу рядом с тобой, друг детства, вы в один детский сад вместе ходили, а ваши отцы-истребители погибли на одной операции — никто не понимает друг друга лучше, чем вы, вы вместе готовы пройти через огонь, воду и медные трубы, ты его ценишь больше всего и всегда улыбаешься искренне. Вы столько прошли за свои, чёрт, четырнадцать лет, столько слёз друг друга впитали, такая дружба не рушится и ты точно знаешь: каких бы высот Минсу ни добился (добьётся, как же иначе!), ты не позавидуешь ни капли совсем, только порадуешься. Ведь он лучший друг. Тот, который всегда будет рядом, как рядом с ним будешь и ты. — Ты слышал, что сказал сонсэнним на вечернем собрании? — говорит друг, подходя к тебе ближе. Ты, улыбаясь, киваешь: под подошвой кроссовок крошится всё тот же кирпич, и ты ставишь ногу подальше — не хватало ещё рухнуть здесь, оставить маму совершенно одну. — Они сказали, что ты принят в корпус заочно: тебе в следующем году только проходной экзамен сдать будет нужно. — Да, знаю, — и ты ему широко улыбаешься, солнечно. — И про тебя такое же скажут, уверен, — друг мрачнеет и хмурится, хмыкает и бьёт по камню носком: — Нет. Сонсэнним отозвал меня и сообщил, что с нынешним баллом по биологии я не прохожу на генетика. — Тогда тебе нужно учиться усерднее. Это несложно. Хочешь, позанимаемся вместе? Я помогу тебе с биологией, ты же знаешь, как я хорош в ней, — и друг, ухмыльнувшись, смотрит на него, вскинув бровь: — Подтянешь лошка? — Брось, Минсу, ты же знаешь, что я никогда не стал бы думать о тебе... так, — хмуришь ты брови тоже. — Я только хочу помочь тебе исполнить мечту. — Занимаясь со мной репетиторством? Звучит, как издёвка, чувак, ты в курсе? — Я не хотел, чтобы это так прозвучало. Не хочешь — не надо, — вздыхаешь. А потом понимаешь, что один факт из вашей жизни совместной в себе тоже не можешь держать и, глядя на друга, губу закусываешь — ты не уверен. Но у вас и секретов друг от друга никогда не было, так что же поделать? Минсу смотрит тебе прямо в глаза. Ты знаешь, что он перед собой видит прямо сейчас: ветерок тёплый колышет чёрные волосы, а ты улыбаешься, как ему, может быть, кажется с превосходством, издёвкой. Но это не так, совершенно не так, но то, что ты сейчас хочешь ему сообщить, очень расстроит. Но он знает тебя долгие годы, ему достаточно взгляда, чтоб обронить: — Что у тебя? Ты молчишь. Не то время и место, но пальцами сжимаешь то, что когда-то было сделано карнизом под оконную раму, сильнее. — Говори, Чимин. Я вижу, что ты что-то скрываешь. — Миюн призналась мне, — друг вздрагивает, смотрит шокировано, а у тебя на душе кошки скребут коготками противно. — Сегодня днём. Сказала, что влюблена в меня уже пару лет. Как-то так. — А ты? Что ты ей сказал? — злой прищур, а тебе уже хочется сдохнуть, лишь бы не видеть его. — Я сказал, что не буду встречаться с ней, потому что столько же влюблён в неё мой лучший друг, то есть ты, но... — дыхание мерзко сбивается. — Но она сказала, не сдастся. — Почему? — напряжённо. — Почему она так сказала тебе, а, Пак Чимин?! — Потому что, — губы сохнут, глотка тоже, пожалуй. Но и скрывать ты тоже не можешь, потому что, блять, это твой лучший друг, вы через столько вместе прошли, вы любите друг друга так сильно, что он не сможет не понять того, что ты чувствуешь. Ты бы понял. Ты бы его любым принял. — Говори! — давит Минсу. — Потому что, — и выдох. — Видит, что у меня к ней тоже есть интерес. Между вами повисает молчание. Вам обоим четырнадцать, но испытывать чувства уже не в новинку, а история эта банальна до мелочи: два мальчика влюбились в девчонку, а она всё-таки выбрала, да не того, который ответит согласием — тебе Миюн нравится куда меньше по времени, чем твоему лучшему другу, ты непременно уступишь и в тень отойдёшь, но что же поделать, если ей на него наплевать? — Минсу, она не последняя, — мягко замечаешь ты, а у друга лицо восковое. У него в глазах при тебе рушится то, что ты звал дружбой из тех, что нерушима совсем. — И у тебя, и у меня ещё будут другие девчонки. Давай забьём на неё? — Легко тебе говорить, сукин ты сын, — и голос друга надламывается. Он на тебя смотрит открыто, у него во взгляде плещется не боль, а настоящая ненависть. — Легко, блять! У тебя что? И популярность, и хобби, и увлечения. Учёба? Хуйня — на раз-два щёлкаешь новые темы, и заочно тебя уже приняли, сука, и... — срывается, хрипит, чтоб откашляться. — И даже девчонка, которая нравится мне, оказалась влюблённой в тебя. Пошёл ты нахуй, Чимин. — Минсу, стой... — ты руки протягиваешь, но он их отталкивает. — Пошёл ты нахуй! — орёт, но ты не сдаёшься, оправдаться пытаешься, цепляешься за чужие запястья. Ведь можно вот так — и похерить всю дружбу из-за какой-то девчонки, из-за каких-то, блять, баллов, которые ещё можно набрать? — Минсу!.. — Отвали от меня! — и толкает. Сильно толкает. А ты... а что ты? Ты всё ещё в раме, под твоими подошвами сыпется кирпичное крошево, а в волосах шумит тёплый сквозняк. Равновесие потерять очень легко, особенно, когда этому кто-то способствует, и ты делаешь шаг случайно назад. В пустоту. Последнее, что видишь ты перед тем, как уйти в последний блядский полёт — это побелевшее лицо твоего лучшего друга. Того, с которым столько прошли за свои, чёрт, четырнадцать лет, столько слёз друг друга впитали, того, о котором точно можешь сказать: такая дружба не рушится, и ты точно знаешь: каких бы высот Минсу ни добился (добьётся, как же иначе!), ты не позавидуешь ни капли совсем, только порадуешься. Ведь он лучший друг и кому, как не тебе, верить, что он взлетит к самому небу? А ты, лично ты, прямо сейчас летишь вниз. У тебя небо, серые стены и земля перед взглядом смешались, непонимание, испуг, шок, понимание — всё это тебя убивает, и ты не почувствуешь столкновения с землёй через несколько тягучих секунд, потому что твоё сердце остановится раньше. Последнее, что видишь ты перед тем, как уйти в последний блядский полёт — это побелевшее лицо твоего лучшего друга. Последнее, о чём думаешь перед тем, как издать последний свой вздох — это мама, которая осталась совершенно одна. С дурацким супом из кимчи, который ты любил, сука, так сильно. ...А первое, что видишь, когда делаешь вдох в новую жизнь — это летучая капсула, до отвала наполненная людьми в белых халатах. Мычишь, не понимаешь совсем ничего, лишь слышишь только «Примерное время смерти...» да «Они сказали, что его зовут Пак Чимин». Ты видишь руки свои — они все в крови, но тебе не больно, совершенно не больно, будто бы краска, а ты только проснулся, ощущения точно такие же, ты будто спросонья. Поэтому хрипишь тихо: — Где я? И криков, что следуют прямо за этим, не понимаешь совсем — всё, что ты чувствуешь после вопля «Мутант!» — это болючий укол прямо в шею, а затем темнота тебя опять поглощает, чёрт побери, как же достало.***
— Пожа-а-алуйста... — Заставь нас прекратить, — голос в динамике, стекло напротив тебя сделано так, что ты не видишь, что происходит по ту его сторону. Тебе уже даже не больно, сука, смешно, у тебя мир рушится, понимание приходит обрывками, а крик ебучий — «Мутант!» — в ушах стоит звоном. Ты думать уже даже не можешь, они из тебя в этой лаборатории все эмоции вытрахали, мысли превратили то ли в клубок, то ли в кашу, пока и сам толком не понял, но всё, о чём думаешь — мама. Мама осталась совершенно одна, и ей наверняка уже сообщили, кто есть её сын. Плакать даже толком не можешь: все слёзы от боли уже успел, сука, пролить, пока они тебя поджигали — ты орал громко настолько, что сам едва не оглох, а потом наблюдал, как, словно магически, твои вены, сосуды, мясо и эпителий весь в принципе на глазах восстанавливается; пока они топили тебя — твои лёгкие бились в агонии, в глазах ужасно темнело, а потом ты снова делал оживляющий вдох; они отрубали руку тебе — она отрастала обратно максимум за один чёртов час; они отрубили другую, а потом прижали обратно — всё срослось, как по щелчку. Сейчас они бьют тебя током, а ты снова кричишь и просишь уже прекратить. И сдохнуть всё не можешь никак. — Я... не могу-у-у... — подвыванием тихим. Твоя голова низко опущена, наблюдаешь за тем, как розовеет на глазах то, что обуглилось мгновенье назад — и уже себя ненавидишь за то, что сердце, сука, всё ещё бьётся. — Мне очень больно-о-о... Ты не просишь тебя отпустить — они всё равно не сделают этого. Они прострелят тебе сердце потом, а ты потеряешь на минуту сознание и снова вдохнёшь, войдя в раж, отрубят тебе голову, а ты в ахуях откроешь глаза в луже крови с пониманием, что она опять отросла — как это выглядит, знать совершенно не хочется. Они будут тебя долго пытать, эти люди в белых халатах, и с каждым новым приёмом в тебе что-то дохнуть будет раз, сука, за разом, раз ты сам не можешь, превращая тебя в оболочку: в начале ты громко кричал, потом уже перешёл на поскуливания, потом — молча плакал, а под конец уже громко смеялся, потому что, блять, бесполезно же, чего ж вы тратите свои ресурсы, уёбки? Тебе всего лишь четырнадцать, а в тебе в тот момент, когда они на анализ берут костный мозг, ничего не колышется, это, блять, мерещится тебе невесомой щекоткой на фоне того, что ты уже успел пережить за долгие дни. — Пиши: Пак Чимин, дата рождения — тринадцатое октября две тысячи трёхсот девяносто пятого года. Тип — мутант, вид мутации — бессмертие. Бессмертие. Так вот, как зовётся его, сука, проклятие — это то, что ты думаешь, чувствуя укол в шею снова. ...Чтобы очнуться уже в непонятном самому себе, сука, лесу. Капли дождя, что льёт сверху, жгут тебе кожу, ты поднимаешься, понимая, что ты абсолютно один в этой зелени, а там — далеко-далеко — на горизонте есть силуэт города. «Life In Safety №404», точно, и ты теперь для неё первостепенный агрессор. Тебе четырнадцать, и ты за щитом. Тебе четырнадцать, и ты умираешь. Не физически — так ты не умеешь. Где-то внутри, видимо, потому что когда осознание бьёт тебя по лицу, ты не кричишь и не плачешь, лишь только громко счастливо смеёшься, подставляя дождю лицо для ожогов. Счастливо — потому что тебе больше не больно. Искренне — потому что свободен. Истерически — потому что оказался тем самым, против кого хотел бороться, чтобы...«Хочешь дом, мам? Я вот очень хочу, чтобы ты ни в чём не нуждалась».
Суп из кимчи, наверное, давно уж остыл на плите.***
Ты не знаешь, сколько проходит времени, пока он не находит: тебя трясёт всего, но это какая-то истерика, если честно, потому что тебе, сука, всего лишь четырнадцать, а капли по коже щиплют, но та сразу срастается, чтобы вновь заболеть от ожога — какой-то невыносимый пиздец, от которого уже просто смешно. Тот момент, когда ты понимаешь, что просто сидеть здесь и смеяться до выступивших на глазах слёз — это не такая плохая идея. Ты бессмертен, тебя ничто не возьмёт, кроме, видимо, времени, ведь ты всё же растёшь, то есть — стареешь. Умрёшь от голода раз — восстановишься, другой — от обезвоживания, через какое-то время снова в норму придёшь, и это какой-то невыносимый пиздец, от которого ты смеёшься, смеёшься, смеёшься. Не плачешь. Нет смысла. Он находит тебя, как потом скажет, по звуку: твоя истерика такая громкая, чистая, ясная, что для него будет пахнуть неописуемым счастьем — он повелевает эмоциями — и придёт на зов, ожидая увидеть всё, что угодно, но не грязного, насквозь мокрого мальчишку, который сидит в позе лотоса на лесной полянке в окружении аномальной растительности и... просто смеётся. Ты знаешь, что твой смех был чистым в этот момент, а ещё — в нём всё было: и боль, и каламбур стечения десятков обстоятельств, и собственная насмешка над своей же судьбой. — Я Чу Квон, местный король, — он тебе скажет, а ты после этих слов ему в рожу плюнуть захочешь, потому что помнишь, из-за кого ты стал сиротой. Но не станешь, ведь неглупый совсем, понимаешь, что твой погибший отец поступил бы с тобой совсем не по-доброму в этот момент, если бы был живым человеком, а не прахом в урне в родительской спальне. Квон красивый, а ещё ему лет тридцать пять, точно не больше, он тебе внешне даже понравится, но внутренне — вопрос немного другой. — Пойдём. Тебе нужна помощь. — А какая, блять, разница? — тебе на цензуру свою наплевать. Ты теперь волен, один, далеко, стараешься не думать о маме. — Всё равно же не сдохну. — Ты бессмертен? — Ага. А потом ты пойдёшь. Потому что Королю подчиняться бы надо: об этом говорит его аура, а ты всё ещё четырнадцатилетний бездомный мальчишка, который разом лишился всех желаний и целей. Пак Чимин, у которого крыша начинает подтекать потихоньку: ты чувствуешь это с первыми нотками откровенного похуя, с первой насмешкой над самим собой, с первым отсутствием каких-либо эмоций по старому — тебе наплевать. Ты теперь в Городе, что скрыт под землёй, и, как потом узнаешь, спонсируется — кто бы подумал! — правительством зоны, потому что вас всё-таки жалко. Ты теперь сброд, дерьмо, не стоишь чьего-то внимания, а Король начинает тебя опекать, и ты знаешь, что это опасно. С первой же схваткой спустя пару дней твоего присутствия, когда обезумевший пидор на тебя с ножом бросается, а ты его полосуешь в ответ, потому что Чу Квон выдаёт тебе нож со словами, что им тут не стыдно воспользоваться, ты видишь в нём что-то... другое. Он кладёт тебя спать рядом с собой — отказаться всем видом говорит, что нельзя — и ночами, ты знаешь, на тебя смотрит. Чтобы потом сказать спустя пару месяцев: — Я уверен, что это не единственное, что есть у тебя, — и ты вздрагиваешь. Ты открыл в себе это случайно, недавно и эти взгляды его хорошо уже распознал, чтобы знать — приспособиться важно и нужно, ни в коем случае не говорить, не показывать. Тебе всего лишь четырнадцать, ты в Городе всего шестьдесят ёбаных дней и уже, правда, убил трёх человек, немного поплыв посильнее — кровь на руках тебя не пугает, ты не плачешь, не заикаешься, лишь ухмыляешься. Такая она — твоя новая жизнь. В ней для тебя новые планы и цели, пусть и сужаются они до одного только «выжить», но ты человечность свою за спиной давно оставляешь, себя приучая к тому, что либо ты, либо тебя. Тебя — невозможно. Значит, остаётся один вариант, и ты его принимаешь. Ты ничего себе не оставляешь от прошлого, просишь Муин при налёте на продуктовый забрать краски для головы и с тех пор ты не чёрный, ты розовый, и глаза твои — серые — словно говорят тебе немо: «Это твоё». Но о том, что обнаружил для себя совершенно недавно, зажимая девчонку по имени Юн, Королю не рассказываешь. Язык твой, он может длиннее, делает много интересных вещей — ты, окончательно тронувшись, его на себе при мастурбации пробуешь и твой собственный вкус тебе очень нравится. — Ты скрыл что-то от своего Короля? — и это одна только осечка, лишь только промашка, потому что ты молчишь, не знаешь, что отвечать, а он всё по твоим глазам читает и неожиданно злится, чтоб выдать: — А ведь ты мой милый ребёнок, я думал. А оказался лишь падалью. И после этого ты падаешь в ад. И это циклично. Дерьмовым «пожалуйста», язык вываливается пару раз аж до локтя длиной, но ему, тому, кто тебя трахает, совсем наплевать. Ты уже даже не плачешь, не воешь — лишь тихо сходишь с ума, потому что. — Заставь меня прекратить. Вы, блять, смеётесь над ним, сука, все. — Пожалуйста, не надо, пожалуйста, я не хочу, мне только четырнадцать! — Заткни рот свой, несносный мальчишка. Лучше скажи, как тебя называть, — изнутри разрывает огромным, горячим, а мир почему-то до основания рушится: тебе становится ещё смешнее от ситуации, где ты снова бессмертен и от того же страдаешь. Они все вокруг скажут потом: у Короля в постели нельзя долго держаться, он милый только сначала, приручает тебя, приучает к себе, а ты, Чимин, уже не первый — примерно тогда сообщат, когда он будет лежать, мучительно сращивая крошево рёбер и следы рваных ран от ножей. — Чимин, — не сдаёшься. Не сдашься: он тебя трахает, а тебе всего лишь четырнадцать, а ты уже одна только эмоция — упорство. Неважно, какое: да, чёрное, да, ты летишь в бездну, но не сдашься, сука, ни за что, никогда, никому — ни правительству, ни этому, мать его, Королю, ни себе, а оттого не сходишь, а спрыгиваешь. Не с поезда, а с ума и ещё пару раз от эмоций, сбежав — с крыши одного из домов подземного Города, чтоб потом прийти в себя... снова. Всегда. Навсегда. — Неправильно, падаль. — Я, блять, Чимин, — давай, Квон, ударь ещё раз, тебе же не похуй. Тебя же не сжигали, блять, заживо в четырнадцать лет, не топили, не отрезали конечности, а ещё током не били, не стреляли в сердце и голову. Тебе от пощёчины ведь унизительно больно. Ты ведь не бессмертен. И язык у тебя нормальных размеров. А ещё ты позволяешь тебя подчинить его силе — одним, словом, хуй тебе, Квон, подчинить можно того, кто боится, того, кому есть, что терять. А, блять, Чимину, плевать — возможно, тебе, Король, прямо в лицо. — Я заставлю тебя забыть это, ничтожество. — Не заставишь. Я всегда буду напоминать себе то самое имя, которым меня назвала моя мать, — Королю его сопротивление в кайф. И пытать, впрочем, тоже. С каждым днём отчаяние заглатывает одного Пак Чимина всё глубже и глубже, почти переваривает: снова эмоции, даже вскрытые вены — и снова здесь, жив, не сдаётся и бесится. Становится зависим от секса. Это понимание приходит с первым оргазмом от крови по бёдрам, с первым искренним выдохом и полным желанием убить выблядка, что берёт сзади грубо — и, одновременно, поскулив, поддаться ему. Ты сходишь с ума, ты чувствуешь, как это с тобой происходит, ты весь искалеченный, блять, тебе всего лишь шестнадцать (уже), но ты уже весь разбит и прошёл через столько дерьма. Тебя полтора года ебут, у тебя десять смертей (твоих) за плечами и около сотни (чужих) на руках, и ты уже не тот маленький мальчик, который смеялся до слёз где-то там, на поляне, наблюдая за тем, как под радиоактивным дождём кожа шипит. На себя в зеркало глядя, ты видишь чудовище. Оно пока ещё зелёное, слабое, но боли в нём столько, что уже как-то плевать — сука, смешно до усрачки. Ты зависим от члена в собственной заднице, тебе смешно при виде кишок, а ещё ты постоянно говоришь своё имя, потому что упорно отказываешься его забывать всем назло, а тебя мучают, мучают, мучают. Во что ты превратился, скажи? Где прошлый ты, такой, какого мама, смеясь, называла дедом в обличье ребёнка — часто перфекционист, иногда — слишком серьёзный, силён во всех науках, которые преподавались в школе, не из-за того, что вундеркинд или типа того, а потому что усидчивый, потому что у тебя были планы и цели. Ты любил читать: и старую классику, и публицистику, и смотрел научные статьи, любил психологию, со многим соглашался, на всё имел свою точку зрения, и она была взвешена — даже, есть слух, закусывался в интернете с людьми. Ты любил математику и биологию, а ещё ходил в клуб стрельбы по средам и пятницам уже два года целых, мечтал стать самым лучшим на свете истребителем или разведчиком, потому что мало, кто в четырнадцать лет знает, как точно нужно вонзить нож в тело, чтобы наверняка, и сколько усилий для этого нужно прикладывать. Перед тобой в зеркале монстр. Прошло меньше двух лет, а у него от того мальчишки-брюнета с серыми глазами, в которых были и ум, и надежда, и вера, ничего не осталось. У того мальчишки лицо было серьёзным, он был за справедливость и честь, любил маму и двух своих лучших друзей, мечтал истреблять, сука, мутантов, а нынешний ты — тот, что стоит, смотрит на себя в отражение, на него совсем не похож. У тебя на лице по жизни улыбка, в глазах — ненависть и холодный расчёт, у тебя от крови стоит, ты мутантов других потрошишь как каких-то, блять, кур, и убийство с желанием выжить (беспроигрышным, ты же бессмертный) — это все твои планы и цели. Ты не читаешь: ни старую классику, ни публицистику, и не смотришь научных статей. Психология тебе помогла только тем, чтоб дать понимание: ты ёбнулся так, что уже, сука, без шансов, и в этом виноваты все вокруг, разумеется, и ты сам, в первую очередь. Математика пригодилась при точных расчётах набросок схем для налётов на зону, а биология — для того, чтобы, собственно, проверить на практике, как точно нужно вонзить нож в тело, чтобы наверняка, и сколько усилий для этого нужно прикладывать. Глаза всё такие же серые, но на красивом лице нет ничего человеческого: всё те же улыбка и усталость от жизни. От бесконечного потока насилия, к которому ты уже настолько привык, что даже, блять, нравится. Нравится, когда Квон спорит с тобой — это бесконечное: — Падаль. — Ошибся: всё ещё Чимин, — и выстрел прямо в затылок, ваши игры давно уже на другом уровне, сука. Он палит в тебя точно из Рози: нашёл огнестрел, розовый-розовый, обвешал камнями и сказал, что похож на тебя — такой же шумный, красивый и пустой, пока не засунешь внутрь что-то весомое. Тебе же плевать: глаза откроешь уже минут через сорок. А потом снова, и снова, и снова. До тех пор, пока не сдадут нервы. А сдают они, когда тебе семнадцать, и за спиной уже слишком много крови, а на руках она уже высохла. Всё прозаично, здесь нет ни капли эпичности: ты его ночью закалываешь своим же стилетом, а он не сопротивляется, лишь улыбается, на губах кровью булькая, и последнее, что говорит: — Наконец-то ты настолько отчаялся, падаль. Я этого ждал. — Запомни, пидор, и унеси с собой в ад, — спокойно ответишь, глаза в глаза глядя. — Чимин. Чиминни. Самый красивый, и нет никого на свете прекраснее, — и языком длинным, не нагибаясь, по его красным губам проведёшь, чтобы широко улыбнуться: — Новый Король подземного Города.***
Тебе семнадцать, и ты давно плещешься в настоящем аду: идёшь по головам всех неугодных, громко хрустя черепами, и тебе ни капли не стыдно. Ты ничего не боишься, ты непобедим, но одно понимаешь: лучше им всем не знать о том, какое проклятье наложило на тебя отпечаток — так будет лучше, так будет выгоднее. У тебя все приоритеты разбились, ценности рассыпались в пепел, а стандарты рухнули, предварительно взмыв в небо, словно цена на еду. У тебя люди, послы, которых нельзя убивать, но которые говорят, через сколько привезут еду (её все равно никогда не будет достаточно), одежду, подушки — и ты впервые на охоту в четырёхсот четвёртую выходишь за сколько? три года? неважно. Важно то, что, внутрь проникнув, под щит, ты понимаешь: о тебе здесь никто не знает пока, как о Короле, и это твой шанс — возможно, единственный. Ты сумасшедший, да, ты сходишь с ума с каждым днём, сука, всё больше, хотя куда ещё больше-то, но за одно цепляешься очень отчаянно. Зона не изменилась. Здесь такие же мерзкие люди, как раньше, только ты теперь, блять, другой: идёшь под ночным вечером совершенно бесстрашно, и походка у тебя не такая грубовато-тяжёлая, как была в четырнадцать, а от бедра, манерная, лёгкая. Ты был поломан, но восстал из пепла, не оставив места невзрачным худи чёрного цвета: твой взгляд серых глаз горит чистой формой безумия, у тебя куртка кожаная камнями расшита, а все штаны бёдра облепляют крикливо. Твои волосы розовые, ты выделяешься. Для неё, пожалуйста, всё ещё тоже: код на подъезде за три года не изменился, а тебе... не то что бы страшно, просто немного волнительно — ради неё ты даже надеваешь какую-то маску нормальности, стараясь не думать, что будет с ней, когда на пороге увидит того, кого сочла уже призраком. Да, возможно, призраком прошлого, что не вяжется с образом ещё нескладного несколько мальчишки, невзрачного, но привлекательного — и этой ядовито-кислотной бомбы, что разрывается с каждой секундой всё больше. Ты звонишь. А она открывает. Твоё сердце пропускает удар: может вообще отключиться, разницы, впрочем, нет никакой, но за три года не один он изменился — она постарела, лицо сильно осунулось, ей на вид лет шестьдесят, ни больше ни меньше, и она словно растаяла, растворившись в своём одиночестве. Блять. — Кто вы? — негромко. — Ты не узнаешь Чимина, мама? — лицо склонив, произносишь негромко: длинная серьга касается камней на кожаной куртке. И до неё доходит, он видит: глаза расширяются, она шаг назад делает, чтоб начать трястись всем своим телом — сейчас закричит, и поэтому ты влетаешь в родную квартиру, закрыв дверь, а она, не медля, на кухню бежит. Тебе не стоило к ней приходить. Как-то не подумалось тебе, Пак Чимин, что для твоей матери ты уже давным-давно мёртв, и здесь нет разницы, бьётся твоё сердце или же нет. — Мама, пожалуйста, выслушай! — ты поднимаешь свои чёртовы руки, когда она огромный мясной нож на тебя выставляет без страха. — Убирайся, чудовище, — лезвие сильно дрожит, как и её губы, на которые уже капают первые слёзы. — Мама, прошу, это Чимин, он твой сын! — Мой сын умер три года назад, — полушёпотом произносит она. — Он упал с высоты двенадцатого этажа. Что ты такое, мне неизвестно. — Мама, вот же блять, выслушай! — шаг вперёд, вскрик, остановка. Дерьмо. — Мама, Чимин не умер, он просто му... — и видит в глазах напротив, что идиот. А то она, блять, не знала. А то ей, сука, не сообщили. — Я просто прошу тебя лишь поговорить со мной, мам, — произносишь негромко, и это даже не больно — не после того, что ты, сука, пережил. А если не думать о том, что всё это время, начиная от падения вниз и до этой секунды, только её образ давал тебе повод для того, чтоб бороться, то всё вообще заебись. Всё будет прекрасно, ты справишься с этим. У тебя всё равно нет других вариантов. Ты же бессмертен. Да вот только она, которая в тебя втыкает ёбаный нож, прямо в грудь, с криком боли от сердца, об этом, очевидно, забыла, а ты сам замираешь, чувствуя, как кровь заливает футболку, и лишь смотришь ей в глаза своими испуганными. Твоя мать воткнула тебе нож в грудь на той самой кухне, где готовила тебе твой любимый суп из кимчи. А сейчас поняла, что тебя не убить этим, что тебя вообще ничем не убить, и назад шаг делает в ужасе, со страшным чавканьем вытаскивая его из твоей грудной клетки — ты только морщишься. И не так больно было. — Чимин убил убийцу отца, мам, — говоришь. — Чимин стал Королём там, за щитом. — Заткнись... — шёпотом. — Закрой рот. — Мам, пожалуйста, Чимин столько времени хотел увидеть тебя... — Да лучше б ты действительно сдох! — восклицает она, заливаясь слезами. — Лучше б ты умер тогда, там, у заброшки, не вставал, блять, не дал мне жить с мыслью, что мой собственный сын — убийца и монстр! — Мам, Чимин не... — и осекаешься. Потому что что тут сказать? Не монстр? Посмотри в свои глаза потом ещё раз, когда зеркало на пути попадётся — они всё о тебе скажут. Но ты не захочешь, наверное. — Мам, положи, пожалуйста, нож. — Ты хочешь сказать, что на твоих руках нет чужой крови? — шёпотом давит она, двумя руками за рукоять держа огромное лезвие. — Хочешь сказать, что ты не убивал никого там, за щитом? — Либо Чимин, либо Чимина, — отвечаешь. И зря. — Либо тебя? — с улыбкой какой-то печальной и доброй, произносит она. — Правда? — Да. — Чимин, ты бессмертен, мне сообщили, как матери, — с тихим выдохом она говорит. — Тебя — невозможно, не делай из меня, пожалуйста, дуру, — и смотрит тебе прямо в глаза: новые слёзы текут по её впалым щекам, а ты даже ничего сделать не сможешь, блять, она не подпустит. — Я не смогу жить с тем, что мой ребёнок убийца. А тебе, я знаю, будет плевать на ещё одну жизнь, которая прервалась по твоей вине, — и на твоих глазах себе в живот нож вонзает. Из тебя крик нечеловеческий рвётся. Подлетаешь, хватаешь, прижимаешь к себе, пытаешься сделать с раной хоть что-то, но всё бесполезно — руки мгновенно окрашиваются. — Мама, зачем, почему? — разве я что-то сделал тебе? — Мама, почему ты не могла просто продолжить, блять, жить? — и почему в своей смерти ты обвинила меня? — Пожалуйста, мама, пожалуйста! — не бросай меня одного? я так устал. честное слово, я безумно устал, у меня уже даже плакать нет сил, мне и без того очень плохо: мне всего лишь семнадцать, мам, знаешь, а я уже пережил столько дерьма. я бы тебе рассказал, мам, непременно, но... Ты умираешь, решив оставить меня одного. Ты вызовешь скорую, зная, что это всё бесполезно, а сам спрячешься, выждешь, чтоб проследить после, в какую больницу, и просто сядешь и будешь бесстрашно сидеть в тени высокого дерева прямо под окнами, зная, что где-то там есть они, врачи, которые знают, что она не жилец. Почему не умерла прямо в летучей капсуле — хрен её знает, но когда приехала скорая, то оказала ей первую помощь, ты видел. Она убила себя, но сказала, что убил её ты. А ведь ты не мог. Она же была для тебя самым важным на свете. Ты же просто хотел, чтобы она ни в чём не нуждалась. — Ты Пак Чимин, — раздаётся за спиной, и ты вздрагиваешь, чтоб рассмеяться негромко: ну, и хули тебе кто может сделать? Ты сумасшедший, а ещё бессмертный, тебя не одолеть, не поймать. Но парень, старше года на три (или пять? хуй знает) в белом халате и с маской с подсветкой жёлтого цвета, что выдаёт в нём инженера-генетика, почему-то не стремится бить в бубен, а садится на лавочку рядом этим вечером тёплым, а потом и защиту снимает. Ты на него посмотришь ещё, чтоб подумать: красивый. Губы полные, волосы тёмно-каштановые, глаза карего цвета — добрые, умные. Выдавить бы и лицо изуродовать. Но говоришь совершенно иное: — Там чиминова мама, и она умерла. — Ты видел труп? — интересуется твой собеседник. Ему наплевать на то, что ты в большинстве своём говоришь о себе в третьем лице, потому что тебя долгое время пытались заставить забыть своё имя, и теперь ты боишься его потерять. Тебя просто слушают. — Нет. Но Чимин это чувствует. — А я Ким Сокджин, — говорит тебе. — И я был в операционной, куда привезли твою маму. — Она умерла. Чимин это в твоих глазах видит. — Тебе не жаль? — Чимин не помнит, что такое — кого-то жалеть, — с ухмылкой. — Чимина все зовут сумасшедшим. Он и сам себя так зовёт. — А думаешь как? — и ты пожимаешь плечами. — Когда-то, в другой жизни, человек Чимин любил психологию. Объективно, его знаний Чимину-мутанту достаточно для того, чтоб понять: он сумасшедший. — И это доказывает ещё раз, что ты самый нормальный, — кривит губы Сокджин. — Сумасшедшие люди никогда не понимают, что с ними что-то не то, знаешь ли. — Каждый по-разному сходит с ума, — заметишь. А тот плечами пожмёт, чтоб сказать: — Ничего не хочешь спросить у меня? — Если честно, то Чимин очень хочет. — Спрашивай. — Ты сказал, что ты из операционной, но ты инженер-генетик, — и улыбнёшься сладко и мягко. — Вы не приходите просто так, а? Ты думал, Чимин убил её, — Сокджин ухмыляется шире. — А пустили тебя, потому что ты курируешь дело Чимина, а? Чимин твой генный прорыв, теперь ты им занимаешься. Его тебе подарили. — Именно так, — мягко улыбается генетик. — За какие заслуги? — Сказали, что за гениальность. — Не боишься, что Чимин тебя сейчас уничтожит? — спрашиваешь, прищурившись. — Не-а. — Но почему? — Хотел бы — уже уничтожил. Скажешь, что сумасшедший и непредсказуемый: — рассмеюсь тебе прямо в лицо. И повторюсь, что ты не сумасшедший. — А какой тогда? Сломанный? — Нет, — и Ким плечами пожмёт, глядя тебе прямо в глаза. — Адаптировавшийся. А если у тебя будет правильный друг, то будет вообще замечательно. — Чимину не нужны друзья. — Это ты так думаешь, — это он говорит тебе уже в спину, а потом, хрустнув спиной, протянет: — Эй, Чимин, — и ты обернёшься через плечо. — Давай договоримся? — О чём? — ты не веришь ему. Тебе семнадцать, и ты только что всё потерял, но это привычно и больно, а судьба не может быть к тебе так мила, чтобы подарить подарок немедленно. Так не бывает. — Я знаю, что ты скрываешь мутацию среди ваших: никто о тебе ничего не знает. Хочешь, не будут и здесь? — ты вздрагиваешь, на него во все глаза глядя, а улыбка у дока очень тёплая. — Нет, ну, а что? Ты был просто левым парнишкой, твоё дело мне подарили за отлично защищённый проект, никто тут не знает, кроме меня, что ты новый Король, а я знаю, потому что тщательно слежу за тобой путём ребят из перевозок поставок. Настолько, насколько ты позволяешь, конечно. Так хочешь, чтобы информация о тебе была стёрта? Только общие данные. — А что взамен? — Дружба, — и Сокджин улыбается. — Не более. Ты хмуришься. Так не бывает. — Подумай, Чимин, хорошо? — и он закурит на этой же лавочке, глядя тебе прямо в глаза. — И скажешь при нашей следующей встрече. — А если Чимин не вернётся в эту LIS-зону? — Не верю, — и, подмигнув, даёт понять, что разговор на этом закончен.***
— Вы ударили его прикладом по голове с такой силой, там была... кровь... — мальчик смотрит на него со смесью восхищения с ужасом, и это Короля, что греха, в общем, таить — возбуждает, потому что нравится ужас, страх пьянит, а вот эти попытки казаться сильнее, они такие мучительно слабые, что даже смешно. Или очаровательно — пока не решил, подумает позже. — Ни секунды не медлили, я... в восторге? — Милый, у Чимина было много времени для того, чтобы научиться не тормозить. А попыток подохнуть — чуточку больше, — и разводит руками, представляя, как выглядит прямо здесь и сейчас, стоя посреди пустыря над изувеченным телом, в своих ботфортах до колена на высокой подошве с безупречной шнуровкой, полуулыбкой не без нотки жеманной вины и красным на пальцах и кожаных митенках. Охуенно, одним, сука, словом, как ебучий ангел возмездия и спорной справедливости, оплот силы, а ещё немного — порока с жестокостью. Королю уже двадцать четыре. У него за спиной — десять лет ада, смерти близких людей и объективно полный пиздец. Но никто не знает, что уже семь ёбаных лет у Короля есть один только друг. Друг, который никогда не предаст.