***
— Ты живёшь с ним почти три месяца и не знаешь, как его называют здесь? — доберман ухмыляется не без толики острой насмешки, а Тэхён подавляет желание глаза закатить, но чувствует, как стынет мимика лица в тот самый момент, когда Хосок его, блять, в очередной раз подъёбывает, желая отомстить за всё ту же угрозу, которую Ким-младший ему выдал без всякой утайки всё в той же столовой. Он может много сказать в ответ на эту откровенную провокацию, правда: например, что доберман не умеет скрывать своих чувств, потому что всё ещё остаётся ёбаной псиной, а ещё подытожить тем, что взрослым собакам грешно трахать щенков, ну, или, по крайней мере, хотеть так открыто, но Тэхён классный друг, он промолчит ради Юнги, который снова блёкло ковыряется в рисе, сидя по правую руку. — Монстр, — вскинув рыжие брови, сообщает старший разведчик. — Намджуна здесь за количество убитых на охоте мутантов так называют. — И ты прекрасно знаешь, что мне пиздец, как не нравится это прозвище, хён, — отзывается наставник Тэхёна. — Но тебе, малыш Тэхён, всё равно нужно знать, у кого ты обучаешься, — Чон хмыкает. — Ты можешь подъёбывать Намджуна сколько угодно, но это не сбавляет всех его заслуг для этой ёбаной зоны. — Я смотрю, он тебе жалуется, будто ты его мамочка, — кривя губы в усмешке, замечает младший истребитель. — Намджун-а, мог бы и поговорить со мной, если ночами плачешь в подушку из-за того, что тебя обижает такой малолетний говнюк, как Ким Тэ. — С каких пор ты говоришь о себе в третьем лице? — влезает Хмурик в этот абсурд. — Возможно, с тех самых, как стало известно, что зелёный хуец Ким Тэхён упустил Чон Чонгука, — широко улыбаясь, разводит руками блондин. — Мне нравится думать, что он это не я. Типа, Тэхёну напиздят за промах, а я просто постою в стороне и порадуюсь, что после стычки с одним из сильнейших мутантов вышел живым. И это правда, однако он знает, что его нельзя обвинить в том, что он «позволил уйти» Чон Чонгуку: его опыта в ловле настоящих, реальных мутантов всё ещё совсем недостаточно (его попросту нет, если не считать, конечно, тех моментов, когда Тэхён обнимает себя же руками, чёрт побери), поэтому ему подобную оплошность со скрипом, но всё же простят. Намджун только по первое, сука, число ему всыпал, когда они вернулись на базу с абсолютно пустыми руками, потому что задание передали другим истребителям, ведь у Тэхёна всё ещё нет нужных рефлексов и ловить Чон Чонгука ему не под силу — так сказали вновь прибывшие Чхве Минсу и Кан Даниэль. Последний Тэхёну улыбнулся глазами — тот мысленно кинул прилипалу в чёрный список своего сердца с пометкой «Не интересно даже по пьяни», а вот фразы, которыми два сержанта обмолвились, его заинтересовали, чёрт побери, очень сильно. — Чхве, он пошёл на восток, скорее всего, окопается где-то на одной из высоток, — это Намджун произнёс, глядя в глаза истребителю, тот же на это только ответил: — Мне не в первой скидывать с высоты кого-либо, — низкий голос Минсу-нима звучит с едва прикрытой насмешкой. — Особенно мерзких мутантов. — Что это значило? — уточнил Тэхён уже после того, как они вернулись домой, а Намджун, хромая, дополз до своей кровати из душевой и рухнул на неё без всяких чёртовых сил. Почему-то фраза про высоту засела в голове Тэхёна до крайнего плотно, он даже сам не смог бы объяснить, почему, но Намджун, выпустив пар, всё равно ответил на этот вопрос: — Ты же знаешь о Пак Чимине, Короле мутантов? Том самом, кому служит тот, с кем ты столкнулся сегодня? — Разумеется, хён, — с раздражением цыкнул Ким-младший, садясь по-турецки на своём спальном месте и хмуро глядя в сторону соседней кровати. — Я всегда, в общем-то, делаю то, что ты мне говоришь! — Но огрызаешься столько, что лучше б тебе оторвало язык, — вздохнул тот несколько глухо из-за того, что устало ладонями лицо растирал в тот момент. — Этот Чхве был другом детства нынешнего Короля за щитом. Не знаю, как уж там сложилось, но официальная версия гласит, что Пак Чимин проявил перед ним некую мутацию, когда они вместе лазили по зданию заброшенной больницы, а Чхве, будучи человеком чести, скинул его с двенадцатого этажа. — Некую мутацию? — и Тэхён фыркнул. — Ты шутишь. Если бы это не было пиздежом, то мутация Пак Чимина уже давным-давно была в базе. Что-то не сходится. — Он сказал, что от страха совсем потерял рассудок. Он был ребёнком и, как он думал, убил другого ребёнка, поэтому мозг заблокировал часть воспоминаний об этом. — Пак Чимин выжил после падения с двенадцатого этажа? Он чё, нахуй, бессмертный? — История умалчивает. Говорю тебе то, что мне рассказали. То, во что было велено верить. А теперь, Тэхён, ложись спать: завтра у нас будет много VR-тренажёров, раз уж из-за твоей импульсивности я не смогу спарринговаться с тобой. Вот и сейчас, сидя в столовой, Ким смотрит на этого Чхве Минсу очень внимательно: сержант сидит на другом конце обширного зала рядом с Кан Долбоёбом, который уже несколько раз повернулся в тэхёнову сторону, выразительно поиграв для острастки своими тупыми бровями — наверняка подумал, что на него залипают, но тогда его придётся расстроить, потому что Тэхёну всё ещё глубоко до пизды, что о нём подумает этот кретин. Но вот молодой черноволосый мужчина с бледной кожей и крупным носом, что молча поедает свой завтрак, сидя напротив, ему интересен, как и любой, кто скрывает какую-то тайну. Удивительно, как современное общество может успешно закрывать глаза на ряд тех проблем, которые не знает, как точно решить, как усердно не замечает того, что само себя толкает ко дну: Чхве наверняка никто даже допрашивать, сука, не стал, несмотря на кучу прорех в его классной истории, потому что Пак Чимин оказался мутантом, чьи способности никому и по сей день не известны — и если господин Минсу так уверенно чешет языком о том, что её видел... почему его не допрашивают? Ведь тот, кого он столкнул с высоты, сейчас является, пожалуй, самым главным врагом города, который Тэхён про себя с насмешкой зовёт «Ошибка 404», где при желании можно и ничего никогда не найти, уверенности в завтрашнем дне — ноль абсолютный, а сожаление для местных является лишь отрыжкой каких-то неведомых повседневному миру эмоций, где ценятся только цинизм и желание отдать свою жизнь правящей касте, правда, хуй пойми, ради чего и зачем. — ...будто бы мутанты перестанут рождаться, если мы будем тупо их истреблять, — Тэхён почти с удивлением переводит взгляд на Хосока, который произносит негромко эти слова: очевидно, задумавшись, он пропустил большую часть диалога, но прислушался к нему, кажется, вовремя: разведчик со вздохом делает глоток воды из стакана. — Не понимаю, ради чего борюсь и живу, чувствую себя расходным материалом политики, правда, предугадать её совсем не могу. — Может быть, проблема заключается лишь в безопасности всех мирных граждан? — тянет Хмурик со вздохом: он снова почти не притронулся к завтраку, хотя Тэхён, так-то, уверен: нагрузку рыжеволосый сержант даёт не меньшую, чем Намджун — ему самому. Ким-младший после таких тренировок готов быка сожрать заживо, и, нет, дело вовсе не в его маленькой тайне, которую он, как и, в общем-то, своё настоящее «я» давит каждый ёбаный день для того, чтобы выжить, подняться и... впрочем, неважно. — Граждане никогда не будут в безопасности, Юнги, — произносит Хосок и, боже, он такой очевидный: даже Тэхён, который, в принципе, почти не скрывается в своей одержимости кровью и людскими страданиями, на фоне этих тёмных глаз, где плещутся нежность и, мать его, глубокое чувство кажется почти невидимкой. — Это утопия: люди всё ещё остаются животными с набором таких же животных инстинктов, кто бы что ни пиздел о том, что разум решает. Ни хрена не решает: редко кто, повстречав какую опасность, не попытается спасти свою шкуру... — Только фанатики, — ухмыляется негромко Намджун, а Хосок кивает уверенно: — Именно. Когда ты касаешься ладонью поверхности, а она оказывается очень горячей, ты руку отдёргиваешь — это инстинкт. Когда ты находишься в безвыходном, на первый взгляд, положении, твой мозг начинает лихорадочно думать, как тебе выпутаться — это тоже инстинкт, только уже другая его сторона. Как и с животными: животное видит опасность — оно убегает, желая сохранить свою жизнь. Матери умирают за своих же детей — это инстинкт, но посуди сам: разве то, что многие люди ставят превыше животных начал — я о том же рассудке, — не является в большинстве своём катализатором кучи проблем? — Не понимаю сейчас, — хмурится Юнги, глядя наставнику прямо в лицо, и Тэхён хочет уже умилительно протянуть долгое «о», потому что не один Чон Хосок пиздец очевиден в своей дурацкой, никому не нужной влюблённости: у Хмурика глаза горят, когда он по доберману взглядом скользит, у него на лице — отпечаток тупейшей улыбки и того восхищения, когда человек кажется тебе ебать идеальным просто из-за того, что ты в него чертовски влюблён. Это мило, наверное. Но и тупо в их мире, где привязанности ценят меньше всего: ты можешь позволить себе роскошь влюблённости, если являешься кем-то вроде тэхёновой матери, домохозяйки сейчас. Не военным, короче, который может в любой момент сдохнуть. — Разум порождает множество мыслей, а ещё является слабым и гибким: по факту, посмотри по статистикам в базах — как много матерей, наплевав на тот же инстинкт, отказались от своих же детей, когда узнали, что те оказались мутантами? Имею в виду, никто не хотел бы такого, нет? И разве их дети начинают мыслить иначе, перестают быть их детьми, точно такими же, когда они узнают о том, что они отличаются? — вздохнув, Хосок только пожимает плечами, словно себе самому отвечает горькой усмешкой, а Тэхён... не знает, что его дёргает, когда он, слегка наклонив светловолосую голову, роняет в пространство негромкое, едкое: — Я понимаю примерно о чём ты. Мои родители запретили мне появляться на пороге отчего дома из-за того, что я гей, — за столом виснет пауза: Хмурик, повернув голову, смотрит на давнего друга прямо в упор: да, он, разумеется, знал об этом факте его биографии, но Тэхён в принципе никогда не поднимает разговор о семье, особенно, в присутствии посторонних людей, и такой неожиданный выпад его удивляет — заметить это несложно. Сам же Ким-младший, пожав неопределённо плечами, делает глоток своей воды из стакана, чтобы добавить: — Моя мать была первой, кто об этом узнал: отношения у нас были хорошие, поэтому я с ней поделился секретом. Она рассказала отцу, а он посчитал, что у него и без того есть второй сын. Нормальный, — кривая усмешка. — Мне было шестнадцать. Он видит это в глазах Намджуна с Хосоком — это зовут пониманием. Не тем, о котором можно подумать: едва ли у них были ситуации подобного рода, отнюдь — просто теперь картина об отбитом Ким Тэ, которому не за что бороться и защищать тоже нечего, дополняется ещё одним пазлом. Но это не значит, что Тэхён им сейчас раскрывается. Но посмотреть на рожу Хосока, который тут так рассуждает о толерантности, жизни и расовой дискриминации, бы очень хотелось после того, как он, улыбнувшись, разведчику скажет, мол, да, это я убил всех тех людей, мне абсолютно не стыдно, и если бы я вернулся обратно в то время, то поступил бы точно так же. А знаешь зачем, Чон Хосок, я это сделал? Потому что я хищник по натуре своей, а самая лучшая жертва — это та, за которой нужно хорошенько побегать. ...— Убегаешь ты резво, — широко улыбается, без страха маску снимая. Замерший посреди покрытия белого цвета Чон Чонгук со стальной битой в руке кажется чёрным страшным пятном на поверхности, кляксой на городе, на щите и на зоне вместе со своими голубыми глазами. — Когда убиваешь, нужно уметь быстро бегать. Так, чтоб ни за что не поймали, сечёшь? Он поворачивается. Глаза голубые, злые, холодные, губы сомкнуты в тонкую линию, а ещё он внимательно за ним наблюдает — Тэхён подходит всё ближе бесстрашно, мутант становится всё напряжённее. — Я не бегу, — голос у него — хрипловатый, надломленный. — Имею привычку убивать, не скрывая лица. Или убивать так, чтобы не от кого было бежать. — А на что ещё, кроме убийства способен? — ухмыляется Ким дружелюбно, подходя почти что вплотную. Он не боится и видит, как это внезапно смущает Чонгука, нет, даже не так, его пугает всякое отсутствие страха, а ещё — заглушенный долгой болью инстинкт выживания. Смотрит. Тягуче и холодно, голубыми — в тёплые карие, серьёзность против насмешки, а Тэхёну почти что смешно, потому что всё напряжение разбивается о его собственные нотки безумия, и вот это пугает всех окружающих, он уже давно научился играть на этих струнах своей неоднозначной натуры. Но Чонгук ухмыляется. И произносит, вскинув чёрную бровь: — А ты? — А я искал тебя в первую очередь, — хрипло, ухмылкой кривой, так, чтоб отшатнулся от ужаса, что забавно, а себе хочется добавить очков за достижение — не каждый может испугать того, кто пугает правительство. — Ты стал моим лучшим трофеем, Чон Чонгук. Самой интересной добычей, — мутант битой замахивается, но Тэхён только смеётся, уклоняясь от орудия, что со свистом проносится рядом с лицом, и делает подсечку, точно такую, какой его Намджун научил. Кровь снова в венах вскипает, перед глазами — пелена красного, Чонгук пытается удержать равновесие, но Ким бьёт прикладом в солнечное сплетение, заставляет согнуться лишь на мгновение, но и его ему вполне достаточно для того, чтоб зацепиться пальцами в чёрные пряди и ударить красивым лицом об одно колено, а затем — об другое. И ещё, и ещё, и ещё, ровно до тех самых пор, пока Чон Чонгук не звереет от боли, чтобы навзничь его опрокинуть захватом, сверху нависнув: близко, а ещё кровью пахнет до одури — Тэхён пьянеет от этого запаха, чувствует то, что зовётся чужой неуверенностью, но сила мутанта гвоздит прямо к покрытию. Настало время сюрприза. Он вскрывает свою главную карту, широко улыбаясь, безумно, видит, как вытягивается залитое кровью лицо, где два голубых глаза шоком вспыхивают незамедлительно. — Ты..? — и это всё, что Чон бросить ему успевает. — Иметь доступ в базы данных — прекрасно, — скалится Ким. И с пинка отшвыривает мутанта на свидание с чердачной пристройкой, позволяя оставить на ней от удара сетку уродливых вмятин и трещин: вид Чон Чонгука, который, повинуясь науке под названием физика, съезжает вниз, приземляясь на задницу, его умиляет: и это тот самый мутант, которого боится всё подразделение действующих обучающихся, доверху напичканное бывалыми охотниками за головами? Вы шутите, Тэхён такую ставку на него, сука, делал, думая, что столкнётся с чем-то действительно достойным и страшным — и всё ради того, чтоб заскучать по итогу? Разорвать бы эту паскуду за то, что не оправдала надежд. Злость топит вены, пульсирует где-то в висках чувство презрения, если вдохнуть чуть поглубже, можно почуять физически — разочаровываться в своих же догадках он очень не любит, а о Чон Чонгуке узнал, сука, так много, что почти восхитился его силой с могуществом. И вот он, отлетел назад с одного только пинка, не выдержав вес своей собственной силы — кто вообще пытается выжить в их мире, не думая, что столкнётся с идентичной мутацией? Скучно. Тот, к слову, быстро приходит в себя. Смотрит своими голубыми глазами шокировано, словно даже боли от удара не чувствует, и Тэхён знает, на что — на себя же, но только у Тэхёна-Чонгука нет на лице маски глубокого ахуя, лишь равнодушие. И немного надменности, потому что, блять, это смешно: — А у меня получается быть тобой лучше тебя, в курсе? Столько лет уже практикую, — и смеётся негромко. Голос Чонгука из глотки привычен, словно родной, тело, в принципе, тоже, как, впрочем, и сила. — Все повадки твои изучил, знаешь, но после того, как меня отправили к этим слизнякам, которые прячутся в большом белом здании, у меня не было возможности хорошо оттянуться, — и вздыхает тяжело-тяжело. — А тут ты. Хотел познакомиться, думал, ты интересный. А ты такой, — губы кривит. — Скучный. Совсем, как они все там, за забором. Начинаю думать, что сам приложил руку к тому, что тебя все вокруг считают неуловимым сильным соперником — ты такой же... — и отстраняется резко, позволяя тяжёлой балке из стали, которая служит опорой для перекрытия крыши, с гулом пролететь мимо лица. — Вау. А если я ударю тебя точно так же, а, Чонгук-а? — Ты же мутант, — не сводя взгляда, говорит ему Чон. — Перевёртыш. Один из нас, почему тогда ты пытаешься меня покалечить? Почему ты с ними, не с нами? Тэхён, который Чонгук, смотрит на него с удивлением в долю секунды, позволяя коснуться указательным пальцем губы очень задумчиво, а потом широко улыбается: — Потому что я не с ними, но не хочу быть с тобой. Я сам по себе, Чон Чонгук, понимаешь? Сам себе армия, — и снова негромко смеётся. — Ведь всё, что мне нужно — это запомнить лицо, дальше процесс идёт сам. Вот и я, Чон Чонгук, — делает шаг ближе бесстрашно, а потом без всяких сомнений подходит вплотную — интересно, что скажет случайный свидетель, который увидит, как два одинаковых человека стоят один напротив другого и немного, самую малость, но играючи ссорятся? — Имею множество лиц. Запомни это, пожалуйста, ведь никогда не понять, отсасываешь сегодня ты своему Королю или мне. — А ты хотел бы, чтобы я тебе отсосал? — бровь вскинув, интересуется тот, и процесс этот уже становится куда любопытнее: мальчишка хочет слегка поиграть перед тем как схлестнуться, а Тэхён и не против — у него всегда хорошо стоит после долгих прелюдий. — Зависит от того, как давно ты сосал в последний раз, — пошло, играючи, совсем ненормально, но Чон Чонгук тоже хочет с ним поиграть в его игры, и хищник в Тэхёне удовлетворённо урчит: здесь пока нет подчинения, только сила и ведение счёта в одинаковых рамках. Изворотливо — равноправие, но это подстёгивает, интерес разжигает: возможно, он поспешил, решив, что этот парень являет собой скучную серость. — Ты удивишься, — Чон Чонгук не улыбается, кажется, его максимум — это ухмылка. Но и так, впрочем, сойдёт, хотя Тэхён бы хотел, чтобы тот вместе с ним посмеялся — но и то, что наклоняется ближе, губами к таким же губам, его интригует: — Но я не отсасываю. Никому. Никогда. Так что взять в рот придётся тебе, но немного попозже, а сейчас сделай папе приятно — съебись, сука, с дороги. Ох, вау — в тихих нотках рычащих нет привычного понта, который Ким слышит от каждого первого, когда яйца в страхе поджаты и друг об друга звенят, но тявкать просто обязан, нет, абсолютно: Чон Чонгук, здесь и сейчас перед хищником стоя, даёт понимание — он не слабак и выебет всех, кто встанет у него на пути, и это кровь будоражит, заставляя сердце затрепетать где-то внутри, признать открыто и честно, что добыча была выбрана верно, по силе. Он не отходит: стоит и смотрит упрямым цветом своих голубых в точно такие же, и Тэхён чувствует ужесточение ауры, схватку двух сил, и его внутренний зверь начинает выть, обоссавшись от счастья — наконец-то равный по силе соперник. С таким можно поиграть и подольше — и широко улыбаясь, он принимает обратно свой истинный облик, а потом, руки подняв и вперёд ладонями выставив, качнувшись, делает назад один шаг, чувствуя себя абсолютно счастливым. Чонгук на него смотрит, бровь тёмную вскинув, следит за каждым движением, но здесь истребитель не будет бороться — такого надо разделывать с чувством, лишать жизни красиво, с эстетикой. — Не смею задерживать, милый, — хихикнув, подмигивает ему карим глазом. — Только пообещай мне одну вещь, ага? — Какую же? — тянет второй по силе мутант. Или третий, тут уж с какой стороны посмотреть, верно? — Что ты не будешь громко скулить, когда я тебя буду трахать перед тем, как убить, — Тэхён смеётся заливисто, глядя на тень недоумения, что скользит по чужому лицу. — Что? У меня на тебя крепко стоит: опусти глаза, увидишь все доказательства. Но пока беги, детка, — и без страха спиной к нему поворачивается, чтобы начать свой путь обратно к летучке, которая его уже заждалась. Та ему шипит очень приветливо, люк открывая, поэтому он оглядывается уже лишь за секунду до того, как сесть в кабину пилота: — Но только знай, дорогой: тот цирк, который людишки именуют охотой, тебе теперь покажется раем. Ведь ты мне так сильно понравился! И прыгнув внутрь, срывается с места, оставляя свою новую жертву поражённо на крыше стоять.*** marlisa — impossible
Он не ожидал, что настолько ударит. Там, в прошлой жизни, был Нормэйн — с ним они спали на регулярной основе, но никогда влечения не было, такого, чтобы прошило насквозь, да так и осталось в сердце грёбанной молнией, той, что бьёт больно, каждый, блять, раз, стоит глаза поднять и увидеть или же поймать на себе взгляд уставших глаз карих, но каких-то по-отечески тёплых, когда к нему обращается. Юнги не может толком описать, что наблюдает, когда Хосок говорит ему что-то, но каждый раз, да, это отдаётся мукой под рёбрами: хён его учит, бережёт и много рассказывает, ведёт за собой, словно слепого щенка — доберман будто почувствовал, что такое материнский инстинкт, потому что неожиданно тепло зовёт опробовать очередной VR-тренажёр или же мягко объясняет подробно ошибки, которые допустил, спаррингуясь. Юнги очень устал, но не от постоянного животного ритма, который его не щадит — это нормально, к этому он давно уж привык, с пятнадцати лет батрачит на зону, но мерзкое безграничное чувство запретной влюблённости его изматывает похлеще любой тренировки: тяжело, чёрт возьми, видеть это лицо на постоянной основе рядом с собой, особенно, когда доберман, склонив голову, отрывает взгляд от электронного носителя с книгой и спрашивает: — Ты как себя чувствуешь? — О чём ты? — он выглядит глупо. Ему двадцать лет, а на деле — едва ли четырнадцать, об этом он думает, на себя в зеркало глядя: острые скулы, но по-детски пухлые щёки, глаза какие-то постоянно грустно испуганные, а тело худое и острое, совершенно нескладное. Доберман на него может броситься только с огромного голода или же из-за желания погрызть чью-либо кость — у Хмурика их вон, сука, навалом, торчат все как одна и каждая страшная. У него нет тэхёновой задницы, на которую всегда залипали прохожие, нет его обаяния, нет какого-либо, блять, опыта, и даже заданий нет, чтобы отвлечься — он полностью себе предоставлен в попытках подкачать своё тело, которому эта идея очень не нравится, а ещё у него аппетит пропадает совсем, потому что он вечно на ёбаном стрессе, ком в горле встаёт каждый грёбанный раз, когда Хосок на него просто так, сука, смотрит. Между ними ничего не может, блять, быть, Мин Юнги, запомни это уже: ему б пореветь хорошенько, но они — дерьмо! — живут в одной комнате, а доберман с ним до безмерного ласков, словно брат старший, заметит, услышит, начнёт задавать много вопросов. Да и не хочется перед ним таким плакать — подумает ещё, что это из-за того, что боится или ему слишком, блять, сложно, и лишит этих крупиц в лице очков уважения, которые Хмурик едва-едва заслужил. Он так старался, правда старался, у него дурацкое сердце о рёбра разбивается сильно каждый раз, когда доберман ему улыбается или просто смеётся неподалёку, что-то рассказывает и просто... ведёт себя очень естественно. Это было неожиданно, правда: никогда не подумал бы, что Хосок, Чон Хосок, тот самый разведчик, который в глаза смотрел самому Пак Чимину, а потом дал понять, что он будет главным, неожиданно так сильно смягчится и скажет в один из вечеров тихое «просто проникся». Доберман «просто проникся», а у щенка в тот момент, когда он это сказал, сердце отвалилось к хуям, а потом собрало себя заново и забилось так сильно, что стало сложно дышать. Впрочем, рядом с Хосоком Юнги всегда очень сложно сделать лишнего вдоха. — Выглядишь странно, — и встаёт, потянувшись. Юнги такого Хосока боится больше всего: без формы, босого, в серой просторной футболке и шортах, а ещё — на голове с маленьким хвостиком, в который он убирает отросшие волосы. Уж лучше бы рвал и метал, кровь пил нещадно, чем так — мягко и нежно, совсем по-домашнему, когда подходит и кладёт Юнги на лоб прохладную кисть. — Температуры нет вроде. Тебя не знобит, мелкий? — Хмурик замирает под этим касанием, чувствуя, как его дурацкое сердце в пятки проваливается, и за это себя почти ненавидит — мог бы, сосредоточь он внимание хоть на чём-либо, кроме руки на своём глупом лице, но выглядит, наверное, совсем по-дурацки прямо сейчас, потому что ощутить что-то кроме — это выше всех сил. А Хосок... смотрит. Сам будто бы поражается своей такой смелости — ладонь замирает — и глазами ловит взгляд рядового разведчика, а тот даже не может понять, что именно видит в них. Одно только знает — мысли свои в тот самый момент, когда о рёбра начинает колотиться так сильно, что, кажется, из груди вот-вот выпрыгнет к чёртовой матери. «Не убирай». «Не прекращай так смотреть». «Не разбивай этот момент». Когда-то, давным-давно, кажется, в прошлой жизни, этот человек, что сейчас стоит напротив него, сказал ему о существовании правила о трёх «не», которое позволяет выжить в этом гнезде, полном змей. «Не жалуйся, не обвиняй, не оправдывайся» — так звучало каждое из них, но сейчас, прямо сейчас, Юнги придумывает свои собственные, и они для него почему-то оказываются непомерно болезненно-важными, куда важнее, чем те, о которых говорил ему суровый сержант-легенда по имени Чон, когда они повстречали друг друга впервые. Тот человек был одет строго по форме, ершился и воспринимал его в штыки и с насмешкой, а этот, тот самый, что совершенно уютный даже с израненным сердцем и изломанной психикой, на него совсем не похож. Впрочем, это неважно: Юнги их любит обоих одинаково сильно, и это, наверное, самое главное. И самое глупое. — Я... — это с губ срывается хрипло и почти что неслышно, а из груди добермана рвётся болезненный вздох. Хмурика сейчас трясёт всего то ли от нервов, то ли от страха — не понимает толком и сам. Всё, что имеет значение — это ладонь прямо на лбу, это чувство, в котором, если быть до конца откровенным, он готов потонуть так отчаянно. Пауза. Они всё ещё смотрят друг другу в глаза, но со звуком голоса Юнги во взгляде Хосока что-то разбивается на тысячи брызг — это не стекольное крошево, не составные, без которых механизм не функционирует, нет, это просто... эмоции. Разные, но столь очевидные, и в них нет ни капли предвзятости или же негатива: только тепло, которое сейчас обволакивает, все его страшные острые косточки делает податливо-мягкими. В ощущение это завернуться бы, словно в одеяло тёплое-тёплое, и никогда даже нос не высовывать. Наверное, так строится мир, который один на двоих, Юнги не уверен. Одно знает точно: никогда, чёрт возьми, не испытывал он к кому-либо чего-то подобного. Он видел добермана ленивым и сонным, уставшим и потным, голым, одетым, смеющимся громко и сосредоточенно думающим — и всегда он для него был, сука, прекрасен, потому что весь целиком состоит из чего-то такого, из-за чего сердце делает с десяток кульбитов в секунду. Мин на его фоне для себя самого абсолютно теряется, в нём растворяется, а ещё понимает — быть рядом настолько, насколько хотелось бы, точно не сможет, потому что рассудок у кого-то из них должен же быть. Или нахуй его, потому что... — Ты самый красивый, — неожиданно хрипит доберман, а пальцы со лба почему-то сползают до скул, и Юнги цепенеет, потому что не верит, потому что господи, боже, разве такое бывает? Наверное. Потому что Хосок нежно оглаживает большим пальцем бледную кожу, так, словно трогает что-то небольшое, ценное, хрупкое... Одного Мин Юнги? Того быть не может, чтобы доберман к щенку, который к нему прибился волей судьбы, так относился. Прикипел, привязался сам искренне, тепло, в том самом смысле, взаимно. — Такой, чёрт... — лицо Хосока пронзается мукой, нестерпимой и сильной, а Хмурик не может и слова сказать, потому что ему, чёрт возьми, замечательно. Так хорошо, что аж плохо, так окрыляюще, что почти петь охота, но он молчит, напряжённый струной, потому что боится разрушить момент. — Самый, — сержант выдыхает, а потом прикрывает глаза, но лишь на мгновение, чтобы потом снова на него посмотреть, и всё внезапно становится так очевидно, что в груди останавливается, перемыкает и падает вниз куда-то в желудок. Потому что во взгляде Хосока, кажется, он видит миры. — Неправда, — давит всё-таки он из себя, а потом приподнимает ладонь (всегда холодные пальцы дрожат так, что просто пиздец), цепляется за чужое запястье. — Не верю. — Почему же? — в уголках тонких губ Хмурик видит улыбку, и от неё всё тает в груди. — Потому что самый красивый сейчас меня трогает, — произносит негромко и наслаждается. Не всякий щенок может удивить добермана, но именно сейчас это и есть: Хосок замирает, смотрит прямо в упор и, кажется, совершенно не дышит — это по непонятной причине, но придаёт толику смелости. Кажется, это взаимно. И, кажется, навсегда — и ещё чуть на подольше. — Руки холодные, — суровый сержант опускает взгляд на запястье: туда, где Юнги цепляется за него так отчаянно прямо сейчас, но голос теплеет, и температуры этой достаточно, чтобы кто-то здесь (небольшой, ценный и хрупкий, да, да) точно растаял. — Всё же замёрз? — Немного, — не спорит щенок. — Дерьмо, — вздыхает сержант, но в тоне — ни капли раскаяния. — Нужно что-то придумать. Может быть, у меня есть кофта или же... — но Мин головой качает, глядя ему неотрывно в глаза. — Нет, есть другой способ. — Какой же? — Согрей, — тявкает смело, чтоб уже спустя одну только секунду рассыпаться под натиском чужих сухих губ с языком в своём рту — всё это чувствуется старым желанием вперемешку с неверием, и оттого является ещё более ценным. Когда-то, давным-давно, кажется, в прошлой жизни, этот человек, что сейчас стоит напротив него, сказал ему о существовании правила о трёх «не», которое позволяет выжить в этом гнезде, полном змей. «Не жалуйся, не обвиняй, не оправдывайся» — так звучало каждое из них, но сейчас, прямо сейчас, Юнги придумывает свои собственные, и они для него почему-то оказываются непомерно болезненно-важными, куда важнее, чем те, о которых говорил ему суровый сержант-легенда по имени Чон. «Не отстраняйся». «Не сожалей». «Не бросай меня никогда». — Я без тебя не смогу. И Юнги правда не знает, кто это из них двоих говорит в обожженное пространство между губами.