hollywood undead — believe
— Эй, улыбнись, кривозубый! — Да ему стыдно, чё ты докопался до него, а, Дживон? Любой бы на его месте стыдился! — Эй, кривозубый, ты забыл, как разговаривать? Детский дом имени Чо Понхёка, знаменитого военного, который отдал свою жизнь во имя борьбе с теми, кого в просторечье зовут генными уродами, считают самым лучшим в LIS-404: спонсируемый от и до правящей кастой Южной Кореи, для простых граждан он является чем-то вроде подтверждения заботы властей о тех, кто родился на территории зоны — просторные коридоры белого цвета, спальни по двое, мальчики в левом крыле, девочки — в правом, жизнь по расписанию и постоянные вебинары для тех, кому нужна помощь с самоопределением в жизни. Территория зелёная, яркая, засажена большим количеством различных растений — здесь даже свой небольшой стадион есть в наличии, чтобы сироты имели возможность проводить состязания между собой, да и для курсов физподготовки такая площадка очень удобна. Когда вам будут показывать детский дом имени Чо Понхёка, вы вздохнёте, чтобы сказать «чёртовы дети живут лучше меня»: педсостав подобран, как полагается, постели удобные, еда сытная, вкусная — вся оболочка приюта кажется совсем потрясающей. Ты живёшь здесь всю жизнь. И хорошо, чёрт возьми, знаешь, насколько здесь всё прогнило насквозь. — Ответишь, нет? — Пак Дживон, который старше года на два или три, толкает в грудь больно, так, что ты ударяешься о перекрытие тут, под трибунами, головой и спиной. Тебе десять всего, ты младше многих здесь — и именно тебя почему-то они выбрали объектом насмешек и издевательств. — Эй, Кан, ты, что, его слишком по башке стукнул на прошлой неделе? Кривозубый, ну улыбнись для нас хоть разок: я так соскучился по твоему уродству во рту! Ночами ты, которому десять всего, не спишь иногда: стоишь в туалете вашего блока, губу приподняв пальцами, и смотришь на то как слегка выпирают передние зубы, выбиваясь из общего ряда, плачешь почти: не будь их, тебя бы никто не высмеивал, не бил за углом спального корпуса, и врать бы воспитателям, что упал, не пришлось бы тоже. Дурацкие зубы, дурацкий Дживон с его компанией, дурацкий страх перед ними сказать правду о том, что над тобой издеваются каждый день твоей жизни — тебе всё ещё десять, ты уже совсем-совсем взрослый, но не можешь за себя постоять, потому что мальчишки, которые лупят тебя просто так, всё равно сильнее и старше. Их много, у них есть вес, авторитет в наличии тоже: они говорят всем не дружить с Чон Чонгуком, потому что он их любимая груша, иначе всё будет плохо — и у тебя тут совсем-совсем нет друзей. Даже сосед по комнате, И Сумин, тебя сторонится и вы не говорите совсем никогда. Днём же ты, вернувшись из школы, обычно собираешь разбросанные Дживоном по полу тетради для каллиграфии, а потом получаешь нагоняй от учителя из-за того, что они отвратительно выглядят. Ким-ним, сонсэнним, интересуется как-то, говорит, мол, Чонгук, над тобой там издеваются? — но всегда бормочешь негромкое: «Нет, сонсэнним, я просто неряха, но я постараюсь исправиться» и кланяешься на девяносто градусов. Потому что если Ким-ним узнает, то донесёт воспитателям, а если воспитатели узнают о том, что тебя тут бьют, то Дживона накажут. А если Дживона накажут... — Улыбнись, Чонгуки-и, — Дживон тебя тянет больно за щёки, из глаз почти брызгают слёзы от боли, но ты не сдаёшься: губы плотно сжимаешь, чтобы ни за что не добрался, не смеялся сильнее. — Что тебе стоит? Повесели нас, мелкий говнюк! Тебе десять всего, и ты не мелкий говнюк — ты на это надеешься. Ты просишь воспитательниц, чтобы те отвозили в сторону домов престарелых, где много времени проводишь с пожилыми людьми, стараясь как-то помочь и их одиночество скрасить, а за это Дживон потом тебя избивает с воплями, мол, что ты, Чонгук, думаешь, что тебя всё же кто-то усыновит или же отпишет завещание на милого мальчика. Ты о таких вещах даже не мыслил ни разу, тебе это слышать каждый раз странно и страшно. Просто хотел, чтобы хоть какой-либо взрослый тебе улыбался, потому что чувствовал в себе потребность о ком-то заботиться и хоть с кем-то общаться, а какой пол или возраст у твоего собеседника — это не так уж и важно, ведь главное, чтоб с тобой, Чонгуком, было другим интересно.***
— Эй, кривозубый, ты раньше хотя бы подсасывал нашим наставникам, улыбался, хуйня вся, а сейчас чё? Дживону пятнадцать, а тебе тринадцать уже. Ты не измотан почти, ты стал намного сильнее: из зеркала смотрит вовсе не забитый ребёнок, а забитый волчонок, который начал скалить зубы на всех, кто посмеет обидеть. Ты не улыбаешься больше совсем, никому, а что такое смех — знаешь лишь понаслышке, потому что эмоций у самого тебя нет как таковых, всё выбили, малолетние изверги (наверное? ты не думаешь об этом, когда тебе только тринадцать: ты смирился, сломался, поддался, но, впрочем, привык и живёшь так, как живёшь, стараясь думать о том, что впереди, возможно, ждёт светлое будущее?). У тебя цели: ты хочешь хорошо школу закончить, приложить все усилия, чтобы тебя не забрали туда, где армейцы каждый день мрут, как мухи — ты жить просто хочешь, сделать всё так, чтобы забыть этот кошмар, имя которому... — Эй, Дживон, посмотри, это, что, котёнок? — Кан ржёт где-то там, за углом, ты слышишь, давным-давно доведённый до ручки. — Да, его привезли для этих, которые конченные. Типа животные лечат. Эй, Чу, дай сюда! — и тихое мяуканье в тишине режет слух, а ты останавливаешься, пальцами в стену вцепившись. — Ишь, какой бойкий. Тебе, малой, чё, хребет проломить? Скажем потом, что упал. Возможно, твоя история не такая тяжёлая, как та, о которой ты узнаешь попозже? Ты не знаешь, в одном только уверен: у каждого есть свой порог. Твой, возможно, проломился в тот самый день, когда ты услышал, как жалобно пищит тот котёнок — как сейчас помнишь, маленький, серенький беззащитный комочек, который смотрел на этих ублюдков испуганно, чистый, невинный, совсем беззащитный, а ты стоял, от страха трясясь, в понимании, что от ужаса не можешь сделать и шага. Но когда животинка начинает громче орать, ты не выдерживаешь. Ты слишком много дерьма повидал за тринадцать: в домах престарелых помогал выносить утки, стариков обхаживал, безвозмездно с ними гулял — старики, они, на самом-то деле, такие же, как и этот котёнок, одинокие, беззащитные, у них никого больше нет. И у тебя больше нет, ты совсем, как котёнок, и тоже в руках этих животных, которых людьми язык не повернётся назвать. Одно только знал: если сейчас мелюзгу не защитишь — не простишь себе никогда, и поэтому ноги сами несут за треклятый угол, где Кан и Дживон пытаются выцепить серый комочек друг у друга из рук, не стесняясь тянуть серый пушок. — О, уродец, — Дживон отпускает котёнка: Кан, в свою очередь, передаёт его третьему, Чу, который, Чонгук знает, не очень хочет с ними дружить, но тоже боится — и осуждать его здесь нельзя. — Он тебе ничего не сделал, — делаешь шаг. Тебе почему-то сейчас наплевать, что они все тебя изобьют: испуганные глазки ребёнка на руках у другого ребёнка ты надолго запомнишь, пронесёшь в памяти, потому что, возможно, именно с этого начнётся другая та жизнь, полная странных и страшных событий. — Не трогай животное. Оно беззащитно, ты, сволочь! — Нихуя заговорили, — Дживон кулаками хрустит. — А ты, значит, сможешь себя защитить? Нет. Ты до усрачки боишься, у тебя в горле клокочет осознанием и блядской истерикой, в голове же вихрем проносится то, как тебя сотни раз били, портили вещи и обещали испоганить всю жизнь. Всё, чего ты когда-либо хотел — это друзья. И спокойную жизнь там, после детдома, куда попал после того, как твой отец погиб при встрече с мутантом, а мать от горя покончила с собой, отведя тебя на дошкольную подготовку. Это было давно, ты даже не помнишь, как именно это бывает — терять, тебе было четыре или же пять (не помнишь), целую жизнь назад, если честно, но это неважно. Почему-то опять на котёнка смотришь. А потом выдыхаешь с неожиданной силой: — Смогу, — попробуй, чёрт, подойди. Ты не знаешь, что будет, они же смеются: ты глазами Чу говоришь, мол, беги, дуралей, оставь меня им, и тот, поспешно кивнув, отбегает назад, прижимая к себе малыша, а Дживон с другом, совершенно забыв о предыдущей игрушке, смеясь, идут прямо к тебе. А потом твоя жизнь меняется: ровно в тот самый момент, когда Пак заносит кулак для удара, а Кан заходит за спину, чтобы тебя, как всегда, придержать. У тебя глаза голубые, наполнены болью, усталостью — в них нет улыбки совсем, только отчаяние, и ты даже не знаешь, как так происходит, но небольшой металлический столбик-ограда, которым огорожены местные клумбы, из земли вырывается и обидчика сзади наповал сносит: ты только оглядываешься, ахнув от изумления, а потом поворачиваешься, потому что Дживон никуда не девается. Но кулак, метящий тебе прямо в глаз, перехватываешь некрепкой, ещё пока детской ладонью, чтобы сжать сильно-сильно. Тебя яростью топит в тот самый момент, когда ты под пальцами слышишь хруст косточек, чужой крик для тебя — лучшая музыка, а на выдох Кана «мутант» тебе наплевать. Потому что даже если ты и есть чудовище, то не такое уж страшное: о том, что теперь из себя представляешь, не успеешь задуматься, в общем-то. А пока под пальцами крошево. И тебе это нравится. Потому что дрянь, которая тебе жизнь портила, наконец-то страдает. Конечно, потом будет пиздец. Они вызовут армию, пробьют всё по камерам (неожиданно, блять, рабочим: до этого на них закрывали глаза, когда тебя, как и других ребят, били), всё поймут сразу же, а потом в шею вколют дерьмо и ты потеряешь сознание, чтобы очнуться в лаборатории. Это страшно? Тебе всё ещё нет. Ты оглядишься, увидишь, что овит проводами (наверняка содержат в себе не одну сотню вольт), а потом поднимешь глаза на врачей — те будут на тебя смотреть, как на зверька, и спросишь лишь: — Я мутант? — Да, Чон Чонгук, — ответят тебе. — И если ты согласишься с нами сотрудничать, больно не будет. — Я сломал кости Дживону, а ещё столбик снёс Кана, — ответишь совсем равнодушно и плечами пожав. — Я не знаю, что это такое, а к боли привык. Но если можно обойтись без неё, то давайте. Что нужно делать?***
Они даже не вкалывают тебе очередную болючую дозу снотворного: весь путь за щит мимо блокпостов ты проводишь в сознании, глядя в иллюминатор небольшого летучего лайнера — они тебе руки сковали наручниками под напряжением, посадили с двух сторон истребителей, и это, к слову, всё абсолютно, но туда, в новую жизнь, ты летишь со стойким чувством насмешки. В тебе нет ни боли, ни страха, ни чувств: о мире за зоной тебе ничего не известно, но равнодушие, с которым ты встречаешь его, тебя самого поражает. С другой стороны, толку плакать, кричать, если всё и так ясно? Твоя жизнь никогда не имела особую ценность, теперь вообще отдалась то ли со скидкой, то ли за копейку в добрые руки, похуй. Ты в голове прокручиваешь то, что с тобой раньше было, чтобы понять: ничего хорошего там, в роскошном большом здании, где сироты живут, не было от слова совсем — так к чему же расстраиваться? По крайней мере там, в неизвестности, ты умрёшь чуть быстрее и... И, наверное, не об этом должен думать подросток тринадцати лет, когда его оставляют далеко за пределами четыре сотни четвёртой, которая была ему неродной, но именно так оно и случается. Ты голову поднимаешь к хмурому небу, спокойно разминая запястья и наблюдая за тем, как поднимается лайнер, а потом усмехаешься, глядя на буйную зелень. И идёшь выживать, надеясь, что дождик закапает уже после того, как ты найдёшь себе что-то, что хоть отдалённо напомнит укрытие. Сколько идёшь — точно не помнишь, да оно тебе незачем: всё, что теперь имеет значение, является голодом и простым чувством жажды. Паники всё ещё нет (стресс? возможно), но пока продираешься сквозь жёсткий кустарник, мыслями снова возвращаешься туда, где остался котёнок. Надеешься, что с ним всё нормально... и неожиданно слышишь. Разговор грубый, гортанные выкрики, запах жареного тоже присутствует — стараясь быть незаметным, идёшь в сторону звука в надежде, что тебе хоть кто-то поможет, но уже за деревьями понимаешь, что нет, потому что нелюди, которых почти что встречаешь (спасает широкий ствол неизвестной породы), кажется, даже сами себе не смогут помочь. Они... отличаются. Мужчина с кожей красного цвета, женщина с диким взглядом глаз жёлтых и чешуёй синей по телу — ругаются, в руках по ножу. Мат трёхэтажный, но не это тебя впервые пугает отнюдь: между ними на вертеле ты различаешь ещё одно тело кого-то когда-то разумного и тебя почти что тошнит. — Я буду его жрать, я убила его! — в её голосе — ни толики трезвости. У неё лицо искривлено маской лютого бешенства, а во взгляде застыло безумие, от которого кровь стынет в жилах. — Ты идиотка, блять, Король тебе не простит! — орёт краснокожий, замахиваясь. — Он не простит тебе, дура! — Он и так мне нихуя не простит, Бом, я убила троих и попыталась его замочить! — верещит девица, не пугаясь ни капли. — Ещё скажи, что не голоден! — и он замолкает, на неё глядя в задумчивости. А потом, сука, кивает: — Только давай договоримся: жрать друг друга не будем. — Не обещаю, — отвечает она, широко улыбаясь, демонстрирует острые зубы, которых нет у людей. Нужно бежать: ты не хочешь знать, кем был тот третий, которого они решили сожрать, но четвёртым на перспективу не улыбается быть — и шаг назад делаешь. А дальше, как в фильмах, которые крутили по вечерам в воскресенье, под подошвой старых кроссовок в гробовой тишине хрустит веточка. — Так-так-так, Бом, у нас пополнение, — женщина улыбается хищно, глядя в твою сторону прямо: увидела. Не заметить тебя всё-таки сложно, а нож в её руке зеркалит до страшного. — Мы его сейчас или оставим на попозже немного? — мужчина поворачивает в твою сторону голову тоже. И ухмыляется. — Если мы его не приготовим, то мясо протухнет со временем, — полный пиздец, а ты замираешь, не рискуя даже слово сказать: она бросается на тебя с нечеловеческой скоростью, а он срывается следом — есть только секунда, чтоб решить, что теперь делать. А ты всегда был неглупым мальчишкой, ей пользуешься. Пока люди в халатах ставили над тобой эксперименты, ты поднаторел в том, чтобы понять, что есть твои телекинез и сверхсила: даже шага не делаешь в сторону, самому себе крича об опасности, и в тот самый момент, когда женщина подлетает к тебе, все клетки в ней активируются движением, вызванным твоей же мутацией. Её разрывает прямо перед тобой за секунду на две половины: кровью тебе заливает лицо, мозг, сердце, всё то, что находилось внутри, падает под ноги в лужу с омерзительным чавканьем, а краснокожий не останавливается, игнорируя останки подруги, подскакивает, замахнувшись ножом. Ты руку ему перехватываешь на непонятных инстинктах, без усилий ломаешь чужое запястье, на себя дёргаешь и сносишь тупую башку ударом ребра ладони в кадык. И снова вкус соли, запах железа — начинает мутить, и в гробовой тишине спустя пару тяжёлых секунд ты выдыхаешь прерывисто, чтоб посмотреть на обезглавленный труп и внутренности у своих, сука, ног. И блюёшь: долго и с чувством. Тебя рвёт желудочным соком, едва собственный кишечник изо рта не вываливается, но всё, что ты можешь в итоге — это сделать несколько шагов куда-то под куст в сторону, взглянуть на труп прямо на вертеле и ухнуть в спасительный обморок. ...И прийти в себя от сладкого голоса через пелену темноты: он совсем рядом, но ласковый почти до безумного — открыв глаза сразу же, вздрагиваешь и прыгаешь в сторону, чувствуя, как мозг чуть ли не бьётся о череп, и понимаешь, что крупно трясёшься. Юноша же, что остаётся на корточках, чуть старше тебя, напротив, широко улыбается. У него губы полные, а лицо словно кукольное, а сам по себе он выглядит тонким и нежным, словно танцор, который годами сидит на диете. У него ботфорты чёрного цвета до середины бедра, которое сейчас обтянуто чёрным цветом зауженных джинсов, и волосы розовые, которые назад зачесал, лоб открыв. А голос — сладкий, высокий и нежный, словно грёбанный мёд, когда он к тебе обращается: — Это ты ёбнул их, милый? — глаза его, серого цвета, тебе улыбаются, словно младшему брату. Выглядит добро настроенным, но ты понимаешь: не тех двоих, а его нужно бояться — подсознательно чувствуешь, что здесь, прямо сейчас, от решения этого парня зависит, будешь ты дышать или нет. И врать ему не собираешься: только быстро киваешь, бегло глядя вниз на себя — весь испачкан в крови, волосы наверняка слиплись, на лице красная корка застыла, что стягивает нежную кожу. — А этого? — розоволосый подбородком кивает на вертел. — Хочешь попробовать? — Опускаться до каннибализма я не планировал, — произносишь не без толики твёрдости. — Я не уверен, конечно, но на человека он смахивает. По крайней мере, эм, так, — и незнакомец громко и звонко смеётся без страха, а потом поднимается, лениво потягивается и неожиданно, бровь вскинув, руку протягивает — она у него в чёрных кожаных митенках, пальцы усеяны простыми полосками тонких колец. — Будем друзьями? — и полные губы снова в улыбке растягиваются. — Ты ещё хуже них, да? — решаешь задать в лоб вопрос. Потому что терять тебе нечего, у тебя нет ничего, да и жизнь уже как-то не жалко особо. Розоволосый пучит губы задумчиво, но руку не убирает. А потом вновь улыбается, чтобы задорно кивнуть: — В миллион раз, будь уверен. У тебя снова секунда — скоро привыкнешь, что это максимум времени в твоей новой жизни, будь уверен, ребёнок. А пока же вздыхаешь тяжело-тяжело, цепляясь напоследок пальцами за грязную землю, будто пытаясь перенять у почвы незыблемость и намёк на статичность. И вытягиваешь свой несчастливый билет, сжимая чистые пальцы: — Чонгук. Чон Чонгук. Мне тринадцать, а ещё в моей жизни никогда не было смысла. — Короля зовут Чимин. Пак Чимин. Ему семнадцать, а ещё мы тебе его непременно найдём. Только веди себя хорошо. ...Дождя нет сегодня, и поэтому они выходят наружу с утра: воздух неожиданно свежий, прохладный, бьёт контрастом с тем самым душным и пыльным там, под землёй, где все давно сошли, сука, с ума. А ещё здесь, снаружи, тихо безумно: нет ни звука едва различимого, даже сквозняк будто бесшумный. И небо: тяжёлое, серое, будто вот-вот расплачется. — Тебе нравится? — у Короля на губах он видит улыбку: она нежная, но с нотками дьявольскими, а в серых глазах горит чёртов огонь, который окружающих пугает всегда. Пак Чимин, его зовут так, и он не ведает жалости, не знает пощады ко всем тем, кто его не устроил, предпочитая разделывать тебя медленно-медленно, с какой-то гротескной, вычурной, нежной манерностью. Он жеманный сам по себе, язык повернётся даже назвать его женственным, а ещё его все боятся уже будто бы на подкорке сознания; наверное, это нормально — испытывать такие эмоции в адрес того, кто без доли сомнений может воткнуть стилет в грудину и с широкой улыбкой провести лезвием вниз, позволяя всем внутренним органам упасть под носки его чёрных ботфорт. У него с собой всегда пистолет, простой огнестрел, яркий, как и весь сам владелец, и розовый — зачем он его носит, Чонгук может только догадываться (по крайней мере, пока, ведь ему только тринадцать, а Король к нему относится неожиданно с теплом и какой-то заботой, показывая насилие в меру). Чиюн говорит, что у Чимина есть триггер, мол с этим пистолетом как-то его прошлое связано, но что именно происходило между ним и былым Королём, не знает никто — нынешний, тот, что сейчас стоит рядом, уничтожил всех близких Чу Квону людей, не оставил и камня на камне от всех, кто ему помогал. Он жесток и пощады не ведает, все мутанты там, в Городе, от него в ужас приходят. Но не Чонгук. Почему не Чонгук? — Не могу пока что сказать, — он позволяет себе неловко вцепиться в митенку чёрного цвета: у Чимина холодные сильные пальцы, на них много колец, и они сжимают в ответ его ладонь тоже — на этом спасибо. — Много... всего. Я снаружи был только раз, как раз, когда... Ты подарил мне смысл для жизни. — Мы друзья, Чонгук, помни, — Король ему улыбается с ноткой болезненности, а потом протягивает руку к лицу, большим пальцем челюсть очерчивая. — По крайней мере, пока. — А дальше? — произносит юный мутант, бесстрашно голубыми в серые глядя. Чимин улыбается, нос морщит забавно — красивый. Кукольный, хрупкий, но сильный такой: его защищать хочется, каким бы психопатом ёбаным ни был, и Чонгук в этот момент обещает себе, что будет делать это до последнего вдоха. Причин много, так много, но главное — смысл. Смысл, который теперь у него есть. — А дальше ты подрастёшь, — на лице Короля сквозит нежностью острой. — Станешь большим крутым хмурым мутантом, которого Чимин будет держать рядом с собой, но не это самое страшное. — А чего же бояться тогда? — Ты подрастёшь, — и Король наклоняется губами к губам, чтобы шепнуть невесомо: — И Чимин тебя непременно захочет. — И?.. — он близко, Чонгуку не страшно всё ещё. Его не запугать психопатами: он жил с ними в детдоме почти всю свою жизнь. — И в твоих интересах будет не дать ему идти на поводу у желаний, — мурлычет. А Чонгук... Что Чонгук? В эту минуту он впервые целуется.*** the hardkiss — make-up
— Такой красивый, — и длинный язык обвивает запястье, потом проводит кончиком до самого локтя и снова нормальным становится. Отходит назад, голову вбок клонит, широко улыбается — в серых глазах бесы танцуют свои блядские танцы — а потом нежно причмокивает нежно-розовым блеском на полных губах. Чёртов фанатик, у него по скулам и глиттер рассыпан в тон прямо, единственное, что выделяется — хлыст чёрный, что обвивает запястье, нижнее кружевное бельё и чулки в сетку. — Такой принадлежащий Чимину... Впрочем, не Чонгуку рассуждать о чужом внешнем виде. Взгляни в зеркало — себя не узнаешь: парик немного голову колет, тесная рубашка белого цвета без рукавов давит в плечах, а чёрная плиссированная юбка... она, сука, мини. На высоких каблуках он уже наловчился держаться, ощущать на лице чёрные смоки и длинные ресницы наклеенные тоже привык. К закидонам своего Короля относится крайне спокойно уже: бок о бок они живут лет шесть, если не больше, и все эти попытки того его соблазнить никогда не кончались особым успехом, но есть у Чимина пара пристрастий, к воплощению которых в реальность он подходит с особым усердием. Чонгук это ему позволяет: парики, юбки, чулки, косметика — наплевать, в общем-то, что с ним в очередной раз Король сделает, какая задумка придёт в больную голову снова. Чем бы дитя ни тешилось, как говорится, лишь бы не шло убивать. — Красная помада мне не идёт, Чимин, — тянет, принимая правила этой игры. Чимин только смеётся негромко, вниз смотрит: Чонгук знает на что — он сам порвал на сильных ногах чулки чёрного цвета, поцеловав икру, оставив липкую помадную метку. А потом подходит поближе, чтоб по кадыку языком, чтобы сказать: — Тебе, милый, идёт всё абсолютно, — пальцы сильно цепляются за ткань белой рубашки, он отстраняется немного назад, губы надув совершенно обиженно, и продолжает: — Ты не хочешь трахнуть своего Короля? — Нет, — честно отвечает Чонгук. Король же хнычет негромко, чужую руку прикладывает прямо к своему паху, что сейчас окружён чёрным колким кружевом трусиков: — Сожми?.. — просит. А Чонгук не выполняет, чувствуя влагу предэякулята, которая пропитывает нижнее бельё его господина, и налитый кровью ствол ощущает: Чимин жалко трётся, своими пальцами под юбку ныряя, там, где нижнего белья нет и в помине, чтобы понять — не возбуждён. — Ты такой зануда, Чонгук-и, — всхлипывает, но не совсем глубоко: мешает корсет. Он изыскан: лямками уходит куда-то за шею, нежно прихватывая, на груди бантик игривый, полупрозрачный, а ещё Чимину идёт. Чимину, который в этот самый момент широко улыбается, чтобы продолжить: — Но всё равно кончишь, малыш. — Чимин, я не... — этот цирк всегда надоедает в такие моменты, и Король всегда нарушает все сотни правил, которые сам же и выдумал, а потому, широко улыбнувшись, длинный хлыст тонкий с запястья снимает, так, чтобы перекинуть через крюк над головой своего подчинённого (который не хочет знать, зачем он точно тут нужен, пусть и догадывается), а потом поднимает чужие руки наверх и перевязывает нежно, но сильно. — Зачем? — Чимин хочет, чтобы любимому мальчику было хорошо до безумия, — у Чонгука есть возможность дёрнуться и без проблем вырваться, но здесь он будет хитрее, как и всегда: — Хорошо, не проблема. Но с одним условием. — Каким? — в глазах Короля интерес. — Если Хвиин признается тебе в чувствах, ты её оттолкнёшь. Ты не будешь играть с ней, Чимин, — Король разочарованно стонет, а потом лениво кивает: — Окей, уломал. А теперь раздвинь ноги пошире, ребёнок — я хочу с тобой поиграть, — язык удлинняется, а жизнь Чонгука, возможно, сейчас сократится, потому что он подчиняется, пусть на каблуках ему всё ещё несколько неловко держать равновесие. Но чего ожидает и нет — это того, что Король ему прямо в глаза будет смотреть своими серого цвета, а в этот момент кончик сильной мышцы будет аккуратно и влажно оглаживать нежную кожу бедра, там, где разорвана сетка чулков, а после, слегка надавив, устремится под юбку. Чонгук вздрагивает. Он уже занимался сексом до этого, делал разные вещи как с женщинами, так и с мужчинами, но Королю никогда не позволял коснуться себя до этой минуты так, чтобы с губ сорвалась пара прерывистых выдохов. Чимин пытался, правда, пытался, с тех пор, как ему шестнадцать исполнилось, но его правая рука, личный телохранитель, если будет угодно, всегда был равнодушен к этим попыткам. Он знает: у его старшего друга пунктик на вопросе доверия — раз открывшись, он ревностно следит за ошибками всех тех, кого когда-либо клал в койку, а тот Чимин, что ещё сохранял крупицы рассудка, давно уж исчез, уступив жестокому, похотливому молодому мужчине, которому важно только лишь то, что он хочет в эту минуту.«— Ты подрастёшь и Чимин тебя непременно захочет. — И?.. — И в твоих интересах будет не дать ему идти на поводу у желаний».
Но дело в Хвиин, которая не виновата ни в чём: к милой девушке у Чонгука исключительно симпатия уровня дружбы, просто ей не повезло, а она уже настрадалась. Дело лишь в ней — а он сейчас чувствует, как ноги начинают дрожать, когда проворный язык повелителя осторожно скользит сначала по нежной коже члена, а после аккуратно касается там. — Чимин, может... — Король ему улыбается, но нежное давление на сфинктер никуда не уходит, а Чонгук начинает понимать, что к этому всё с самого начала и шло: недаром ему есть с утра запретили, а потом перед игрой велели душ принять как никогда тщательно. И сейчас, когда в него умело и влажно толкаются, резкий вдох наполняет сам собой лёгкие, а тело будто током пронзает — ещё чуть-чуть, и рухнет с чёртовых шпилек, да вот только ему никто не позволит. Чимин эту игру, где он его так откровенно и грязно вылизывает, едва-едва начал, а ему очень нравится тянуть удовольствие так, чтобы в итоге, наконец, оглушающим выстрелом. — Расслабься, — звучит немного невнятно. — И тогда это кончится немного быстрее, — Чонгук выдыхает, закрывая глаза. — Смотри на Чимина, — и снова голубым — в яркие серые, снова мукой в улыбке тонуть, чувствуя, как, чёрт возьми, в него глубже толкаются, грязно изнутри стенки вылизывают без всякого намёка на стыд, нежно оглаживая изнутри сильным и гибким. — Тебе нравится? — и Король негромко смеётся, опуская глаза, а Чонгук, к стыду своему, понимает, какой тому открывается вид: юбкой эрекцию, сука, не скрыть. — Чимин, блять, пожа-а-а... — резко, но мягко, глубже сантиметра на три — вспышкой из глаз, давлением куда-то внутрь на тонкие стенки, что отдаётся унизительно-сладким стоном из глотки и тугой пружиной внизу живота — от неё наливается кровью, тяжело отдаётся внизу, неудобно, стыдно ужасно. Чонгук давит внутри себя всхлип, но не признать того, что ему хорошо, а у Чимина какой-то невъебаться талант делать римминг, не может — это было бы ужасным обманом. Но слабость, с которой он отзывается уже спустя пару минут стимуляции, всё равно проявляется, стоит Королю подойти быстрым шагом, извлекая язык из чужой, сука, задницы, вернуть ему нормальный размер и поцелуем грубым впиться прям в губы — вторым на их опыте. Но теперь здесь всё немного иначе: тогда, давно, это было аккуратно и невесомо почти, неловко, неопытно, сейчас же — развязно и грубо, со слюной вперемешку, когда пальцы на рубашке белого цвета сминаются, а стояк топорщит чёртову юбку. У Чонгука из глаз от ощущений немного слёзы текут, а тушь мерзко размазывается, он чувствует кровь, затопившую скулы, чувствует, как вязко поддаётся язык чужому умелому где-то во рту, и сейчас ему почти нравится, если отключить в голове факт того, что это Король, а с Королём нельзя себя отпускать. Отпускать — нет. Опускать, впрочем, вполне, и Чимин, разорвав поцелуй, смотрит на него с хитростью, а потом встаёт на колени, юбку задрав, и с наслаждением оглаживает сильные бёдра, блять, сука — потому что потом, бесстыдно глядя Чонгуку в лицо (где помада красного цвета стала ублюдским пятном, а черноволосый длинный парик съехал убого), насаживается ртом до основания. У него там влажно, тепло, даже жарко: головкой Чонгук упирается в узость глотки чужой, а по позвоночнику снова пускают разряд, потому что: — Чимин, блять... — Чимину насрать. Чимин со вкусом умело отсасывает, издаёт характерные звуки из глотки, слюну пустить не стесняется, и делает это с таким удовольствием, будто это самая высшая блажь. Здесь он больше не тянет: Чонгук ощущает, как чужой вновь длинный язык умелой спиралью обвивается по всей длине члена в плену чужих полных губ, и приходит в движение, каждую вену цепляя. Полный пиздец. От такого быстро спустит любой — и Чонгук, коротко вскрикнув, изливается туда, в чужой рот, а потом, выдыхая, позволяет себе повиснуть на долбанном крюке, который Король использует для своих BDSM-практик, когда просто трахаться с кучей кинков становится скучно. Он весь мокрый, макияж поплыл к чёртовой матери, рубашка противно намокла от пота и прилипла к спине, а задранные над головой руки, блять, занемели и затекли. А Чимин с колен поднимается, широко улыбаясь. Нежно проводит ногтями под подбородком, игриво облизываясь, а потом поднимает его лицо движением пальцев и говорит: — Мальчик Чимина самый красивый. И на вкус потрясающий. Хвиин должна сказать тебе большое спасибо, — и, сморщив нос, разворачивается и идёт прочь из собственной спальни, оставляя Чонгука, которому только лишь девятнадцать исполнилось, обдумать жизнь заново.«— Будем друзьями? — Ты ещё хуже них, да? — В миллион раз, будь уверен».
Годы идут, а Чонгук, невзирая на заскоки своего Короля, с этим изречением всё равно не согласен.***
— Я думала, они тебя убьют, ёбаный рот! — с губ Мунбёль срывается вздох облегчения, а Чонгуку и самому спокойней становится, когда он видит её невредимой и целой на крыше высотки, где они обжились на этот раз, и прижимающей к себе огромный пакет с провиантом. — Ты достала то, что хотел Чимин? — интересуется он, разминая затёкшую шею. Девушка кивает в ответ: — Да, я навестила этого Чхво Понёка, тот сказал, что есть только часть, а остальное сдадут в конце следующего квартала, но нам должно хватить. Сказал ещё, что он в курсе и окажет содействие для ускорения. — В любом случае, нам здесь больше нечего делать, — кивает Чонгук, забирая небольшой плоский коробок из стали, не больше пяти сантиметров. — Мы сделали то, что от нас требовалось, остальное от нас не зависит. — Верно. Подождём до рассвета? — Нет, — тот цирк, который людишки именуют охотой, тебе теперь покажется раем. — Уходим немедленно, они должны были заплатить сержанту с блокпоста. — А если не заплатили? — тянет девушка, немного поёжившись. — Тебе всё же придётся убить. — Заплатили, — отвечает Чонгук, ухмыляясь — улыбаться он уже, наверное, никогда не научится. — Нашей задачей было достать вот эту вот херь, — и показывает взглядом на коробок. — Для остального есть Ким Сокджин.