abokamuz — anlasana (emre trap remix)
В момент, когда Юнги чувствует чужие пальцы внутри, его начинает мелко потряхивать: это совершенно не похоже на выслеживание мутантов, на которое его натаскивали, словно цепную собаку — здесь куда глубже, куда искреннее и совершенно... по-новому. Он не девственник, нет, совсем, вовсе, отнюдь — но такое прошивает впервые и сильно настолько, что цепенеет всё тело сразу после волны тока от затылка к самому копчику. Ноги разведены широко: между ними сейчас находится тот, кто относится бережно, словно к чёртовой ценности, и его бьёт наотмашь контрастами прям по лицу — злой доберман, который привык убивать, сейчас с ним самый чуткий и трепетный, сердце сжимающий сильными железными пальцами только тем, что находится рядом. Непозволительно близко — и Юнги позволяет, потому что в голове только глупое «Кто, как не он?» бьёт пульсацией, порождая ещё множество маленьких, слабых разрядов. — Расслабься, ребёнок, — шепчут невыносимые губы, ласково касаясь широкого открытого лба. — Я не причиню тебе вред, ты мне веришь? — ну, разумеется, злой доберман, только тебе, кажется, может: ты для него самый прекрасный и близкий, самый родной неожиданно, с тобой от первой до последней минуты быть хочется рядом и иначе никак. Жить для тебя хочется очень, а без тебя как — уже непонятно. У тебя, доберман, такой наивный и глупый щенок. Зато самый преданный: вот его сердце, оно на раскрытой ладони, для тебя одного только бьётся теперь. Ты, доберман, возьми его обязательно, если хочешь, можешь кинуть на землю или разбить молотком — оно теперь всё стерпит, ведь сила, что скрыта в нём, она такая чистая, ясная, что способна горы свернуть. Ты только будь рядом, ладно? Больше ничего и не нужно. Это всё, что рвётся оттуда, где под рёбрами бьётся загнанной птицей. Но всё, что только может сейчас — это кивнуть и постараться расслабиться. Пальцы в нём, они осторожные, исследуют каждую точку, тянут неторопливо и нежно, а Юнги задыхается. Только для него одного он такой открытый, податливый, как пластилин, который в ладонях согрели, для него тихо стонет, когда подушечки давят на нужное место внутри, а потом — уже громче, когда Хосок повторяет это движение, но сильнее, увереннее. У Хмурика кровь прилила прямо к скулам, дыхание сбилось, у него в пояснице неловкий прогиб, а пальцами даже не знает, за что точно цепляться: железная рука сжалась в кулак около его головы, упёрлась в уже несвежую простынь, сильные плечи так близко, но так далеко, а внизу влажно, налито кровью, и от этого... Стыдно. — Ты так мило жмуришься, — доберман тихо смеётся по-доброму, а Юнги уже весь абсолютно горит, особенно в тот самый момент, когда понимает, что непроизвольно тазом навстречу ведёт этим равномерным движениям. — Так... чёрт, красиво. Ты самый красивый, малыш, ты же помнишь? — и Мин глаза поражённо распахивает, чтоб в чужих утонуть сразу же, прямо с разгона. — Н-неправда, — хрипит тихо-тихо, сжимая ткань на матрасе дрожащими пальцами. — Ты намного красивее. Весь. Хосок улыбается. Ему улыбается: в нём столько нежности в этих самых сумерках глупых, что светится весь — и, кажется, изнутри неведомой доселе силой, которой именуют обычно на «л». Юнги позволяет себе в нём захлебнуться, а руки тянутся к чужому лицу, чтобы пальцами нежно по скуле, а потом замереть, когда слегка отстраняется, железную руку убрав с предыдущего места, и перехватывает узловатую большую ладонь, чтоб поцеловать невесомо и сладко. — Я люблю тебя, — и в глаза смотрит серьёзно. А Хмурик почему-то так сильно хочет расплакаться в эту секунду, когда слышит слова, которые значат так много, имеют такой сильный вес, что ими давит к матрасу. — Больше, чем ты можешь подумать. И, кажется, не разлюблю уже никогда. — «Я тебя тоже» будет глупо звучать? — Юнги улыбнуться пытается, но губы, чёрт, сильно дрожат. В нём сейчас всего слишком слишком, у него эмоциональный фон поплыл в далёкие дали, а сердце откажет вот-вот, отсалютовав и сообщив: «Моя остановочка». У остановочки, к слову, название самое лучшее, оно перекатывается на языке дивной музыкой, которую можно слушать хоть вечно. Чон Хосок. Самое лучшее, родное, прекрасное. — Можешь не говорить, если не хочешь, — и доберман улыбается. — Сейчас ты понятен без слов. Юнги в этих сумерках всего себя отдаёт, если честно, и отдаётся, и принимает так глубоко, как только возможно. Позволяет языком изучать кожу без шрамов, пальцы в итоге находит в волосах рыжего цвета, нос — в изгибе чужого плеча (Хосок так вкусно пахнет собой), ноги — скрещёнными на пояснице самого прекрасного тела. Доберман его в процессе глубоких неторопливых толчков за ключицу прикусывает — щенок растворяется. Щенку правда много не надо, только лишь: — Будь. Пожалуйста, будь всегда рядом, останься-останься-останься, — со мной навсегда. — Я здесь. И я никуда не уйду. Влюбиться в условиях их обитания — глупо. Не жизни даже, это слишком громкое слово: здесь никто не считается с тем, что у них, тех, кто отдаёт свои души во благо мира вокруг, есть свои эмоции, чувства — жертвы, обречённые только исполнять и кое-как выживать. Испытывать эмоции недальновидно, такие сильные — уж и подавно. — Я так люблю тебя, Чон Хосок. — Я тебя тоже, ребёнок. Влюбиться в человека, который объективно тяжёлый, поломанный — не детская сказка. Юнги от Хосока бы держаться подальше, понимая, что всё, что сейчас видит — не более, чем падение в ад, пекло страшного чувства, которое в свете своём его сожжёт к чёрту. Это не меняет того, что доберман уже взрослый, дрессировке ни за что не поддастся, к такому только привыкнуть, держаться и не отходить никуда, только просто взрослеть, не отдаляться и становиться под него одного только заточенным. — Останешься? Со мной. Хочу тебя обнимать. — Я же сказал, что никуда не уйду. Они разные слишком: куратор-сержант и новичок-рядовой, один пережил слишком много, второй не переживёт даже и толики. Но они здесь, они вместе. А доберман обещал, что никуда не уйдёт.***
Второй раз, он легче. Происходит чуть позже, через дня три после первого: всё это время Хосоку стоит нечеловеческих сил держать себя в руках, потому что юнгиюнгиюнги — один только вид сонный самого прекрасного на свете щенка заставляет сердце делать чёртов кульбит, такой, что застревает отвратительно в глотке и прокашляться хочется. Никогда одноместная койка не была самой удобной постелью, никогда тело, лишённое какого-либо намёка на жир или мясо (кожа да кости), не казалось самым мягким, податливым (Юнги так вкусно пахнет собой), его бы в объятиях сжимать целую вечность, особенно, когда в кольце чужих рук поворачивается сонный, смешной, и глазами блестит из-под чёлки, краснея лицом, чтобы: — Доброе утро. — Доброе утро, ребёнок, — и плевать на то, что зубы не чищены: целовать, целовать, целовать, к себе прижимать, сверху наваливаться и позволять худые длинные ноги смыкать на своей пояснице доверчиво. Щенок тянется, ластится, совершенно открытый, нежный и чувственный, но сдержать себя так невыносимо и сложно, когда они тренируются — Хосок боится причинить много боли, но всё равно делает это, а потом извиниться пытается, но Хмурик всегда мотает головой резко, чтобы: — Всё правильно. Ты не должен меня жалеть: мутанты не будут. Ещё сложнее сдержаться, конечно же, в душевой. Когда кроме них нет никого (в один день), Хосок всё же поддаётся порыву: тянет на себя резко, так, что Юнги почти что поскальзывается, и целует неожиданно властно, глубоко, но, сука, коротко — ему недостаточно. У него юнгиюнгиюнги, ему никогда сыто не будет, мог бы — впитал в себя полностью всего абсолютно, и сам растворился бы, расщепился на атомы от невыносимого чувства. Его так много, его всего им захлёстывает — не удержаться никак. А потом новое утро. И поцелуи новые, свежие — Юнги такой уютный, домашний, что ни о чём думать не хочется. И тренировка как обычно проходит, даже в душе друг на друга не смотрят, а вечером после отбоя щенок неожиданно стоит в полумраке их комнаты, блестит глазами испуганно и: — Я хочу, но я не умею. — Ты о чём? — вскинуть рыжую бровь, а Мин делает резкий вдох-выдох, а потом смело подходит, чтобы толкнуть на постель, испуганно на него посмотреть, стоя у острых колен, облачённых в просторные шорты, и выпалить: — Я хочу тебе отсосать. Но я не умею. Но очень хочу. Ты позволишь мне, хён? — а Хосоку, сидящему на мягком матрасе, смеяться хочется от облегчения, но желание слегка подъебать перевешивает: — Ну, ты же пытаешься пройти новый уровень в тактическом VR-тренажёре. Тоже хочешь, но не умеешь, — и всё же смеётся, когда его по бедру бьют кулаком возмущённо, а потом руку протягивает, чтоб нежно обхватить чужой черноволосый затылок и на себя потянуть так, чтобы спиной на матрас, а он сверху. И улыбнуться: — Ты можешь. Любой минет от тебя будет прекрасным, даже если его не будет совсем. — Это как? — хмурит брови Юнги. — Это значит, что в этот период мы будем делать только то, что ты хочешь, — доберман поясняет с улыбкой. — Это неправильно, — и щенок головой мотает в протесте. — Ты же тоже... хочешь чего-то. Наверное. — Поэтому я и сказал: в этот период, — Хосок всё ещё улыбается, но теперь шкодливо и хитро. — Я обещаю, Мин Юнги, я из тебя всю душу вытрахаю, честное слово. Но немного попозже. Хмурик фыркает, а потом наклоняется, утягивая в очередной поцелуй. Он из категории влажных: от них внизу живота становится тяжело-тяжело, они такие развязные, всегда начинаются с лёгкой нотки разнеженности, но это только до первых касаний — как только пальцы по чужому телу пробег начинают, так сразу характер другим становится. Языки сталкиваются агрессивнее, жёстче, Юнги добермана пару раз даже прикусывает, поддавшись эмоциям, а потом они замечают одновременно этот момент, тот самый, когда ладони Хосока на бёдрах Юнги, прижимают теснее, а тазом он невольно наверх подаётся, а щенок позволяет себе развязно тереться, толкаясь навстречу. — У тебя стоит, — сообщает щенок не без нотки довольства. Хосок бесстыдно поднимает лицо, чтобы нежно прикусить его за нос — так, чтоб не задирал. — Я чувствую задницей. — У тебя тоже стоит, — парирует Чон. — Только я это чувствую сердцем. — Самоуверенный. — Неправда. Просто безумно влюблённый. — Так вот, какое значение в твоём понимании имеет слово «любовь»? — весело скалит зубы щенок, а Хосок не удерживается — протянув руку, поощрительно треплет черноволосый затылок. — Пошёл в жопу, малой. — Только если в твою. Но не в этот период, — Юнги мило нос морщит, а потом неожиданно становится умильно серьёзным-испуганным и затихает. Доберман же, вздохнув, на локтях приподнимается, чтоб серьёзно взглянуть и ответить на миллионы испугов одним своим: — Не хочешь — не надо. — Хочу. Но боюсь. Отвратительное ощущение, никому не советую его испытать, — кривится щенок, а потом берёт себя в руки и сползает с чужого нагретого паха, чтоб коленями на пол съехать и почти без страха подтянуть хёна за ноги ближе к себе. — Я никому раньше не делал минет. Так что... — С почином! — Ты сейчас не помогаешь, — раздаётся ворчание. А Хосок смотрит на это лицо, которое нахмурилось тучкой, и произносит ласково-ласково: — Я просто много болтаю, когда сильно нервничаю. — На миссиях я не заметил эту особенность. — Это другое, ты же понимаешь, — доберман опять улыбается: не может иначе, губы сами растягиваются, когда этот милый ребёнок оказывается в зоне доступности. Хорошо, что Юнги всегда рядом с ним. А сейчас — по особенному, потому что его длинные узловатые пальцы дрожат, когда он с Хосока шорты вниз тянет. Юнги видел член, у него и самого он, собственно, есть, но сейчас Чон видит неуверенность на чужом скуластом лице. — Не пытайся взять сразу весь, — шепчет негромко, когда горячее дыхание ощущает по тонкой коже. — Подавишься. Помоги себе лучше рукой, ладно? У щенка лицо горит ярким румянцем, но он, облизнув губы, быстро кивает. Робкий, неловкий и милый, осторожно губами головку обхватывает, толкая изнутри языком — и, слава богу, не видит, что от такого простого движения Хосока почти что подбрасывает, но он усиленно держится. В конце концов, какая разница, как хорошо ему будет сделан минет? Важно, блять, кем — и только от одного осознания доберман, большой, злобный и сильный, готов сейчас кончить, позорно скуля. Но нельзя пока что, потому что нежные, такие любимые губы, которые сержант готов целовать целую вечность, аккуратно вниз по стволу скатываются, постепенно вбирая всё больше: он позволяет Юнги привыкать ко вкусу и к ощущениям (а самого, сука, мелко трясёт), осторожно оглаживая чужие жёсткие волосы чёрного цвета, выдыхает прерывисто на каждое аккуратное движение головы вверх-вниз — и чуть ниже и глубже. — Дальше не надо, — хрипит, ощущая, как нежно кончик языка старательно лижет вены внутри жаркого влажного рта. — Помоги лучше рукой, — и замирает, сталкиваясь взглядом с испуганными карими, сейчас до невинного детскими. — Не нравится? — налитая кровью головка вязко бьёт по губам, а Хмурик вспыхивает до самых корней волос в этот момент. — Плохо? — Отлично, — доберман не лжёт совершенно. — Но тебе будет тяжело взять целиком. А ещё может вырвать. Со временем ты поймёшь, как это делается, а сейчас пока... — выдох, щенок храбрее становится, потому что, наклонив голову, снова губами прихватывает. — Сейчас лучше рукой. И недолго, потому что меня на много не хватит. — А разве?.. — цель не в том, чтобы ты кончил? И снова взгляд, ресницы пушистые, чёрные, а Хосоку хочется выть от любви к этому мальчику. — Я хочу тебя, — хрипит Чон. — Хочу быть внутри тебя, если ты, конечно, разрешишь мне. — Конечно, — выходит слегка запоздало. И Юнги снова возвращается к изучению губами новых пространств, впрочем, не забывая подключить свои пальцы: сухо немного, но в этом есть даже кайф. Если раньше Хосок думал, что нет ничего лучше лица Мин Юнги, то теперь понимает, как ошибался, потому что ничего лучше лица Мин Юнги, который пытается сделать ему максимально приятно, пусть ему и до одури страшно, он уже не увидит. Или увидит — уже через минут пять, одно тихое «стой» и после того, как его малыш окажется прямо под ним, будучи совсем обнажённым. Срыв — снова за ключицу кусает, языком очерчивает каждый грёбанный выступающий контур, а щенок под ним задыхается, но здесь уже ощущения знает давно, а потому сам находит губы Хосока, чтобы позволить дать себя же попробовать через слюну. Где-то в этот момент течёт крыша одного добермана. Спустя минуты беглой растяжки и обильного смазывания её срывает совсем: Юнги приходится рот зажимать, потому что стонать он может громко, оказывается, а ещё — подаваться вперёд, шептать громкие нежные пошлости, чужие пальцы бесстыдно покусывая, и, закрывая глаза, изливаться на пальцы сержанта, которыми тот ему помогает. ...— Юнги. — Что? — звучит сонно. Черноволосая макушка у носа пахнет шампунем, а ещё Хосоком и только. Зверь внутри довольно урчит, когда Чон прижимает к себе ещё крепче, позволяя себе по чужой коже раствориться опять. Иногда можно — пока не видит никто. — Ты тоже, пожалуйста, будь. Всегда рядом, — и чувствует себя очень неловко, когда этот обнажённый ребёнок поворачивается прямо в объятиях и улыбается счастливо-счастливо в предрассветной дымке пространства: — Буду до тех пор, пока не прогонишь. — Не прогоню. — Тогда просто буду. Хосок засыпает так крепко в ту ночь. Всегда теперь, кажется, крепко. Ведь нет для него лекарства лучше, чем юнгиюнгиюнги. Ещё не придумали.***
— Ебётесь, — и Юнги давится рисом, втайне радуясь, что Хосок и Намджун ещё не подошли к их привычному столику: рожа Тэхёна, красивая, хитрая, сейчас так широко улыбается, что ему, идиоту, хочется врезать, как в старые добрые. Взгляд снова хмурый, друга, впрочем, никак не смущает: Ким-младший к нему давно привык за столько лет ведения совместного быта и даже не ведёт светлой бровью — но щурится не без подозрительности: — Или ещё не ебётесь, а только по углам зажимаетесь? — прищур уже, глаза становятся щелками. — Не, всё же ебётесь. И как тебе мистер Железный Кулак? — Я тебе сейчас в рот нассу, — спокойно обещает Юнги. — Не фанат, — морщит нос Тэтэ. — А Хосок-хён, очевидно?.. — Блять, Тэхён, нет! Не фанат! — О, так всё же ебётесь? — и Тэхён громко хохочет. Юнги же в этот момент хочет воткнуть ему палочки в глаз. Особенно, когда Намджун и Хосок подходят к столику, а тот начинает показывать рыжеволосому хёну два больших пальца и агрессивно подмигивать, блять, идиот. ...А днём гремит гром. Точнее, не то чтобы гром, просто иногда умение Мин Юнги оказаться не в лучшее время не в лучшем месте говорит само за себя: Хосок даёт ему перерыв в физнагрузках, и поэтому он решает отправиться на VR-тренажёры — тактика со стратегией всё так же откровенно хромают, как, наверное, и в пятнадцать далёкие (пусть доберман и говорит, что всё это совершенно не так, а он, Юнги, стал преуспевать в этом, но Хмурик уверен: нет совершенству предела). Не лучшее время, не лучшее место. Не тот поворот, не тот разговор — Юнги замирает, не зная, куда себя деть, но до первого «Чон Хосок», которое врезается в уши из-за угла. Низкий голос ему незнаком, он теряется, оглядывая непривычную пустоту в коридорах — обычно все тренируются в залах после обеда — и вжимается в стену, потому что понятно, что не слушать нельзя, так как... — ...говорит много слишком, а ещё до меня дошла информация, что спит со своим подчинённым. — Мин Юнги? — Да, с ним. Они напряжены, потому что у него есть уважение и какой-никакой, но всё-таки вес, и боятся, что, делясь с остальными, он начнёт глубже копать. Этого нельзя допустить, но у него ни одного, сука, проступка. — Вам был отдан прямой приказ, Минсу-щи? — И да, и нет. Всё очень сложно, потому что Ким Сокджин за обоих впряжётся, если будет откровенный доёб, поэтому нужно сделать так, чтобы Чон Хосок налажал. Посмотрим, что выйдет, если он рискнёт защитить мальчишку. — Вы думаете, они правда?.. — Девяносто процентов, что да. — А кто такой этот Ким Сокджин? Насколько я знаю, что он инженер и генетик, который в делах часто выступает медицинским экспертом. Разве его слово имеет такой большой вес? — Даниэль, давай ты просто заткнёшься и не будешь задавать лишних вопросов. — Хорошо, Минсу-щи. Так как мы поступим? — Подними дело Мин Юнги до основания. Не может быть, чтобы там не было никаких косяков. Если он с кем-то спал, это будет нам на руку: доберман Чон за свою шавку точно впряжётся, чтобы обелить его имя. — А если ему будет насрать? Он же и сам отщепенец. — В нормальных кругах — да, абсолютный. Но бунт поднимают такие, как Монстр и этот его, блять, ублюдок. К слову, что ты о нём знаешь? — Ну... — и в чужом голосе звучит непонятная нота. — Мне наплевать, что он объект твоих влажных фантазий. Что ты о нём знаешь? — Много, Минсу-щи. Но давайте обсудим это где-нибудь в другом месте, ладно? Даже у стен есть много ушей. Шаги за углом отдаляются. Хмурик позволяет себе съехать задницей на пол. «Если он с кем-то спал», да? Так, вроде, сказал неизвестный Минсу. Что же, привет прапору Нормэйну — и истерике в мозге, наверное, тоже.