***
Это напоминает блядское холодное озеро, полное обволакивающей, дурно пахнущей слизи из категории тех, что при попытке выплыть срабатывают не хуже трясины, забиваясь в ноздри и рот, оставаясь осадком на лёгких. Это — та самая жижа, наступив подошвой в которую, не имеешь ни малейшего шанса на то, чтоб оттереть её хоть когда-либо: такого добра у них, на самом деле, полно, взять бы в пример те же химические вещества, которые используются для разработки тех самых сплавов, что после пойдут на изготовление оружия и прочего дерьма для укрепления того, что они с лёгкой руки называют «безопасная жизнь». Покой, как говорят, нам только снится: он всегда относился, относится и будет относиться к этому определению с определённой ноткой скептицизма — практика показывает, что, как бы грустно то ни звучало, последствия скачков технического прогресса, изучения космоса, а также всё то, к чему человек успел приложить свою руку, ни хрена не благоприятные. Чем больше человек знает, тем больше выводов может сделать, чем больше выводов может сделать, тем больше шансов, что он всё усложнит в своей голове: многие ограничиваются нытьём в подушку и написанием гневных постов в соцсетях — и это хуйня, на которую никто, кроме таких же маразматиков, внимания и не обратит даже, а другие могут и оружие в руки взять с целью перестрелять всех неверных на улице. Люди тогда, давно, в веке двадцатом-двадцать первом, любили говорить, что в будущем всё будет легче и проще, что мышление у представителей homo sapiens sapiens гибкое, совсем не статичное, и человеку свойственно менять свою точку зрения, если он сможет смотреть на ситуацию объёмно и сквозь призму различных ситуационных нюансов — это то, что они называли спасением. Из века в век те, кто был чуть прогрессивнее ограниченных толстосумов, били себя в грудь, что за будущими поколениями стоят распахнутые настежь двери в такое светлое будущее, что едва ли не раем казалось, но человек, пожалуй, это самое забавное, что когда-либо могло случиться с планетой Земля: мозг его обладает огромнейшим количеством силы, но при этом всём является самым слабым местом даже среднестатистического человека, что говорить уж о массах, которые, в свою очередь, перенимают идеологии мышления отдельно взятых личностей-лидеров, превращаясь в какую-то вязкую, гибкую субстанцию с дурным запахом фанатизма и крайностей. За следующим поколением — будущее, говорили они. Они сделают лучше, будут знать больше и никогда, слышите, никогда не повторят тех дурацких ошибок, которые были свойственны тем, кто жил во времена Наполеона, Франца Фердинанда или же Гитлера, учась на них и понимая, что государства планеты должны жить в согласии, мире и абсолютном единстве, а мы создадим для них ООН как опору, как помощь, как ту самую инстанцию, в которую можно в случае чего обратиться. Задумчиво глядя на радиоактивный дождь за окном, ты снова лениво допускаешь обычную мысль о том, что кто-то где-то, возможно, совершил невообразимый проёб, расстроив, наверное, уже давно превратившиеся в пыль косточки самых громких пацифистов, которых когда-либо видала планета. Мозг человека действительно обладает огромным количеством силы: он развивается, он поддаётся влиянию социума, формирует точки зрения с возрастом, и это то самое, что интересно тренировать бесконечно, однако при этом же — самая жёсткая шутка, которую с Землёй, наверное, могла сыграть биология. Горе от ума, как говорится, дерьмище от огромного количества принципов, разруха от переизбытка эмоций — и это касается не только, пожалуй, того мира, в котором им сейчас не жить приходится, а выживать непосредственно, но и отдельно взятого индивида, у которого внутри каждый день тоже творится хуй пойми что. Это напоминает блядское холодное озеро, полное обволакивающей, дурно пахнущей слизи из категории тех, что при попытке выплыть срабатывают не хуже трясины, забиваясь в ноздри и рот, оставаясь осадком на лёгких. Это — та самая жижа, наступив подошвой в которую, не имеешь ни малейшего шанса на то, чтоб оттереть её хоть когда-либо: такого добра у них, на самом деле, полно, взять бы в пример те же химические вещества, которые используются для разработки тех самых сплавов, что после пойдут на изготовление оружия и прочего дерьма для укрепления того, что они с лёгкой руки называют «безопасная жизнь» — «Life In Safety», если угодно, или же LIS-зоны, как их именуют те, кто попроще. Было невероятно здорово, если бы когда-нибудь каждый из них смог из этого выплыть. Проблема лишь в том, что этой трясине, в которой погребён каждый из них здесь, сейчас, название дали уже очень давно, и зовут её... Жизнь. ...— Мир прогнил, — это то, что ты говоришь, повернув голову на подушке и, вскинув брови, обнаруживаешь, что Хмурик до сих пор не заснул: этот парнишка, кажется, начинает уже потихоньку тебя ненавидеть, но когда было не похуй — тебя твоя родная семья с говном смажет, как только узнает о тебе пару немаловажных деталей, которые ты скрываешь так тщательно, что порой и сам о них забываешь. Хмурик начинает тебя ненавидеть, но всё же всегда молча слушает — так и сейчас происходит: в тусклом свете прожекторов, которые крутятся на триста шестьдесят за окном, ты выцепляешь глазами чужие сонные, злые. — Тебе не кажется, что всё то, чем мы живём — это одна большая игра? — Что ты имеешь в виду? — тянет пятнадцатилетний Мин Юнги, чтобы через секунду, кажется, пожалеть о том, что вообще, блять, спросил. — Они заставляют нас выслеживать и ловить мутантов по всей четырёхсот четвёртой, но всех равняют под одну гребёнку: хуёвые, вне зависимости от мутации, пола и возраста. Выглядит как-то дерьмово, не думаешь? Не уверен, что хотел бы безропотно выполнять роль чьей-нибудь тупоголовой игрушки в будущем. — Мутанты опасны, и ты это знаешь, Тэхён, — устало бормочет сосед, щекой сонно о подушку трётся, очевидно, в надежде, что та намагичит ему спасительный от болтливого соседа сон. Ага, конечно, держи карман шире. — Но все же. Есть те, у кого в мутации, допустим, способности делать чистыми вещи, а есть те, которые позволяют растениям расти и цвести, но их тоже выбрасывают за пределы щита. Ты хочешь сказать, они тоже безумны? Тоже опасны? — Разве на курсе по биологии в школе тебе не рассказывали, что при современных проблемах любой склонен к безумию? Радиация, послевоенное время, постоянное напряжение и век технического скачка дают отпечаток на нашей нервной системе и психике, а интернет воспитывает в нас полнейшую дичь. — Вот именно, Юнги. Любой склонен к безумию. Так почему ты даже не допускаешь мысли о том, что, возможно, такие управляют и нами? Всем здесь? Юнги тебе не отвечает в ту ночь. Пожимает плечами, пробормотав что-то о бесполезности этого разговора, который всё равно ничего не изменит, и почти сразу же засыпает, мать его раком. А ты лежишь в темноте очень долго, пытаясь отогнать мысли о том, что тебя априори монстром считают, хотя ты никому ничего не сделал плохого за эти пять лет, которые знаешь, что ты такое, и пару раз для интереса перекидываешься в своего заснувшего соседа по комнате, что как всегда выходит успешно. Интересно, а силу ты тоже на себя перетягиваешь, впитывая её в себя ёбаной губкой? А хуй его знает: несмотря на то, что ты вдоль и поперёк изучил рожи Чон Чонгука с Пак Чимином на всех баннерах с постерами, развешенными по зоне, всё равно перекидываться в них кажется чем-то непозволительно стрёмным — это как попробовать надеть на себя одежду кого-то, кого боишься, кем восхищаешься ровно настолько, чтоб сдох. Странное, конечно, сравнение, ты мог бы подобрать что-то интереснее и поэтичнее, будь в природе хоть одно ебучее что-то, что фактом своего существования переставало делать тебя уникальным. Поэтому, да, тебе всё-таки страшно, но интересно, пока тебе всего лишь пятнадцать, а с семьёй у тебя нет проблем никаких: они тебя любят и ценят, ты старший сын, надежда, опора, поддержка — у тебя всё хорошо, кроме, пожалуй, того, что ты для себя открыл мир порнографии, и тебе не интересно в нём быть с позиции зрителя. Этот опыт был странным. Сначала тебе было интересно безумно, как эти извращенцы среагируют на твоё почти что детское угловатое тело — и они приняли его, блять, с овациями. Ты не думал даже облик менять: было что-то такое подстёгивающее, когда ты понимал, что о тебе кто-то может узнать, заглянув прямо в глаза, но такого не происходило — совсем. Только Хмурик, спалив тебя на горяченьком, потом матерился — и то, вошёл в положение первый раз, и ничего не сказал: зато потом наговорил столько, что тянет с ушатом говна на голове. Впрочем, смирился. А ты начал дальше идти: это был твой заработок, твоё развлечение — кому-то тут нужен был ты настоящий, и со временем тебе даже начало казаться, что мама поймёт то, что ты, чёрт, не такой, потому что она всегда тебя принимала. Но риск был, к слову, страшен, поэтому ты решил зайти издалека, чтобы проверить её любовь и привязанность — словно нутром чуя, что обосрёшься, если признаешься в том, что мутант. Поэтому ты совершил каминг-аут в очередной свой увал. Она сначала долго молчала, после чего вздохнула и попросила тебя выйти из комнаты, чтобы иметь возможность переварить то, что назвала, чёрт, дефектом, а ты, поняв, что она никогда не примет твоей другой, более весомой особенности, только лишь посмеялся негромко, кивнув. А вечером тебе сказали снять номер в гостинице и не возвращаться. И где-то здесь, в свои шестнадцать, ты, в принципе, понял, что рассчитывать можно лишь только на себя самого — никто из родных и друзей не будет любить тебя просто за то, что ты есть, со всеми твоими заёбами и какими-либо отличиями. Замкнулся, но не сломался — а толку? Но удар оставил в душе неизгладимую вмятину, когда ты сидел в гостиничном номере и обмозговывал то, что у тебя больше нет никого. И не будет, потому что люди — дерьмо. Но почему-то не Хмурик: тот всегда был искренен в своём негативе, однако всегда со вздохом обрабатывал тебе синяки или ссадины, а ещё — помогал там, где ты отставал. И тогда ты, по сути, ребёнок, решил, что, впрочем, на этом закончится твой круг лиц, о которых ты будешь заботиться. Озлобился. Или все вокруг правы, а мутация реально оставляет отпечаток в мозгу, тот самый, который был ужасным, кровавым. Но первый раз тебе снесло башню, когда ты услышал, как двое ребят из соседнего взвода решают затравить близкого тебе человека из-за того, что им показалось, что он влюблён в прапора Нормэйна — как оказалось, блять, не был, просто много лет спал с ним, не более. Это ты понимаешь только сейчас, видя, как Мин Юнги на Чон Хосока особенно смотрит — и тебе даже завидно, потому что сам ты уверен, что никогда на свете не сможешь отдать себя никакому прекрасному глубокому чувству. Почему-то уверен, что не можешь любить. Но твои кулаки в тех мразей вписались отменно. А дальше всё пошло по накатанной, потому что ты начал использовать свою мутацию ради того, чтобы себя защитить, да и Юнги, в общем-то, тоже. Сколько раз после твоих угроз о том, что прапор узнает обо всех издевательствах, Нормэйн, по их мнению, реально сёк каждого? Сколько раз ты открыто угрожал скорой расправой, зажимая в углу мудаков? Бессчётное. Но ты не хотел думать о том, что, возможно, делаешь хуже: просто... Просто хотелось защитить хоть кого-то. До первого, сука, убийства — того, в девятнадцать, когда ты впервые решил попробовать на себе роль Чон Чонгука, а потом впитал в себя запах крови и понял, что хочешь играть куда крупнее, интереснее, азартнее. Попав в среду, где ненавидят тех, кем являешься ты, стал понимать, что, по сути, жители зоны — это пешки в игре правительства с теми, кого они так полоскают, и нет ничего интереснее, чем играть за первых, являясь вторыми. Как хищник, который открывает охоту на хищников: ты знал, что Пак Чимина сразу убьют и будут пытать, превратись ты в него, да и не будет Король часто соваться на территорию зоны, поэтому выбрал добычу поинтереснее. А она почти год не показывалась. Когда Чон Чонгук был под щитом, тебя не пускали в увал, а потом, когда ты был свободен, то, перекинувшись в одного из разведчиков, всегда понимал, что тот кого ты жаждешь больше всего, ускользнул. Снова. И неожиданно ты осознал, что терять тебе нечего, а вот разнообразия хочется. Вот таким вот, блять, образом, на смену простому Ким Тэ пришёл кровавый Тэхён, сумасшедший Тэхён, высший хищник Тэхён, который до последней капли в артерии будет пиздиться лишь потому, что ему на этот мир давно поебать. А теперь, в твои двадцать, к тебе и Намджуну приходят Юнги с его доберманом, чтобы сказать хором только: — Пиздец.***
— Юнги ебал Нормэйна, и если Кан Долбоёб это пронюхает, вы оба будете в жопе, — сообщает Тэхён абсолютно на похуе, завязывая оттросшие светлые волосы в небольшой хвостик и даже ни на кого толком не глядя. — А он пронюхает, у нас об этом только ленивый не догадывался, дайте ему немножечко времени, а ты, Чон Хосок, лучше не высовывай носа. — Ты должен понимать, что у нас большой круг знакомых, — подаёт Намджун голос, по очереди глядя то на близкого друга, то на его подопечного, то на своего. — И будет странно, если Хосок вдруг неожиданно сменит линию поведения. — Так и так найдут, до чего доебаться, — скривив губы в ухмылке, сообщает старший разведчик, садясь на тэхёнову постель. — Я в заднице, если меня решил убрать генерал. — Не только тебя, — отвечает ему Ким-младший. — Всех нас. Вот такая из нас вышла шайка конченных лузеров, я вас поздравляю, — и, плечами пожав, садится от добермана подальше. — Скажите мне лучше, какой процент, что нас, там, казнят? Посадят? — Не посадят и не казнят, у нас нет такого объёма инфы, — морщит Намджун нос. — А вот сослать за щит на растерзание генных уродов — это пожалуйста. — Что же, тогда не придётся служить мудакам, — равнодушно пожав плечами, сообщает мальчишка, а Юнги, широко глаза распахнув, смотрит на него во все, сука, глаза. — Что ты так смотришь? Я сказал что-то про твою маму? Вроде бы нет, только по своей прохожусь. — Если начнут подставлять Юнги, оставаться в стороне я не смогу, — медленно говорит Хосок, глядя Намджуну прямо в глаза. — Потому что ебётесь? — живо вставляет Тэхён. Доберман чертыхается, но не комментирует выпад, продолжая разговаривать со старшим истребителем настолько же ровно, насколько в нём, видимо, горит желание въебать особо умному малолетке недалеко от себя: — Репутация. Моя репутация. Я не смогу потерять уважение, меня просто подставят на миссии, потому что будут считать слабаком или крысой. — Лучше умереть на задании, чем погибнуть там, где тебе никто не сможет помочь, — резонно замечает Намджун. — Подумай об этом. — Сдохну в любом случае. А так... — и Чон Хосок на свою руку косится в этот момент. — Возможно, напоследок заберу не одну жизнь, если что. — Идиот, — сообщает Тэхён с восхищением. — Эгоист, — грубовато роняет Юнги. — Просто горделивый мудак, — ставит точку Намджун, но потом всё же вздыхает: — В любом случае, нам нужно менять своё поведение. До добра не доведёт. — Я не буду этого делать, — сообщает рыжеволосый разведчик, и, поймав на себе три пары удивлённых взглядов, то поясняет не без раздражения: — Поймите, на меня точит зуб вышка. Я не жилец, — и на Юнги в этот момент принципиально не смотрит. — Не сейчас. Но здесь останетесь вы. Не подставляйте себя под удар. — То есть ты... — хриплым шёпотом произносит щенок, резко останавливаясь напротив своего куратора — до этого нервно метался туда-сюда по казарме. — Хочешь сказать, что осознанно обрекаешь себя на смерть? Что ты просто сдаёшься? Вот... так? — Ты когда-нибудь пёр против правительства? — равнодушно бросает Хосок. — Вот и я нет. Но я был знаком с теми, кто занимался подобной хуйнёй, и сейчас я неслучайно говорю об этих ребятах в прошедшем времени, держу тебя в курсе. — То есть ты хочешь сказать, что ты приравниваешь себя к другим? — давит Юнги, а Намджун неожиданно ловит на себе взгляд своего подопечного и читает в них то, что чувствует сам: неловко пиздец — будто попали в эпицентр скандала хорошей и внешне благочестивой семьи. Ясно, ебутся. Ну, бывает. Здоровья, терпения и возможности насладиться сполна остатками счастья, по ходу, потому что в глазах добермана старший истребитель не видит ничего, кроме смирения, а на лице щенка близкого друга застыла не просто обида, а какая-то иррациональная ярость, которая вынуждает только несколько раз быстро сжать и разжать длинные пальцы. В казарме становится душно. И не потому, что прямо здесь и сейчас в ней испытывают вихрь эмоций четыре взрослых военных, а потому что то напряжение, что зависает между Хосоком и Юнги, ложится сверху гранитной плитой, когда тот, вздохнув, поднимает глаза на своего подопечного, чтобы сказать: — А чем я от них отличаюсь? — и Намджун вздрагивает, Тэхён, впрочем, бормочет негромкое «оу», когда лицо Хосока от удара отшатывается. Юнги же, тяжело дыша после хлёсткой пощёчины, смотрит на того исподлобья, а потом глухо рычит своё злое: — Хотя бы тем, что тебе теперь есть, что терять, Чон Хосок. Хотя, возможно, я ошибаюсь. Извини, если оказался таким дураком, что подумал, будто всё то, что... — и щенок обрывает себя, чтобы откашляться и, взгляд отводя, закончить тихо, но твёрдо: — ...всё то, что произошло между нами, имеет для тебя хоть какой-либо вес, — и, развернувшись на пятках, выходит из комнаты вон, оставляя Намджуна с Тэхёном смотреть друг на друга не без нотки cмущения (даже Ким-младший неловко пальцы заламывает, пожимая плечами), а Хосока — молчать, глядя куда-то себе под ноги. — Наверное, тебе нужно пойти за ним?.. — произносит старший истребитель, глядя на своего подчинённого, но тот только головой крутит в разные стороны, отвечая негромко: — Хмурик по-настоящему зол. Больно укусит. Лучше я найду его позже, надеюсь, он за это время не натворит дел. И казарма погружается в тяжёлую тишину.***
Ты дышишь. Стараешься, бог свидетель, и пусть тебе сложно, но ты правда пытаешься: подняв лицо, чувствуя боль в районе солнечного сплетения, смотришь, но без какой-либо злобы. Тебе всего лишь шестнадцать, ты всё понимаешь, тебе тяжело, но ты будешь в порядке — всё будет в порядке, пока ты здесь и ты позволяешь. — Только не Миюн, папа, — просишь, слегка задыхаясь. У отца глаза словно стеклянные, как говорит мать, «алкашкой залитые», и это больно и страшно — понимать, что если не будет тебя в такие моменты, то всё пойдёт по пизде. — Папа, ей всего лишь семь лет, она... — «не виновата», хочешь сказать, но твой отец это знает и так, но только по трезвости, а сейчас он опять пьян. Каково это — жить в счастливой семье? Быть единственным ребёнком, ходить в школу, иметь много друзей, папу и маму, а потом узнать, что мать беременна не от отца? Наверное, крайне дерьмово: твой отец будто сорвался с цепи за эти пять месяцев, что вы знали о том, что вас теперь четверо, а тебе, Мин Юнги, всего девять лет тогда было, когда она всё-таки родила, и не было времени думать о том, как именно реагировать на то, что у тебя есть сестра, потому что роды прошли с осложнениями, и мама инвалидом осталась, парализованной ниже таза. Отец тогда сказал «карма для суки», и по тебе это сильно ударило — все семейные ценности рухнули разом, а любовь стала казаться какой-то неведомой призрачной дрянью, о которой не стоит мараться, чтобы потом не страдать. Но у тебя всё же осталась сестрёнка, которая не виновата в том, что она желанной совсем не была, и матери ты помогал по возможности — отец очень бесился, орал, начал пить и бить тебя из-за того, что ты «это поддерживаешь», ушёл из дома дня на три, куда, чёрт его знает. Тебе было девять всего, у мамы лицо было всё это время непроницаемым, и только тогда, когда стало понятно, что Мин Чанги не вернётся в ближайшее время, ты негромко спросил: — Почему ты это сделала, мам? Она тогда на тебя посмотрела крайне внимательно, а в глазах читалось так много: и любовь, и горечь, и осознание. Какое? Это только сейчас ты понимаешь — осознание того, что твоему сыну пришлось слишком рано понять, что такое взрослая жизнь и как много дерьма она заготовила каждому, кто так или иначе дышит и совершает ошибки (все они совершают ошибки, без них жить нельзя). Тогда же ты просто смотрел в упор на неё, пока она качала на руках малышку Миюн, и ждал хоть какого ответа, ты любой был готов принять, честно. — Иногда такое случается, — начала она издалека. — Люди любят друг друга, а потом женятся, заводят детей. Долгое время живут бок о бок и их чувство, Юнги, притупляется жизнью, ведением совместного быта. Я совершила ошибку, ребёнок, и я за неё поплатилась, — она на свои ноги взглянула с горькой усмешкой. — Но я не жалею, что подарила жизнь новой малышке. — Хороша будет жизнь рядом с тем, кто её ненавидит, — неожиданно серьёзно сказал ты в ответ. — Я люблю её, она моя сестрёнка, но для отца, мам, она чужой человек. А ещё ты родила её от другого мужчины. Ты не смотри, что мне девять, я же не дурак — всё понимаю. Символ предательства, так ты ей скажешь в семнадцать, утирая кровь с губ. То, что может быть отдушиной для одного, может являться олицетворением боли другого: так у них с Миюн получилось. Как бы мать ни ругала отца со своего кресла-качалки за то, что тот бьёт сына, ты не мог его осуждать: интересно, каково это — жить в мире, полном воздушных, блять, замков, а потом узнать, что жена еблась на стороне и припёрлась домой с, как бы отец сказал, выродком? Ты никогда бы не хотел это прочувствовать, но сложность ситуации в том, что ни за что не позволишь отцу обидеть Миюн: та не виновата в том, что родилась, как отец не виноват в том, что у него есть определённые срывы — он не плохой человек, он же не бросил жену после этого, а до сих пор обеспечивает её инвалидность. Каждый справляется с болью по-своему. И если иногда ему нужно напиться и кого-то отпиздить, лучше уж это будешь взрослый ты, чем сестра, которая ещё всё же ребёнок. Каждый справляется. Судьба не посылает нам то, с чем мы могли бы не справиться — в это ты веришь, а потом с Ким Тэхёном знакомишься, чтобы увидеть внешнюю маску ироничного похуя, а глубоко в карих глазах — не просто скелеты, а сожжённые угли от них. Ты Ким Тэхёна боишься — и на него же срываешься, а сосед, он странный, какой-то, только губы облизывает после разборок и говорит: — Ты не плохой. Заебался банально, вот и исходишь весь на говно. Тебя можно понять. — Ты ничего обо мне не знаешь, — отрезаешь ты раз за разом. У Ким Тэхёна странные мысли, по большей части запретные, у Ким Тэхёна наверняка не одна тайна под рёбрами скрыта, но ты не замечаешь, как он перестаёт тебя раздражать своими тупыми шутками и какой-то навязчиво... Заботой. Ким Тэхён, этот дурак, который тебе всегда улыбается, но которого боятся все во взводе, о тебе, долбоёб, просто заботится, пусть и немного по-своему, как если бы первые шаги в этом направлении делал. Или действительно, а вовсе не если бы: то улыбнётся неловко, по волосам чёрным потреплет, то скажет «видок у тебя, бро, ну просто пиздец, давай помогу?», то неожиданно припрёт из увала пакет со вкусняшками и скажет простое короткое «жри». С Ким Тэхёном как-то даже полегче становится, и ноги домой идти начинают. Благодаря Ким Тэхёну ты даже находишь себе увлечение в лице прапора Нормэйна и спишь с ним без каких-либо чувств, но со смущением после. Тебе нравится ощущение члена внутри, тебе нравится, как он скользит, задевая простату, а ещё ты очень чувствительный, и в такие моменты ты думаешь, что это действительно заменяет тебе какое-то непонятное чувство надобности хоть кому бы то ни было. Когда Нормэйн тебя трахает, ты не думаешь о том, что, быть может, погибнешь. Не думаешь ни об отце с его болью, ни о сестре, даже о Ким Тэхёне не думаешь. Кончить — всё, что имеет значение. А с Чон Хосоком всё пошло по пизде, потому что когда он тебя трахает — это любовь. Ты тоже о смерти не думаешь, как забываешь о семье, о Тэхёне. Разница только знаешь, какая? Всё, что имеет значение в эти моменты, так это чтоб кончил Хосок. Так что, да, парень, ты в полном дерьме. Ты его любишь, так сильно, что уже новому в твоём сердце места не будет, и теперь, когда он готов сдаться, ты готов взорвать к чёрту это большое белое здание, ты готов пытаться, страдать за двоих, самому голову на плаху положить, чёрт дери тебя, в тебе этой ярости на вас двоих хватит. Каламбур, правда, в том, что он тоже сдаётся не потому что трус и слабак, не потому что смирился, а из-за того, что у него к тебе так же. Вот и будете по кругу ходить, идиоты. Главное, не обосритесь.***
Это случается сразу же, как Юнги на эмоциях вылетает за дверь казармы Намджуна с Тэхёном и, трясясь от эмоций, по коридору быстро идёт, пытаясь сохранять хоть толику разума. Это действительно сложно — бороться с теми, кто власть имеет, но куда сложнее — тягаться с тем, кто на себе, сука, посмел поставить ёбаный крест. Щенок без своего добермана загнётся — уверен, он без него, как без руки (какая ирония), без сердца, без мыслей, ведь знает, что куда бы Хосок ни попал после того, как ему будет вынесен приговор, то выживет, дай бог, одни только сутки. Везде творится полный пиздец — что за щитом, сука, что в тюрьмах, где военных не любят, а в военных тюрьмах всё и того, сука, хуже. По коридору летя, Юнги думает только о том, что же им всем теперь делать, и что будет, если вдруг вскроется его небольшая блядская тайна, за которой не стоит ничего, кроме похоти; что могло бы быть, закрой Хосок вовремя рот и не провоцируй людей вокруг думать до чрезмерного много. От этого жжётся, от этого жутко мутит, и прорыдаться бы хорошенько, но почему-то не может — кажется, с него достаточно потрясений за этот короткий период. Или же нет, потому что он налетает на двух офицеров — разведчиков, если верить синей подсветке, — и те его тормозят, не пропуская вперёд. Матёрые, лет уж за тридцать, смотрят с насмешкой сверху вниз так, будто зелёный (такой, сука, и есть), и один из них, бритоголовый и на рожу объективно тупой, наконец, выдаёт: — А ты тут услуги оказываешь? — Что Вы хотите этим сказать? — Юнги не дурак, он всё понял прекрасно, но под дурачка косит так, чтоб хоть как-то отбиться. Не выходит. — Ну, там, где учился, ты ебался с Нормэйном. Здесь даёшь в жопу или тебя уже доберман оприходовал? — и второй офицер гогочет раскатисто, привлекая внимание тех, кто шёл мимо: люди вокруг останавливаются, заинтересованно глядя, а детина, дождавшись того, чтоб аудитория дала знать о себе, говорит громко-громко: — Ребята, смотрите, у нас появилась своя Белоснежка*! — Юнги зубы сжимает, когда все вокруг начинают смеяться, а второй офицер хватает его за руки, чтоб, наклонившись, осклабиться: — Ты так, кайфануть, или деньги берёшь? — и по коридору идёт волна гогота. — Щенок-то, смотрите, стушевался! А мы-то всё уже знаем: прапор Нормэйн любит попиздеть языком! Ну, так, что? — и, притянув к себе Хмурика, томно хватает за задницу: — Хочешь мой член? — Либо ты убираешь свои блядские руки, либо я тебе их ломаю, — и всё вокруг затихает. Юнги, сильно ударив пидора в грудь, оборачивается... и про себя громко стонет, потому что доберман, у которого за спиной маячат Тэхён и Намджун на диком очке, выглядит готовым к броску — ни следа от Чон Хосока-сержанта, который был абсолютно раздавлен там, за дверью казармы. Собраный, глаза молнии мечут, а аура ярости бьёт так, что пиздец: он не скрывает железной руки, вышел так, без плаща, и сейчас, Юнги видит, совершает ошибку. — Хо... — и щенок себя, сука одёргивает. — Хосок-ним, пожалуйста, не нужно! — срывается голос. — Это провокация, не надо, пожа... — и его затыкает всё тот же детина, что широко улыбается, за талию прижав к себе, а рукой больно сжав пах, вот же мудила — и Мин, не выдержав, бьёт затылком назад, попав макушкой в кадык: его, хрипя, отпускают. И это становится началом полнейшего ада. Потому что первый мудак орёт своё «Шлюшка хочет подраться», подаётся было в сторону рядового разведчика, но выстрел, лазерной молнией белого цвета пронзивший пространство между ними двумя, офицера слегка остужает. Юнги же, пребывая в состоянии глубоко ахуя, поворачивается на Хосока обратно, и, сука, да — рука трансформировалась в тот самый бластер, который трёхсотой модели, а на лице у Намджуна с Тэхёном испуг. Воет сирена. Как и воет мудак: — Сержант Чон Хосок повернул оружие на боевого товарища! Лучше бы им никогда не встречаться, ведь тогда бы доберман не поддался эмоциям, стараясь защитить того, кого пригрел у сильного бока.***
«Хосок-щи, Вы должны понимать». «Ничего личного, Хосок-щи: просто это стало последней каплей для тех, кто сидит наверху». «Хосок-щи, за организацию оппозиционного заговора, а также нарушения сто пятьдесят восьмой статьи военного кодекса LIS-зоны номер четыреста четыре «Об использовании оружия» Вы приговариваетесь к пожизненному изгнанию за пределы охранного противорадиационного щита со смертной казнью путём расстрела в случае проникновения на территорию указанной LIS-зоны». — Ты обещал мне, — голос Юнги звучит тихо и хрипло в темноте блядской казармы, которая за столько лет домом так и не стала, правда, только до его появления. Пиздец ситуации кроется в том, что Хосок на него даже не может взглянуть в этот момент, последний момент, который они делят друг, сука, с другом, потому что ему дали ровно десять минут на то, чтоб собрать все пожитки. Так обосраться — это надо уметь. Вот вам и доберман. Дворняга ебучая. Хосок на Юнги не может смотреть. Хосоку от Юнги больно физически. У Хосока от этого вашего Юнги блядские мысли и тотальное нежелание жить порознь хотя бы ёбаный час. У Хосока диагноз, и звучит он, блять, простым юнгиюнгиюнги, а ещё он никак совершенно не лечится, а из симптомов — разбитое сердце да грудь наизнанку. Никогда одноместная койка не была самой удобной постелью, никогда тело, лишённое какого-либо намёка на жир или мясо (кожа да кости), не казалось самым мягким, податливым (Юнги так вкусно пахнет собой), его бы в объятиях сжимать целую вечность, особенно, когда в кольце чужих рук поворачивается сонный, смешной, и глазами блестит из-под чёлки, краснея лицом. Юнгиюнгиюнги. — Хосок, ты обещал! — звучит там, за спиной, уже громче. Плевать на то, что зубы не чищены: целовать, целовать, целовать, к себе прижимать, сверху наваливаться и позволять худые длинные ноги смыкать на своей пояснице доверчиво. Но щенка недостаточно, потому что доберман им заболел, сука, хронически. У него юнгиюнгиюнги, ему никогда сыто не будет, мог бы — впитал в себя полностью всего абсолютно, и сам растворился бы, расщепился на атомы от невыносимого чувства. Его так много, его всего им захлёстывает — не удержаться никак. — Хосок... — почти что бесшумно, разбито, а Чон гипнотизирует дверь и чувствует, как глаза вот-вот лопнут. — Ты забыл? Ты обещал быть. Остаться-остаться-остаться. Как там было? «Я никуда не уйду»? Вот так и оказался ты, Чон Хосок, в полном дерьме. — Да. Я тебе обещал, — обернуться побитой собакой, увидеть его лицо здесь и сейчас, в последний, блять, раз — непроницаемо, только в глазах чёрных сейчас боль застыла такая, что душу рвёт в мелкие клочья. — Так почему ты нарушил своё обещание? — у Юнги почти губы не двигаются, а голос тухнет с каждой секундой всё больше и больше — невыносимо. — Потому что я человек, Юнги-я, — звучит ласково, а по ебалу бьёт не хуже кувалды: они оба вздрагивают, как от пощёчины, и Мин прикрывает глаза, выдыхая прерывисто. Молча. — Я люблю тебя, щеночек... — улыбнувшись краешком губ, роняет Хосок в пустоту, а потом всё же срывается: — Мой ребёнок. Мой мальчик. — Я не подойду к тебе, ладно? — и узловатые пальцы, он видит, почти что рвут простынь. — Я тогда не смогу отойти, даже если прикажут стрелять на поражение. — Не подходи, — мягко соглашается Чон. — Ведь когда ты не отойдёшь, а они откроют огонь, я закрою тебя собой без раздумий. — Уходи, — блёкло произносит Юнги. — Пожалуйста, проваливай к чёрту. И ещё одна пауза, так, чтобы глазами — в глаза. А после сорваться друг к другу с раненым воем, впиться в губы губами, прижать к себе до хруста костей и почувствовать соль — непонятно, чьи слёзы, потому что оба рыдают уродливо, совсем не закалённо-заточено. Рыдают уродливо, потому что больно пиздец. — Чон Хосок, на выход, — сообщает динамик, и он, коротко выдохнув, отстраняется от самого тёплого, самого верного на свете щенка. — Вырасти огромным питбулем, малой, — шепчет он Юнги напоследок, а потом, развернувшись, подходит к двери, но опять тормозит, потому что: — Хосок! — Да? — да отпусти ты уже. Дай сдохнуть внутри глубоко в одиночестве. — Я навсегда, — произносит Юнги громко и чётко. — И я обещаю, что я этого просто так не оставлю. Кивнув с мрачной улыбкой, Хосок выходит за дверь. Больно пиздец. Ведь у него не просто юнгиюнгиюнги диагнозом, если быть точным. У него с осложнением страшным. И имя ему точно такое же. Тоже, блять, навсегда.a day to remember — the end of me