polnalyubvi — кометы
— Будь осторожен сегодня, — негромко, напевом, отражением стекла в ледяной пустоте: здесь холодно, холодно, холодно, себя пальцами обхватить хочется очень, чтоб хоть как-то согреться, но они онемели, а руки дрожат — он это чувствует, несмотря на то, что здесь чертовски темно. — Будь осторожен сегодня, — повторить немного надрывно, слова разбиваются о тишину, не оставляя после себя ни следа, ни намёка. Холодно, холодно, до безумия холодно, но здесь ему никто не поможет, он в этом аду совершенно один: если сейчас включит свет, то увидит изо рта клубы тёплого пара. — Легко тебе говорить, сукин ты сын, — напевно и нежно, словно пригревая у сердца каждое слово, несмотря на отвратительный холод: он щипает за щёки, заставляет губы сильно дрожать, но ничего. Ничего-ничего-ничего — вот только обхватить бы себя, чтоб не рассыпаться, а дальше будет нормально. Дальше он будет в порядке. — Заставь нас прекратить, — почти благоговейно: холод под рёбра подкрадывается, начиная лизать изнутри своим пламенем, и он чуточку морщится — или ему это так только кажется, потому что лицо давным-давно занемело. — Падаль, — нет-нет, Вы ошиблись. Его зовут по-другому, немного иначе, но если сейчас обернуться назад, то, наверное, это будут синонимы. Холодно. Холодно, холодно, холодно. — Мой сын умер три года назад, — прерывистым выдохом, чтобы почувствовать пар своими губами. Лучше бы он действительно сдох, как она и хотела. Как сдохла сама. Он помнит больницу, помнит жаркий солнечный день и человека рядом с собой, а ещё — осознание, что там, за стенами, чиминова мама. И она умерла. — Тебе не жаль? — тихой, почти беззвучной конвульсией. Чимин не помнит, что это такое — кого-то жалеть. Рот открывается. Холод ствола на языке отдаётся вкусом металла. Нажать на курок. Не думать о том, что суп из кимчи давно уж остыл на плите. Наверное, не успеть просто-напросто, но ему нравится фальшивая мысль, что его демоны хоть иногда под контролем. ... Глаза открывать не мучительно: просто как всегда ебёт осознанием, что он снова в этой реальности и опять не вышло уже отпустить себя прочь. Можно ли так сильно устать в его возрасте, Чимин точно не знает, всё, в чём быть может уверен — так это лишь в том, что его голову сейчас отмывают от крови. Обнажённое тело погружено в тёплую мыльную воду, расслаблено, а ощущение пальцев чужих на корнях волос даже приятно — приоткрыв глаза, понимает: в собственной ванной, в своём же бассейне, вокруг отделка из мрамора и зеркала сзади, он помнит. Чимин не любит, когда кто-то находит его в такие моменты раньше, чем он приходит в себя. Это что-то сродни ритуала: копится каждый день по минуте, а потом взрывается и накрывает, будто цунами, и есть только один способ с этим покончить, даже если потом приходится оттирать с пола свои же мозги, пока те снова работают, восстановившись за доли минуты. Никто не должен догадываться, что Королю иногда до ужаса больно, а он с этим справиться совершенно не может — только, разве что, Чонгуку позволено видеть его в такие проявления слабости, да и то — не всегда. А сейчас ему моют голову. Просто так, кто-то осторожно черпает тёплую воду ладонью, смывая шампунь, и вокруг всё окрашено в размытый полупрозрачный оттенок с разводами по гладкому мрамору. — Знаешь, я впервые труп отмываю, — раздаётся внезапное. — Давай ты быстрее очнёшься, окей? Чувствую себя крайне дерьмово: зашёл, блять, поблагодарить за ёбаный чай, а тут ты. Я никому не скажу, ты не подумай: даже самым сильным иногда сложно приходится, кому, как не мне это знать, — Ким Намджун замолкает на пару секунд, а потом, вздохнув, продолжает: — Знаешь, я для них всегда улыбаюсь, но мне тоже так сложно порой. Просто представь: моего лучшего друга сослали за щит, туда, где правит тот, кто отстрелил ему руку. Мой подопечный оказался мутантом, я теперь должен привыкнуть к тому, что мне предстоит с ними... нет, с вами жить, и мне, если честно, пиздец, как страхово: я ведь лишь человек, который жил по уставу, не думая, что у других есть мысли и чувства. Вода случайно лицо заливает: Чимин прикрывает глаза, почему-то слегка наслаждаясь касаниями. Этот парень удивителен в своей простоте, просто рассказывает прямо сейчас о себе тому, кто, как он думает, мёртв — страшно, наверное, или непривычно, как минимум. Но его почему-то хочется слушать: хоть что-то нормальное в этом мире безумия, так что Король совершенно не против — если Намджуну нужно выговориться, то, наверное, это лучший момент. Чимин почему-то тоже никому ничего не расскажет. — А ещё у меня мама умерла на прошлой неделе, — неожиданно горько роняет, и Пак чудом не вздрагивает, стараясь дышать реже и как можно ровнее. — Рак лёгких. Она долго болела, но не говорила об этом — не хотела, чтоб переживал или тратился, в конце концов, моей работой была не та, где можно думать о чём-то стороннем, а потом стало поздно. Я всем говорил, что трахаться еду, когда в увал уходил, а на самом-то деле в хоспис к ней ездил. Знаешь, это так больно — когда на твоих глазах гаснет родной человек. Я оплатил её похороны. Жаль, не смогу навещать могилку и цветы обновлять: так и останется она одинокой. Я бы очень хотел перед ней извиниться. За то, что облажался. За то, что никогда больше не смогу ей рассказать, как дела или вроде того. Он так спокойно говорит обо всём этом, будто обсуждает погоду: Чимину почему-то становится сложно себя контролировать, но он правда старается. Или будто смирился, хуй разберёшь. — Знаешь, что самое блядское? Мой отчим уже должен был выйти, а меня нет, чтобы он опять сел. Надеюсь, его на нарах хорошо поимели, чтобы, знаешь, ну... — пауза. — Он больше не трахал детей. Как меня, например. Мама так плакала, когда это всё вскрылось: я не хотел ей говорить до семнадцати лет, у неё и без того было много проблем. Я и в армию пошёл, чтобы ей отсылать денег, но она откладывала их для меня всё равно, думала, семью заведу. А теперь они мне не нужны. Стараюсь не думать, что она похоронила себя просто так. — Не просто, — срывается с губ. Пальцы замирают у самых корней, а потом Чимин слышит прерывистый выдох: — Дерьмо. — Просто Чимин, — поднимаясь, Король оборачивается, позволяя Намджуну во всей красе разглядеть татуировку на шее, а потом бровь вскидывает, чтобы ухмыльнувшись, продолжить: — Но есть слух, что эти два слова — синонимы. Намджун совершенно не выглядит сбитым с толку или встревоженным, как в их смятую встречу в его маленьком домике — скорее, спокоен и немного расстроен тем фактом, что рассказал слишком много тому, кому вовсе не следовало, по крайней мере, Чимину так кажется, но ровно до следующей же ровно брошенной фразы: — Сказал бы, что очнулся — не хотел тебя нагружать своими проблемами, тем более, что у них больше нет веса. — Дерьмо случается с каждым, — поворачиваясь, мутант кладёт подбородок на мраморный бортик бассейна, и не стесняясь своей наготы, по-детски болтает ногами. — И каждый справляется с ним так, как умеет. — Кто-то стреляется, а кто-то просто-напросто ноет? — истребитель ухмыляется криво, Чимин же ему зеркалит ответной ухмылкой. А потом говорит своё простое и честное: — Спасибо тебе за то, что Чимину помог, хотя был не обязан. Он твои тайны никому не расскажет. — Почему ты говоришь о себе в третьем лице? — неожиданно срывается с губ Ким Намджуна, а Король руку протягивает, бесстрашно ероша чужие светлые волосы: — А это уже тайна Чимина, которую он тебе не расскажет, — и улыбается почти что, блять, нежно: забавный всё-таки парень этот Намджун, ни страха, ни уязвлённого взгляда — одно только спокойствие. Король знает, как часто боятся его окружающие — здесь ждал ровно того же, но сейчас удивлён, пусть вида всё равно не подаст. Это так странно: человек не шарахается, не пытается подлизаться хоть как-то — ведёт себя крайне естественно и даже не дёргается от касания влажного. Совсем не боится — ни Пак Чимина, ни Короля, кем бы он ни был, несмотря на то что понятно, кто выйдет из их схватки с триумфом: будто ему наплевать? — Это твоё право, Чимин, — не Король. Не Ваше Величество, не ругань, не то, что не пропустит цензура. Просто Чимин — будто бы так и положено, будто бы имя его такое простое, хотя наверняка так и есть, в нём два слога всего: «чи» и только лишь «мин» — пять ёбаных букв, которые Пак настолько боится забыть, что до бесконечности их повторяет. — В конце концов, мы друг другу никто. — Лично Чимин бы хотел, чтобы ты был его, — произносит с улыбкой и без всякого страха. — Ты ему нравишься. Ты симпатичный, ты умный, а ещё у тебя есть история боли — Чимин не любит тех, кто не знает, что такое страдать, потому что те, кто страдали, опыт имеют. Из опыта строится мудрость. Из мудрости — жизнь и ошибки, на которых танцует страдание. — Тебя послушать, так жить — это страдать. — А разве не так? — и Король улыбается. — Вот ты, Ким Намджун, так много страдал и так усердно работал, а сейчас думаешь, что всё было зря, ведь ты всё потерял. Разве ты не страдаешь? — Скорее, мирюсь с ситуацией, — немного подумав, спокойно отвечает его собеседник. — Моя жизнь изменилась, но я не могу пока что загадывать, в какую именно сторону. Пока я вижу больше плюсов, нежели минусов. — Какие же плюсы могут быть в месте, которое кишит теми, кого ты привык убивать? Теми, кто может сойти с ума в любую секунду? — А кто из нас не сходит с ума? — вскинув бровь, произносит Намджун. — Каждый по-своему. Но знаешь, что отличает тебя и меня? Чимин только моргает, а после — брови хмурит, выкрашенные в яркое розовое, чтобы отрицательно покачать головой. Отличий, на самом-то деле, великое множество, но что именно имеет в виду этот парень, понять сейчас невозможно, поэтому Король просто ждёт, что тот скажет — возможно, для того, чтобы задуматься после. Рука в волосах пшеничного цвета замирает — Намджун на это только слегка улыбается: — Ты свободен, — поясняет со вздохом. — Но скован своим положением. А я был скован, но свободен сейчас. Понимаешь меня? Оно опьяняет, и это опасно: боюсь, что совершу много ошибок, а на них, как известно, и танцует страдание, — и вздохнув, поднимается на ноги. Рука оторопевшего Чимина соскальзывает с чужой головы и ударяется больно о мрамор, но ему сейчас наплевать, потому что где-то внутри глубоко птицей бьётся мысль о том, что этот нахал зарывается, однако же разум включается раньше, давая понять: этот парень умён и слепо подчиняться не будет. Возможно, настолько, насколько умён тот же Чонгук, но Чонгук, имея своё блядское мнение, всегда в итоге сдаётся, позволяя Чимину в большинстве своём делать то, что ему хочется здесь и сейчас — Ким Намджун же упорен, спокоен и рассудителен, а ещё — совершенно себя не боится, как и вокруг никого в том числе. Ему терять больше нечего, он уже остался без ничего, но он это принимает спокойно, без всяких истерик, пропуская через сито самосознания — и не страшится того, что о нём кто-то что-то подумает. Поэтому сейчас идёт прямо на выход: без приказа, без разрешения, просто потому, что хочет уйти, не оборачиваясь, ведь он уже оказал какую-то помощь, как смог. И поэтому голос Короля его останавливает на половине пути: — А Чимин? — Что ты? — интересуется Ким, оборачиваясь через плечо. Чимин нервно же губы облизывает, ощущая, как поднимает внутри голову то, что зовут интересом или же тягой, а потом уточняет: — А Чимин тебя опьяняет? — Я готов совершить пару ошибок, — спокойно произносит Намджун с мягкой полуулыбкой. — Но не прямо сейчас, Пак Чимин, — и беззлобно подмигивает. — Ты будто русская рулетка, но наоборот: барабан заряжен без одной только пули, — Король на это ему широко улыбается. — Спасибо за чай. Наконец-то смог тебе это сказать, — и кивнув, идёт себе дальше к двери. А мутант внезапно не может ему не сказать то, что в груди шевелится: — Эй, Ким Намджун. — Слушаю? — Не совершай ошибок, пожалуйста, — тянет. — Чимин очень хочет с тобой поиграть. — Я тебя уважаю, но вынужден сразу сказать: я не создан для игр, уясни для себя и хорошенько подумай, что именно ты хочешь от меня получить, — произносит Намджун, касаясь косяка из железа. — А что ты предлагаешь? — вскинув брови, интересуется тот. — Скажи, и Чимин решит, нравишься ты ему или нет. — Сказал бы, завись это только лишь от тебя. Всего доброго, Чимин. Часто не стреляйся, пожалуйста — твой труп выглядит страшно. И выходит за дверь, оставляя Короля в одиночестве — осмыслить всё то, что он услышал секунду назад.***
Осторожно и нежно, так, чтоб ни за что не навредить — больше всего питбуль боится причинить боль своему доберману в полумраке одноэтажного домика, где вдвоём, только вдвоём. Осторожно внутри — тихо сквозь зубы от непривычки шипя, но пальцы с пальцами спутались, а шёпот в губы губами такой невесомый, будто лёгким касанием нежного пёрышка: — Самый. Мой самый. Навсегда. — Сдержал обещание всё-таки, а? — слегка нервной улыбкой, прерывистым выдохом. У Юнги от этого под рёбрами щемит, ему дышать становится сложно: воздух вокруг такой тесный становится, совсем, как тот, что позволил, тот, чей голос лишает рассудка, тот, с которым рядом теперь навсегда. Здесь тебе диагноз и звучит он до предельного просто — хосокхосокхосок, до конца жизни один. Питбуль, знаете, тоже однолюб до черта: всегда будет рядом, бок к боку, и стыдно признать, что вырос только ради него одного, пусть и ясно совсем, к чему это всё было. Юнги в Хосоке находит спасение. Юнги с Хосоком падает в ад. Сейчас, пока что — толчками размеренными, и ему страшно до ужаса сделать что-то не так, но доберман рядом с ним такой нежный, что лицо ладонями чутко обхватывает, чтоб прошептать: — Не бойся, — и щенок опять прорывается: стремится к сильному, главному, пусть совсем давно осмелел и перерос своего воспитателя, да и опытом почти что догнал. Никогда не мог бы даже подумать, что будет способен полюбить кого-либо так сильно, что будет готов отдать жизнь — и осознать, что это чувство взаимно, великая ценность. Юнги в Хосоке так хорошо. Но с Хосоком — чуточку лучше всегда. ... — Ты никогда её не снимаешь? — такой счастливый, несмотря на губы разбитые, всё равно улыбается: Юнги нравится, как выглядит его доберман прямо сейчас, когда лежит рядом с ним обнажённый, глядя с обожанием и не скрытой любовью даже немного смущённо из-под чёлки рыжего цвета. У Хосока по шее — отметины свежие, чтобы, сука, все знали, что он пара питбуля, а тот своего никогда не упустит, а любому обидчику разорвёт горло в укус. Но сейчас, лёжа с ним рядом, зажав между губ сигарету, которую всё никак не подпалит, Юнги понимает, что несмотря на весь ужас, через который прошла их любовь, это, наверное, действительно стоило пережить — ради гармонии. Ради победы. Ради того, чтобы понять — твоё от тебя никогда никуда не уйдёт, всегда найдёт способы, чтобы добраться в случае сложностей, и если для этого придётся оказаться здесь, в самом аду, то окей. Мин Юнги, некогда Хмурик, ещё раньше — глупый наивный щенок, согласен гореть в этом пекле, если придётся. Но только если рядом с ним всегда будет Хосок. Его доберман. — А? — небрежно откинув назад чёрную чёлку, тайно радуется, что хён лежит справа — всё никак не привыкнуть, что левым видеть не может, а на Хосока, если честно, до самой смерти смотреть хочется, пусть всегда на глазах будет, боже. На глазу. Вот же блять. — Повязку. Ты не снял её, даже когда мы занимались любовью прямо сейчас, — он не говорит «трахались», не произносит слово «секс», он утверждает — занимались любовью, и внутри огромного одержимого убийствами пса где-то нежно скулит на высокой ноте старый щенок, потому что, да, не снимает. Даже во время секса — особенно во время секса. Только перед тем, как принять душ или сменить несвежую повязку на только постиранную: и в обоих случаях в зеркало смотрит не без содрогания, сука, глядя на глаз, где бельмо слилось по цвету с белком. На такое уродство не встанет. Такое уродство даже Хосок когда-то, но точно не вынесет, и если раньше Мин был готов принять такую потерю, в конце концов, его сфера деятельности — далеко не модельный бизнес, то сейчас, прямо сейчас неожиданно испытывает детскую робость. — Да. Никогда, — звучит хрипло и коротко. Зажигалка в пальцах всё-таки щёлкает, Юнги сильно затягивается и на добермана вдруг больше не смотрит, скрестив руки на голой груди, словно в защите. Докуривает он в полном молчании, а бычок кидает в стакан с водой после, позволяя Хосоку, что лёг на подушку щекой, себя вволю рассматривать: сам бы занимался ровно тем же, не обосрись с перепугу, что вдруг попросит... — Покажи его, — попросил. Охуительно. — Нет, — грубо. Будь мягче, Мин Юнги. Это твой доберман, ты его больше себя любишь, ты им одержим, без него жизнь, сука, не жизнь. — Но почему? — раздосадовано. Чон на локтях поднимается, подползти не стесняется и неожиданно вот он, так близко, что чужое дыхание на губах ощущается. — Ты боишься? Стесняешься? Питбуль не привык демонстрировать страх. Он там, под щитом, круги ада прошёл, стараясь справиться с жестокой реальностью, где хёна больше не было рядом, пытаясь заставить себя подняться с колен и не просто идти — выгрызать себе дальше дорогу, и сейчас, когда самый важный на свете на него ласково смотрит, ему неожиданно хочется впервые за долгое время заплакать. — Знаешь, что я скажу тебе прямо сейчас? — тянет нежно Хосок, всё же оставляя поцелуй на губах, а потом костяшками железных пальцев нежно чужие широкие скулы очерчивая. — Я люблю тебя. Но ведь это знаешь и так. Сердце ёкает. Неприятно и сильно, но вместе с тем — чувственно, а дискомфорт оттого, что не выдерживает столько грёбанных чувств. Юнги на Хосока смотрит внезапно испуганно, вновь чувствуя себя глупым ребёнком, который впервые увидел знаменитость с железной рукой. Но смотреть так на хёна совершенно не страшно. — Я люблю тебя больше, чем ты можешь представить себе, Мин Юнги. Я тобой одержим или болен — выбирай, как больше пойдёт. И я тебя всегда буду любить — поверь, это обещание я сдержать точно смогу. А потом делает это. Аккуратно приподнимает повязку чёрного цвета, видит бельмо и улыбается нежно. Чтобы поцеловать веко после.***
Он не знает, что делает здесь: если честно, то сбежать до ужаса хочется, или чтоб перестал так улыбаться по-хищному, с пониманием, что жертва раз за разом приходит сама. Ему совершенно не страшно: его жизнь уже давно слегка обесценилась, превратившись в тотальный адский пиздец, и Ким Тэхён, что ухмыляется криво, без лишних слов футболку снимая, будто считывает блядские мысли, здесь, кажется, точка — в нём нет ничего человеческого, а в глазах застыло безумие хищника, готового вот-вот разорвать, но перед этим с едой хорошо поиграв. Чонгук ему поддаётся — ему нравится думать, что, делая физический шаг, он ментально прыгает назад сразу на десять, да вот только как же уйти, если пальцы длинные цепляют ворот футболки, а нос аккуратный тянет запах у самой ключицы. После — всегда: — Отсосёшь? И стабильное: — Лучше я сдохну. Чтобы затем: — Чуточку позже, я тебе обещаю. Чонгук в Тэхёне не растворяется от слова совсем. Ему просто нравится трахать и когда его трахают — скорее, он за ним шагает в безумие, словно ведомый котёнок, который толком жизни не знает. Тэхён ему сильным кажется до стальной несгибаемости, а ещё — ужасно свободным, делающим так, как ему того хочется без толики страха, и это прельщает, хотя Чонгук никогда не хотел бы быть тем, кто будет идти за кем-либо даже просто из интереса. Но момент, когда это всё превращается в адский пиздец, безвозвратно проёбывает, ведь перевёртыш задаёт самый коварный вопрос: — Почему ты не улыбаешься? Никому, никогда. — Потому что в улыбках нет надобности, — и он снова его удивляет, но, впрочем, Ким тему больше не трогает — однако трогает его всего, целиком и постыдно. ...— Я хочу тебя уничтожить, — шепчет на ухо, вцепляясь пальцами в горло: Чонгук чувствует, как по виску течёт блядская капля, а ещё ощущает, как поясница в очередной раз сама собой прогибается для того, чтобы в него вошли грубее и глубже, сильно и резко, так, как умеет только этот конченный псих, которого свои же боятся, за которым наблюдают пристально-пристально, а он, кажется, один такой идиот, потому что прямо сейчас стоит коленями на жёстком полу, подставив перевёртышу спину, а тот этим пользуется, но так, как мог бы — только за ухо больно-больно (блять, кайф) зубами прикусывает, чтоб прошептать: — Но ты моя лучшая жертва, я хочу поиграть с тобой дольше, — и ещё один грубый толчок, чужой член внутри резко давит на простату, а Чонгук ахает, чувствуя, как разъезжаются ноги. — А ещё... — Тэхён опускается губами на шею, проводит по ней языком широко. — А ещё, что ни говори, но трахаться с тобой — одно удовольствие, детка. Ты такое животное, если подумать. Чонгук это знает. И, в принципе, может сказать этому парню то же самое, процитировав один к одному: вот они двое — двое любовников, двое убийц, двое голодных до крови ненасытных животных, которые пиздят друг друга за доминирование, но потом обязательно один нагибает другого с жаркими искрами. Концентрация кайфа. Эмоций, на самом деле — тоже полный пиздец. Чонгук готов давать этому парню ровно столько же раз, сколько сам засунет внутрь этого гибкого тела свой собственный член, потому что, без шуток, ни с кем никогда не приходилось так трахаться — так, это отчаянно, бесчувственно, бездумно, бездушно. Так — это когда им двоим друг на друга абсолютно насрать. Так — это когда они не пар спускают, а словно дерутся каждый ёбаный раз, и неважно, в кого что засунуто, потому что двигается внутри оно охуенно. Тэхён охуенный. Чонгук, впрочем, тоже. Причин для того, чтобы они не кончили прямо сейчас, а потом, позже, ещё раз тысячу сверху, объективно не существует. Чонгук за Тэхёном падает в ад. И не видит причин, чтобы не.